Ф. И. Тютчев: Россия и Европа

Известно, что судьба Ф.И. Тютчева неординарна и, можно даже сказать, необычна для русского писателя: почти 22 года из неполных 70 лет жизни он провел за границей (в основном в Германии и Италии, с выездами во Францию, Грецию, Чехию) в связи со своей дипломатической службой, притом это захватило возраст (с 18 до 40 лет), наиболее плодотворный для развития творческой личности. Федор Иванович был женат дважды и оба раза на иностранках: с 1826 по 1838 год на Элеоноре Петерсон, урожденной Ботмер (1799–1838), а после ее смерти с 1839 года до конца своей жизни на Эрнестине Дёрнберг, урожденной Пфеффель (1810–1894). Все это говорит о том, что Тютчев знал жизнь Западной Европы не понаслышке и не как праздный путешественник – она глубоко вошла в его судьбу, в бытовое и общественное повседневное существование. Первый биограф поэта, его зять И.С. Аксаков отмечал: "<…> по своим привычкам и вкусам он был вполне "европеец", и европеец самой высшей пробы, со всеми духовными потребностями, воспитываемыми западною цивилизацией. Удобства и средства, доставляемые заграничным бытом для удовлетворения этих потребностей, были ему, разумеется, дороги. Его не переставала также манить к себе, по возвращении в Россию, роскошная природа Южной Германии и Италии <…>"[1].

Тем не менее личная жизнь поэта имела и глубинно-таинственный российский контекст, представляя собой весьма сложное переплетение "роковых страстей" в его душе ("как бы двойное бытие"). Свидетельством тому может служить "последняя любовь" к Елене Александровне Денисьевой (1826–1864), вписавшаяся пространной страницей в судьбу Федора Ивановича. Эта "блаженно-роковая" любовь, начавшаяся в июле 1850 года, продолжалась до преждевременной кончины Елены Александровны в августе 1864 года, и было у Тютчева от этого гражданского брака трое детей (Федор, Елена и умерший в младенчестве Николай), как трое и от первого (Анна, Дарья, Екатерина), и от второго (Мария, Дмитрий, Иван) законных.

Нужно сказать, что переплетение российских и западноевропейских биографических линий в жизни Тютчева имеет свой определенный мистический смысл и выходит за рамки внешней канвы событий. Может быть, поэтому наш современник дипломат, чрезвычайный и полномочный посол, представитель министерства иностранных дел России в Санкт-Петербурге Виктор Алексеевич Лопатников замечает: "Федор Тютчев – одна из духовных вершин XIX века. Индивидуальность Тютчева, его судьба, несмотря на то, что о нем написано немало статей и книг, до сих пор остается одной из загадок русской жизни"[2]. О сложности понимания не только житейских поступков поэта, но и сокровенного смысла его сочинений свидетельствует хотя бы тот факт, что, издавая "публицистические произведения" Федора Ивановича, Б.Н. Тарасов был вынужден к ста страницам русского перевода тютчевских текстов, написанных по-французски, дать развернутые комментарии на трехстах.

Относя к публицистике такие сочинения Тютчева, как "<Письмо русского>", адресованное редактору аугсбургской газеты "Allgemeine Zeitung" ("Всеобщая газета") доктору Густаву Кольбу и опубликованное в ней 21 марта 1844 года, последовавшее за ним второе письмо доктору Густаву Кольбу, получившее название "Россия и Германия" (лето 1844), "<Записка>", направленная императору Николаю I (по всей вероятности, в первой половине 1845 года), "записка" "Россия и Революция" (12 апреля 1848), статья "Римский вопрос" (1849), "черновые материалы" для незавершенного трактата "Россия и Запад" (1848–1849), "<Отрывок>" (13 сентября 1849), непосредственно примыкающий к этому трактату, и "Письмо о цензуре в России" (ноябрь 1857), Б.Н. Тарасов называет их автора мыслителем, который "неповторимо и органично" сочетает "злободневное" и "непреходящее" и оценивает "острые проблемы современности sub speciae aeternitatis (под знаком вечности – лат.), в контексте первооснов человеческого бытия и "исполинского размаха" мировой истории". "В историософской системе поэта мир относительного (государственного, общественного или идеологического) подчинен миру абсолютного (религиозного), – отмечает он в комментариях, – а христианская метафизика определяет духовно-нравственную антропологию, от которой, в свою очередь, зависит подлинное содержание социально-политической деятельности"[3]. При этом вспоминаются слова И.С. Аксакова, говорившего о Тютчеве, что Откровение Божие в истории "всегда могущественно приковывало к себе его умственные взоры"[4]. О своем мистическом восприятии судьбы России Федор Иванович откровенно заявлял, например, во втором письме доктору Густаву Кольбу: "Нет, милостивый государь, не об апологии России пойдет речь в моем письме. Апология России!.. Боже мой, эту задачу взял на себя превосходящий всех нас мастер, который, как мне кажется, выполнял ее до сих пор с достаточной славой. Истинный защитник России – История, в течение трех столетий разрешавшая в ее пользу все тяжбы, в которые русский народ раз за разом ввергал все это время свои таинственные судьбы…"[5].

В одной из своих работ, посвященных писателю, Б.Н. Тарасов справедливо пишет: "Тютчев принадлежит к наиболее вдумчивым представителям отечественной культуры, которых волновала в первую очередь (разумеется, каждого из них на свой лад и в особой форме) "тайна человека" (Достоевский), как бы не видимые на поверхности текущего существования, но непреложные законы и основополагающие смыслы бытия и истории. Такие писатели пристальнее, нежели "актуальные", "политические" и т.п. литераторы, всматривались в злободневные проблемы, но оценивали их не с точки зрения абсолютизированных модных идей или "прогрессивных" изменений, а как очередную историческую модификацию неизменных корневых начал жизни, уходящих за пределы обозреваемого мира"[6].

Ф.И. Тютчев был, пожалуй, одним из первых русских, который искренне, убежденно и в то же время смело выразил свои взгляды на взаимоотношения Европы и России. Оценивая авторский пафос второго письма поэта к доктору Густаву Кольбу, И.С. Аксаков отмечал: "Нельзя не признать, что с появлением этой статьи Тютчева впервые раздался в Европе твердый и мужественный голос Русского общественного мнения. Никто никогда из частных лиц в России еще не осмеливался говорить прямо с Европою таким тоном, с таким достоинством и свободой. <...> Он на чужбине явился передовым Русским – даже для Русских в самой России..." [7]. Ф.И. Тютчев в этом письме пытался корректно и аргументировано указать редактору немецкой газеты на несправедливость журналистов в оценке исторических взаимоотношений Европы и России, на искаженное их представление в прессе, на откровенные недоброжелательства в оценке российской действительности. Свои наблюдения над высказываниями европейской прессы о России поэт обобщил в записке, направленной императору Николаю I. "Разве современное поколение так заблудилось в тени горы, что с трудом различает ее вершину? – риторически вопрошал автор записки и тут же отвечал: – Впрочем, не надо забывать: веками европейский Запад считал себя вправе полагать, что в нравственном отношении он единственный в мире, что он и представляет целиком всю Европу. Он рос, жил, старел с этой мыслью, а теперь вдруг обнаруживает, что ошибся, что рядом с ним существовала другая Европа, его сестра, возможно младшая сестра, но, во всяком случае, совершенно законная, одним словом, что он является лишь только половиной великого целого. Подобное открытие представляет целую революцию, влекущую за собой величайшее смещение идей, которое когда-либо совершалось в умственном мире"[8].

Следует заметить, что подобные мысли высказал также А.С. Хомяков в статье "Мнение иностранцев в России", опубликованной в четвертом номере журнала "Москвитянин" за 1845 год. "Недоброжелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух причинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного развития России и Западной Европы и на невольной досаде перед этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут: мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслуженными они также не могут, потому что всякое просвещение и всякое духовное начало, не вполне еще проникнутые человеческою любовью, имеют свою гордость и свою исключительность. Поэтому полной любви и братства мы ожидать не можем, но мы могли бы и должны ожидать уважения. К несчастью, если только справедливы рассказы о новейших отзывах европейской литературы, мы и того не приобрели" [9]. Тем не менее именно Тютчев "первый осветил историческую жизнь Запада светом Русской, христианской, православной мысли, – первый заговорил с западным обществом языком Русского и православного, и не поколебался пред лицом всего мира указать ему новый мир мысли и духа – в России"[10]. Все это дало И.С. Аксакову основания с полной уверенностью заявить, что "Тютчев был не только самобытный, глубокий мыслитель, не только своеобразный, истинный художник-поэт, но и один из малого числа носителей, даже двигателей нашего Русского, народного самосознания" [11].
Рассуждая об историческом месте России, Ф.И. Тютчев развивает собственную концепцию "Восточной Империи", что позволило ему в 1849 году "с немалой вероятностью предвидеть в будущем два великих провиденциальных факта, которые должны увенчать на Западе революционное междуцарствие трех последних веков и положить начало в Европе новой эре" как спасительной для всего человечества: это "1) окончательное образование великой Православной Империи, законной Империи Востока – одним словом, России ближайшего будущего, – осуществленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя; 2) объединение Восточной и Западной Церквей" [12]. В таком развитии событий он видит не логику политического развития Европы и России, в какой-то мере подвластную дипломатическим решениям, а провиденциальную, мистическую их неизбежность. "Западная Европа еще только складывалась, – писал он, – а мы уже существовали, и существовали, несомненно, со славой. Вся разница в том, что тогда нас называли Восточной Империей, Восточной Церковью; мы и по сей день остаемся тем же, чем были тогда.

Что такое Восточная Империя? Это законная и прямая преемница верховной власти Цезарей. Это полная и всецелая верховная власть, которая, в отличие от власти западных государств, не принадлежит какому бы то ни было внешнему авторитету и не исходит от него, а несет в себе самой свой собственный принцип власти, но упорядочиваемой, сдерживаемой и освящаемой Христианством"[13]. В самобытном и в своей основе глубоко религиозном взгляде Тютчева на историю некоторым исследователям до сих пор мерещится экспансионистская подоплека. Предвидя такое превратное понимание позиции Федора Ивановича, И.С. Аксаков писал: "Было бы ошибочно, кажется нам, соединять с термином Тютчева "Вселенская Империя" представление о каком-то воплощенном завоевательном принципе, ищущем поработить себе все народы и страны, и проч. <...> его будущая Империя характеризуется тою особенностью, что духовное начало, которым она имеет жить и двигаться, есть начало православное, т.е. христианское церковное предание, сохранившееся теперь на Востоке, – одним словом, начало, исключающее понятие о завоевании и порабощении. Напротив, судя по программе, Россия, по мнению Тютчева, призвана поставить все народы и страны в правильные, нормальные условия бытия, освободить и объединить мир Славянский, мир Восточный, вообще явить на земле силу земную, государственную, просветленную или определенную началом Веры, служащую только делу самозащиты, освобождения и добровольного объединения <…>"[14]. Биограф поэта при этом указывает, "что в противоположность Бисмарку, спаявшему единство Германии "железом и кровью"", Тютчев призывал положить в основу объединения славянских народов христианскую любовь. В стихотворении "Два единства" (сентябрь 1870) читаем:

Из переполненной Господним гневом чаши
Кровь льется через край, и Запад тонет в ней –
Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши! –
Славянский мир, сомкнись тесней…

"Единство, – возвестил оракул наших дней, –
Быть может спаяно железом лишь и кровью…"
Но мы попробуем спаять его любовью, –
А там увидим, что прочней…[15]

К сожалению, приходится признаться, что до сих пор мир так и не спаян той таинственной вселенской любовью, на которую возлагал свои надежды Ф.И. Тютчев. Но и современная ситуация во многом получает довольно прозрачный смысл, будучи освещенной провиденциальными предсказаниями русского поэта. О Европе, потрясенной к середине XIX столетия революционными нестроениями, он писал в своей работе "Россия и Революция": "Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существует только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества" [16]. Любопытно, что автор здесь приближает друг к другу два важнейших фактора развития мировой истории (политический и религиозный), как бы соединяя их, определяя им общую судьбу. Тем более недавняя история являла собой пример такого священного единения. В 1815 году по инициативе российского императора Александра I был создан именно религиозно-политический Братский Христианский Союз, более известный в истории под названием "Священный Союз", объединивший монархов России, Пруссии и Австрии. Согласно "единому преобладающему правилу" этого Союза, следовало "почитать всем себя как бы членами единого народа Христианского"[17]. (Кстати, в Священный Союз в течение двух лет после его создания вступили многие другие правители Европы, в том числе Швеции, Дании, Норвегии, Германии).

Для Тютчева именно религиозное начало является определяющим в историческом развитии событий. Оно лежит в основе и его определения самобытности России и сущности Революции: "Прежде всего Россия – христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же прежде всего – враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления – всё это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не понимает, тот уже в течение шестидесяти лет присутствует на разыгрывающемся в мире спектакле в качестве слепого зрителя"[18].

Именно в православной России Федор Иванович видел спасительную силу мира, ибо не сомневался, что "у России, верующей страны, достанет веры в решительную минуту. Она не устрашится величия своих судеб, не отступит перед своим призванием". Охваченная революционными брожениями Европа представлялась русскому поэту "цивилизацией, убивающей себя собственными руками". Его оптимистический взгляд был устремлен с надеждой на Россию, предстающую в образе спасительного библейского Ноева ковчега: "И когда над столь громадным крушением мы видим еще более громадную Империю, всплывающую подобно Святому Ковчегу, кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и нам ли, ее детям, проявлять неверие и малодушие?.." [19].
По Ф.И. Тютчеву, нарушение именно священного религиозного начала привело Европу к политическим катастрофам. Римский вопрос в судьбах исторического развития Запада был для него ключевым. Говоря о разделении христианской Церкви на католическую и православную, окончательно произошедшем в 1054 году, автор статьи "Римский вопрос" в 1849 году отмечал: "Скоро исполнится восемь веков с того дня, как Рим разорвал последнее звено, связывавшее его с православным преданием вселенской Церкви. Создавая себе в тот день отдельную судьбу, он на многие века определил и судьбу Запада". В результате, по мнению Ф.И. Тютчева, в человеческой истории образовалась пропасть: "не между двумя Церквами, ибо Вселенская Церковь Одна, но между двумя мирами, между двумя, так сказать, человечествами, пошедшими под двумя разными знаменами" [20]. Не принимая никакие уклонения от Единой Вселенской Церкви – будь то католицизм или протестантизм, – русский мыслитель в революционной ситуации, сложившейся в Европе к середине XIX столетия, встает все же на сторону Ватикана: "Теперь всё, еще остающееся на Западе от положительного Христианства, связано либо наглядным, либо более или менее явным сродством с римским Католицизмом, для которого Папство, как оно сложилось за века, является очевидной основой и условием существования. И вряд ли кто решится бросить обвинения в парадоксальности или клевете такого утверждения"[21]. Он понимал, что революция под привлекательными политическими лозунгами пытается лишить человечество скрепляющего мировую историю религиозного начала: "Одним словом, Папство – вот единственный в своем роде столп, худо-бедно подпирающий на Западе ту часть христианского здания, которая уцелела и устояла после великого разрушения шестнадцатого века и последовавших затем крушений. И именно этот столп и собираются теперь разрушить, направив удар на саму его основу"[22].

Тем не менее вину за происходящие на Западе крушения и исторические катастрофы Ф.И. Тютчев возлагал именно на римскую церковь: "В течение веков Церковь на Западе, под покровительством Рима, почти совсем растеряла предписанный ей изначально законом характер. Среди великого человеческого сообщества она перестала быть обществом верных, свободно соединившихся в духе и истине под Христовым законом. Она стала учреждением, политической силой – Государством в Государстве. По правде сказать, в Средние века Церковь на Западе оставалась лишь римской колонией, устроенной в завоеванной стране" [23]. Всё это послужило причиной Реформации и возникновения протестантизма: "Но так как издавна Рим старательно вклинился между вселенской Церковью и Западом, то вожди Реформации вместо того, чтобы нести свои жалобы на суд законной и сведущей власти, предпочли взывать к суду личной совести, то есть сделали себя судьями в своем собственном деле"[24]. Дойдя до отрицания авторитета Церкви, протестантизм подменил христианскую сущность веры революционным по своему существу человеческим чувством: "Через брешь, проделанную Протестантизмом, так сказать, бессознательно, и вторглось позднее в западное общество антихристианское начало. Такой исход стал неизбежным, ибо предоставленное самому себе человеческое я по своей сущности является антихристианским. Бунт и злоупотребления этого я возникли, конечно, не в три последних века. Но именно в это время, что оказалось новым, впервые в истории человечества можно было наблюдать, как бунт и злоупотребления человеческого я возводятся в принцип и осуществляются под видом неотъемлемо присущего личности права" [25].