Духовно-нравственный анализ музыки. Глава 2. Церковная и высокая светская культура

Пособие для студентов педвузов

Что главное в них сродно и различно?

Мир привык свое, мирское, мыслить в противопоставлении церковному. Это противно истине. Святым открывалось помазание Духа Святого и на творениях светского искусства. Светская жизнь висит на благодати Божией над адской бездной, даже когда отчаянно противится Удерживающему. "Все, что мы, люди, в этом мире пишем, все это (хотим мы того или не хотим) имеет отношение к богословию нашей веры... Мир богословствует, даже когда молчит о Боге и изгоняет Божию святыню из человечества. Я склонен считать и светскую литературу... родом богословия жизни и культуры", — писал выдающийся пастырь Церкви.1

Если "духовный мир и есть реальность и сущность вещей"; если в духовности и состоит "rerum natura", как писал Византийский Старец начала XV века, то только духовный мир, стоящий вне ограничений, цепей и рамок вещного мира, может давать ему объяснение и смысл.

Как связаны две ветви культуры? Соотнести ли церковное пение с красотой Божией, а светскую музыку — с красотой тварного мира? Так полагает В.Мартынов.

Но не открылась ли и в светском искусстве — хоть в какой-то степени — красота первообразная?

На выставке детского рисунка под девизом: христианство задавило драгоценное языческое прошлое Руси, к нему надо вернуться, — что нарисовали самые маленькие? Вот Лада, богиня языческой "любви"... А рисунок, детски неловкий, умиляет смиренно-целомудренной неземной чистотой. Что открылось детскому взору? Неужто только красота человека? Тогда почему ничего подобного не находим мы во времена язычества? "Корень девства и неувядаемый цвет чистоты", Богородица дивным, непонятным образом напечатлелась в душе ребенка, которого хотели обмануть растлители духа. Сказались века христианской жизни народа!

Заостряя мысль, можно сказать, что и главный предмет гуманистических восторгов — белоснежная языческая Греция — в каком-то смысле есть порождение богооткровенной христианской веры: время убелило некогда ярко раскрашенные мраморные статуи, чистота христианской веры убелила дух (по сказанному: "для чистых все чисто" — Тит. 1:15).  Любуясь ее храмами, полезно все же вспомнить о запахе крови: даже и в пору наивысшего ее расцвета приносились человеческие жертвы!

Можно восхищаться мужественной простотой диких славян. Но захотели бы мы жить среди людей, в строительную жертву богам-демонам замуровывавших в стену младенцев? "Все прежнее изменено... Новая благодать Божия все плотское переменила на духовное, отерши так сказать Евангелием своим всю древность как бы губкою". 2 "В конце X века вошли в купель святого крещения племена полян, древлян, кривичей, вятичей, радимичей и иных славян. Вышел из купели — русский народ, течение шести веков … вдумчиво и сосредоточенно размышлявший о месте Святой Руси в мироздании, пока, наконец, в царствование Иоанна IV не утвердился в своем национально-религиозном мировоззрении".3
 
А музыка? Потрясающей красоты анданте fis moll 23 фортепианного концерта Моцарта... Бесконечно нежная и целомудренная, сосредоточенно-отрешенная его возвышенность могла ли родиться в эпоху хищно-чувственных Афродит и Венер? О нет, это творение иной эпохи, иного человечества — омытого кровью Христа, познавшей преображение души, чтящего Матерь Божию и святых, отдавшего себя идеалу самоотреченной любви!

Невероятна мощь христианской традиции! Если б сохранилась древнегреческая музыка, то и она была бы преображена этой чистой преображающей силой христианства. Немногие сохранившиеся образцы подтверждают сказанное. Вот перед нами легкомысленная, судя по словам, песенка второго века, высеченная на надгробном памятнике (Сколия Сейкиля):

Пример

Смысл слов — пей и веселись, пока жив. Но сам напев в современном восприятии слышится по-иному: великая традиция христианства преображает легкомыслие в духовную легкость. Начальный скачок мелодии претворяется в невесомо-свободное возлетание души в прозрачную чистоту и небесную радость. Может ли современное ухо вычеркнуть из себя эту прозрачную чистоту квинты, которую вписала в себя через множество гениальных мелодий?

Бессмертная неотмирная красота христианской культуры покорила себе вселенную. Ведь не просто так весь мир на международных конкурсах играет концерты Моцарта и других композиторов. Индийские раги, японское искусство гагаку остались явлениями локальными. И в них свет, ибо, как доказал Тертуллиан анализом словоупотребления язычников, "всякая душа христианка". Но здесь — "Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир" (Ин. 1:9). Вот и потянулись к красоте христианской культуры души-христианки со всех концов земли, даже и из тех мест, где сознание, казалось, было удержано в кругу понятий ветхой жизни.

В чем же тогда связь и различие богослужебного пения и светской высокой музыки? Где провести разграничительную линию между ними?

Такой критерий — в различии действий благодати, которая, будучи единой, по-разному живет в людях в соответствии с их духовным состоянием и характером деятельности в данный момент. Всякую душу она призывает к пиру веры, увлекая сердца красотою небесных истин. "Много званых" (Мф. 20:16; 22:14; Лк. 14:24)! Избранных же, откликнувшихся на призыв, обручивших себя Христу, получивших залог Духа для уверенности в спасении, — благодать просвещает, преображает, перерождает рождением свыше, усовершает, усыновляет, обоживает. Последнее — лишь в лоне Церкви, Тела Христова; токи преображающей благодати пронизывают и богослужебное пение. Начальная же, призывающая благодать, по мысли св. праведного Иоанна Кронштадтского и святителя Игнатия (Брянчанинова), струится и в произведениях светского искусства. Она-то и составляет сокровенное содержание серьезной музыки. Потому-то для оценки серьезной музыки используются и могут быть использованы полнее религиозные термины.

В призывающей благодати Божественное начало дивно сопряжено с человеческим. Призвание Божие предлагает человеку отнюдь не чуждое ему, а родное. То, что вложено в него как его сущность и энтелехия, как сокровеннейшая потребность жизни. То, без чего его нельзя назвать и человеком. Самая глубинная и высочайшая потребность человека — в бессмертии, в вечности, Истине, Красоте, Любви Божией, в Жизни преизбыточествующей, блаженной, святой. Потребность в Боге. Ее-то и распаляет серьезная музыка своей неотмирной красотой и высотой, рождая в слушателях тяготение к небесной вышине.

Отблеском Божией красоты светская музыка возбуждает духовную жажду, будучи не в силах ее удовлетворить, отчего в ее красоте возникает щемящая нотка: предчувствие недостижимости Бога в рамках светского искусства. "Созерцание идеальной красоты всегда рождает боль". "Должна быть еще другая, не знакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня", — говорит героиня Ремарка (Жизнь взаймы, М., 1960, с. 43). Откуда эта боль, эта тревога? Тревожат укоры совести: далека душа от Бога, не живет по заповедям, потому не имеет  мира, залога вечности.

Задача духовно-нравственного анализа и будет заключаться в том, чтобы увидеть, что именно влечет дух человеческий ввысь…  Это и есть анализ в исходном святоотеческом смысле слова: восхождение от видимых и слышимых образов к неизреченному Первообразу.

Поскольку светская культура выделилась из расцерковлявшейся церковной культуры, перестававшей быть "иконосферой" — окном в Божию реальность, то и начать анализ соотношений двух рукавов музыки гуманистической эпохи нужно с исторически и сущностно первичного.  

Сущность церковного пения. Понятие плиромности.

Какова последняя цель церковного пения? Если высокая светская музыка, дыша жаждой высоты, неотмирной красоты и наивысшего совершенства, в ответ получает в дар от Бога призывающую, привлекающую сердца благодать, то для богослужебного пения Церкви этого мало. Задача его — не призыв только, а осуществление вечной жизни с Богом. В таинствах Церкви меняется онтологический, бытийственный статус человека: из тления он возводится в нетление, становится чадом Божиим, — пропасть между Творцом и тварью уничтожена домостроительством спасающей Божией благодати!

Потому церковное пение и оцениваться должно в категориях онтологических — спасения, усыновления, обожения. Меньшим оно не может удовлетвориться.

Говорят: в нем важнее функция и слово, а пение лишь доносит текст. Это не так. Пение не безразлично для слова. Оно не может быть кривляющимся или агрессивным, как в рок-музыке. Не может быть и обыденным. А возвышенным, как в опере? Нет, это недостойно Слова. Слово-то — какое в Церкви?! "И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины…" (Ин. 1:14). Благодать по гречески charis — красота, непостижимая любовь Божия.

Итак, церковно-певческая интонация должна соответствовать чистейшему невыразимо прекрасному Божественному слову. Это значит: она сама должна быть чудесной, дивной, небывалой. Так оно и есть, — и в этом нам предстоит убедиться.
Всякий церковный напев рождается из слова. Но не только из слова, сопряженного с ним, распеваемого текста, а из всей совокупности Священного Писания и Священного предания и из всего благодатно-духовного опыта Церкви. И он есть плод прямого научения от Святого Духа. Церковный напев, конечно же, отражает и более частное: например содержание конкретного момента службы (ектения, Херувимская, Тебе поем…), характер и ранг праздника из годового круга и др. Но эти разности накладываются на основу — способность интонации отображать сущность и дух христианства.

Назовем это свойство напева (отображение в нем всей полноты боговдохновенного опыта Церкви) плиромностью (греч. плирома — полнота).

Плиромность соделывается благодатью. По слову св. прав. Иоанна Кронштадтского "в молитвах и песнопениях церковных по всему их пространству движется Дух истины".4

Спасающая сила Христова и совершенства Божии отзываются в сердцах человеческих, благодатно преображаемых. Высшее содержание плиромной интонации есть Божественные совершенства, святость Божия. От святых отцов мы знаем, что Бог непостижим в Своем существе, постижим же в энергиях, действиях, причастиях. Благодать Святого Духа восторгает молящуюся душу к Богу. Приближая — преображает ее. Потому можно сказать, что содержанием плиромной интонации оказывается и преображение, освящение человека, а также и сам преображаемый человек, предстоящий пред Богом, усыновляемый и освящаемый, входящий в Царство Небесное. "Тому, кто с Богом беседует, нельзя не стать выше смерти и тления" (свт. Иоанн Златоуст).

В богослужебном пении — не настроения души, а святое устроение, присутствие силы Божией, преображающей все духовные силы. Онтологизм (действенная реальность) молитвенного пения свидетельствуется Библией. Израненные, в узах, с ногами, забитыми в колодки, Павел и Сила воспели молитвенную песнь Богу, — их пение тут же привлекло в темницу чудодейственную силу Божию, ослабели оковы и были они чудным образом освобождены из темницы; потрясенный тюремный страж крестился с домашними своими (Деян. 16:25).

Кратко сказать: содержание плиромной интонации со стороны Божественной — Христос, благодать Святого Духа, совершенства и святость Божия. Со стороны человеческой — небесный человек в нас, "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа" (1 Пет. 3:4), духовно-нравственное совершенство, союз добродетелей, соцветие даров Духа.

Живущая в Церкви благодать действует при этом не только через интонируемое слово, но и через само таинство соборности, таинство Церкви (по слову Господа: "Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них" — Мф. 18:20), предполагает для каждого человека благодать крещения, миропомазания, исповеди, причастия. Это необходимое условие пре-ображающего действия церковного пения. Некрещенный и не живущий церковно человек не может ни спеть, ни правильно услышать церковное пение — будет петь и слышать материалистически или вообразительно-мечтательно. А в последнем пределе — святое слышание, когда "искровидное озарение многих божественных песней, пений и слов сольется в один светоч."5

Плиромная интонация содержит в себе чудо и потому превышает возможности человеческого восприятия; однако благодатью Божией постигается непостижимое.
Пред молитвенным пением человек вынужден смиряться, как и пред иконой: в ее непостижимом величии он удостоверяется, когда пытается выполнить его требования.

Всякий православный напев требует одномоментной сопряженности абсолютно несопрягаемого на душевном уровне.

Чудеса начинаются с покаяния. "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное", — говорит Господь (Мф. 4:17). Преображаемый человек — кающийся. Покаяние означает возвращение человека из противоестественного состояния греха в естественное состояние чистоты и смирения. И тогда от приблизившегося Царствия Небесного проливается в него понимание того, что на душевном уровне было для него абсолютно запредельно.

Вот пример совмещения несовместимого: слезное покаяние и хвала.6 Так слезно и одновременно с дерзновением любви молится царь Давид: "Помилуй мя Боже, по велицей милости Твоей" (Пс.50). Почему непременна хвала? Раз не хвалишь — значит не веришь, значит не доверяешь, значит, далек от любви, значит, сердце онтологически-бытийственно (пусть это и не осознается на психическом уровне) омрачено недовольством, ропотом, кощунственной хулой на бесконечную любовь Божию, хотящую всегда и в этот самый миг молитвы спасти тебя в вечности. А если не доверяешь и не любишь, а хулишь, — как смеешь надеяться на услышание и исполнение прошения?

Когда человек молится с напряженным желанием обрести истинную молитву, не замечая того, что уже имеет, и не благодаря за уже действующее в нем, пусть хотя бы и слабое желание молитвы, и тем самым приписывая это слабое желание себе, а не Богу, — тогда "он, уничтожая полученное им от Бога малое доброе устроение, бывает совершенно мертв... Не видящий веры, действующей в себе, приобрел веру противоположную — мертвую и безжизненную. Пусть даже и верующим не называется тот, который верует только бездоказательным словом, а не имеет веры в духе и исполнении заповедей".7 "Кто неблагодарен за малое, тот и в большем лжив и неправеден."8

Но проверим собственную духовную жизнь. Душе, плачущей о греховной отдаленности от Господа, — трудно хвалить Его. А полегчает — хвала сама летит из сердца. Зато неслышно подкрадывается окамененное нечувствие грехов. И так оба состояния чередуются, сблизить же их до одномоментности не удается, — ибо это мнимое покаяние и неискренняя хвала. А истинное покаяние и хвала всегда вместе.
Еще непостижимое духовное сочетание: страх Божий и умиление. Умиленного пения требует 75 правило VI Вселенского Собора. Умиление, по изъяснению св. Игнатия Брянчанинова, есть "ощущение обильной милости к себе и ко всему человечеству". Океан же благодати Божией изливается на человека смиренного, помнящего о смерти, суде, аде и рае, плачущего о грехах (по заповеди "Блаженны плачущие"). Умиление неотрывно от духовного плача: дверями покаяния приходит зрение грехов и страх Божий, а с ним — радость прощения и видение чистоты Божией, океана милости, составляющего тайну церковного умиления. Чудо преображения чувств вместе с преображаемым человеком дало миру христианство: "...изумляюсь тому, каким образом плач и, так называемая, печаль заключает в себе радость и веселие, как мед, заключается в соте"9.

"Каждый должен следить за собой и думать о том, чтобы не полагаться на одну надежду без плача по Богу и духовного смирения или на смиренномудрие и слезы без сопровождающих их духовной надежды и духовной радости". Признак же спасения, по святым отцам, — "радостотворный плач". Подобно воде, слезами он "гасит всякое пламя страстей, очищая душу от скверны, происходящей от них; но, как и огонь, присутствием Святого Духа оживотворяет, возжигает, объемлет и согревает сердце, воспламеняя его влечением и любовью к Богу". При зрении славы Божией "сердечное страдание превратится в радость и станет в нем бьющим источником, чувственно всегда изливающим реки слез, мысленно же — тишину, кротость и несказанную сладость, а также мужество и готовность свободно и беспрепятственно стремиться к полному послушанию заповедям Божиим".10

Заповедать нам одновременно непрестанный духовный плач (Мф. 5:4; Лк. 6:21)  и всегдашнюю совершенную неумирающую радость (Ин. 15:11; 16:24; 17:13; Флп. 4:4; 1 Фес. 5:16) — мог только Бог; Он же проливает в нас и само это неземное состояние. "Корни деревьев горьки, а плоды их весьма приятны. Так и печаль по Богу приносит нам великую радость" (св. Иоанн Златоуст) "Слезами отверзается дверь в страну утешения" (преп. Исаак Сирин).

Нигде в мире нет и не может быть ничего похожего, ибо если нет Воскресения, едкий запах тления просочится повсюду. Им ядовито пропитаны, например, рубаи Омара Хайяма, из-за сродности самочувствию советского человека выдержавшие огромное число изданий. И "мужественный" покой стоиков мертвенно-хладен и уныл пред лицом христианского мира души, осиянной зарей восшедшего над человечеством Солнца любви. В психологии гуманизма между радостью и печалью — "нейтральное" состояние, как бы среднеарифметический нуль. А в христианстве соединение плача и радости — не среднеарифметическое, а небывалое состояние! Преображение земного — вечной радостью, навсегда победившей смерть и ничем не победимой.

Таковы тайны кающегося сердца. Они возводят нас в еще более непостижимые состояния, где покаяние тает в океане света, милующей любви Божией.

Митрополит Вениамин (Федченков) обращает внимание на удивительный момент в центре всего богослужебного круга, в центральном моменте Евхаристического канона: Отец закалает Сына Своего Духом Святым, рукою священника, а Церковь отвечает радостью искупления. "Как совместить это? Да, совместилось... И именно так должно отвечать христианину на Искупительную Жертву, то есть главным образом хвалою благодарности, пением славы... Это сочетание хвалы и жертвы поистине захватывает нашу душу. И даже сейчас хочется плакать слезами умиления... И плачу... Плачу, благодарный... О, как понятен восторг благодарения Церкви!  Откуда же этот основной тон Евхаристического канона — тон благодарственной восторженной хвалы, ликования, умиления? "Сладчайший Иисус"... Эти слова исторглись их недр горящего любовью сердца. Евхаристия, по объяснению святого митрополита, есть гимн благодарной пламенной любви. "И если вслушаться в тайную музыку духа Евхаристии, скрывающуюся под гимном благодарности, то можно ощутить этот дух любви... Это славословие сына, любящего и любимого...И хотя в своих молитвах Церковь указывает целый ряд причин для своей благоданости, но это не холодный отчет "долга", а лишь слабые указания для объяснения своей любви".11

Вот мы и взошли к пониманию последней причины непостижимости духовных состояний для душевного человека. Там, внизу, действует логика холодной обособленности, горделивого отщепенства ума. "Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа" (Иуд.1:19). В Церкви же — логика всеохватной Божественной любви, благодатно изливающейся в сердце человека. Логика любви, уничтожающей растояние Между Богом и сердцами людей, непостижима логикой злобы, логикой холодной дистанции и отчужденности. Но непостижимое становится постигаемым в огненном океане Троической любви.

Сказанное касается и частных состояний и понятий преображенного человека. Возьмем кротость. Она божественна ("научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим" — Мф. 11:29). Не вместил в себя гуманистический человек это сочетание неотмирного блаженного покоя любви и великой духовно-нравственной силы — оттого извратил понятие. Как "овец среди волков" (Мф. 10:16) послал Господь апостолов в жестокий языческий мир. И овцы победили! "Кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся: а сама она не колеблется".. "Кротость состоит в том, чтобы при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться".  Святой пишет о "железной броне кротости", о великой ее власти вязать узами гнев. "Если признак крайней кротости состоит в том, чтобы и в присутствии раздражающего сохранять тишину сердечную и залог любви к нему; то, без сомнения, крайняя степень гневливости обнаруживается тем, что человек наедине сам с собою, словами и телодвижениями как бы с оскорбившим его препирается и ярится".14 Даже в борьбе с бесами св. Иоанн Лествичник советует сохранять благодушие (благое устроение души). По слову преп. Ефрема Сирина, свирепеющий "и собственного зла сдержать не может", а кроткий "удерживает и чужое; тот и самим собой владеть не может, а этот обуздывает и другого"... "кроток тот, кто может переносить нанесенное ему самому оскорбление, но защищает несправедливо обиженных и сильно восстает против обижающих". "Кроткий, если и обижен, радуется, если и оскорблен, благодарит; гневных укрощает любовью; принимая на себя удары, остается тверд; во время ссоры спокоен, в подчинении веселится, не уязвляется гордыней, в уничижении радуется, заслугами не превозносится, не кичится, со всеми живет в тишине, всякому начальству покорен, на всякое дело готов, во всем заслуживает одобрения... О блаженное богатство — кротость!"15 Стяжаемое кротостью величественное спокойствие духа дает жизни силу безмерную.

Мы затронули небольшое число проявлений плиромности. Им несть числа. Невозможное человеку возможно Богу (Мф. 19:26; Мк. 10:27; Лк. 18:27). Мы несем Господу земное: грехи и немощи, — Он исцеляет нас Небесным. В плаче о грехах — роса сладости; утесняемому сердцу в умилении открывается простор (Абсолютная свобода у Бога, потому: "познаете истину, и истина сделает вас свободными" — Ин.8:32; "где Дух Господень, там свобода" — 2 Кор. 3:17); в уповательном покаянии непостижимо зарождается дерзновение любви. "Сила Моя совершается в немощи", — говорит Господь (2 Кор. 12:9). "Вера наша есть всегдашнее, дивное чудо, чудо силы Божией, совершающееся в немощи" (св. праведный Иоанн Кронштадтский). Кто непрестанно открывает пред Богом свои немощи, тот возводится к любви, крепости и мудрости Божией. Глубокое смирение плиромно соединено с чувством христианского достоинства, подобно тому как в непостижимое смирение Господа было неотделимо от Его Божественного величия.

Много, много таких чудес Божиих: нищета духовная, принявшая в себя Царство Небесное ("мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем" — 2 Кор. 6:10), бескорыстно-чистая любовь к ненавидящим, "высота смиренномудрия" с радостью и стыдом (авва Фалласий), таинство креста — преизобилующая радость посреди великих испытаний скорбями (2 Кор. 8:2). "Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" (Ин. 12:25). Страх Божий, прогоняющий тьму и возжигающий ревность, веселящий сердце и дающий ему простор (преп. Антоний Великий), основание бесстрашия (способность "не бояться никого, кроме Бога одного"), — имеет столь великую силу, что бесы и мгновения не могут устоять против него (преп. Ефрем Сирин). Удивительны беззаботная деятельность, движимая воспламеняющимся псом ревности (преп. Симеон Новый Богослов), сыновнее дерзновение послушного Отцу, мгновенно получающего просимое.…

Человек, неполный без Бога, не взошедший еще к своей человеческой природе, совершенно лишен ведения этих тайн — преображения чувств, духовных сил и самой души. Для гордых плотских людей, мерилом Божественного разума поставивших свою ограниченность, все перечисленное недоступно, а для боголюбивых непостижимость Божественной логики — благодатно постижима, в постижимости удостоверяема свыше, становится средством раздвижения ума и сердца в масштаб истины Божией. Чудесность христианской жизни есть ясное, зримое, несомненное вхождение Божией жизни, силы и любви в земное бытие. Верующей душе — зачем внешние чудеса? Она упоена внутренними. Ради них-то Господь и не ублажает погони за первыми, а вторые умножает по мере веры.

*  *  *
Божественная широта христианской души запечатлена в богослужебном молитвенном песнесловии. Несмиренному певцу трудно служить ему. Грехи потемнят его пение.

Профессионал тут же определит род греха в интонации. Однажды пришлось присутствовать на занятиях дьякона с чтецами. Каждый читал псалом, после чего дьякон приватно давал советы в духовной жизни.

В чем тут дело? Как распознаются грехи в голосе? Всякий грех производит специфическую зажатость, искажающую богозданную чистоту и свободу. Каков, к примеру, звук горделивой позы, осуждаемой Библией ("Жестоковыйные! люди с необрезанным сердцем и ушами! вы всегда противитесь Духу Святому..." — Деян. 7:51)? Жестоковыйный — жесткошейный. Металл в голосе — от железа сердца и горла! Вот почему чужеродны, странны, дики для Церкви горделивые оперные голоса и речь светских ораторов. "Сальный взгляд" человека, пытающегося уверить себя, будто он любит, выявляется в зажатости век, — а как бы он пел? В последней глубине — зажатость сердца, ощущения греховной тяжести, словно бы камня…16

Нарушения плиромности бывают в композиторском творчестве.

Говорил мне итальянец: католическое искусство серьезнее православного. Уж если изобразит оно страдания Иисуса, то содрогнется от ужаса человек. Я возразил: серьезность эта несерьезна. Серьезности нет вне торжествующего смысла. Господь открывает его в прощальной беседе перед вольным выходом на страдания. Замечательно пишет об этом Иннокентий, архиепископ Херсонский: "Какое неподражаемое величие в минуты самые горестные! — когда самый добродетельный мудрец сказал бы с горестью: я предан теперь; мне должно умереть! Иисус восклицает: ныне прославися Сын Человеческий! Слушая Его утешения ученикам, можно подумать, что завтра ожидает его не крест, а престол…" В святом мужестве, истекающем из любви и всецелой преданности воле Отчей, звучит радость победы. Веруйте в Бога и в Мя веруйте (Ин.14:1); дерзайте, яко Аз победих мир (Ин.16:33).

Вне этой силы, мощи, всеведения, зрения плана спасения людей, дарованной им нетленной совершенной радости, вне всепобеждающей любви остается то, что богохульно-кощунно именуют "трагедией" Христа. Извивы человеческой страсти далеки от огненности подлинно церковного искусства!

"Должна быть отвергнута музыка чрезмерная, надламливающая душу, вдающаяся в разнообразие, то плачущая, то неудержимая и страстная, то неистовая и безумная" (Климент Александрийский. Строматы). "Вдающаяся в разнообразие" — нарушающая закон плиромности. Ему удовлетворяют формы православного богослужения. В Великую Пятницу в каноне "О распятии Господни и на плач Пресвятыя Богородицы" пронзительные слова Матери Божией перемежаются славословиями Пресвятой Троице. Перемежаются во времени, а в сущности предстают в одномоментной всецелой полноте, плироме. И сам Великий пост св. отцы радостно именуют "весной обновления" духовного.

Нарушение закона плиромности мы видим в неправильном отношении к смерти человека в реквиеме гуманистической эпохи. Его трагическое звучание — от пораженности души унынием неверия. Святые же отцы грехом почитали скорбь об умершем, сами радостно именовали смерть третьим рождением; такое отношение сохранилось в православной панихиде, родственной чину прославления святых.


Страница 1 - 1 из 6
Начало | Пред. | 1 2 3 4 5 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру