Хранительство как основание консервативной политической культуры интеллигенции. Статья вторая

Идея органических начал этоса политической жизни

Интеллигенция, как и ее духовные вожди, часто рассматривалась и рассматривается в русской культуре как своего рода интеллектуальное "сектантство", характеризующееся специфической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политической нетерпимости. Соответствующий облик интеллигенции сложился в результате ее идейного противостояния (в лице радикально настроенных поборников демократии в России) русскому самодержавию. Интеллигенция ассоциировалась уже не с аккумуляцией всех достижений отечественной и мировой культуры, не с концентрацией национального духа и творческой энергии, а скорее с политической "кружковщиной", с подпольной, заговорщицкой деятельностью, этическим радикализмом, тяготеющим к революционности (вплоть до террора), пропагандистской активностью и "хождением в народ". Принадлежность к интеллигенции тем самым означала не столько духовное избранничество и универсальность, сколько политическую целенаправленность - фанатическую одержимость социальными идеями, стремление к переустройству мира в духе книжно-утопических идеалов, готовность к личным жертвам во имя народного блага.

С таких позиций, "русская интеллигенция" представляется фантомом, выдумкой людей (Боборыкина и его предшественников), этим термином обозначивших феномен радикальной молодежи - "недоучившихся студентов, озлобленных семинаристов и недоучек-дилетантов", невежд забывших Бога и собирающихся "строить новое общество... на крови и в грязи"(1) и их вождей - "нахватавшихся вершков журналистов", бессмысленно отрицающих все существующее во имя фантастического будущего, уподобляющихся "мухам, гадящим картину великого художника"(2). Слова Погодина и Чичерина кому-то могут показаться несправедливыми, но они четко фиксируют то обстоятельство, что в русском общественном сознании того времени слово "интеллигент" имело и ругательный оттенок, а здравомыслящие люди не считали возможным так себя именовать. Возникает вопрос "почему?". Да потому, что цвет русской нации составляли не революционеры различных мастей, как нас учили семьдесят лет, а как раз те самые "охранители", консерваторы и либералы-государственники, олицетворявшие интеллектуальное средоточие "русского народного духа".

Они не менее радикалов осознавали и переживали раскол русского общества на две субкультуры - бюрократическую "немецкую" (от слова "немой", чужой) и общинно-мирскую крестьянскую (христианскую, православно-русскую). Если мы внимательно прочтем то, что писали так называемые "охранители", если мы попытаемся понять то, к чему они стремились, то с удивлением обнаружим в их творчестве и гражданской позиции явный элемент оппозиционности существующей власти(3). Однако в противовес нигилизму недоучившейся молодежи, оппозиционность их была конструктивной и в аргументации отличалась 1) опорой на солидную интеллектуальную традицию как западной, так и русской науки; 2) знанием фактов и осознанием опыта социально-политической истории, позволявшим утверждать недопустимость кардинальных инноваций и революционных скачков; 3) трепетным отношением к "домашнему быту русского народа", который хотя и отличался от быта и духа "цивилизованных европейцев", но не по шкале "хуже - лучше", подразумевающей "европейничанье" - необходимость кого-то в чем-то догонять, заимствовать чей-то уникальный опыт и т. п., а имел право на параллельное существование в качестве особой православной цивилизации. Оппозиционность онемеченной бюрократической власти поддерживалась мировоззренческой установкой на "органичное" развитие общества, укорененного в национально-русской почве и питающегося отнюдь не теоретическими книжными изысками Вольтеров и Руссо, а потому, в отличие от прожектерства строителей "светлого будущего", нацеленного на конструктивные перемены настоящего.

В этой связи нельзя не упомянуть еще раз о том содержательном вкладе, который внес в становление и упрочение политических консервативных ценностей Н.М. Карамзин. По сути, он очертил круг проблем, связанных с поиском и выбором русским обществом своего пути, исторической перспективы, общественной задачи. Карамзин выразил основное содержание политической культуры XIX века, обозначив главной темой политических, исторических, философских поисков тему России. Социально-политическая программа Карамзина оформилась под влиянием Французской буржуазной революции 1789-1794 годов. Отрицание "ужасов" террора и кровопролития общеевропейских войн имело своим последствием и отрицание просветительской идеологии, теоретически подготовившей разрушительный ход событий. Очевидная политика европеизации России стимулировала процесс развития консервативной мысли Карамзина и заставила его, помимо критики европейских либеральных идей, заняться созданием собственной национальной концепции исторического пути России, противостоящей веяниям народившегося буржуазного мира и возможным политическим потрясениям.

Из трех основных тем европейского консерватизма той поры: 1) неприятие революции; 2) противостояние влиянию рационализма; 3) критика индивидуалистических ценностей развивающейся капиталистической цивилизации - Карамзин наиболее полно развил первую(4). Тем не менее, и две другие были достаточно ярко освещены русским писателем. И что наиболее важно - русская консервативная мысль, в лице Карамзина, возникла в виде реакции не столько на либерально-буржуазную идеологию как таковую, сколько на осознанную тогда зависимость России от Европы, являющейся как раз носительницей этой идеологии. Данное обобщение позволяет говорить о двух главных - определивших все остальные - признаках русской консервативной традиции: антиреволюционности и антиевропеизме, или иначе антилиберализме и национализме. Это утверждение можно проиллюстрировать выдержкой из самого же Карамзина: "Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует, все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России, или нет гражданина, нет человека, есть только двуножное животное"(5). Но автор "Истории государства Российского" создал "один из первых (может быть, первый) вариантов мифа о России", который позднее в схожих или совершенно различных модификациях разрабатывали Чаадаев, славянофилы, западники, Герцен, Достоевский, евразийцы и многие другие(6). Одним словом, "последний летописец" и "первый наш историк" с полным правом может претендовать на звание "творца отчетливого Русского самосознания"(7).

Идеологическое содержание "Истории государства Российского" и записки "О древней и новой России" дает основание говорить о социально-политической концепции мыслителя как о "манифесте русского консерватизма"(8), в котором впервые комплексно были сформулированы многие важнейшие положения отечественной консервативной идеологии.

Главная особенность русского консерватизма, вытекающая из самой природы политической системы России, заключается в его историческом национализме, имеющем ярко выраженный антизападнический характер. Прямым следствием "догоняющего" типа развития России явился факт проведения российским самодержавием (начиная с Петра I) политики, ориентированной на выборочное, а зачастую и безоглядное, заимствование достижений европейских стран. Усиленная модернизация, в русской истории всегда принимавшая форму вестернизации, а также революционные события во Франции конца XVIII века поставили перед русским образованным обществом вопрос об истинной ценности и значимости для России европейских, главным образом просветительских, идей. Возникшая проблема соотнесения путей исторического развития России и Запада породила и проблему определения характера этих путей - эволюционного или революционного.

Первым из русских мыслителей, кто откликнулся на эти проблемы и выстроил на основе их анализа более или менее стройную идеологическую систему, был Н.М. Карамзин. Убеждение писателя, что "век конституций напоминает Тамерланов: везде солдаты в ружье"(9), и осознание возможности проникновения в Россию либерально-буржуазной идеологии ("Покойная французская революция оставила семя как саранча: из него вылезают гадкие насекомые"(10)) обусловили его обращение к изучению русской истории с целью поиска в ней главной традиции, позволившей бы идти России путем, отличным от западного. Таким образом, Карамзиным были впервые сформулированы масштабные задачи, стоявшие и по сию пору стоящие перед русской мыслью, - найти в отечественной истории, в своем собственном историческом опыте те основания, которые были бы органичны нашему духовному и политическому бытию.

По Карамзину, наряду с "домашним бытом" и "духом народным" "удивительной судьбою", "душой России", ее основополагающей традицией является изначально присущая русской жизни форма политического и государственного устройства - самодержавие, обуславливающая сам "гражданский образ" и древней и новой Руси(11).

Российское самодержавие в понимании автора "Истории государства Российского" представляло собой надсословную силу, обеспечивающую самобытное, мирное и великое историческое развитие страны. Своеобразие русской монархии, по мнению историка, заключалось в "патриархальном", отеческом типе правления, которое не могло быть никем и ничем ограничено, кроме как "святыми уставами нравственности"(12). При этом Карамзин был убежден, что русское самодержавие само должно ввести эти "коренные", в первую очередь моральные, законы, которые юридически закрепили бы исторический опыт русской государственности, что предотвратило бы Россию от впадения в крайности как революционных, так и деспотических "безумий"(13). Причем надо сказать, что историком признавалась необходимость постепенных и мирных реформ, которые "всего возможнее в правлении монархическом"(14).

Возвращаясь к вопросу о преемственности идей, заявленных впервые Карамзиным, еще раз отметим уже упомянутый факт присутствия темы "Россия-Европа" во всей последующей русской социально-политической мысли. Из отечественных консерваторов эту проблему, вплоть до полного противопоставления России Западу, разрабатывали П.Я. Чаадаев (со знаком "минус"), представители славянофильского учения, теоретики "официальной народности"(15), почвенники, Н.Я. Данилевский и многие другие. Другая особенность русского консерватизма может быть обозначена как проблема поиска исконно русской традиции. Общим для всех русских консервативных мыслителей стало стремление найти ее истоки в допетровской Руси. Трактовка же русской государственности как основополагающей ценности русского народа в дальнейшем нашла в русском консерватизме наибольшее число приверженцев.

Что же касается дальнейшей "жизни" тем, озвученных в свое время историографом, выскажем предположение, что произведенный Карамзиным синтез политических принципов самодержавия и гуманистических идей Просвещения трансформировался в концепциях русских консерваторов позднего времени в еще более "националистскую" по духу и букве систему, содержащую в себе как идеи абсолютной власти, так и высшие нравственные, преимущественно православные ценности. Примером могут служить теоретические разработки К.П. Победоносцева, Л.А. Тихомирова, отчасти B. C. Соловьева и др. Как писал П.А. Вяземский, "творение Карамзина есть единственная у нас книга, истинно государственная, народная и монархическая"(16).

Однако, не следует забывать о том, что политические ценности "образованного слоя России", как их формулировал и обосновывал Н.М. Карамзин, по-разному воспринимались и квалифицировались в политической истории России. Парадоксально, но некоторые исследователи характеризуют взгляды Н.М. Карамзина как либеральные, приводя в качестве аргументов множество цитат из его работ(17). Но, как справедливо заметил Ю.М. Лотман, научный поиск не сводится к умению подбирать цитаты. С этой позиции, часто цитировавшимся "либеральным" словам Карамзина "Все народное ничто перед человеческим. Главное быть людьми, а не славянами", можно противопоставить следующий отрывок из тех же "Писем русского путешественника" (1791): "У нас всякий... без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски; а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе?"(18). Подобное смешение и смещение оценок лишний раз подтверждает неоднозначность, сложность, полифоничность и известный синкретизм русской политической мысли.

Концептам политической культуры русского общества в XIX веке при всем их многообразии не хватало политической автономной рациональности, характерной для западноевропейской мысли. Они питаются религиозными, историософскими, социальными идеями. Политические идейные комплексы того времени предстают как "открытые системы" - они вырастают из стихии нового политического и культурного опыта пореформенной России. К числу таких "открытых систем" следует отнести и почвенничество - разновидность консервативного направления русской мысли, продолжившей во многом традиции славянофильства. Во взглядах А.А. Григорьева, братьев Достоевских, Н.Н. Страхова почвенничество оформилось как "сложный идейный комплекс, не лишенный и внутренних противоречий, и внутренней полемики, созданный яркими творческими индивидуальностями и к тому же претерпевший известную эволюцию"(19). Почвенничество складывалось, строя свою синтетическую программу, объединявшую аргументы западничества и славянофилов. Сами почвенники не отрицали своей генетической связи с предшествующей идейной эпохой, хотя в пылу полемики или из соображений простого житейского конформизма, вынуждены были в определенные моменты эту связь всячески вуалировать. Первым из почвенников, кто решился откровенно признать свое идейное родство со славянофилами, несмотря на всеобщее мнение о них как о ретроградных чудаках и обскурантах, пойдя даже на конфликт с товарищами в этом вопросе, был А. Григорьев. Он вполне искренне писал славянофилу А.И. Кошелеву: "В учении о самостоятельности развития, о непреложности православия мы охотно признаем вас старшими, а себя учениками"(20). Незадолго до смерти Григорьев прямо связывает свои политические воззрения с "уединенным мышлением" И.В. Киреевского, с идеями А.С. Хомякова и К.С. Аксакова. "По своему взгляду политическому я... был и остаюсь славянофилом", - писал он Страхову(21).

Только заявив о себе, буквально с выхода в свет первого номера журнала "Время" Ф.М. Достоевский, А.А. Григорьев, Н.Н. Страхов вынуждены были вступить в жесткое полемическое противоборство и с "Современником" Н.Г. Чернышевского, и с "Русским вестником" М.Н. Каткова, и с "Днем" И.С. Аксакова. Шла борьба за симпатии публики. В этих условиях важно было более четко обозначить отличие почвенничества от других, существующих на тот момент, концепций. Полемика в значительной степени ускоряла процесс идейного самоопределения.