Книга о философе Константине Леонтьеве

Володихин Д.М. «Высокомерный странник». Философия и жизнь Константина Леонтьева. М.: ЗАО «Мануфактура», 2000, 192 стр.

Имя Константина Николаевича Леонтьева, когда-то считавшегося «забытым мыслителем», сегодня не слышал только ленивый. После многочисленных переизданий его работ, в 2000-м году в Санкт-Петербурге стало выходить первое полное собрание сочинений и писем Леонтьева. Можно точно сказать, что это издание подхлестнет интерес читателей к неординарному философу и писателю, жизнь и творчество которого описаны и проанализированы в сотнях статей и десятках книг. На фоне наблюдающегося «леонтьевского ренессанса» обращает на себя внимание цикл парадоксальных и неожиданных эссе, собранных вместе под яркой красной обложкой и содержащий весьма неординарные оценки жизни и деятельности К.Н. Леонтьева. Книга явно не подпадает под определение научной монографии, но и не вписывается в чинные рамки биографических исследований, не случайно в одном из отзывов на нее было отмечено, что работа представляет: «скелет лучшей книги о Леонтьеве за последнее десятилетие» (1).

Самой неординарной, на наш взгляд, является статья «Пустынное место» в судьбе Константина Леонтьева». Автор обращается к наиболее значимому и запутанному эпизоду жизни К.Н. Леонтьева, связанному с его переходом от упоения «эстетическим аморализмом» к аскетическому православию. Напомним канву событий: известно, что большую роль в изменении жизни Леонтьева сыграла болезнь. Служа консулом в Салониках, в июле 1871 года, он заболел и, закрывшись в доме, стал ожидать неминуемой смерти, поскольку установил у себя симптомы холеры. Когда наступил кризис, перед иконой Божьей Матери Леонтьев дал обет уйти в монахи. Ему стало лучше, и, оправившись от болезни, он согласно обету отправился на Афон, забросив все консульские дела, и мечтая стать иноком. Год он пробыл на Святой Горе, но срок уйти в монахи еще не исполнился. С этого начинается новый этап в жизни Леонтьева, достаточно хорошо описанный в его многочисленных биографиях. Сам Леонтьев говорил об этом моменте своей судьбы: «Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое и художественное воспитание мое».

Две части эссе, озаглавленные соответственно «Герой» и «Монах» разделяет основная, на наш взгляд часть — «Перелом», в которой анализируются произошедшие с Леонтьевым события. Что касается героического этапа в жизни Леонтьева, то здесь автор смело затрагивает проблему, которую большинство исследователей обычно стыдливо обходили стороной — Леонтьев и женщины. Вернее, не просто женщины, а женщины с большой буквы. Женщины, как некий идеал красоты, ради служения которому можно переступать через любые ограничения (есть в этом нечто рыцарское, схожее с девизом: «Вы или Смерть»).

Кто только не обвинял Леонтьева в «аморализме» и даже «сладострастии», но нередко обвинения Леонтьева в тех или иных грехах против христианства и христианской культуры свидетельствовали о стремлении «обвинителей» защитить проповедуемое ими псевдо-христианство, т.е. либеральный гуманизм, апеллирующий на словах к христианской морали. При этом люди, которые в отличие от Леонтьева не были особо тверды в православной вере (Н. Бердяев, Ю. Иваск и др.) пытались дать исцелению Леонтьева и произошедшему с ним духовному перелому материалистическую трактовку, не желая, как справедливо замечает автор «давать своему оппоненту в важнейшем вопросе умопомрачительный аргумент чуда». В качестве крайней точки подобной тенденции можно привести вышедшую в 1967 г. в Нью-Йорке книгу профессора истории университета штата Дэлавер (США) Стефана Лукашевича «Константин Леонтьев (1831–1891): Исследование русского «героического витализма». Используя психоанализ, автор произвольно трактует биографию мыслителя и его прозаические произведения, приписывая Леонтьеву различные психо-сексуальные патологии. По поводу эпизода из биографии Леонтьева, когда тот, заболев, молился на икону Богородицы, Лукашевич абсолютно далекий от понимания мистики православия выдает совершенно фантастическую версию: «Напрашивается такое объяснение этого эпизода. Леонтьев заболел под воздействием вытесненного в подсознание чувства вины, испытанного им после смерти матери, которой, как ему казалось, он пренебрегал в старости. Когда он лежал на диване, истощенный болезнью, снедаемый беспокойством, взгляд его упал на икону Божией Матери; внезапно эта икона подействовала как катализатор на скрытый ментальный процесс... Высвобождение вытесненной вины через исповедь принесло ему облегчение и улучшило его состояние. Через два часа он был уже на ногах, здоровый и полный решимости ехать на Афон (2). Типично фрейдистская трактовка, разумеется, весьма далекая от истинного положения вещей.

Основываясь на подобных трактовках, одни современные исследователи видят в раннем и позднем Леонтьеве (т.е. в Леонтьеве — «герое» и Леонтьеве — «монахе») чуть ли не двух разных людей: «оптимиста — жизнелюба» и «аскета — консерватора». Другие же, более благожелательно настроенные к мыслителю, считают, что Леонтьев, подобно самой Руси проделал путь «от язычества к христианству». Но ведь Леонтьев никогда язычником не был! Его любовь к внешним формам античности не есть вера в язычество как религию. Что касается славянского язычества, то здесь тем более нельзя найти ничего общего с мировоззрением Леонтьева. Видимо исследователи поверхностно трактовали «язычество» Леонтьева как культ красоты, в том числе и телесной красоты женщины. Тем более что Леонтьев не только восхищался женской красотой, но и стремился насладиться ей, нарушая порой моральные (то есть христианские нормы). Но после произошедшего перелома все это осталось в прошлом, хотя воспоминания и воображение еще долго смущали Константина Николаевича.

Эстетизм Леонтьева, как показал это В.В. Зеньковский в своей «Истории русской философии», вдохновляется именно религиозным сознанием: «Если мы, — справедливо отмечает Зеньковский, — имеем в виду понять диалектику идей у Леонтьева, а не заниматься обличениями, как это мы находим почти у всех, кто писал о нем, то надо принимать во внимание, что для него моральная правда состояла вовсе не в том, чтобы не было страданий в человечестве, а в том, чтобы осуществить в жизни и истории таинственную волю Божию». Подводя итог, Д.М. Володихин справедливо отмечает, что после того, как «пустынное место» поставило жизнь Леонтьева в динамическое равновесие «судьба его должна была скатиться обратно или избрать иной маршрут. Константин Николаевич распрощался со своим прошлым «эстетика» и начал долгий и многотрудный путь в сторону веры».

Работа о Леонтьеве как русском предэкзистенциалисте несколько выпадает из общего настроя книги. В определенном смысле она перекликается с «Пустынным местом». Ища в философии выхода для человека из тупика Леонтьев, по словам автора, находит два пути: это «эстетическое» («тонко-развратное» по словам самого Леонтьева) наслаждение жизнью во всех ее проявлениях, или «монашески-строгое исповедание христианской веры». Эстетизм обрывается беспричинной и бессмысленной смертной тоской. Мир, вместе со всеми его наслаждениями и соблазнами относителен. Абсолютен только Бог, и «забота о дне сегодняшнем — тлен, когда существует вечность».

Эссе, посвященное Леонтьеву — историку уже дважды публиковалось автором в журнале «Родина» (№ 7, 2000) и в сборнике работ К.Н. Леонтьева «Поздняя осень России». (М., 2000). Однако его включение в данную книгу вполне оправдано. Как не странно, но на фоне значительного числа диссертаций, написанных о К.Н. Леонтьеве философами и филологами, практически отсутствуют оценки работ К.Н. Леонтьева историками. Действительно, он «не был историком в современном понимании этого слова», но ведь в его эпоху еще не существовало такого обособления истории, философии, филологии, социологии и других наук, как в ХХ веке. Не случайно К.Н. Леонтьев сложен для «классификации». Он и дипломат, и философ, и писатель, и поэт (сохранились и опубликованы его поэтические опыты), и богослов. Еще пару лет назад в одной столичной газете поборник «чистой науки» доказывал, что К.Н. Леонтьев это «никакой не философ», а всего-навсего… писатель. Вот таким упрямцам особенно полезно почитать эту весьма добротную и содержательную часть книги Володихина.

Исследование «К.Н. Леонтьев, Н.Я. Данилевский и Л.Н. Гумилев о возрасте русской цивилизации» — одна из первых попыток серьезного сравнительного анализа концепции Гумилева и его русских предшественников-консерваторов, о которых сам основоположник теории пассионарности практически не упоминает на страницах своих работ. Вывод автора на первый взгляд парадоксален — Л.Н. Гумилев специально не затрагивал в своих работах концепции Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева, так как солидарен с ними, а в таком случае «к чему спорить, с чем тут спорить?».

Очерк «По «леонтьевским» местам Калужской земли и Подмосковья» дополненный фотографиями, часть из которых сделана автором в 1999 году, интересен, прежде всего, краеведческим подходом. Оптина пустынь, Кудиново, Бекасово, Чемоданово, Щелканово, Николо-Угрешский монастырь и Гефсиманский скит — все это места о которых слышал каждый серьезный исследователь жизни К.Н. Леонтьева. Многим довелось побывать на монастырском кладбище, расположенным за церковью иконы Черниговской Божией матери, увидеть деревянный крест и полустершуюся надпись «Монах Климент в миру Константин Николаевич Леонтьев. Великий русский мыслитель», но вряд ли у многих хватит сил совершить своеобразное паломничество по всем местам, связанным с именем Константина Николаевича.

Книга Д.М. Володихина проникнута глубокой симпатией к Православию. И это обнадеживает. Уж слишком долго и слишком много рассуждали о К.Н. Леонтьеве люди, которые видели в нем исключительно «защитника привилегий дворянства и церкви» и т.д. и т.п. Рецензируемая книга, при излишней патетичности, порой проскальзывающей на ее страницах, выгодно отличается непредубежденным подходом к тому образу веры, который исповедовал К.Н. Леонтьев, и, думается, что она будет интересна всем, кто хочет без гнева и пристрастия разобраться в идеях великого русского консерватора.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. См.: Свободная мысль — ХХI. 2000, № 11. С.125.

2. Lukashevich S. Konstantin Leontev (1831–1891): A study in Russian «Heroic Vitalism». New York. 1967. Р. 75.