Лирическая сатира М.Цветаевой и В.Маяковского

Раскрытие лирического характера сатиры Цветаевой и Маяковского в ее эволюции позволит не только уточнить сопоставление их художественных миров, но и шире воспринять горизонты поэтической мысли Серебряного века.

Сопоставление поэтических систем М.Цветаевой и В.Маяковского имеет основательную традицию и велось в работах В.Швейцер, А.Саакянц, Е.Эткинда, В.Хаимовой и др. на различных уровнях. Речь шла о жанровых свершениях в творчестве двух поэтов, о моделях художественного пространства и времени в их произведениях, путях лирического самораскрытия, о рефлексиях, касающихся творческого процесса, а также об особенностях ритмической, стиховой организации стихотворений и поэм. При этом на периферии литературоведческой мысли оставалось сопоставление Цветаевой и Маяковского в свете сатирической стороны их творческого дарования, которая в поэзии Маяковского – особенно 1910-х гг. и первых послереволюционных лет – была представлена очень весомо, а в творчестве Цветаевой часто окрашивала лирические раздумья о судьбе Поэта, философских основаниях бытия, социокультурных аспектах жизни в ХХ веке. Симптоматичны в этом смысле наблюдения Цветаевой о "гомерическом юморе" (V, 385) Маяковского – "бойца во стане мировых певцов" (V, 388).

Если в ранней "городской" поэзии Маяковского преобладает остросоциальный аспект сатирического изображения действительности, то в стихотворениях Цветаевой первые сатирические образы возникают в контексте сакрализованного мифа о Поэте, его земном и посмертном бытии.

Сатирические ноты отчетливо звучат уже в юношеских цветаевских посланиях "Литературным прокурорам" и "В.Я.Брюсову" (1912), соединяясь, как и во многих последующих произведениях, с пронзительными интонациями исповеди. Во втором стихотворении сатирические элементы проступают в сотканном из парадоксов портрете мэтра символизма, неприятие которого соединяется с тайным преклонением:

                                        Я забыла, что сердце в вас –  только ночник,
                                                Не звезда! Я забыла об этом!
                                                Что поэзия ваша из книг… (I, 175).

Позднее сатирические образы враждебной Поэту земной обыденности возникают у Цветаевой и в стихотворениях о Блоке, Пушкине. В шестом стихотворении "Блоковского цикла" ("Думали – человек…", 1916) сатирическое изображение безликой массы ("топчутся люди праздные") приобретает собирательный характер и предстает в призме мифо-поэтики – антитезы  "Солнца Светоносного" и "суеверных" "трех восковых огней". Здесь, как и во многих стихотворениях и поэмах Маяковского, отчаянное, одинокое воззвание лирического "я" звучит как бы "поверх" праздной массы и, подчеркивая его вселенское одиночество, обращено в "посмертье". Подобный перенос сатирического изображения романтического конфликта поэта и обывательской массы в будущее, вечность возникает и в стихотворении Маяковского "Дешевая распродажа" (1916). Лирический сюжет, центром которого становится здесь сам герой, заглядывающий в свою посмертную судьбу, отчасти напоминает коллизии цветаевского цикла о Блоке:

                                     Склонится толпа,
                                             лебезяща,
                                             суетна.
                                             Даже не узнаете –
                                             я не я:
                                             облысевшую голову разрисует она
                                             в рога или в сияния…        (1, 142). [1]1

Если у ранней Цветаевой сатирический образ тяготеет к предельной обобщенности, то у Маяковского сатира характеризуется большей социально-психологической определенностью, экспрессией сниженно-разговорного языка, когда во враждебной толпе поэт различает и "лобастых идиотов", шаблонно воспринимающих мир творчества, и "млеющих" над стихами "курсисток". В отличие от Цветаевой, обращение героя Маяковского к миру в поиске "одного только слова ласкового, человечьего" соединяет отчаяние с  надеждой на переустройство мироздания. Важно, что уже в ранних произведениях проступает лирическая основа сатиры двух поэтов, синтезирующих сатирическое обличение мира с проникновенной творческой исповедью.

Предвосхищая позднейший образец социальной сатиры Цветаевой, поэтику гротескно-фантастических форм в стихотворении "Читатели газет" (1935), Маяковский в своем "Гимне критику" (1915) сквозь призму подчеркнуто антиэстетичного образа чуждой творческому духу "газетной сети" раскрывает бытие творца в эпоху "восстания масс" (Ортега-и-Гассет):


                                Но если просочится в газетной сети
                                           О том, как велик был Пушкин или Дант,
                                           Кажется, будто разлагается в газете
                                           Громадный и жирный официант…   (1, 81).

Сатирическая направленность в осмыслении бытия художника в условиях торжества плоти над духом связана у Цветаевой и Маяковского с культурным мифом о Пушкине.

В раннем стихотворении "Счастие или грусть…" (1916) едкий сатирический портрет Н. Гончаровой, построенный на ассоциативном нанизывании предметных деталей ("Быть как шелк, как пух, как мех"), являет онтологический конфликт "плотского" и  метафизического: "Сердце Пушкина теребить в руках…" (I, 325). Примечательно, что в финале, едва ли не впервые во всей поэзии Цветаевой, здесь происходит гротескное заострение сатиры, которое позднее разовьется в ее стихотворениях и особенно поэмах: "И потом, в гробу, // Вспоминать – Ланского".

В позднейшем цикле "Стихов к Пушкину" (1931) наблюдается заметное усиление художественного потенциала цветаевской сатиры, становящейся теперь главным путем утверждения безмерности "своего" Пушкина. Сатира выходит из сферы только лишь лирической исповеди и обретает напряженную "драматургичность" в ситуации длящегося вечность спора "голосов" о Пушкине:

                                 Критик – ноя, нытик – вторя:
                                       "Где же пушкинское (взрыд)
                                       Чувство меры?" Чувство – моря
                                       Позабыли – о гранит

                                       Бьющегося? Тот, соленый
                                       Пушкин – в роли лексикона?  (II, 281).

Решающую роль в этом пронизанном искрометной сатирой "действе" играет, по метким наблюдениям Л.В.Зубовой, "драматургия" самого слова, приобретающего игровой характер, связанный с "преобразованием идиом и составных слов", обыгрыванием внутренней формы слова, в результате чего возникает порой "сарказм алогизма" ("Пушкин в роли пулемета!") [2]. Использование широкого арсенала экспрессивных лексико-интонационных средств для сатирического изображения "карлов", литературных оп-понентов из эмигрантской среды ("Беженство свое смешавши // С белым бешенством его!"), сочетание лирической патетики со сниженно-разговорной, бранной, даже военной лексикой близко тональности сатирических стихов Маяковского. Весьма созвучно поэтике Маяковского и использование в сатирических целях гиперболы, а также метонимического, гротескового по сути изображения: "И справа, и слева – ручищи по швам – // Жандармские груди и рожи…" (II, 289).

Как впоследствии в "Крысолове", сатира выходит в "Стихах к Пушкину" за рамки собственно пушкинского мифа и наполняется социально-историческим и политическим смыслом, будучи направленной на несвободную действительность, вековые личины российского тоталитаризма, сфокусированные в образе "певцоубийцы" Николая. Размышления о "пушкинском мускуле" свободы, "бега, борьбы" выводят на жесткое – с учетом опыта пережитого – осмысление кризисных сторон национальной ментальности: "Пре-одоленье // Косности русской – // Пушкинский гений?" (II, 287) .

В жанровом отношении сатира Цветаевой в "Пушкинском цикле" вариативна и проникает то в лирический, глубоко исповедальный монолог героини, то в драматизированную диалоговую структуру (споры с "голосами" о Пушкине), то в повествовательную ткань эпизода, как в детализированном рассказе о похоронах поэта в финальной части (" С проходного двора –  // Умнейшего мужа России")*.

В "Юбилейном" Маяковского (1924), как и в стихах Цветаевой, именно пушкинская мера (при внешне ироничном авторском отношении к памятнику) являет ту высоту, с которой обоими поэтами ведутся и саркастическая литературная полемика, которая у Маяковского, по сравнению с Цветаевой, менее завуалированна и более политизированна,  и сатирическое развенчание всяческой неправды и неподлинности в творчестве. Как и у Цветаевой, сатирическое слово Маяковского о поэтах прошлого и современности, "пушкинистах" и "хрестоматийном глянце" облечено в драматургичную форму живого разговора – разговора с Пушкиным – не в "роли монумента" или "гостя каменного". Сатирическое изображение действительности усилено у Маяковского и Цветаевой болью собственного одиночества – неспроста этим чувством делится с "собеседником" герой "Юбилейного":

                                              Может,
                                                            я
                                                               один
                                                                         действительно жалею,
                                                  что сегодня
                                                                       нету вас в живых…       (4,48)

Динамика сатирического изображения связана у Маяковского, как и у Цветаевой, с экспрессией словесной формы, подчиняющей себе даже пушкинский текст ("из письма Онегина к Татьяне"), мозаикой миниэпизодов, героями которых становятся сатирически выведенные литературных оппоненты (от Есенина до Безыменского) и даже Дантес ("Мы б его спросили: // А ваши кто родители?"); а также с тончайшей гранью между сатирой и лирической, творческой исповедью. Однако если у Цветаевой сатирическое отрицание несовершенного мира углубляется до осознания онтологического трагизма бытия поэта (не только в России), то сатира Маяковского со временем все больше наталкивается на декларативные лозунги, постепенно ослабляющие ее лирический заряд.

Насыщенное сатирой изображение конфликта творческого духа с закоснелой плотью мира возникает и в поэмах Цветаевой и Маяковского – наиболее ярко в "Крысолове" (1925) и "Про это" (1923).

"Лирическая сатира" "Крысолов", ставшая венцом трагедийной сатирической линии творчества Цветаевой, соединила, как мы увидим, сатиру лирическую, социально-политическую и философскую и рисует непримиримый конфликт поэта-флейтиста с неподвижным миром Гаммельна, по отношению к которому он, как и герой Маяковского, "вершит свой приговор" [3]. Оценка "пожирающим большинством" Гаммельна искусства в качестве "беспоследственного дребезга струн" проистекает от полного попрания индивидуальности гаммельнским и – шире – современным сознанием эпохи "масс", абсурд-ность которого саркастически передана поэтом через оксюморонность словесной фактуры: " "Я" означает всяк…" (III, 92). Примечательно, что в пятой главе поэмы ("В ратуше"), где конфликт флейтиста с обыденностью, жаждущей упрятать флейту в "футляр", обостряется, особенно громко начинает звучать собственно авторский голос, содержащий философские раздумья о смысле человеческой, творческой индивидуальности ("Что есть аз? // Что не бывает парой"), выходящие на уровень звукосемантических интуиций: "Я: нагруженная по края // Яблонь: снимай не снимешь!..". Зиждущаяся на антитезах, метких сравнениях, цветаевская сатира в "Крысолове" обретает хлесткость, афористичную отточенность –  под воздействием и опыта творческого освоения народнопоэтической стилистики, и парадоксализма как ключевой черты художественного мышления [4]: "Гения с Гаммельном – тот же брак, // Что соловья с капустой";  "Миродержателя сыном быв, // Стать бургомистра зятем?" (III, 95).

Поединок голоса поэта с "помоев ушатом" голосов обывателей звучит в сходном ключе и в одной из завершающих главок поэмы Маяковского "Про это", заключая в себе ее лирическую кульминацию:                          

Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья!
Я только стих, 
я только душа.
А снизу:
 – Нет!
Ты враг наш столетний…     ( 3,129-130).

Картина гибели поэта в поединке с миром облечена Маяковским в образность, близкую цветаевскому поэтическому контексту, но с усилением гротескового начала: "Лишь на Кремле // поэтовы клочья // сияли по ветру красным флажком" (3,130). Фантастический прорыв "воскресшего" поэта за грань времен обретает, в сопоставлении с "Блоковским циклом" Цветаевой ("Мертвый лежит певец // И воскресенье празднует"), зримо-материальное воплощение и высвечивает специфическое для Маяковского, особенно послереволюционного, парадоксальное соединение жесткой сатиры и футурологической социальной утопии:

                          Ваш
                                        тридцатый век
                                                                обгонит стаи
                               сердце раздиравших мелочей.
                               Нынче недолюбленное
                                                                 наверстаем
                               звездностью бесчисленных ночей. (3,137-138).

Значимой в поэзии Цветаевой и Маяковского оказывается и социальная, гражданская сатира, отразившая новый личностный опыт в эпоху катаклизмов.


Страница 1 - 1 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру