Архетипический образ реки в художественном мире Валентина Распутина

В размышлениях критиков и литературоведов о творчестве Валентина Распутина слова «интуиция», «интуитивно» встречаются нередко, причём применительно и к автору, и к его персонажам. При этом в 70-е — 80-е годы писателя зачастую упрекали в недостаточности аналитического начала, в преобладании художественности над мыслью, в нечёткости, непроявленности, а точнее — в несформулированности авторской позиции. Критикам порой казалось, что Распутин слишком многое передоверяет своим героям, не уточняя и не поправляя их взгляд на мир.

Однако спустя десятилетия большинству читателей Распутина стало очевидно: «повести В. Распутина носят пророческий характер» [4, с. 5], что говорит о необычайно развитой художественной интуиции писателя.

Культуролог Т.Б. Любимова, определяя художественную интуицию как «непосредственное усмотрение истины без участия рассудка или разума», отмечает, что она «имеет в процессе художественного творчества и восприятия исключительное значение» и «по своей сущности сходна с духовным откровением в религии, имеет тот же источник, который в богословии назван сердечным умом. Интуиция художественная как чувство истины есть основание совершенства эстетических суждений» [6].

По сути дела, можно говорить о том, что талант художника если и не сводится исключительно к интуиции, то определяется ею, невозможен без неё. Если сама природа таланта (и интуиции как его основы) — не постигаемая человеческим рассудком тайна, то о чём можно размышлять, говоря о роли интуиции в творчестве того или иного большого писателя? Вероятно, о том, куда ведёт этого писателя его художественная интуиция, куда именно направлен её вектор, какие цели преследует писатель, владеющий столь мощным инструментом познания жизни.

В случае с Валентином Распутиным очевидно, что его художественная интуиция ведёт писателя вглубь сущности русского космоса, к самым основам национальной жизни, и не только национальной — вглубь природы человека, сущности мира в целом. Его интуиция — это умение расслышать голос родовой памяти, многовековой памяти нации, и дать возможность услышать его читателю, узнать, распознать в себе, в своём воспринимающем сознании, в глубинах своей души.

Об этом писал Г.А. Цветов: «Мнится, что боль, сострадание, сопереживание героям “Денег для Марии”, “Последнего срока”, “Живи и помни”, “Прощания с Матёрой”, “Пожара”, “В ту же землю”… достались мне по наследству, перешли ко мне из глубины веков, вошли в кровь мою, по которой легко устанавливается сопричастность роду, родной природе, Родине…» [17, с. 114].

В основе художественной интуиции Валентина Распутина — любовь. Г.А. Цветов говорит о «щемящей любовью к человеку пронзённых повестях и рассказах» писателя [17, с. 116]. Добавим — не только к человеку. К миру. К жизни. К её таинственной, непостижимой и прекрасной сути, которая сама есть Любовь. Любовь становится инструментом познания мира, даёт возможность проникнуть в глубины жизни. Взгляд без любви видит искажённую картину, порой — карикатуру.

А.А. Митрофанова, обращаясь к мотиву любви в творчестве Распутина, приходит к выводу о том, что любовь в его художественном мире «получает высокий статус силы, способной остановить мир в его катастрофическом нравственном падении. Публицистические выступления (например, «Мой манифест», 1996) отражают рефлексию писателя о главенствующей роли любви, без которой слово художника и дело искусства теряют смысл и цену» [7, с. 150].

Об Анне — героине «Последнего срока» — один из критиков сказал, что это «какая-то чистая эманация доброты и одухотворяющей все вокруг любви» [14, с. 7]. Те же слова можно с полным правом отнести и к её создателю.

При доверии к художественной интуиции, ведомой любовью, естествен тот язык образов, та сгущённость, метафоричность, символическая насыщенность образной ткани повествования, которые характерны для прозы Распутина. Ощущение ценности, значимости, неповторимости каждого явления жизни, благоговейно-бережное, трепетное отношение к каждому малому её проявлению сближают поэтику Распутина с традициями феноменологической прозы (ее ярчайший образец — «Жизнь Арсеньева» И.А. Бунина). Но при этом символический, мифопоэтический характер образной системы его произведений, сообщающий им «вертикальное» измерение, позволяющий заглянуть далеко в прошлое и провидеть отдалённое будущее, роднят его с «магическим реализмом» Габриеля Маркеса и др. и переводят осмысление мира из событийной плоскости на бытийный уровень.

Интуитивное познание мира в художественном тексте воплощается, прежде всего, в образной системе и мотивной структуре, обеспечивающих полноту, неисчерпаемость и цельность художественного мира произведения. Эта художественная интуиция, ведущая к постижению жизни в ее неизреченной полноте, сложности и вместе с тем цельности, определяет и природу образной системы прозы Валентина Распутина, природу его художественного мира в целом. Все образы и мотивы в художественном мире писателя взаимосвязаны. Перекликаясь, переплетаясь, отражаясь друг в друге, они взаимообогащаются, и потому выделение какого-то одного образа или мотива этого целостного мира заведомо обедняет его смыслы, однако при этом позволяет увидеть главное, основное в нем, особенно если речь идёт о ключевых образах. К их числу в художественном мире Валентина Распутина наряду с образами земли, избы, дороги принадлежит архетипический образ реки.

Смыслы и функции образа реки в творчестве того или иного писателя не раз оказывались в центре внимания исследователей, что и неудивительно, поскольку значимость этого образа в мировой литературе велика и восходит к глубинным мифологическим смыслам. Что касается русской литературы, то, начиная с образа Невы в «Медном всаднике» Пушкина, он, обогащаясь новыми образно-смысловыми оттенками, развивается на протяжении всего ХIХ столетия и играет важную роль в «Преступлении и наказании» Достоевского, «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина», «Воскресении» Толстого. В творчестве писателей ХХ века этот образ насыщается всё новыми значениями — мифопоэтическими, символическими, психологическими, лирическими — и становится одним из самых смыслоёмких.

Базовые мифологические смыслы архетипического образа реки в творчестве разных авторов не могут не перекликаться и не совпадать, что закономерно и неизбежно. Однако в художественном мире каждого большого писателя актуализируются те смыслы, которые особенно важны именно для него и соотносятся со всей образной системой этого художественного мира. Нередко в современной литературе речной пейзаж, особенно лирический, отражает авторское, индивидуально-личностное восприятие мира, наполняется субъективными значениями и смыслами, вызывает сложные и прихотливые ассоциации. Что касается Валентина Распутина, то он скорее обнажает, извлекает те смыслы, которые связаны с рекой в русском национальном сознании (и в целом — в традиционном сознании человечества), нежели привносит в этот образ что-то субъективное.

При том что в разных произведениях Валентина Распутина на первый план выходят различные значения образа реки, мы будем рассматривать художественный мир прозы писателя в целом как сверхтекстовое единство, поскольку на этом уровне образ обретает свою максимальную полноту.

В ландшафте художественного мира Распутина река занимает центральное место, являясь одной из его констант. Иногда она имеет имя (чаще — Ангара), но нередко называется просто «рекой», что придает образу универсальный характер. При этом важно и наличие у реки ее единственного, только ей данного имени, единственного, неповторимого облика, и то, что она воплощает собой реку как таковую.

В прозе Распутина главное значение архетипа реки, вбирающее в себя множество частных значений, — это река-жизнь, не в метафорическом (точнее, не только в метафорическом), а в буквальном смысле: река есть воплощение полноты живой жизни, ее красоты, тайны, чуда, изменчивости и вечности; она соотносится с рождением, смертью и бессмертием.

В повести «Последний срок» река в повествовании о трех последних днях жизни Анны не описывается, но ее присутствие ощутимо и обязательно: река связывает деревню с остальным миром, на пароходе приезжают к Анне дети; дыхание реки укутывает деревню густым и непроглядным туманом; выбравшаяся на крыльцо старуха чувствует, как «с реки доносило настоявшейся за ночь сыростью» [9, с. 169]. Характерно, что самое светлое из тех воспоминаний, которые яркими картинами встают перед мысленным взором Анны, прощающейся со своей долгой и многотрудной жизнью, связано именно с рекой. Процитирую этот фрагмент с небольшими сокращениями:

«Она не старуха — нет, она еще в девках, и все вокруг нее молодо, ярко, красиво. Она бредет вдоль берега по теплой, парной после дождя реке, загребая ногами воду и оставляя за собой волну, на которой качаются и лопаются пузырьки. <…> Она все бредет и бредет, не спрашивая себя, куда, зачем, для какого удовольствия, потом все-таки выходит на берег, ставит свои упругие босые ноги в песок, выдавливая следы, и долго с удивлением смотрит на них, уверяя себя, что она не знает, откуда они взялись. Длинная юбка на ней вымокла и липнет к телу, тогда она весело задирает ее, подтыкает низ за пояс и снова лезет в воду, тихонько смеясь и жалея, что никто ее сейчас не видит. И до того хорошо, счастливо ей жить в эту минуту на свете, смотреть своими глазами на его красоту, находиться среди бурного и радостного, согласного во всем действа вечной жизни, что у нее кружится голова и сладко, взволнованно ноет в груди.

Еще и теперь при воспоминании о том дне у старухи замерло сердце — было, и правда было. Бог свидетель» [9, 162].

Почему именно это воспоминание становится самым важным для Анны? Казалось бы, ничего особенного не происходит, обычный летний деревенский день, привычный родной пейзаж. Но в этом, по сути, бессобытийном воспоминании главное, конечно, — ощущение жизни как чуда, чувство своей причастности огромному, вечному миру, своей таинственной неслучайности в нем, переживание всем существом полноты бытия.

Известно, что река — «важный мифологический символ, элемент сакральной топографии. В ряде мифологий… в качестве некоего “стержня “ вселенной, мирового пути, пронизывающего верхний, средний и нижний миры, выступает т.н. космическая (или мировая) река. Она обычно является и родовой…» [16, с. 376]. Очевидно, что в народном сознании реальная река коррелировала с мировой рекой. По представлениям северных народов, чтобы попасть в мир предков, нужно было плыть вниз по реке, на север, к Ледовитому океану [15, с. 137].

На детский вопрос героини повести «Дочь Ивана, мать Ивана» о том, как Бог может знать всех людей, отец ответил так: «А мы все ходим воду пить на реку… Без реки, без Ангары нашей, никто не проживет. А все реки мимо Бога протекают. Он в них смотрит и, как в зеркало, каждого из нас видит» [11, с. 44-45].

Реки соотносятся с горним миром («мимо Бога протекают»), и это древнейшее мифологическое значение интуитивно прозревается героями Распутина. Усиливает восприятие реки как бессмертного и вечного начала и мотив отражения: и в приведённом выше фрагменте, и в финале повести «Живи и помни», когда Настёна, заглядывая в реку перед последним своим страшным шагом, видит, как «далеко-далеко изнутри шло мерцание… в нем струилось и трепетало небо» [12, с. 392]. В «Прощании с Матёрой» также встречается этот мотив: «Там, где течение было чистым, высокое яркое небо уходило глубоко под воду, и Ангара, позванивая, как бы летела в воздухе» [12, с. 67].

Характерно, что небо, отражающееся в водах, — излюбленный мотив русской литературы. Он получает развитие в элегиях В. Жуковского, в лирике А. Фета, часто встречается в жанре пасхального рассказа и восходит к сакральным — религиозным и мифологическим смыслам. Не случайно в некоторых мифологических системах Млечный Путь — это небесная река, «река душ» или отражение реки в небе [1]. А название озера Дерлиг-Холь в Восточных Саянах переводится как «отражение неба» или «глаза в небо».

Универсальный, всеобъемлющий смысл реки как жизни в ее полноте вбирает в себя множество более частных, также имеющих глубинные мифологические истоки. Один из таких смыслов — река как зримое воплощение течения времени: «Текла в солнечном сиянии Ангара… текло под слабый верховик с легким шуршанием время»; «…течет Ангара, и течет время», — размышляет Дарья в «Прощании с Матёрой» [12, с. 131]. А Тамара Ивановна из повести «Дочь Ивана, мать Ивана» вспоминает: «”Все Ангарой пронесет — и детство, и старость, и радость, и горе”, — философски изрекалось у них в деревне. И жизнь проносила, и долю намывала новую…» [11, с. 44]. Представление о реке как о времени характерно для мифологического мышления: оно встречается в мифах многих народов мира, в философии с космогонии античных авторов. Х.Л. Борхес, размышляя о времени, говорит о точности знаменитой субстанциональной метафоры Гераклита, развивая её: «Время — река, текущая к нам от своего непостижимого начала, из прошлого в будущее — и это нам понятно»; «В нашем жизненном опыте время всегда подобно реке Гераклита [3, с. 544]. В русской литературной традиции образ реки-времени восходит к Г.Р. Державину («Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей»).

Еще одно традиционное мифологическое осмысление реки — как границы между мирами — встречается у В.Г. Распутина не только в повести «Живи и помни», о чем писали многие исследователи, но и в других произведениях. Так, в «Прощании с Матёрой» Павел, переправляясь через Ангару на остров, «всякий раз поражался тому, с какой готовностью смыкалось вслед за ним время: будто не было никакого нового поселка, откуда он только что приплыл, будто никуда он из Матеры не отлучался. <…> Приплыл — и невидимая дверка за спиной захлопывалась…» [12, с. 76-77]. Символичен ответ Егора на вопрос растерянной Настасьи, в последний раз закрывающей за собой дверь родной избы и покидающей Матёру, куда ей деть ключ: «В Ангару», — говорит он [12, с. 67].

Если в повести «Живи и помни» Ангара становится границей, отделяющей общность деревни, правый берег, от полузвериного существования Андрея Гуськова, хоронящегося на левом берегу, то в «Прощании с Матёрой» река разделяет мир традиционный, свой, обжитый, с веками складывавшимся, привычным укладом, и мир новый, чужой, который жителям затопляемых деревень придется осваивать заново. Метафорически в «Прощании…» Ангара предстает в своем древнейшем мифологическом значении — как граница между жизнью и смертью: жителей Матеры и других затопляемых деревень в городе зовут «утопленниками» [12, с. 174].

При этом в каждой из повестей основные мотивы, связанные с образом реки, различны. В «Живи и помни» на первый план выходит мотив невозможности для Настёны соединить два берега — две правды: «Та человеческая общность, неотъемлемой частью которой ощущает себя героиня, обитает в деревне Атамановке, стоящей на правом берегу Ангары. Оборотень Андрей в одиночестве мыкается на левом. Жизнь же Настёны обрывается между двумя берегами: отлученная отступничеством мужа от живительного правого, правильного берега человеческой нравственности, великомученица Настена не может найти приют на противоположном неправом, оборотническом берегу одиночества, эгоизма, себялюбия, обид, волчьей злобы, тоски, неприкаянности, мстительности… А другого, третьего берега ни у Ангары, ни у жизни отродясь не бывало» [17, с. 132]. Героиня, пытавшаяся соединить собой, «сшить» цепочкой своих следов по заснеженной Ангаре или скользящей по воде лодкой эти два берега, погибает на границе между ними — выбор для нее невозможен.

В «Прощании с Матерой» главным становится мотив потопа. А.Г. Лысов отмечает, что в повести наблюдается «сращение» библейского ветхозаветного сюжета с легендой о граде Китеже, прочитывая повесть как «реквием по праведной Руси, затопляемой не Светлояр-озером, а мутными хлябями очередных ГЭС». [5, с. 128, 130]. В размышлениях А.Ю. Большаковой Матёра предстает как «утопическая (образная) версия имперской, царско-крестьянской Руси-Деревни, Атлантиды ХХ в., которой суждено навеки погрузиться в воды исторического безвременья» [2, с. 92].

Живая река прекрасна и величава, но при этом стихия воды опасна. Мощь реки восхищает, пугает, требует уважительного к себе отношения. Это чувствует юный герой повести «Вниз и вверх по течению», которому «доставляло неустанное удовольствие бывать на реке, заглядывать в ее жуткую заманчивую глубину, в сильный вал, испытывая свое счастье, сталкивать лодку и грести от берега все дальше и дальше, взлетая и проваливаясь в волнах, а затем, удачно вернувшись, считать себя победителем и думать, что река после этого сразу стала спокойней» [10, с. 254].

Амбивалентность водной стихии как дающего жизнь и одновременно таинственного и опасного начала заключается в самой ее природе, и эта двойственность, полярность ее сути также закреплена в мифологическом знании: в космогонии многих народов вода есть начало и конец всего сущего.

Боялась воды мать Дарьи Пинегиной, опасалась Ангары Настёна. Не случайно именно в этих двух повестях, где река оказывается отнимающим жизнь началом, героиням дано это предощущение грядущей беды. «Предвестием развязки, дурной приметой в начале повести звучит фраза “Настена кинулась в замужество, как в воду…”. Затем, в середине повествования, фраза эта аукается замечанием: “Не умея плавать, Настена, правда, боялась работы на воде…” и наконец горьким эхом отзывается на последней странице: “Только на четвертый день прибило Настену к берегу недалеко от Карды”» [17 с. 131]. В народном сознании сохранялись отголоски древних славянских мифологических представлений, согласно которым люди, умершие неестественной смертью, становились «заложными покойниками», вызывавшими опасение. «Человек в постели, на ходу ли, случайной, поспевшей ли смертью, но должен умирать непременно на земле, когда под ногами привычная твердь, а в легкие просится воздух», — думает Настена, отправляясь на лодке ставить бакены [12, с. 356].

Создавая развернутые пейзажные картины или изображая состояние реки отдельными лаконичными деталями, Валентин Распутин неизменно показывает ее живой. И этот способ изображения едва ли правильно называть олицетворением, ибо олицетворяется неживое, которому приписываются свойства живого; у Распутина же река не нуждается в уподоблении ее живому существу, она сама — в прямом смысле — живая.

Приведем лишь несколько цитат из различных произведений писателя.

Вот начало «Прощания с Матёрой»: «Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденно открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь» [12, с. 15]; и упоминание летней реки: «…ласково булькала под близким берегом вода» [12, с. 92]. При этом река соотносится с женским началом: «Это уже шел август, месяц-поспень. Поспевало в огородах, в полях, в лесах, поспела, по-бабьи вызрев и отгуляв, Ангара…» [12, с. 127]. А это — Ангара в «Живи и помни»: «Полреки было покрыто тенью, светлой еще и легкой, но течение там казалось много сильней и туже, чем на освещенной половине. А на солнце вода ярко, слепя глаза, играла блестками, словно отвлекаясь, кружась и задерживаясь в движении» [12, с. 353]; в очерковой повести «Вниз и вверх по течению»: «…за кормой удивленно и неохотно вскипала вода и, подобравшись, катила на две стороны волна. Река позади, казалось, легонько раскачивалась то влево, то вправо…» [10, с. 250]; «Скоро река выправлялась, освободившись от всего лишнего, чужого, снесенного в нее с гор шалыми весенними речками и ручьями; вода в ней становилась темно-голубой, прозрачной, так что далеко было видно дно; течение натягивалось, находило свою неторопливую, спокойную силу, которую могло сбить только долгое ненастье» [10, с. 254].

Самый развернутый речной пейзаж создан Распутиным в повести «Вниз и вверх по течению», и здесь же впервые возникает оппозиция, которую в мифопоэтическом ключе можно обозначить как «вода живая» — «вода мертвая». В этой очерковой повести выделяются две характеристики «живой» реки, ощутимые и в других произведениях, но не столь прямо выраженные: мощь реки и ее уязвимость, беззащитность. Могучая сила реки проявляется наиболее зримо во время ледохода; герой-повествователь, который «вырос на этой реке, каждый божий день пропадал на ней с утра до ночи», вспоминает, как он, ребенком, с «восторгом и страхом, не помня себя, смотрел на дикую, безудержную силу, сталкивающую лед вниз, вздыбливая и кроша неповоротливые, отливающие глубокой синевой глыбы; какой многоголосый и протяжный, со стоном и отчаяньем стоял вокруг гул» [10, с. 250].

В сцене ледохода на первый план вновь выступает главный мотив художественного мира Распутина: таинственная, необъяснимая, но непреложная взаимосвязь реалий и явлений природного мира и человеческой жизни, и шире — взаимосвязь всех и вся, всего сущего. Небо объединяется с рекой, а река — с чуткой душой ребенка: «Бешеной, небывалой силы грохот сразу же охватил все небо, раздирая его на части, — оно треснуло и обвалилось.

Мальчишка закричал и упал, не смог устоять, но сразу же опять вскочил на ноги. Он услышал, хотя не в состоянии был ни слышать и ни видеть, каким-то чудом он услышал, как звук раздираемого неба, слабей и легче, но тот, тот самый звук повторился где-то неподалеку от него. В жутком и неожиданно-радостном предчувствии он вскинул голову и увидел, как, ломая лед, выносит середину реки. Ее только-только сорвало, ее полоса была совсем неширокой.

И сразу же упал дождь. <…>

А мальчишка все плакал, не утирая слез, и все смотрел, смотрел на реку, на ее шумное праздничное освобождение, начавшееся ночью, среди грозы, подальше от людских глаз» [10, с. 253].

Взаимосвязь всего сущего постигается и героями Распутина, и автором интуитивно и безошибочно. В повести «дочь Ивана, мать Ивана» героиня осознаёт, «что от того, какой Ангара полнится водой, чистой и говорливой, или тяжелой, стоящей неподвижной запрудой, зависит и наполненность ее поселенцев» [11, с. 34]. Именно поэтому насилие, совершаемое человеком над рекой, неминуемо оборачивается и бедой для человека, катастрофой — для человечества. Губя реку, человек делает и ее губительницей, и это не «месть» по закону бумеранга, а именно проявление органического единства человека и мира, неизбежное следствие нарушения изначальной, богоданной гармонии мироустройства.

Живая природа реки делает ее не безличной неодухотворенной стихией, а ранимым, могущим быть погубленным, как и всё живое, существом. Это осознание дается в художественном мире Распутина ребенку: маленький Витя боялся, что с его родной рекой может случиться что-то непоправимое: «…река могла исчезнуть, уплыть, кончиться, обнажив на память о себе голое каменистое русло, по которому будут бегать собаки. По утрам, боясь признаться в этом даже самому себе, он осторожно шел проверять, не случилось ли что-нибудь с рекой, и не понимал, почему это больше никого не тревожит, почему все спокойны, что река и завтра будет течь так же, как текла вчера и позавчера» [10, с. 254-255].

Превращение воды из живой в мертвую связано с мотивом насилия над рекой: «От реки тут, конечно, ничего не осталось… река захлебнулась и утонула во встретившем ее равнодушном разливе. <…> Вода казалась неподвижной и серой. …солнце не могло проникнуть внутрь, освещая лишь мутное и блеклое колыхание. В ней уже не было причудливой игры синей и зеленой красок, живой и волнующей неустанности в красоте и радости свершающегося движения, омутного, темно-бутылочного сияния глубины, и чистой, со стеклянным звоном, музыки на перекатах, и волнистых поперечных дорожек от впадающих с силой горных речек, и гордого, манящего к себе вида островов — всего того, что еще только вчера несла с собой река. Из края в край вода лежала покорно и глухо…» [10, с. 268-269].

Река, над которой совершено насилие, теряет свойства органического, живого, светлого начала. Когда реку, что «тихо и ровно текла… не зная за собой ни вины, ни беды» [10, с. 263], перегораживают, заставляют разлиться, она становится разрушительной силой, начинается ужас потопа: «Поднялась вода, выше любого, самого страшного наводнения, какое видывали на своем долгом веку острова, и захлестнула, подмяла их, изо всей силы старавшихся сжаться и закаменеть, чтобы выстоять до солнца, но вода все прибывала и прибывала, скрыла под собой деревья и ушла выше. Теперь она давно уже вымыла и разнесла по сторонам всю землю, на которой росли хлеба и травы, и сравняла острова с дном» [10, с. 260].

Одной из главных особенностей художественного мира Валентина Распутина является нерасторжимое единство, сплав всех его элементов, их взаимосвязь. Эта слитость всего со всем и всех со всеми, отмеченная многими писавшими о Распутине, отражает те представления о мире, которые характерны для самого писателя, для его любимых героев и для исчезающего сегодня традиционного восприятия мира человеком (человечеством), живущим (жившим) в единстве с этим миром.

«С пронзительной ясностью Анна ощущает себя частицей огромной вселенской жизни, которая владеет ею, пульсирует в ней и пока еще держит возле себя, чтобы потом отпустить на вечный отдых», — это чувство единения распутинских героев с миром осознавали уже первые его читатели [14, с. 7].

Размышляя о повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы», Валентин Распутин говорит о характере этого восприятия мира героями повести — уходящими на фронт крестьянами — так: «Деревенскому человеку уходить ещё труднее, нежели заводскому или конторскому, он врос в родную землю так крепко, такое у него богатство вокруг и в таком родстве он со всем, со всем, что живёт рядом, что это не объяснить даже в самой малой доле. И представить нам это прощание сегодня уже нельзя: не 64 года прошло с той поры (Распутин писал это в 2005 году. — Е.Г.), а сотни лет — так изменился человек и так оторвался он от пуповины породившего его природного мира» [13, с. 14].

Пророческий характер произведений Распутина осознаётся сегодня особенно ясно. Уход из жизни Анны, исчезновение Матёры, смертельная усталость Ивана Петровича, отчаянное сопротивление Тамары Ивановны свидетельствуют об уходе того драгоценного многовекового мироуклада, в котором человек ощущал себя частью рода, народа, природы, всего мира, с которыми он был связан теснейшими и крепчайшими связями.

Мир воспринимался как драгоценный дар Божий человеку, и естественность этого живого, сотворённого и дарованного человеку мира, его органическое родство с человеком, их взаимная предназначенность друг другу обеспечивали ощущение своей неслучайности в этом мире, единства с ним.

Смерть Анны, гибель Настёны — это не просто онтологические события индивидуальной человеческой жизни, затопление Матёры — это не только уход под воду русской крестьянской Атлантиды, но нечто большее. Это уход — в масштабах Земли и человечества в целом — традиционного уклада жизни народов, прощание с миром и друг с другом, знамение наступления эры взаимоотчуждения всего и всех, утверждение господства «Его Величества Индивида, суверенного и независимого от всех религиозных, нравственных и общенациональных ценностей», для которого мир — «не более чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти» [8, с. 186, 192].

Художественная интуиция Валентина Распутина, воплотившаяся в мотивно-образной системе его произведений, определяющая глубинные смыслы мира его прозы, ведет писателя и его читателей к постижению изначальных законов мироустройства и фатальных последствий их безумного нарушения.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Березкин. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам: Аналитический каталог http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/146_26.htm

2. Большакова А.Ю. Духовная география России: поэтика В.Г. Распутина // Писатели русской традиционной школы второй половины ХХ века в контексте современности: Сб. статей. Сургут: РИО СурГПУ, 2009. — С. 89-94.

3. Борхес Х.Л. Время // Борхес Х.Л. Собр. соч.: в 4-х тт. Т.3. С. 544.

4. Кузнецов Ф. Знающий слово // Лит. газета. — 2007. — № 10. — С. 5.

5. Лысов А.Г. «Прощание с Матёрой» В.Г. Распутина в контексте произведений о «втором всемирном потопе» в русской литературе ХХ века // Писатели русской традиционной школы второй половины ХХ века в контексте современности: Сб. статей. Сургут: РИО СурГПУ, 2009. — С. 122-131.

6. Любимова, Т. Б. Интуиция художественная // http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_culture/381/ИНТУИЦИЯ

7. Митрофанова А.А. «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся…» (Художественная парадигма творчества В.Г.аспутина) // Писатели русской традиционной школы второй половины ХХ века в контексте современности: Сб. статей. Сургут: РИО СурГПУ, 2009. — С. 146-151.

8. Нарочницкая Н. Река вселенской истории // Наш современник. — 2008. — № 4. — С.186-193.

9. Распутин В.Г. В ту же землю. М.: Вагриус, 2001.

10. Распутин В.Г. Вниз и вверх по течению (Очерк одной поездки / Распутин В.Г. Вниз и вверх по течению: повести. — М.: Сов. Россия, 1972 — с. 246-299.

11. Распутин В.Г. Дочь Ивана, мать Ивана. — М.: Мол. гвардия, 2005.

12. Распутин В.Г. Повести. 2-е изд., М.: Мол. гвардия, 1978.

13. Распутин В.Г. Шлемоносцы // Роман-журнал ХХI век. — 2005. — № 2. — С. 13-14.

14. Салынский, О. Дом и дороги // Вопросы литературы. — 1977. — № 2. — С. 4-34.

15. Семёнов В.А. Топонимы и гидронимы Европейского Северо-Востока в сакральном и обыденном контексте // Поморские чтения по семиотике культуры: Вып. 2: Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты народов Европейского Севера России: сб. науч. статей. Архангельск: поморский университет, 2006. — С. 136-140.

16. Топоров В.Н. Река // Мифы народов мира. Т. 2. С. 374-376.

17. Цветов Г.А. Слово «Для попечения о запущенной русской душе» // Цветов, Г.А. Время собирать камни. Б.м., Б.д. С. 113-148.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру