Язычество и христианство в «Слове о полку Игореве»

"Слово…" и Библия: наблюдения, мнения, гипотезы

Однако не менее настойчиво многие исследователи высказывали мнение, что "Слово…" – чисто христианское произведение. Так, Вс. Ф. Миллер утверждал: "Действительно, не трудно убедиться, что имена божеств служат автору как украшающие эпитеты и что с ними не соединяется никакого мифического представления" (Миллер Вс. Взгляд на Слово о полку Игореве. М., 1877. С. 71).

В. Н. Перетц, проведя детальное сопоставление "Слова…" и библейских книг, обнаружил многочисленные совпадения как на фразеологическом уровне  - в отдельных выражениях, синтаксических конструкциях, - так и на образном и мотивном уровнях (Перетц В. Н. К изучению "Слова о полку Игореве". Л., 1926. С. 58-75). Особое внимание он уделил религиозной трактовке затмения солнца и других природных знамений и сна князя Святослава Киевского в "Слове…". Из этого анализа он сделал вывод: "В заключение позволим себе усумниться в том, что в "Слове" <…> можно на основании изложенного искать отголосков языческих верований в значение затмений солнца, грозы, снов: такие памятники христианской литературы, как пророческие книги, Евангелия и Апокалипсис, ясно указывают на источник этих верований у образованных людей XII века на Руси".

В. Н. Перетц сопоставил зачин "Слова…" "Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Свяъславлича! Начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню" с оборотами из Библии: "Не лепо есть намъ оставльше слово божие служити трьпезамь" (Деян. 6: 2) – в русском синодальном переводе: "не хорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах"; "лепо ли есть жене откръвеною главою" (1 Кор. 11: 13) – в русском синодальном переводе: "прилично ли жене молиться Богу с непокрытою головою"; "Мужие и братие, достоино есть рещи къ вамь в дрьзновениемь о патриарсе Давиде" (Деян. 2: 29) – в русском синодальном переводе: "Мужи братия! Да будет позволено с дерзновением сказать вам о праотце Давиде <…>".

Между тем, начальные фразы в памятниках древнерусской книжности яаляются, как показал итальянский славист Р. Пиккио, "тематическими ключами", они дают "шифр", код к толкованию смысла последующего текста. Если признать параллели, приведенные В. Н. Перетцем, то окажется, что "Слово…" – текст, непосредственно соотнесенный с Библией. (Впрочем, сходство начальных строк "слова…" и библейских – поверхностное; совпадает лишь лексема "лепо", в "Слове…" конструкция вопросительная, на не утвердительная; больше общего разве что в последней параллели – в обращении к "мужам и братии".)
В исследованиях "Слова…" середины – второй половины ХХ в. были предприняты попытки не просто проследить христианский генезис отдельных выражений и образов произведения, но раскрыть его соотнесенность со Священным Писанием и другими текстами христианской традиции. Р. О. Якобсон соотнес "Слово…" с апокалиптическими сочинениями, повествующими о нашествиях язычников, а деву Обиду, восплескавшую крылами после поражения князя Игоря, истолковал как Антибогородицу, контрастирующую с Богородицей – заступницей за грешников в апокрифах: "Согласно византийской эсхатологической литературе, которую на славянском востоке усердно переводили и цитировали, "седьмой век", т. е. седьмое тысячелетие с сотворения мира, воспринимался как эпоха небывалых насилий и катастроф, за которой наступит светопреставление. Особенно пугало книжников седьмое столетие седьмого тысячелетия, "седморичное седмовремя", и на его пороге — в 6600—6604 гг. (1092—1096) — "Повесть временных лет" полна эсхатологических намеков, летописец широко цитирует и парафразирует "Откровение" Мефодия Патарского [византийский апкриф, повествующий о конце света и предшествующих ему событиях. – А. Р.] и сквозь призму этих пророчеств воспринимает злободневные бедствия. Поход Игоря в 6693 (1185) г., т. е. за семь лет до конца седьмого столетия, вторично вызывает реминисценции из Мефодия как в рассказе, вошедшем в Ипатьевскую летопись, так и в "Слове". Символика "Откровения" и других эсхатологических писаний воспроизведена в "Слове" и, в частности, дает ключ к его образам пустыни, покрывшей силу, девы Обиды и плеска лебяжьих крыльев, пробудившего смуту  и вслед за смутой победоносные набеги поганых" (Якобсон Р. О. Изучение "Слова о полку Игореве" в Соединенных Штатах Америки. С. 108).  Наблюдения Р. О. Якобсона развил Й. Клейн.

Наиболее детально библейские подтексты "Слова…" проследили Б. М. Гаспаров и Р. Пиккио. Б. М. Гаспаров считает "[я]рким примером слияния христианских и языческих мотивов в единый образ <…> описание пения Бояна во вступлении. Как показал Р. О. Якобсон, образ игры-скока-щекота Бояна связан с описанием ликования царя Давида ("скачуще играюще") во Второй Книге Царств. Однако это место "Слова" имеет еще более развернутые связи с другим местом Библии, также относящимся к пению царя Давида – 107-м Псалмом:
Пlснь Псалма Давидова. Готово сердце мое, Боже, буду воспlвати и пlти, еще и слава моя. Востани Псалтирь [здесь. – музыкальный инструмент, напоминающий гусли. – А. Р.] и гусли: востану рано. Буду прославляти Тя въ народахъ, Господи, и воспlвати среди племенъ. Яко велика, превыше небесl, милость Твоя, и истина Твоя даже до облакъ. Вознесися, Боже, выше небесъ, и по всей земли слава Твоя (Псалтирь 107: 1-6).

В этом Псалме сосредоточены многие мотивы, получившие интенсивное развитие в поэтике "Слова". Так, распространению славления "до облаков" и "по всей земле" соответствует "растекание" Бояна волком по земле и орлом под облака во время его волшебного пения. Особенно интересным представляется тот факт, что греческий текст псалма обнаруживает значительно более близкие текстуальные параллели со "Словом", чем его церковнославянский перевод <…>".
"История князя Игоря описывается как  расточение "имения" Русской земли в далекой стране, куда герой "отлетел с отцовского золотого стола". Поскольку мотив расточения сопоставлен с описанием подвигов Святослава, то данный контекст осмысляется как расточение отцовского имения (Святослав назван "отцом" Игоря и Всеволода). И наконец, еще одна существенная деталь – рабство князя Игоря, непосредственно связанное с описанием расточенного по его вине богатства.
Все эти компоненты представлены, в таком же компактном сочетании, в Евангельском рассказе <…>".

Сравним с текстом притчи о блудном сыне (для удобства понимания я, в отличие от Б. М. Гаспарова, цитирую не церковнославянский перевод, а русский, так называемый синодальный): "<…> у некоторого человека было два сына; и сказал и младший из них отцу: "отче! дай мне следующую мне часть имения". И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней, младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону, и там расточил имение свое, живя распутно. <…> И пошел к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней" (Лк. 15: 11-13, 15).

Исследователь проницательно подметил сходство мотивов притчи с мотивом расточения богатства князем Игорем, который "погрузи жиръ во днl Каялы рlкы Половецкия, Рускаго злата насыпаша" (СПИ-1800. С. 22). Сходство мотивов рабства в двух текстах менее очевидно: блудный сын не обращен в рабство врагами, не захвачен в плен, а нанимается в работники, чтобы спастись от страшного голода; в "Слове…" мотива голода нет.
По мнению Б. М. Гаспарова, "[в]озвращение князя Игоря осмысляется как его Воскресение <…>. Это возвращение-воскресение героя сопровождается всеобщим "весельем". Данное ключевое слово дважды повторяется в финале произведения:

Донецъ рече: "Княже Игорю! Не мало ти вличия, а Кончаку нелюбия, а Рускои земли веселиа".

Страны ради, гради весели.

Такая же комбинация мотивов возвращения как воскресения и "веселья" представлена в рассказе о Блудном сыне: <…>".
Вот соответствующие строки библейского текста: "<…> станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв, и ожил; пропадал, и нашелся". И начали веселиться" (Лк. 15: 23-24).

Формулу из "Слова…", описывающую распри князей ("рекоста бо братъ брату: "Се мое, а то мое же". И начяша <к>нязи про малое "се великое" млъвити, а сами на себl крамолу ковати. А погании со всlхъ странъ прихождаху [приходили. – А. Р.] съ победами на землю Рускую" [СПИ-1800. С. 19]) Б. М. Гаспаров связывает с речением отца блудному сыну: "сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое" (Лк. 15: 31). В "Слове…" [п]роекция данного места на Евангельский подтекст усиливает его саркастический и обличительный смысл". Похожие слова "И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них" произносит в Евангелии от Иоанна (17: 10) молящийся Иисус. "В молитве Иисуса речь идет о новообращенных, которые не погибнут, если сохранят единение <…>

Текст "Слова" заключает в себе такую же прямую антитезу к этим словам Евангелия, как и по отношению к формуле "все мое твое". В рассматриваемом эпизоде говорится о гибели, являющейся следствием раздоров <…>".

Выражение "про малое "се великое" млъвити" Б. М. Гаспаров также связывает с Новым Заветом, со словами из Откровения святого Иоанна Богослова: "И рассвирепели язычники; и пришел гнев Твой и время судить мертвых и дать возмездие рабам Твоим, пророкам и святым и боящимся имени Твоего, малым и великим, и погубить губивших землю" (Откр. 11: 18). По замечанию исследователя, "смысл текста Откровения превращен в "Слове" в прямую антитезу: уничижение "великих" (приравнивание их к "малым") перед лицом высшего суда противопоставляется возведению "малого" в ранг "великого" князьями. Отметим также присутствие в этом месте Откровения мотива нашествия язычников и образа "губящих землю"".

Наконец, Б. М. Гаспаров прослеживает христианские подтексты и в истории князя Игоря. Это мотивы символической гибели (пленение как смерть, метафора угасшего солнца и погасшего огненного столпа, оплакивание Игоря, словно мертвый лежащего в степи и израненного, Ярославной) и спасения – символического воскресения (бегство из плена как подобие исхода из царства мертвых). Христианский подтекстовый пласт (помимо сказочно-мифологического возвращения из далекого царства, означающего тот свет) – распятие, крестная смерть, сошествие во Ад и воскресение Иисуса Христа; при этом евангельская история как бы перевернута: князь Игорь, ассоциирующийся с солнцем ("Солнце светится на небесе, Игорь <к>нязь в Рускои земли"), на третий день сражений с половцами, в воскресенье, Игорь не "воскресает", а "гибнет", попадая в плен; символическое "воскресение" происходит позднее.

Одновременно, как показал Б. М. Гаспаров, история пленения и бегства князя Игоря в "Слове…" - отголосок архаического, дохристианского мотива оборотничества. До пленения новгород-северский князь изображается в человеческом (антропоморфном) облике (в частности, он произносит речь, обращенную к воинам и дружине, сожалеет о брате, которого обступили половцы, отдает приказание повернуть полки); враги же Игоря, половцы, представлены в орнито- и зооморфном (птичьем и зверином) образе: уподоблены галкам, а их речь – птичьему граю, преграждают поля не щитами, как русичи, а кликом. После пленения и бегства Игоря эта антитеза переворачивается зеркально: Игорь устремляется на Русь в образе горностая, утки гоголя, соскакивает с коня в облике волка, летит соколом под облаками. Только на берегу Донца, осмысляемого как граница между Русской землей и полем Незнаеммым, Игорь предстает вновь в образе человеческом: к нему как к князю обращается Донец, и Игорь произносит ответную речь. Гзак же и Кончак, тщетно преследующие беглеца, изображены, наоборот, в антропоморфном образе: они противопоставлены птицам (сорокам), они говорят на языке человеческом, а не стрекочут по-птичьи.
Вывод Б. М. Гаспарова таков: "Таким образом, история князя Игоря проецируется на различные подтексты, ассоциируясь одновременно и с фольклорными легендами о подвигах оборотня, и с мифологическим осмыслением гибели и возвращения из подземного царства героя как знака разрушения и возрождения мира, и с темой воскресения и спасения христиан и христианского мира. Эти разные планы символического осмысления сюжета не существуют раздельно, но образуют единый комплекс, различные аспекты которого могут быть поняты только в единстве друг с другом. Волшебная способность духа оборотня покидать телесную оболочку и вновь в нее возвращаться органически входит в рассказ о гибели и воскресении; волшебное путешествие в загробное царство становится символом спасения христианского мира. Такое сплетение апокалиптических мотивов, языческого фольклора и древнейших архаических пластов мифологического сознания является одной из самых поразительных черт художественной структуры "Слова о полку Игореве". Не удивительно, что этот симбиоз языческих и христианских образов-символов, сплавление их в единую, исключительную по насыщенности структуру художественного мифа, являясь одной из формообразующих основ произведения, нашел такое широкое отражение в тексте "Слова" в виде причудливого переплетения языческих и христианских реалий" (Гаспаров Б. М. Поэтика "Слова о полку Игореве". С. 298-299, 301, 304, 305-315, 321-322)

Если Б. М. Гаспаров, стремясь выявить смысловое родство "Слова…" с христианской книжностью, обнаруживает в нем также следы архаических мифлогических, дохристианских структур и образов, то Р. Пиккио настаивает на безусловном причислении этого произведения к религиозной словесности. "Слово…" для него своего рода притча о наказании и спасении по воле Божией горделивца, ожесточившего свое сердце. Характеристика князя Игоря, "иже истягну умь свои крепостию своею и поостри сердца своего мужеством" истолкована итальянским славистом как эквивалент библейской словесной формулы "[Бог] ожесточил дух и сердце сделал упорным". Именно так сказано о фараоне (Исх. 7: 3-4; 10: 20), о Сигоне, царе Есевонском, попытавшемся воспротивиться евреям, которых Моисей по воле Господней вел в Землю Обетованную (Втор. 2: 30); почти этими же словами обозначена гордыня вавилонского царя Навуходоносора в Книге пророка Даниила (5: 20). Но, во-первых, в славянской Библии в этих местах употребляются глаголы "ожесточити" и "вознестися"; а во-вторых, Спорность толкования заключается в том, что глагол "истягнути / стягнути" в памятниках древнерусской книжности лишен отрицательного значения.
Страстное желание Игоря "испити шеломомь Дону" омрачено грозной тенью слов пророка Иеремии о тех, кто, не доверяя водительству Господа, привел Израиль к гибели: "И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? и для чего тебе путь в Ассирию, чтобы пить воду из реки ее?" (Иер. 2: 18).
Библейский ветхозаветный прообраз Игорева похода – не угодный Богу поход царей Израиля и Иудеи Ахава и Иосафата в Сирию, закончившийся гибелью нечестивого Ахава (3 Книга Царств, гл. 22). Библейские образцы исследователь приводит и для описания затмения в Слове ("Солнце ему тъмою путь заступаше [преграждало, закрывало. – А. Р.]" – "Он преградил мне дорогу, и не могу пройти, и на стези мои положил тьму" [Иов. 19: 8], и для изображения "чудищ, принадлежащих миру адской ночи" ("влъци грозу въсрожатъ [подымают. – А. Р.] по яругам [оврагам. – А. Р.], орли клектомъ на кости звери зовутъ" – "Ты простираешь тьму, и бывает ночь: во время ее бродят все лесные звери" [Пс. 103: 20]. Строку "Слова…" "прысну море полунощи идутъ сморци мьглами" (почти общепринятым является перевод Д. С. Лихачева: "Прыснуло море в полуночи, идут смерчи облаками"), предваряющую упоминание о божественной помощи в освобождении Игоря, Р. Пиккио соотносит с библейскими стихами, говорящими о знаках явления Бога в буре и грозе: "Господь отвечал Иову из бури" (Иов. 38: 1); "Вот, идет буря Господня с яростью, буря грозная" (Иер. 23: 19); "в вихре и буре шествие Господа, облако – пыль от ног Его. Он запретит морю – и оно высыхает" (Наум. 1: 3-4) (Пиккио Р. "Слово о полку Игореве" как памятник религиозной литературы Древней Руси // Пиккио Р. Slavia Orthodoxa: Литература и язык. Отв. ред. Н. Н. Запольская, В. В. Калугин. Ред. М. М. Сокольская. М., 2003. С.504-525).

Несколько иным был взгляд Д. С. Лихачева, разделявшего религиозные воззрения автора "Слова…" и религиозные по происхождению элементы в его произведении: "Автор "Слова" – христианин, старые же дохристианские верования приобрели для него новый поэтический смысл. Он одушевляет природу поэтически, а не религиозно.
<…> Языческие представления для него обладают эстетической ценностью, тогда как христианство для него еще не связано с поэзией, хотя сам он – несомненный христианин (Игорю помогает бежать из плена бог, Игорь по возвращении едет к богородице Пирогощей и т. д.).
<…> …[К]онечно, в XII в. языческие боги не были уже предметами верования и поклонения, они были символами определенных явлений природы, стихий, широкими обобщающими образами, и только" (Лихачев Д. С. Исторические и политические представления автора "Слова о полку Игореве" // Лихачев Д. С. "Слово о полку Игореве" и культура его времени. Л., 1978. С. 80-81).
Немецкий русист Л. Мюллер без сомнений и категорично относит "Слово…" к памятникам христианской книжности Древней Руси (Мюллер Л. "Слово о полку Игореве" – произведение языческое или христианское? // Тысячелетие крещения Руси: Международная церковная научная конференция "Богословие и духовность". Москва, 11-18 мая 1987 г. М., 1989. С. 270-272).