Картинные книги. В пороховом дыму

Огнём и орудийными залпами встретила Европа начало XIX века. Русские сражались на Балканах с турками, в Финляндии — со шведами, в Германии — с французами. Наполеон стремительно шел по Европе. Он «дунул и Пруссии не стало»,— писал немецкий поэт Генрих Гейне.

Победы Франции насторожили другие государства. Россия, Германия и Австрия выставили союзные войска против Наполеона. В памятный день Аустерлицкого сражения французы дивились тому, как русские, исполняя приказ, умирали без единого стона. «Казалось,— говорил очевидец,— что мы деремся с призраками». То были не призраки, а воспитанники суворовской школы: воины, наделенные душевной твердостью, привыкшие к лишениям, обученные боевому искусству.

Среди них находились не только прославленные подвигами Кутузов, Барклай-де-Толли, Багратион, но и другие храбрые, доблестные, хотя и малоизвестные или забытые историей люди, чьи имена не упоминаются на страницах учебников и которых принято называть просто «участниками кампании 1812 — 1814 годов».

Таким безвестным доныне участником наполеоновских войн, оставившим нам заполненную рисунками памятную книжку, был и Василий Иванович Апраксин. Его альбом хранится в отделе рисунков Государственного Русского музея. 1 Небольшой, в темно-зеленом кожаном переплете, он заполнен набросками, хранящими подпись рисовальщика Подписывался Апраксин то по-французски «Аргаxin», то просто ставил монограмму «А.В.», а то и вовсе не упоминал своего имени, но делал пространную надпись с объяснением, кто и в какое время изображен.

Так, под карикатурой на героя Отечественной войны 1812 года генерала Н.М. Сипягина можно прочесть, что сделана она за вечерней беседой, когда, разложив кисти и краски, рисовальщик неторопливо писал акварель со своего друга.

Портрет Сипягина — одна из немногих акварельных зарисовок Апраксина. В альбоме их всего две или три. Остальное — беглые наброски, сделанные итальянским карандашом и сангиной: красноватого цвета мелком, который в сочетании с угольно-черным итальянским карандашом дает изысканные цветовые эффекты.

Акварельные штудии требовали времени и спокойного образа жизни. Ни того, ни другого у Апраксина, по-видимому, не было. Оттого-то и мало в его альбоме акварелей. Наброски же делались наскоро, что называется, на лету, во время коротких передышек между боями, на бивуачных стоянках или возле походных костров. Большей частью это портреты офицеров Кавалергардского полка и членов Главного штаба армии. Рисовальщик и сам принадлежал к их среде.

Фамилия Апраксиных — известная в русской истории и генеалогии. В.И. Апраксин был потомственным военным, сыном генерал-лейтенанта И.А. Апраксина. Получив, по обычаю того времени, домашнее образование, восемнадцатилетним недорослем вступил он в Кавалергардский полк, то есть стал служить в государевой свите.

Живой и пылкий нрав молодого подпрапорщика не позволил ему долго оставаться в Петербурге. Служба в столице скоро ему наскучила. Юношеское честолюбие искало опасностей настоящего дела, и он стал проситься в действующую армию. Время было тревожное. После Тильзитского мира стали поговаривать о войне со Швецией, которой принадлежала тогда Финляндия. На тильзитских переговорах Наполеон,-по сути дела, предоставил России право завоевать Финляндию. Поводом послужило несогласие шведского короля Густава IV примкнуть к союзу России и Франции против Англии. Военные действия начались зимой 1808 года, и Апраксин был переведен на север, в Финляндию.

В Петербурге финскую войну представляли чем-то вроде «вооруженной прогулки войск наших до границ Лапландии». На север слали посылки с табачными кисетами, расшитыми золотом по алому или зеленому сафьяну, писали письма с приглашениями на столичные увеселения и семейные праздники. «А между тем,— возмущался поэт Денис Давыдов,— кровь храбрых орошала тундры финские, запекалась на скалах, по ним рассеянным! А между тем, лучшую часть жизни мы провождали под инеями севера, средь океана вековых лесов, на берегах озер пустынных, гоняясь за славою, которой не было ни одного отголоска в отечестве!»

Как двадцатилетний гусарский штаб-ротмистр Денис Давыдов в шитом золотом красном ментике был выброшен «из московских балов и сентиментальностей» на передовые позиции действующей армии, так и его ровесник подпоручик Василий Апраксин с блестящих петербургских балов и парадных приемов попал в авангард русских войск, под пули неприятеля. После роскошных залов растреллиевских дворцов — полотняные походные палатки, вместо петербургских проспектов — вековые граниты и заснеженные леса Финляндии.

В длинных финских санях, запахнувшись медвежьей полостью, спешил Апраксин к отряду генерала Якова Петровича Кульнева. Туда, где в морозном воздухе стоял запах пороха. О Кульневе Апраксин был наслышан. О нем говорили как о неумолимом начальнике, некоем русском Атилле, покорявшем все, что стояло на его пути; одновременно распространялась молва о его великодушии к пленным и к жителям завоеванных местностей. Шведские и финские солдаты и офицеры превозносили Кульнева за рыцарские поступки, а взятый им в плен французский генерал Сен-Женевье плакал, услышав о его гибели.

Приказы Кульнева, как в прежнее время приказы Суворова, были у всех в памяти. «К ретираде всегда есть время, к победе — редко; честная смерть лучше бесчестной жизни»,— говорил он. В канун решительного наступления солдаты слышали слова Кульнева: «С нами Бог! Я перед вами. Князь Багратион за нами».

К этому отважному человеку и попал Василий Апраксин. Вместе с его войском он прошел всю Финляндию и достиг берегов Швеции. С ним расставлял и проверял он солдатские пикеты, спал на соломе, ел из походной кухни. По заснеженным лесным дорогам, по гладкому льду Ботнического залива медленно и с трудом двигались к Аландским островам. И вновь над киверами и пиками летели слова приказа: «На марше быть бодру и веселу; уныние свойственно одним старым бабам. По прибытии — чарка водки, кашица с мясом, щит и ложе из ельнику. Покойная ночь!»

Человек, который издавал такие приказы, в первую очередь сам должен был исполнять их, «Я не сплю и не отдыхаю, для того чтобы армия спала и отдыхала»,— говорил Кульнев. Устраиваясь на ночь, он снимал с себя только саблю, да и ту клал в изголовье. У селения Гризельгамм авангард Кульнева дал решительное сражение и одержал победу. Кульнев получил за нее орден Анны I степени, а Василий Апраксин — чин прапорщика. Когда же весной 1809 года военные действия прекратились, Апраксин вместе с Кульневым остался охранять позиции на Аландских островах.

После тяжелых переходов и боев начался отдых — бездействие, как говаривали тогда военные. Пасмурное серое небо над заливом, чахлые северные березки, костры на берегу Занятия приобретали мирный характер Солдаты ловили рыбу, собирали грибы, потчевали друг друга стряпней собственного изготовления. Местное население привыкло к присутствию русских и охотно принимало их у себя. Долго потом сохранялось у финнов предание о том, как Кульнев посетил семейство будущего известного поэта Рунеберга.

Появился досуг и у Апраксина. Вынув из-за пояса пистолет, повесив над походной кроватью саблю, он распаковал дорожный саквояж, взятый из Петербурга. Среди прочих вещей был в нем и небольшой альбом, тот самый, который ныне хранится в фондах Русского музея.

Когда-то в детстве Апраксин учился рисованию. Вначале перерисовывал немецкие гравюры, потом стал недурно писать портреты. О его таланте рисовальщика знали и петербургские приятели, и товарищи по полку. Конечно, лестно было им увидеть себя нарисованными, да все же побаивались колючего штриха Апраксина. Имея глаз зоркий, а ум острый, видел он в человеке прежде всего комическую сторону.

Даже героический Кульнев и тот попал в шарж. Летом 1809 года на Аландских островах делать было решительно нечего; а бездействие всегда наводило на Кульнева меланхолию. Скучая, бродил он по островам от одного солдатского пикета к другому. Рядом плелась приблудившаяся к отряду собака. Таким-то и занес его Апраксин в свой альбом. Резким, энергичным штрихом, напоминающим штрих гравюр, с которых он некогда копировал, набросал он сцену, ежедневно им наблюдаемую.

Высокая сутулая фигура Кульнева на длинных ногах уныло движется вдоль дороги. За ним бредет понурая лошадь, впереди бежит собака. Отвисшие усы и бакенбарды, вытянутая шея и длинный нос придают Кульневу сходство с Дон Кихотом, напоминают, что и сам он называл себя «рыцарем печального образа». Пустынный финский пейзаж: отлогие пригорки, изба, несколько чахлых елей — все вторит настроению героя.

Увешанный саблями, с пистолетом, в гусарском мундире, рейтузах и самодельной шапочке-ермолке с кисточкой, Кульнев представляет фигуру довольно комическую. В быту и одежде был он большой оригинал. Особенно любил носить на голове разные скуфьи и ермолки. А однажды надел он табачный кисет зеленого сафьяна, шитый золотом, и носил, пока тот не истерся.

В подобной шапочке, плотно облегающей голову, нарисовал его и Апраксин. Не забыл упомянуть ее в своем стихотворении и Денис Давыдов:

Поведай подвиги усатого героя.
О, Муза! — расскажи, как Кульнев воевал,
Как он среди снегов в рубашке кочевал
И в финском колпаке являлся среди боя.

В полосатой ермолке с кисточкой зарисовал Кульнева и известный живописец Гартинг.

В обычное же время носил Кульнев ментик или доломан Гродненского гусарского полка, но не офицерский, а грубого солдатского сукна с шнурками и оловянными пуговицами; только рейтузы и фуражка были у него всегда офицерскими.

За оригинальной внешностью друзья и товарищи находили в нем живой ум, горячее сердце и доброжелательность. Часто он приглашал их к себе на «солдатские» обеды. «Живу по Дон-Кихотски,— говорил он, - странствующим Рыцарем Печального Образа, без кола и двора, но, милости прошу, пожаловать: голь хитра на выдумки — поподчиваю вас собственным стряпаньем и чем Бог послал! Только каждого гостя со своим прибором, ибо у меня один».

Таков был Кульнев в мирное время. Таким знал его и Апраксин на Аландских островах. Но только наступала военная пора, как он перерождался. Становился весел, шумлив, разговорчив. Свист пуль и «ура» приводили его в восторг. «Люблю нашу матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!» — говорил он густым своим басом.

В 1812 году Кульнев принял командование авангардом и был первым русским генералом, павшим в сражениях с наполеоновскими войсками. 20 июля 1812 года ему оторвало в бою обе ноги. Чувствуя приближение смерти, он сорвал с себя орден святого Георгия — высшую награду в русской армии,— бросил его уходившим с поля товарищам и сказал: «Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого рядового солдата и не тщеславится убиением русского генерала». Позднее художник А.И. Иванов написал картину «Смерть Кульнева», где представил героя срывающим с себя орден и отдающим его товарищам. Поэт В.А. Жуковский посвятил ему стихи:

Где Кульнев наш, рушитель сил,
Свирепый пламень брани? Он пал — главу на щит склонил
И стиснул меч во длани.
Где жизнь судьба ему дала,
Там брань его сразила,
Где колыбель его была,
Там днесь его могила.

Последние строки стихотворения напоминают о народной легенде. Говорили, будто он умер в тех местах, где родился,— между Полоцком и Люцином.

«Представляя Кульнева, каким он был, я скажу,— вспоминал поэт и герой Отечественной войны Денис Давыдов,— что он менее, может быть, замечателен по военному духу и подвигам своим, чем по коренным чувствам русским и по истинно русскому образу мыслей. Смело можно сказать, что Кульнев был последним чисто русского свойства воином, как Брут — последним римлянином... Кульнев был нашею родной, нашей неподвижно-русской звездою, как звезда Полярная. Он был таким, как мы представляли себе россиян того времени, когда все их сделки, все обещания, все клятвы их скреплялись одним словом: «Да будет мне стыдно»,— и соблюдались не от страха законов, а от страха упреков собственной совести... Таков был Кульнев, как человек, как гражданин. Память о нем для нас, современников, для нас, друзей и боевых товарищей его, неизгладима и священна».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру