Жизнь и труды академика Василия Михайловича Истрина

 

                                                                                                Цель воспитания вообще и учения в особенности

 есть образование для добродетели.

В. А. Жуковский

 

I. Начало пути: поиски и первые открытия

 Василий Михайлович Истрин родился 29 января (10 февраля) 1865 г. в селе Пехра-Покровское Московского уезда Московской губернии в семье священника. Он получил хорошее домашнее воспитание, а образование продолжил в Московском Заиконоспасском духовном училище. По окончании его он поступает в Московскую духовную семинарию (где обучался в первых трех классах) и позднее, в 1887 г., на историко-филологический факультет Императорского Московского университета, который окончил в 1890 г. С 1891 по 1897 гг. В. М. Истрин состоял приват-доцентом в Московском университете. Он читал курсы лекций по истории русской литературы и истории русского языка. Там же, в стенах родного учебного заведения, в 1893 г. за исследование «Александрия русских хронографов» ему присвоили ученую степень магистра. Основные положения его работы следующие:

 

1. Первую редакцию представляет Александрия, вошедшая в состав Еллинского и Римского Летописца первой редакции.

2. В первоначальной редакции Александрия есть перевод греческого Псевдокаллисфена <…>.

<…> 4. Переводчик переводил буквально, слово за словом, не исправляя ошибок греческого текста и впадая сам в ошибки.

<…> 6. В XIII веке Александрия вместе уже с вставкой из Хроники Георгия Амартола входила в состав Хроники  Иоанна Малалы, но определить с точностью время и место происхождения Александрии пока нельзя; во всяком случае, в XII веке Александрия уже существовала.

7. Вторую редакцию представляет Александрия, вошедшая в состав Еллинского и Римского Летописца второй редакции.

            <…> 8. Вторая редакция Александрии явилась из первой редакции; характерный признак второй редакции — добавление; источником добавлений служила, главным образом, письменная литература; в числе других добавлений во вторую редакцию целиком вошла статья Палладия о рахманах.

            <…> 10. Время установления второй редакции Александрии в точности определить нельзя, но с наибольшею вероятностью ее установление можно приурочивать к XIV веку; во всяком случае, она установилась еще до появления на Руси сербской Александрии.

            11. Редактор Еллинского и Римского Летописца второй редакции не был редактором Александрии второй редакции, но нашел последнюю уже готовой.

            12. С появлением на Руси сербской Александрии, отличавшейся романтическим характером (XIV—XV в.), псевдокаллисфеновская Александрия стала исчезать из круга повествовательных произведений и сохранилась только в хронографах, получив значение уже только истории, а не романа.

            13. Третья редакция Александрии помещается в хронографе первой редакции, не разделяясь на главы; четвертая редакция — в хронографе той же редакции, но разделенном на главы.

            14. Третья и четвертая редакции Александрии восходят к одной общей редакции; эта общая редакция представляла собой сокращение второй редакции Александрии с незначительными дополнениями; источником дополнений служила сербская Александрия.

            <…> 18. Оригинал третьей и четвертой редакций Александрии и хронограф, заключавший его, явились в XV веке; третья редакция Александрии и хронограф, не разделенный на главы, явились до 1517 г.; четвертая редакция Александрии вместе с хронографом, разделенным на главы, относится к 1512 г.

            <…> 20. Пятая редакция Александрии представляет краткий пересказ четвертой редакции с новыми дополнениями; источниками дополнений были: 1) Хроника Мартина Бельского, 2) вторая редакция Александрии, 3) «Тайная Тайных»; вместе с хронографом пятая редакция относится к началу XVII в. (1617 г.).[1]

 

Автор представил анализ пяти редакций Александрии, выяснил время и историю их происхождения, дал характеристику средневековым обработкам текста (греческие, латинские, французские, немецкие и персидские). В приложении были опубликованы четыре редакции и «Мучение пророка Даниила и трех отроков». Труд В. М. Истрина по изучению одного из древнейших письменных памятников положил начало целому ряду исследований ученого в этой области, которая и стала центральной во всей его дальнейшей деятельности. Именно к древностям (византийским, греческим, русским) он направлял свои незаурядные способности, свой редкий талант, свое усердие.

 

II. Поездка на Афон — колыбель русской духовной культуры и книжности

 Как часто бывало до революции, молодого талантливого приват-доцента направили для изучения рукописей и работы в библиотеках в Европу. Поездка, которую совершил В. М. Истрин в 1894 г., была для него очень успешной и плодотворной. Примечательны его наблюдения. Так, он пишет: «Вторая половина 1894 г. с июля месяца была употреблена мною почти исключительно на занятия в библиотеках. Я посетил библиотеки Белграда, Софии, Филиппополя, Афонских монастырей и Праги. Заниматься старою славяно-русскою литературой в означенных местах довольно затруднительно вследствие отсутствия необходимых пособий. Далеко не везде можно найти такие, например, книги, как описание рукописей Синодальной библиотеки, описание соловецких рукописей, описание рукописей библиотеки Хлудова. Русские периодические издания получаются большею частью неаккуратно, а в некоторых библиотеках, как, например. белградских — народной и академической — получается их ничтожное количество, а те, которые получаются, находятся далеко не в полном составе. Про монографии и говорить нечего. Конечно, причина двоякая: прежде всего слишком мало лиц, которые бы занимались изучением славянской старины и в частности русской, которая, конечно, неотделима от южнославянской; во-вторых, вражда славянских народов между собой, в силу которой серб не хочет знать болгарина, болгарин серба, серб — хорвата, и наоборот. Патриотизм [—] вещь хорошая, но в науке не так дает себя чувствовать. Что касается собственно русских мо6нографий, то помимо небольшого интереса вообще к работам русских ученых в области славистики, причина отсутствия необходимых пособий лежит в невозможности получить из России какую-либо книгу»[2]. Итак, он побывал в славянских странах, Италии, некоторое время жил в знаменитых монастырях Афона и дал детальное описание и разбор славянских рукописей, находившихся в святых обителях. При этом ученый, в частности, отметил, что в Пателеймоновском монастыре хранятся богатые пособия по византиноведению[3], «в Хиландаре находится список Толковой Палеи»[4], а Зографский монастырь славянскими рукописями «не богат»[5]. В. М. Истрин не только скрупулезно с палеографической точки зрения разбирает интересовавшие его рукописи, но также останавливается и на бытовых подробностях. «Небогата библиотека русского Афонского Андреевского скита, — пишет он, — да и многое из того, что там находится, совершенно испортил покойный архимандрит Иосиф, вымазав прокипяченным маслом рукописи и книги, — благо масла было вдоволь: некоторые рукописи совершенно пропали, особенно бумажные»[6]. Особенно интересны «афонские сюжеты», где В. М. Истрин выступает, пожалуй, не только как автор Отчета, а скорее как писатель-историк или романист. И действительно, атмосфера и события, окружавшие его в поездках по афонским монастырям, стоили того. Приведем один из таких эпизодов: «Успешности занятий в афонских монастырях мешало отсутствие самых необходимых книг: турецкое правительство не пропускает ни одной книги, а особенно славянских, русский же посол в Салониках отказался оказать содействие в пересылке книг на Афон под предлогом, что консульства не могут принимать на себя получение и пересылку посылок «частных лиц». <…> Что касается собственно афонских монастырей, то я не был допущен к занятиям в лавре св. Афанасия и в монастыре св. Павла, хотя последний и содержится, главным образом, на средства, идущие из России. <…> Тем большую благодарность я должен высказать эпитропам Ватопедского и Иверского монастырей, которые с полной готовностью предоставили свои богатые библиотеки для занятий, оказывая в то же время самое лучшее гостеприимство»[7]. В «Отчете» о поездке В. М. Истрин подробно и откровенно, не без иронии и живого человеческого юмора рассказал о характерах и нравах монашеской братии и о тех столкновениях и переживаниях, через которые ему пришлось пройти. Публикуемый далее фрагмент завершает его Отчет., «в Хиландаре находится список Толковой Палеи», а Зографский монастырь славянскими рукописями «не богат». В. М. Истрин не только скрупулезно с палеографической точки зрения разбирает интересовавшие его рукописи, но также останавливается и на бытовых подробностях. «Небогата библиотека русского Афонского Андреевского скита, — пишет он, — да и многое из того, что там находится, совершенно испортил покойный архимандрит Иосиф, вымазав прокипяченным маслом рукописи и книги, — благо масла было вдоволь: некоторые рукописи совершенно пропали, особенно бумажные». Особенно интересны «афонские сюжеты», где В. М. Истрин выступает, пожалуй, не только как автор , а скорее как писатель-историк или романист. И действительно, атмосфера и события, окружавшие его в поездках по афонским монастырям, стоили того. Приведем один из таких эпизодов: «Успешности занятий в афонских монастырях мешало отсутствие самых необходимых книг: турецкое правительство не пропускает ни одной книги, а особенно славянских, русский же посол в Салониках отказался оказать содействие в пересылке книг на Афон под предлогом, что консульства не могут принимать на себя получение и пересылку посылок «частных лиц». <…> Что касается собственно афонских монастырей, то я не был допущен к занятиям в лавре св. Афанасия и в монастыре св. Павла, хотя последний и содержится, главным образом, на средства, идущие из России. <…> Тем большую благодарность я должен высказать эпитропам Ватопедского и Иверского монастырей, которые с полной готовностью предоставили свои богатые библиотеки для занятий, оказывая в то же время самое лучшее гостеприимство». В «Отчете» о поездке В. М. Истрин подробно и откровенно, не без иронии и живого человеческого юмора рассказал о характерах и нравах монашеской братии и о тех столкновениях и переживаниях, через которые ему пришлось пройти. Публикуемый далее фрагмент завершает его .. Итак, он побывал в славянских странах, Италии, некоторое время жил в знаменитых монастырях Афона и дал детальное описание и разбор славянских рукописей, находившихся в святых обителях. При этом ученый, в частности, отметил, что в Пателеймоновском монастыре хранятся богатые пособия по византиноведению, «в Хиландаре находится список Толковой Палеи», а Зографский монастырь славянскими рукописями «не богат». В. М. Истрин не только скрупулезно с палеографической точки зрения разбирает интересовавшие его рукописи, но также останавливается и на бытовых подробностях. «Небогата библиотека русского Афонского Андреевского скита, — пишет он, — да и многое из того, что там находится, совершенно испортил покойный архимандрит Иосиф, вымазав прокипяченным маслом рукописи и книги, — благо масла было вдоволь: некоторые рукописи совершенно пропали, особенно бумажные». Особенно интересны «афонские сюжеты», где В. М. Истрин выступает, пожалуй, не только как автор , а скорее как писатель-историк или романист. И действительно, атмосфера и события, окружавшие его в поездках по афонским монастырям, стоили того. Приведем один из таких эпизодов: «Успешности занятий в афонских монастырях мешало отсутствие самых необходимых книг: турецкое правительство не пропускает ни одной книги, а особенно славянских, русский же посол в Салониках отказался оказать содействие в пересылке книг на Афон под предлогом, что консульства не могут принимать на себя получение и пересылку посылок «частных лиц». <…> Что касается собственно афонских монастырей, то я не был допущен к занятиям в лавре св. Афанасия и в монастыре св. Павла, хотя последний и содержится, главным образом, на средства, идущие из России. <…> Тем большую благодарность я должен высказать эпитропам Ватопедского и Иверского монастырей, которые с полной готовностью предоставили свои богатые библиотеки для занятий, оказывая в то же время самое лучшее гостеприимство». В «Отчете» о поездке В. М. Истрин подробно и откровенно, не без иронии и живого человеческого юмора рассказал о характерах и нравах монашеской братии и о тех столкновениях и переживаниях, через которые ему пришлось пройти. Публикуемый далее фрагмент завершает его .

 

Что касается собственно Афонских монастырей, то наиболее удобно заниматься в Ватопеде, так как там имеется письменный каталог, составленный очень недурно. К сожалению, не всегда он доступен для посетителей. Во время моего посещения Ватопеда <…> там был библиотекарем иеромонах Евгений, старик, несмотря на некоторые странности, хорошо понимающий дело и дававший пользоваться каталогом. Во второй же мой приезд там был библиотекарем уже другой, молодой монах, и несмотря на ту же любезность умного халитрона архимандрита Хрисанфа, заниматься было уже не так удобно, ибо каталог стал уже недоступен. Молодой библиотекарь оказался вполне византийцем. На мою просьбу дать мне каталог, он отвечал, что каталога у них нет, а пусть я скажу, что мне нужно, и он принесет. Когда я ему возразил, что каталог у них есть и что я сам год тому назад пользовался им, он с беззастенчивостью сказал мне, что каталог у них действительно был, но его куда-то взяли, а теперь его нет. Конечно, это была ложь, но приходилось ему верить, тем более, что он меня в библиотеку не повел, как делал иеромонах Евгений. К счастью, у меня оставались записанными прошлый год некоторые номера рукописей, которые я и просил принести. Вообще при посещении Афонских библиотек нашему брату необходимо вооружиться большим терпением и помнить, что во многих случаях доступ в библиотеку зависит он простого случая. Я уже упомянул, что не был допущен в библиотеку Лавры св. Афанасия. Впоследствии оказалось, что месяцем после я, может быть, и получил бы туда доступ. Дело в том, что в то время, когда я туда приехал, в мона­стыре находился один тамошний калугер, главный воротила мо­настыря, а пожалуй, и всего Афона, часто занимающий должность проэстота в Протате, архим. Александр. Этот гордый и грубый огреченный болгарин, сам кое-что печатающий, ревниво отно­сится к своей библиотеке, думая сам все выпустить на свет божий. На мое несчастье он был как раз в монастыре, когда я туда прибыл. На другой день по прибытии я отправился к нему представляться, послав предварительно послушника сооб­щить о[бо] мне. Послеобыкновенного приветствия он спросил, что мне нужно. Я ему перечислил то, что желал бы найти в их библиотеке. «У нас этого нет», — сказал он. Я возразил ему, что пусть он дозволит мне порыться в библиотеке: может быть попадется под руки что-нибудь такое, что я сейчас не имею в виду, но что может пригодиться впоследствии. Как на пример я указал, что в Иверском монастыре мне попался хороший список сказания об Александров Македонском, на что я особенно не рассчитывал. О. Александр смиловался и повел меня в библиотеку, но и он оказался настоящим византийцем. В библиотеке, которая поразила меня своею величиной, я увидел на столе рукописный каталог и бросился его просматривать. Арх. Александр ушел, оставив меня с послушником. Минут через пять этот послушник, также огреченный болгарин и умевший говорить ломаным болгаро-русским языком, приглашает меня выйти из библиотеки. Я стал возра­жать ему, но он сказал, что так приказал о. Александр, ибо библиотекаря в настоящее время нет в монастыре и со мной не­кому заниматься. Я должен был уйти из библиотеки, в которой находилось несколько тысяч рукописей. Впоследствии оказалось, что сам Александр и был библиотекарем, он же составлял и описание. Но тогда еще я этого не знал и послал спросить его, когда библиотекарь будет в монастыре, и получил в ответ, что дней через пять-шесть. Тогда я составил такой план: я решил отправиться далее, в монастырь св. Павла, пробыть там это время и потом опять вернуться в Лавру. Я послал опять послушника к о. Александру просить у него позволения приехать опять дней через пять-шесть, именно тогда, когда будет там и библиоте­карь, но от него пришел ответ, что библиотекарь раньше как через две недели не будет в монастырь. Тогда я понял, что библиотека для меня закрыта, и так как я уже третий день проживал в монастыре, то мне ничего более не оставалось, как уехать. Я отправился в монастырь св. Павла. Но неудача, как сказано выше, постигла меня и здесь. Уже привратник не хотел пускать в монастырь, говоря, что нет места для ночлега, так что пришлось врываться почти силою. Я приехал туда рано утром, но игумена не оказалось в монастыре, а без него мне ничего не могли сделать, ибо у него были ключи от библиотеки. Пришлось сидеть целый день без дела. Вечером приехал игумен, и я послал ему свою патриаршую грамоту и ждал, что меня по обыкновению позовут к нему. Но этого не случилось. На другой день утром я узнал, что игумен опять уехал, ничего не распорядившись отно­сительно меня. Пришлось опять провести день томительного ожидания. В этот день случилось одно обстоятельство, подобное кото­рому на Афоне трудно встретить. В первый день, когда игумена не было дома, мне принесли обед и ужин, правда скудный, состоящий из одного вареного риса. На другой день пришло время обеда, но мне уже ничего не подали. К вечеру ко мне в комнату заявился турок, солдат из Кареи, которого поставили, очевидно, ко мне на ночлег. Турок знал по-болгарски пять-шесть слов, и потому наш разговор быстро истощился, и нам ничего не оста­валось, как смотреть друг на друга. Впрочем, турок занялся суш­кой своего платья. Наступило время вечерней трапезы. Явился послушник, накрыл стол, поставил один прибор и тарелку риса с рыбой, графинчик вина и ушел, не сказав ни слова. Я с[о] своим товарищем остался в недоумении: никто не знал, для кого накрыт стол. Долгое время мы сидели, поджав ноги на широких диванах, не говоря ни слова, ожидая, что или подадут другой прибор, или пригласят одного из нас приступить. Наконец, я стал думать, что накрыли, наверное, для меня: «Вчера, — думал я, — давали мне есть, значит, хотят дать и сегодня; если не дали днем, то, быть может, позабыли, а теперь к вечеру вер­нулся игумен, и потому вспомнили; турок же, вероятно, зашел только». Подумав так, я решился сесть за стол, но едва лишь я успел налить стакан вина, разрезать хлеб и воткнуть вилку в рис, как явился прислужник и заявил, что трапеза пригото­влена не для меня, а для турка. Я со срамом должен был усту­пить место своему сотоварищу. Потрапезовав, турок ушел, а служка убрал со стола. Часа через два, уже ночью, турок опять явился и спрашивает меня: «Кушàл?». «Нет, не кушàл», — отвечал я. Турок состроил удивленную физиономию и знаками стал показывать, чтобы я шел к игумену, повторяя постоянно «гумен, гумен». Но я не решился идти, и ч[е]рез некоторое время мы легли спать. Турку спалось плохо: на него напали враги, и он несколько раз вскакивал с постели, скрежеща зубами — «аллах», «аллах!», и стряхивая свою одежду. На следующий, — следовательно, на третий день — игумен был в монастыре и я, прождав напрасно утром, в полдень отправился к нему и стал просить впустить меня в библиотеку. Игумен отозвался, что у них нет книг, а вон де в соседнем монастыре их много. Я ему возразил, что незадолго до меня занимался у них один мой земляк, и я слышал, что рукописей, особенно славянских, у них немало; греческие же рукописи известны по каталогу Лампроса. Тогда он стал говорить, что у них нет никого, кто бы ввел меня в библиотеку, что они все заняты, и вдруг ушел, не сказав мне ничего определенного. Я возвратился в свое помещение, но прождав еще несколько часов, решился опять идти к нему. На этот раз игумен, сидевший по-турецки на диване, встретил меня сурово. Опять начались те же отговорки, что они все заняты, что некому со мной сидеть и т. п. Я объяснил ему, что я не могу, конечно, отрывать их от дела, но что я уже третий день сижу в мона­стыре и прошу теперь только хотя бы посмотреть мельком на библиотеку, и просил, не может ли он дозволить сделать это сего­дня (σήμερον). Но на это последовал такой ответ: ούτε σήμερον ούτ’ αύγιον ούτε μεταύγιον (ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра). После такого ответа и вчерашнего эпизода и здесь ничего больше не оста­валось, как уехать. Неудача постигла и в Котломуше. В первый мой приезд ключ от библиотеки был в монастыре, но архиман­дрита не было дома; во второй — архимандрит был дома, но ключа не оказалось: библиотекарь де уехал и ключ от библиотеки запер в своей келье. Была ли то правда — сказать не могу, замечу только, что когда я рассказал эту историю одному греку, также объезжавшему монастыри для своих занятий, он сказал мне, что точно такая же история случилась и с ним немного лет тому назад.

Повторяю, для посещения афонских библиотек нужно воору­житься терпением. Правда, многого нельзя и требовать. Мысамиот этого ушли недалеко. Кто не знает, какого труда стоит про­биться в библиотеку Чудова монастыря в Москве? В последнее время совершенно невозможно. С не меньшею трудностью можно воспользоваться после смерти архимандрита Леонида и рукописями Тро­ицкой Лавры. Что же можно требовать от афонских греков, в большинстве случаев грубых и необразованных, видящих в русских своих врагов и смотрящих на них только как на источник дохода. К сожалению, последнее обстоятельство при обычных командировках, не имеется в виду. Один монах, хорошо знакомый с наклонностями большинства афонских греков, когда я жаловался ему на некоторые дурные приемы, спросил меня: «Ска­жите, с чем вы ездите на Афон?». «Как с чем, — переспросил я его, — «с патриаршею грамотой!». «Вот то и есть, — добавил он, — вы с патриаршею грамотой, а французы и англичане с золотом; а что тяжелее — золото или патриаршая грамота?». Я должен был сознаться, что патриаршая грамота есть простая бумажка и ничего более.

Что касается до содействия русских заграничных властей при ученых занятиях на Востоке, о чем я упоминал выше, то и тут не приходится сильно обвинять их, когда обратишь внимание на то, какое содействие оказывается русским ученым в западных центрах. Я припоминаю один случай. Работая в Венеции в библиотеке св. Марка в рукописном отделении я обратился к библиотекарю с просьбой дать мне одну книгу на дом. Библиотекарь сказал, что это можно, но нужно сходить сначала к своему кон­сулу и просить его засвидетельствовать мою личность на нарочно отпечатанном для подобных случаев бланке. Это и понятно. Взявши бланк, я отправился к нашему консулу г. Soundy, кото­рому объяснил цель моего прихода и просил дать мне удостоверение. Каково же было мое удивление, когда г. консул сказал мне: «Нет, я не даю таких удостоверений». «Почему же?» — спросил я. «Знаете ли? — сказал консул, — я вас не знаю, вы можете уехать, не возвратив книги, а с меня взыщут». Не ожидав та­кого откровенного объяснения, я в замешательстве возразил, что может быть подобные случаи и бывают, но что в данном случае я прошу не как частный человек, но как командированный министерством, [н]а что он может быть покоен. «Да, — сказал тогда консул, — но министерство мне не прислало бумаги о вашей коман­дировке». Я сказал ему, что я имею такую бумагу и хотел было показать ее, но он перебил меня, сказав: «Да, может быть, вы и действительно командированы министерством, но если вы не воз­вратите книги, то ведь не с министерства стребуют деньги, а с меня же. Нет, я не могу дать вам никакого удостоверения!». С тем он и отпустил меня, похвалив, впрочем, меня на прощание за то, что я русский и православный, и высказал удовольствие видеть соотечественника на чужой стороне. Когда я со стыдом рассказал свой разговор с г. консулом библиотекарю, последний с усмешкой сказал: «Плохого же мнения ваш консул о своих соотечественниках!» Подобный случай, хотя и единственный за все время моего двухгодичного пребывания заграницей, заставляет не­сколько примиряться с беспомощностью при занятиях на Востоке. Подобного рода неудобства с лихвою вознаграждаются, если после этого попадешь в славянские земли — Сербию или Болгарию. Зани­маться там трудно за отсутствием необходимых пособий, но за то, что есть, все всегда бывает доступно. Жаль только, что Белград­ская библиотека не описана. Сербы, при всех своих хороших качествах, народ довольно-таки ленивый и чересчур уж в сво­их ученых занятиях патриотичны, а подчас и мелочны. В результате они перебирают бумаги Караджича, а до библиотеки не касаются, и очень немногие знают, что в ней находится. А между тем библиотека заключает в себе очень много хорошего. Еще менее известна библиотека ученого дружства, теперь академическая. Нужно думать, что с приливом новых сил и изучение славянства вообще в Сербии подвинется вперед. Сербским ученым, особенно молодым, можно указать на Болгарию. Небольшой кружок молодых профессоров-славистов, соединенных между собой дружбой, работает с полной основательностью и любовью. Энергичные люди с хорошею подготовкой, они воодушевлены идеей возрождающейся Болгарии, и проводить время в их кружке чрезвычайно приятно.

В заключение я должен сказать, что, несмотря на некоторые затруднения и неудобства, сопряженные с путешествием вообще по Балканскому полуострову с научною целью, все-таки такое путешествие имеет множество хороших сторон. Пребывание среди славян, где вас встречают радушно и с интересом, заставляет реально сознавать племенное единство и, если в политике можно и не быть славянофилом, то сознание этого единства у человека, побывшего в славянских землях, никогда не изгладится, и едва ли русский ученый, славист, побывав у славян раз, ограничится этим: его будет тянуть туда, помимо научных целей. То же самое можно сказать и относительно Афона. Славист, занятия которого соприка­саются с византийскою литературой и историей, всегда будет стремиться на Афон, и те неприятности, который он там при неблагоприятных обстоятельствах встретит, вознаградятся тем материалом, который там он найдет, и забудутся при том гостеприимстве, которое он встретит в некоторых греческих, а особенно в русских, монастырях.[8]

 

III. Защита диссертации. Начало педагогической деятельности

 Поездка с научными целями, изучение многочисленных рукописей в редких библиотеках, архивах, монастырских собраниях дали богатый, достоверный и новый материал в исследуемой им области. Так что через несколько лет, в 1897 г., за диссертацию «Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературах» он получает ученую степень доктора. Эта работа продолжила в какой-то мере «начатое А. Н. Веселовским исследование русской книжно-народной эсхатологии в ее связи с эсхатологией византийской и общехристианской…»[9] и замечательна еще и тем, что дает представление о средневековой символической историософии, содержащейся в одном из наиболее влиятельных древнерусских «Откровений». «Его русская редакция, — замечает М. Б. Плюханова, — характеризует национальную специфику государственно-исторического общественного самосознания, сложившегося после гибели Византии»[10]. Этот труд В. М. Истрина («члена-соревнователя», как заявлено в содержании) был помещен на страницах авторитетного издания — Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских и вызвал несомненный интерес не только у специалистов, отметивших скрупулезное исследование редакций текста на протяжении его многовековой истории. Само обстоятельство появления «Откровения» и судьбы славянского мира, в той или иной мере выразившиеся в этом памятнике, заставляли В. М. Истрина видеть в нем не просто откровение, а видение «сквозь века», обращенное к потомкам. Вот как он пишет об этом в заключительных строках своего исследования: «Немногие из произведений византийско-славянской литературы имеют такую длинную историю, как наше Откровение Мефодия, и в настоящее время нельзя еще утверждать, что история эта уже окончена. Для византийца она не окончится до тех пор, пока чужое господство будет тяготеть над ним. <…> И в настоящее время греки еще верят в сказание, что патриарх Сергий со всем клиром скрыт в храме св. Софии и во время освобождения явится вновь вживе, и теперь еще рассказывают легенду о покоящемся царе Константине. Откровение Мефодия приходит в этом случае на помощь народной фантазии. — На западе история Откровения, конечно, кончилась, но оно оставило глубокий след в искусственной поэзии и в народном веровании, отзвуки которого дошли до самых последних времен. — У нас на Руси, покуда будет существовать идея об антихристе, будет привлекать к себе и Откровение Мефодия наряду с такими произведениями, как житие Андрея Юродивого, слово Ипполита и т. п. Идея же об антихристе очень живуча в русском народе. Если в самое последнее время в народном представлении антихрист воплощался в образе тех или других лиц, то это указывает на то, что чрез некоторое время он воплотится опять в кого-либо. Нельзя поэтому будет удивляться, если случайно найдутся тетрадки новейшего времени, заключающие в себе наше произведение»[11].. Этот труд В. М. Истрина («члена-соревнователя», как заявлено в содержании) был помещен на страницах авторитетного издания — и вызвал несомненный интерес не только у специалистов, отметивших скрупулезное исследование редакций текста на протяжении его многовековой истории. Само обстоятельство появления «Откровения» и судьбы славянского мира, в той или иной мере выразившиеся в этом памятнике, заставляли В. М. Истрина видеть в нем не просто , а «сквозь века», обращенное к потомкам. Вот как он пишет об этом в заключительных строках своего исследования: «Немногие из произведений византийско-славянской литературы имеют такую длинную историю, как наше Откровение Мефодия, и в настоящее время нельзя еще утверждать, что история эта уже окончена. Для византийца она не окончится до тех пор, пока чужое господство будет тяготеть над ним. <…> И в настоящее время греки еще верят в сказание, что патриарх Сергий со всем клиром скрыт в храме св. Софии и во время освобождения явится вновь вживе, и теперь еще рассказывают легенду о покоящемся царе Константине. Откровение Мефодия приходит в этом случае на помощь народной фантазии. — На западе история Откровения, конечно, кончилась, но оно оставило глубокий след в искусственной поэзии и в народном веровании, отзвуки которого дошли до самых последних времен. — У нас на Руси, покуда будет существовать идея об антихристе, будет привлекать к себе и Откровение Мефодия наряду с такими произведениями, как житие Андрея Юродивого, слово Ипполита и т. п. Идея же об антихристе очень живуча в русском народе. Если в самое последнее время в народном представлении антихрист воплощался в образе тех или других лиц, то это указывает на то, что чрез некоторое время он воплотится опять в кого-либо. Нельзя поэтому будет удивляться, если случайно найдутся тетрадки новейшего времени, заключающие в себе наше произведение». и замечательна еще и тем, что дает представление о средневековой символической историософии, содержащейся в одном из наиболее влиятельных древнерусских «Откровений». «Его русская редакция, — замечает М. Б. Плюханова, — характеризует национальную специфику государственно-исторического общественного самосознания, сложившегося после гибели Византии». Этот труд В. М. Истрина («члена-соревнователя», как заявлено в содержании) был помещен на страницах авторитетного издания — и вызвал несомненный интерес не только у специалистов, отметивших скрупулезное исследование редакций текста на протяжении его многовековой истории. Само обстоятельство появления «Откровения» и судьбы славянского мира, в той или иной мере выразившиеся в этом памятнике, заставляли В. М. Истрина видеть в нем не просто , а «сквозь века», обращенное к потомкам. Вот как он пишет об этом в заключительных строках своего исследования: «Немногие из произведений византийско-славянской литературы имеют такую длинную историю, как наше Откровение Мефодия, и в настоящее время нельзя еще утверждать, что история эта уже окончена. Для византийца она не окончится до тех пор, пока чужое господство будет тяготеть над ним. <…> И в настоящее время греки еще верят в сказание, что патриарх Сергий со всем клиром скрыт в храме св. Софии и во время освобождения явится вновь вживе, и теперь еще рассказывают легенду о покоящемся царе Константине. Откровение Мефодия приходит в этом случае на помощь народной фантазии. — На западе история Откровения, конечно, кончилась, но оно оставило глубокий след в искусственной поэзии и в народном веровании, отзвуки которого дошли до самых последних времен. — У нас на Руси, покуда будет существовать идея об антихристе, будет привлекать к себе и Откровение Мефодия наряду с такими произведениями, как житие Андрея Юродивого, слово Ипполита и т. п. Идея же об антихристе очень живуча в русском народе. Если в самое последнее время в народном представлении антихрист воплощался в образе тех или других лиц, то это указывает на то, что чрез некоторое время он воплотится опять в кого-либо. Нельзя поэтому будет удивляться, если случайно найдутся тетрадки новейшего времени, заключающие в себе наше произведение».

В 1890-е гг. В. М. Истрин публикует несколько исследований очень важных памятников древнерусской письменности, раскрывающих генеалогию текста, время его создания и характер заимствований. Среди них «Сказание об Индейском царстве» (1895), «Замечания о составе Толковой Палеи» (1897, 1898). Его продолжают интересовать русская хронография и древнегреческие церковные канонические и апокрифические сказания: «Хронограф Ипатского списка летописи под 1114 годом», «Новый сборник ветхозаветных апокрифов» (1898), «Греческие списки завещания Соломона» (1898), «Хронографы в русской литературе» (1898), «Новые издания греческих апокрифов (1899), «К вопросу о славяно-русских редакциях Первоевангелия Иакова» (1900) и др. В одной из работ ученый пишет: «Хронограф был своего рода энциклопедией, и потому-то он и нашел себе такое распространение среди читателей, тогда как самые источники его — переводные хроники и космографии — не пользовались большим распространением: последние имели слишком односторонний характер, который тяготил читателя, только что пробудившегося и желавшего утолить свою разнообразную любознательность»[12]. Ученый проникает не только в текстовую структуру памятника, но и стремится показать древний мир как бы глазами современника путем проникновения в самый дух эпохи. Так он разделил владельцев хронографов на шесть групп: «1) духовенство, преимущественно монашествующее, 2) купцы, 3) стольники, 4) посадские люди, 5) подьячие, 6) приказчики. Главная масса падает на людей среднего сословия — на посадских и на подьячих. <…> В нынешнем веке [. Ученый проникает не только в текстовую структуру памятника, но и стремится показать древний мир как бы глазами современника путем проникновения в самый дух эпохи. Так он разделил владельцев хронографов на шесть групп: «1) духовенство, преимущественно монашествующее, 2) купцы, 3) стольники, 4) посадские люди, 5) подьячие, 6) приказчики. Главная масса падает на людей среднего сословия — на посадских и на подьячих. <…> В нынешнем веке [XIX в. — О. Н.] хронограф доходит и до крестьянской среды…»[13]. .

А. Н. Веселовский в рецензии на первые исследования В. М. Истрина отозвался так: «…по богатству нового материала и по качеству критических приемов труды г. Истрина представляют собой явление почтенное, несомненно заслуживающее премии»[14]..

 

IV. Работа в Императорском Новороссийском университете

 Эта проблема прозвучала во вступительной лекции В. М. Истрина в Императорском Новороссийском университете 16 сентября 1897 г., куда он был назначен экстраординарным, а затем ординарным профессором по кафедре русского языка и словесности. При нем заметно оживилась научная жизнь вуза. С 1904 г. ученый состоял председателем историко-филологического Общества при Новороссийском университете и его византийско-славянского отделения[15]. Вообще в своей преподавательской деятельности В. М. Истрин стремился к созиданию. В письме Ф. Е. Коршу 1898 г. он говорит: «Многоуважаемый Федор Евгеньевич! Я писал Вам о запрете министерства по поводу нашего ходатайства о введении в университете византийской филологии. Сегодня факультет ответил, что он желает учреждения новой самостоятельной кафедры и лишь в том случае, если для оного понадобится много времени, на первое время мог бы довольствоваться платной приват-доцентурой…»[16]. Университет в то время располагался в Одессе, поэтому в распоряжении ученого была еще и богатая библиотека с ее рукописными фондами. Там он опубликовал текст и исследования первых двух книг Хроники Иоанна Малалы, изучал греческие списки Хроники Георгия Амартола, «начал со своими учениками работу по подготовке к изданию славянского текста этого памятника»[17]. Он впервые исследовал ранее неизвестный перевод Хроники Георгия Синкеллы. В. М. Истрина интересовали не только переводные памятники древнерусской письменности, но также оригинальные и компилятивные. Среди последних в центре его внимания исследование происхождения и состава Толковой Палеи. В Одессе он издает «Апокрифическое мучение Никиты» (1902). В этом исследовании автор установил, что оно «не оказало влияния на русские духовные стихи, как мучения Георгия и Федора Тирона, но оно не осталось без влияния на иконопись и народные верования. В русской иконописи, — пишет далее ученый, — Никита является попирающим дьявола и бьющим его цепью, а в народном веровании он оставил след в составлении особой, посвященной ему заклинательной молитвы»[18].. Университет в то время располагался в Одессе, поэтому в распоряжении ученого была еще и богатая библиотека с ее рукописными фондами. Там он опубликовал текст и исследования первых двух книг Иоанна Малалы, изучал греческие списки Георгия Амартола, «начал со своими учениками работу по подготовке к изданию славянского текста этого памятника». Он впервые исследовал ранее неизвестный перевод Георгия Синкеллы. В. М. Истрина интересовали не только переводные памятники древнерусской письменности, но также оригинальные и компилятивные. Среди последних в центре его внимания исследование происхождения и состава Толковой Палеи. В Одессе он издает «Апокрифическое мучение Никиты» (1902). В этом исследовании автор установил, что оно «не оказало влияния на русские духовные стихи, как мучения Георгия и Федора Тирона, но оно не осталось без влияния на иконопись и народные верования. В русской иконописи, — пишет далее ученый, — Никита является попирающим дьявола и бьющим его цепью, а в народном веровании он оставил след в составлении особой, посвященной ему заклинательной молитвы».. Вообще в своей преподавательской деятельности В. М. Истрин стремился к . В письме Ф. Е. Коршу 1898 г. он говорит: «Многоуважаемый Федор Евгеньевич! Я писал Вам о запрете министерства по поводу нашего ходатайства о введении в университете византийской филологии. Сегодня факультет ответил, что он желает учреждения новой самостоятельной кафедры и лишь в том случае, если для оного понадобится много времени, на первое время мог бы довольствоваться платной приват-доцентурой…». Университет в то время располагался в Одессе, поэтому в распоряжении ученого была еще и богатая библиотека с ее рукописными фондами. Там он опубликовал текст и исследования первых двух книг Иоанна Малалы, изучал греческие списки Георгия Амартола, «начал со своими учениками работу по подготовке к изданию славянского текста этого памятника». Он впервые исследовал ранее неизвестный перевод Георгия Синкеллы. В. М. Истрина интересовали не только переводные памятники древнерусской письменности, но также оригинальные и компилятивные. Среди последних в центре его внимания исследование происхождения и состава Толковой Палеи. В Одессе он издает «Апокрифическое мучение Никиты» (1902). В этом исследовании автор установил, что оно «не оказало влияния на русские духовные стихи, как мучения Георгия и Федора Тирона, но оно не осталось без влияния на иконопись и народные верования. В русской иконописи, — пишет далее ученый, — Никита является попирающим дьявола и бьющим его цепью, а в народном веровании он оставил след в составлении особой, посвященной ему заклинательной молитвы».

В Одессе ученый читал разнообразные курсы: историю древней и новой русской литературы, историю русского языка. «Самыми любимыми для В. М. Истрина были его специальные курсы: «Обзор главнейших переводных памятников древнерусской письменности», «Обзор новейших исследований по вопросам древнерусской литературы»[19]. В Новороссийском университете он прослужил 10 лет — с 1897 по 1907 год.. В Новороссийском университете он прослужил 10 лет — с 1897 по 1907 год.

Теперь едва ли кто вспомнит и сможет оценить его речь, произнесенную в торжественном собрании Новороссийского университета (в Одессе) и городского управления в день столетия со дня рождения А. С. Пушкина. Сколько в ней душевного трепета и одновременно гордости, ощущения величия родной земли и тяжести бремени свободы, обрушившегося на нее… Все это вместило одно имя — ПУШКИН. В нем, как в отражении, смеем заметить, виден и облик оратора — проницательного и чуткого, до боли живого и задумчивого. Приведем фрагмент выступления В. М. Истрина: «Приобщая к процессу всемирной истории, воспринимая все данные европейской культуры, и Россия вместе с другими вносит и будет вносить свою долю участия в развитии человечности, в его стремлении идти по пути материального, умственного и нравственного усовершенствования. Но работая прежде всего для своего дома, русский человек тем самым крепче привязывается к нему и тем сильнее вырабатывает в себе самосознание. Чествуемый ныне поэт сказал: «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы». Но самоуважение народа, как и отдельной личности, основывается на самосознании. И если Пушкин был одним из главнейших виновников нашего самосознания, то нынешний день есть по преимуществу день русского человека»[20]. И далее: «Пусть же гений Пушкина будет витать над нашей словесностью светлым гением, побуждая нас среди «житейского волненья» освежаться «чистыми звуками» поэзии и от низменной житейской прозы возноситься к созерцанию художественной красоты!»[21]... И далее: «Пусть же гений Пушкина будет витать над нашей словесностью светлым гением, побуждая нас среди «житейского волненья» освежаться «чистыми звуками» поэзии и от низменной житейской прозы возноситься к созерцанию художественной красоты!».

В Одессе В. М. Истрин познакомился со своей будущей женой — Евгенией Самсоновной Кузьменко (Истриной), и в 1906 г. они обвенчались. Надо сказать, что она обладала незаурядными способностями: родившись в Одессе в рабоче-крестьянской семье, она уже с 13 лет давала частные уроки, окончила городскую гимназию с золотой медалью, некоторое время работала преподавателем русского языка, а позднее окончила Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге. В Одессе она слушала лекции известного профессора-слависта А. И. Томсона, в столице — знаменитых А. И. Бодуэна де Куртенэ и А. А. Шахматова. Ее перу принадлежат крупное исследование по языку Синодального списка 1-й Новгородской летописи, работы по истории русского языка, редактирование и издание трудов А. А. Шахматова, занималась она и большой словарной работой. За свои заслуги перед отечественной наукой, большую преподавательскую деятельность в 1943 г. ее избрали членом-корреспондентом АН СССР по Отделению литературы и языка. Заметим, что Е. С. Истрина была первой «академической» дамой в довольно консервативном мужском окружении.

В 1902 г. В. М. Истрина избирают членом-корреспондентом Императорской Академии наук. Он выступает с публичными лекциями в университетах России, ведет большую преподавательскую и исследовательскую работу, участвует в заседаниях Славянской комиссии Императорского Московского археологического общества. Там 13 апреля 1904 г. состоялся доклад ученого на тему «Может ли русская допетровская литература строиться хронологически?» Представляют интерес найденные нами тезисы к реферату В. М. Истрина, доложенного в заседании Славянской комиссии:

1. При суждении о древнерусской литературе необходимо останавливаться не только на первоначальных оригиналах памятников, но и на их последующих обработках.

2. Необходимо всегда иметь в виду перекрещивание двух элементов — фактических условий и литературных влияний.

3. Древнерусская литература может строиться хронологически, во всяком случае, начиная с XIII в.; с этого времени вполне возможна история других литератур.

4. Литература XIII в. есть литература северо-восточная, или великорусская, заменившая собой прежнюю литературу общерусскую. Далее она становилась литературой московской, а последняя стала литературой снова общерусской.

5. Литературное движение 1-й половины XIII в. на северо-востоке связано с перенесением политической жизни с юга на восток.

6. В этот период явилось одновременно несколько политических и вместе с тем литературных центров, но вся литература может быть обозначена именем северо-восточной (великорусской).

7. Искусственная схема распределения памятников XIII в. может быть такова:

1) памятники, возникшие благодаря общему литературному движению: Моление Даниила, Сказание об Индейском Царстве, 12 снов Шахаиши, Радзивиловская летопись, Изборник XIII века;

2) … из понимания потребностей грамотного человека — пересмотр библейского текста;

3) под непосредственным влиянием политических событий:

а) Толковая Палея, полемические трактаты, Архивный хронограф, Уваровский хронограф;

б) Сказание о Калкском побоище, Сказание о разорении Рязани Батыем, Слово о погибели земли Русской.

Примечание.  Некоторые памятники могут быть отнесены к данному периоду лишь предположительно.[22]

 

V. На академическом поприще…

Одесское десятилетие его жизни закончилось избранием В. М. Истрина в 1907 г. ординарным академиком по Отделению русского языка и словесности Императорской Академии наук. С этого времени он живет в Санкт-Петербурге.

Говоря об ученом, невозможно упустить такой важный факт в его биографии, как преподавательская деятельность. Как профессор он не только читал лекции, но и выступал в качестве инспектора, проверяющего качество и уровень преподавания литературы в гимназиях. Казалось бы, в такой далекой теперь от нас дореволюционной России — и такая свобода в выражении собственного мнения по самому, пожалуй, сложному вопросу — обучению и воспитанию молодежи. Сколько действительно практически целесообразного, грамотного и умного высказано им в работах методико-педагогического характера, опубликованных на страницах самого авторитетного государственного издания — Журнала Министерства народного просвещения. Вот он пишет, анализируя «Новую программу курса русской словесности в среднеучебных заведениях»: «Два слова о способе пересказа древнерусских произведений. Не знаю, как посмотрят «педагоги-специалисты», но мне кажется, что надо держаться чего-нибудь одного: или пересказывать все содержание памятника современным языком, или читать его в подлиннике»[23]. Или там же: «Я против того, чтобы заставлять всех преподавателей обучать своих учеников истории русской литературы одинаковым способом. Нигде не может быть предоставлено столько простору, как в преподавании русской словесности (здесь и далее выделения в тексте наши. — О. Н.). <…> Идеального учебника по русской словесности я не могу себе и представить, и преподавателю должен быть предоставлен простор по выборе его: пусть каждый следует тому, какой ближе к его симпатиям. Но составить учебник, настоящий учебник, нелегко. Особенно трудно составить учебник по истории древнерусской литературы, где необходимо быть в некоторых областях и специалистом. Я полагаю, — продолжает В. М. Истрин, — что центр тяжести изучения русской литературы должен лежать на . Или там же: « (здесь и далее выделения в тексте наши. — ). <…> Идеального учебника по русской словесности я не могу себе и представить, и преподавателю должен быть предоставлен простор по выборе его: пусть каждый следует тому, какой ближе к его симпатиям. Но составить учебник, настоящий учебник, нелегко. Особенно трудно составить учебник по истории древнерусской литературы, где необходимо быть в некоторых областях и специалистом. Я полагаю, — продолжает В. М. Истрин, — что центр тяжести изучения русской литературы должен лежать на XIX веке, и потому, с своей стороны, находил бы желательным, чтобы учебник по древней русской литературе был краток, но точен; все лишние фразы, все пересказы содержания должны быть удалены и заменяться примерами в хрестоматии: будет время у учителя — он с учениками прочитает; не будет — он так или иначе обойдется. Но необходимо, чтобы рядом с таким учебником автор издал нечто вроде исторической хрестоматии, хотя бы компилятивной, чтобы м преподаватель мог точнее уяснить себе то, что в учебнике может быть изложено в кратких словах»[24]. .

 В другой полемической (а иначе и быть не могло) статье «По поводу отчетов о письменных работах на испытаниях зрелости» он выдвигает по сути дела образовательно воспитательную программу. Его наблюдения показательны:

«По единогласному отзыву преподавателей (да и родителей) ученики перестали учиться, стали манкировать посещением уроков, небрежно относиться к своим занятиям и уже в средних классах воображать себя политиками, лишь по злой судьбе обязанными сидеть в классе и слушать допотопные речи какого-нибудь буржуа-учителя»[25]..

«…я очень далек от того, чтобы такое живое и индивидуальное дело, как преподавание, находилось под контролем абсолютного бюрократизма»[26]..

«Но я уже давно сказал, что я плохо верю в какую-то неведомую систему преподавания, после того как уже давно нас разуверили, что можно создать особую «породу» людей»[27].

«У нас далеко еще не установились взгляды на способы и задачи прохождения новой русской литературы в средней школе; немудрено, если и учебники не блещут объективными достоинствами»[28]..

«…если бы теперь открылась возможность радикально преобразовать школу, то вряд ли можно ожидать быстрых и разительных успехов. Прежде всего, взгляды на реформы школы так разнообразны и защитники той или другой школы так между собой не сходятся, что все дело реформы свелось бы к тому, в чьих руках в данный момент очутилась бы власть. Практика, однако, показала, что такой способ проведения реформ не состоятелен. Поэтому и надежда на какую-то радикальную реформу школы есть надежда несостоятельная. <…> Одно должно признать несомненным, что дело преподавания, как дело живое, требует со стороны преподавателя постоянного к нему интереса и постоянного самоусовершенствования, а то и другое возможно только при достаточной свободе в своих действиях, при достаточном досуге, необходимом для самоусовершенствования, и при достаточном материальном обеспечении, дающем ему возможность пользоваться тем и другим»[29]..

Другой, казалось бы, не совсем обычной для знатока древнерусской, греческой и византийской филологии областью его интересов, в которой, между прочим, он сделал оригинальные открытия и находки и обнаружил недюжинный талант архивиста-исследователя, была новейшая русская литература XIX века. В. М. Истрин выступает здесь и как теоретик, и как исследователь, и как рецензент. Ученый осознавал, что многие попытки строить историческое древо родной словесности оказывались не всегда удачными потому, что не имели четкой программы, методологически и научно обоснованной. А сейчас, по его мнению, «явилась потребность несколько шире взглянуть на положение (курсив наш. — О. Н.) русской литературы»[30]. Пристальное внимание он уделяет направлениям в разработке этого предмета и поиску того разумного компромисса, который может уравновесить многоликий орнамент художественного творчества с его бытописателями-учеными, часто раздираемыми личными противоречиями, вкусами, школами и т. д. Ученый очень осторожно об этом пишет: «Итак, мы видим, как волнообразно идет разработка истории русской литературы: широта постановки чередуется с господством узкой специализации, и только лишь в последнее время инстинктивно чувствуется возможность соединить то и другое вместе, или, точнее сказать, — воспользоваться плодами предшествующих специальных работ для новой широкой постановки вопроса. <…> Выполнить эту задачу значит дать высший синтез истории русской литературы. Выполнение этого принадлежит, конечно, будущему»[31]. К сожалению, обобщающего труда по теории и методологии литературы, равно как и по истории русской литературы . К сожалению, обобщающего труда по теории и методологии литературы, равно как и по истории русской литературы . Пристальное внимание он уделяет направлениям в разработке этого предмета и поиску того разумного компромисса, который может уравновесить многоликий орнамент художественного творчества с его бытописателями-учеными, часто раздираемыми личными противоречиями, вкусами, школами и т. д. Ученый очень осторожно об этом пишет: «Итак, мы видим, как волнообразно идет разработка истории русской литературы: широта постановки чередуется с господством узкой специализации, и только лишь в последнее время инстинктивно чувствуется возможность соединить то и другое вместе, или, точнее сказать, — воспользоваться плодами предшествующих специальных работ для новой широкой постановки вопроса. <…> Выполнить эту задачу значит дать высший синтез истории русской литературы. Выполнение этого принадлежит, конечно, будущему». К сожалению, обобщающего труда по теории и методологии литературы, равно как и по истории русской литературы XIX века, В. М. Истрин не создал. Но он сделал все же немало, давая импульс для дальнейших исследований в этой области и определяя разумные границы «творческого поля» наступившего XX века, а главное, он не совершил ошибок.

Содержательны, насыщенны фактами, даже дискуссионны и другие его работы по новейшему периоду отечественной словесности. Так, в небольшой заметке «День рождения Гоголя» (1909) им рассмотрены версии относительно дня и года рождения писателя: «С давних пор считалось установившимся, что Н. В. Гоголь родился 19 марта (1809 г.)»[32], и приложены в доказательство фотографии из метрической книги, свидетельствующие о том, что датой рождения Гоголя является 20 марта. Его перу принадлежат работы по изучению творчества А. И. Тургенева, А. С. Кайсарова, В. А. Жуковского и литературных обществ первой половины столетия. Это статьи: «Русские студенты в Гёттингене в 1802—1804 гг.» (1910), «Дружеское литературное общество в 1801 г.» (1910), «К биографии Жуковского. (По материалам архива братьев Тургеневых) (1911), «Русские путешественники по славянским землям в начале , и приложены в доказательство фотографии из метрической книги, свидетельствующие о том, что датой рождения Гоголя является 20 марта. Его перу принадлежат работы по изучению творчества А. И. Тургенева, А. С. Кайсарова, В. А. Жуковского и литературных обществ первой половины столетия. Это статьи: «Русские студенты в Гёттингене в 1802—1804 гг.» (1910), «Дружеское литературное общество в 1801 г.» (1910), «К биографии Жуковского. (По материалам архива братьев Тургеневых) (1911), «Русские путешественники по славянским землям в начале XIX века» (1912), «А. С. Кайсаров, профессор русской словесности, один из младшего Тургеневского кружка» (1916) и отдельное издание книги под редакцией В. М. Истрина «Архив братьев Тургеневых. Вып. 4. Путешетсвие А. И. Тургенева и А. С. Кайсарова по славянским землям в 1804 г.» (1915) и др. Здесь на основе богатого архивного материала, писем, мемуаров и документальных свидетельств он воссоздает атмосферу исканий, как бы сейчас сказали, творческой молодежи тех лет. Особенно привлекает В. М. Истрина фигура А. С. Кайсарова, преподававшего в Дерптском университете в 1810-е гг. Он фактически пишет первую биографию (по материалам архива братьев Тургеневых) многими забытого самобытного литератора и ученого, рисуя «облик интеллигентного русского человека эпохи конца XVIII и начала XIX в.»[33]..

В. М. Истрин написал ряд выразительных рецензий, которые собственно более походят на обширные статьи, и тоже посвятил их разбору трудов по русской литературе. Из них укажем следующие: отзывы о книгах Е. В. Петухова «Русская литература. Исторический обзор главнейших литературных явлений древнего и нового периода» (1911), В. В. Сиповского «Очерки из истории русского романа» (1912). Показателен его анализ книги П. В. Владимирова «Древняя русская литература Киевского периода XI—XIII веков» (Киев, 1900), в котором многое звучит и сейчас весьма современно. Ср.: «…каждая литература должна изучаться из себя самой»[34]. Ученый выступает против утверждений автора книги и его сторонников об отсутствии хронологии в древнерусской литературе. «Конечно, — пишет он, — такое, например, произведение, как Хождение Даниила, с одинаковым правом могло явиться в каком угодно веке; но нельзя сказать того же самого о всей совокупности памятников древнерусской литературы. И при каких средствах мы можем говорить о смене направлений, или, точнее сказать, — настроений»[35]. Он также считает, что необходима продуманная методология исследования рукописей, где не последнее место принадлежит вопросу об исследовании разных редакций произведений древнерусской книжности. И еще один важный момент необходимо почерпнуть из рецензии: «… нами не должны быть оставляемы без внимания не только памятники, но и самое отношение (курсив наш. — О. Н.) к ним читателей. Памятник долгое время оставался один, но отношение читателей к нему в различное время было различно»[36].. Он также считает, что необходима продуманная методология исследования рукописей, где не последнее место принадлежит вопросу об исследовании разных редакций произведений древнерусской книжности. И еще один важный момент необходимо почерпнуть из рецензии: «… нами не должны быть оставляемы без внимания не только памятники, но и самое (курсив наш. — О. Н.) к ним читателей. Памятник долгое время оставался один, но отношение читателей к нему в различное время было различно».. Ученый выступает против утверждений автора книги и его сторонников об отсутствии хронологии в древнерусской литературе. «Конечно, — пишет он, — такое, например, произведение, как Хождение Даниила, с одинаковым правом могло явиться в каком угодно веке; но нельзя сказать того же самого о всей совокупности памятников древнерусской литературы. И при каких средствах мы можем говорить о смене направлений, или, точнее сказать, — настроений». Он также считает, что необходима продуманная методология исследования рукописей, где не последнее место принадлежит вопросу об исследовании разных редакций произведений древнерусской книжности. И еще один важный момент необходимо почерпнуть из рецензии: «… нами не должны быть оставляемы без внимания не только памятники, но и самое (курсив наш. — О. Н.) к ним читателей. Памятник долгое время оставался один, но отношение читателей к нему в различное время было различно».

В дореволюционные годы В. М. Истрин вел активную общественную деятельность в Академии наук и как председатель Комиссии по изданию памятников древнерусской литературы, и как деятельный участник Словарной комиссии. В числе других академиков его подпись стоит первой в поздравительном адресе И. А. Бунину от «Разряда изящной словесности», где начертаны такие слова:

Иван Алексеевич!

            Примите привет от Разряда изящной словесности.

 Истинный и совестливый художник — а таковым мы Вас признаем — бывает всегда требователен к себе сверх меры, и исчисление его заслуг будит в нем чувство недовольства собой и тайного раздражения против его созданий. Нам хотелось бы, чтобы в день Вашего празднества Вы полюбили Ваши создания так, как мы их любим, за их веское содержание, за любовь к человеку, которая так чувствуется во всех воплощенных Вами образах, за изящество кисти, какой они зарисованы…

            Пусть двадцать пять лет Вашего служения искусству будут счастливым и красивым залогом грядущей работы; пусть совесть Ваша как художника будет спокойна — а все, кому дороги судьбы русской словесности, с любовью и уважением произнесут Ваше имя[37].

 

Думается, многое из того, что сказано в адрес великого русского писателя, можно отнести и к самому В. М. Истрину — большому труженику и подвижнику отечественной науки.

Наряду с большой академической деятельностью, во второй половине 1910-х гг. ученый публикует ряд статей традиционного для него свойства: «”Суд” в летописных сказаниях о походах русских князей на Царьград» (1916), «Летописные повествования о походах русских князей на Царьград» (1916), «Хроника Геогрия Амартола в славяно-русском переводах и связанные с нею памятники» (1917), «Где было переведено Житие Василия Нового?» (1918). В них на основе изучения списков и редакций памятников автор продолжает исследовать структуру древнерусского текста, привлекая для этого, как и всегда, богатые языковые данные рукописей («словарный материал»). Интересна в этом отношении первая из указанных нами работ, раскрывающая понятие «суд» как значение местности в древнерусских сказаниях. А говоря о Василии Новом, в частности, он установил, что «наличие некоторых слов дает основание утверждать, что перевод Жития был сделан на Руси»[38]..

К слову сказать, это не единственные статьи, где ученый «балансирует» между историей литературы, текстологией и лингвистикой. Эти три области постоянно находятся как бы в движении в его творческой мастерской. В зависимости от предмета интереса, эпохи и памятника одно выходит на первый план, подвергаясь описанию и тщательному разбору, а другое служит надежным инструментом, с помощью которого раскрывается содержание и смысл искомого. В этом ключе следует отметить две работы (помимо, конечно же, крупных трудов, более известных специалистам): «Из области древнерусской литературы. II. Древнерусские словари и “Пророчество Соломона”» (1903) и «К истории заимствованных слов и переводных повестей. По поводу статьи А. И. Соболевского» (1905). В последней он пишет: «Нет оснований приписывать Сказание об Индийском царстве русскому переводчику; оно было переведено там, где была переводческая школа, где были в обращении греческие и латинские тексты»[39]. М. Г. Булахов, автор обстоятельной биографической статьи об ученом, верно подметил, что «научное наследство И<стрина> нуждается в изучении не только литературоведческом, но и лингвистическом. Как блестящий знаток древних и современных языков, И<стрин>всегда освещал языковедческие вопросы в связи (курсив наш. — О. Н.) с общим процессом развития литературы и общественных отношений. В. этом и заключается сильная сторона его многочисленных исследований в области славянской филологии вообще и русской в частности»[40]... М. Г. Булахов, автор обстоятельной биографической статьи об ученом, верно подметил, что «научное наследство И<стрина> нуждается в изучении не только литературоведческом, но и лингвистическом. Как блестящий знаток древних и современных языков, И<стрин>всегда освещал языковедческие вопросы (курсив наш. — О. Н.) с общим процессом развития литературы и общественных отношений. В. этом и заключается сильная сторона его многочисленных исследований в области славянской филологии вообще и русской в частности».

 

VI. Смутное время: борьба за Отделение русского языка и словесности

Сложные годы революции и гражданской войны В. М. Истрин тяжело переживал. Голод, разруха, бомбежки — все это довелось увидеть и испытать ему. Даже «спокойная» жизнь в подмосковном Серпухове, где он пребывал в 1917—1918 гг., порой лишала его надежды на избавление… В письмах к акад. А. И. Соболевскому он так описывает свое положение (фрагмент из послания 1918 г.): «Как Вы поживаете и чувствуете себя? Прибываете ли в забытьи или готовите какую-нибудь работу, пользуясь длинными каникулами, и надеетесь на восстановление научных интересов? Мы же пережили немало тревог с 17 по 27 янв<аря> старого стиля. <…> насчитывают <…> 18 ударов с большими повреждениями стен, окон и крыши. Пришлось спасаться в житных подвалах. Один из наших соседей настолько пострадал, что через несколько дней скончался»[41]. И далее: «Оправилась ли Москва после разорения? Как же <…> Вы не уберегли патриаршей ризницы при существовании в наличности патриарха? Были ли Вы у него Как московские архивы и библиотеки?»[42]. Приведем еще один отрывок из другого письма А. И. Соболевскому того времени:. Приведем еще один отрывок из другого письма А. И. Соболевскому того времени:. И далее: «Оправилась ли Москва после разорения? Как же <…> Вы не уберегли патриаршей ризницы при существовании в наличности патриарха? Были ли Вы у него Как московские архивы и библиотеки?». Приведем еще один отрывок из другого письма А. И. Соболевскому того времени:

Многоуважаемый Алексей Иванович!

            Очень рад Вашему избавлению, но не знаю, что сказать в утешение, ибо утешаться решительно нечем: все погибло и погибает. Поедете ли Вы в П<етрогра>д? Мы в полном отчаянии — что делать? Вести из П<етрогра>да ужаснейшие: <…> голодная смерть. Но и здесь теперь не лучше: по мнению сведущих людей, в ближайшем будущем и здесь <…> голод. Да и теперь платить 300 р. за пуд муки и 40 р. за меру [картофеля][43] — не хватит содержания, которого, кстати сказать, уже два месяца не присылают.

<…> Отовсюду только слышишь утешение: умершим теперь лучше.

Чтò бы Вы нам посоветовали — ехать в П<етрогра>д или не ехать? <…>

Ваш В. Истрин[44]

В силу многих очень непростых обстоятельств научная деятельность В. М. Истрина в 1920-е гг. уже не была такой производительной. Но как гражданин и ученый он был непоколебим в отстаивании правды. В невероятно сложное для Отделения русского языка и словесности время он (после смерти А. А. Шахматова в 1920 г.) занимает должность председателя вплоть до закрытия ОРЯС в 1930 г., а с 1923 г. — товарища председателя Славянской комиссии при ОРЯС. Каким мужеством, самообладанием и стойкостью должен был обладать человек, живший в ином мире, не привыкший к бесконечным интригам и «разборкам». Область изучения памятников старины, славистика были объявлены реакционными. Закрывались многие институты, остальные «реорганизовывались» по единому образцу, где все меньше и меньше отводилось места древностям. Да и сама атмосфера научной и преподавательской деятельности была очень тяжелой. Самое страшное, что предвидели многие из его коллег и тщетно пытались приостановить, — это уничтожение академических кадров и традиций, разрушения Отделения русского языка и словесности. В 1923 г. академики В. М. Истрин и М. Н. Сперанский писали в Докладной записке «В защиту ОРЯС»: «Отделение ясно сознавало свою высокую национальную задачу и быстро оценило всю важность и все значение своего существования как отдельного целого»[45]. И далее: «Если в настоящее время и можно с успехом работать на русским языком во всем его разнообразии, над истории литературы допетровского периода и над славяноведением в широком смысле, то всем этим русская наука обязана главнейшим образом Отделению русского языка и словесности… Кроме чисто научной стороны, есть и другая, где Отделение уже выступает из замкнутых стен Академии и получает значение научно-общественное. Наука движется не одними академиками, а совокупностью сотен и тысяч лиц, стоящих вне Академии, но объединенных какой-либо силой, какой-либо идеей, внутренней и внешней»[46]. В. М. Истрин и его коллеги защищали в первую очередь сокровища национальной культуры: рукописные памятники, древние книги, словарные картотеки[47], которые были и остаются достоянием вековых традиций русского народа, традиций, которые в 1920-е гг. были порушены и осквернены. В докладной записке далее говорится: «Ученая деятельность Отделения с течением времени вышла из круга чисто русских интересов и вступила на широкую дорогу изучения всего славянства вообще, на путь поддержания русско-славянских связей. Содружество со славянскими землями проявлялось прежде всего в связях с Академиями — Чешской, Сербской, Юго-славянской, Болгарской… Славянские академии имеют более узкую цель — изучение … своей страны, своего всего родного, т. е. именно ту цель, которую несет и Отделение русского языка и словесности»[48]. Однако все попытки виднейших русских ученых сохранить ОРЯС, не разрушать сложившейся системы (первоначально планировалось слить . В. М. Истрин и его коллеги защищали в первую очередь сокровища национальной культуры: рукописные памятники, древние книги, словарные картотеки, которые были и остаются достоянием вековых традиций русского народа, традиций, которые в 1920-е гг. были порушены и осквернены. В докладной записке далее говорится: «Ученая деятельность Отделения с течением времени вышла из круга чисто русских интересов и вступила на широкую дорогу изучения всего славянства вообще, на путь поддержания русско-славянских связей. Содружество со славянскими землями проявлялось прежде всего в связях с Академиями — Чешской, Сербской, Юго-славянской, Болгарской… Славянские академии имеют более узкую цель — изучение … своей страны, своего всего родного, т. е. именно ту цель, которую несет и Отделение русского языка и словесности». Однако все попытки виднейших русских ученых сохранить ОРЯС, не разрушать сложившейся системы (первоначально планировалось слить . И далее: «Если в настоящее время и можно с успехом работать на русским языком во всем его разнообразии, над истории литературы допетровского периода и над славяноведением в широком смысле, то всем этим русская наука обязана главнейшим образом Отделению русского языка и словесности… Кроме чисто научной стороны, есть и другая, где Отделение уже выступает из замкнутых стен Академии и получает значение научно-общественное. Наука движется не одними академиками, а совокупностью сотен и тысяч лиц, стоящих вне Академии, но объединенных какой-либо силой, какой-либо идеей, внутренней и внешней». В. М. Истрин и его коллеги защищали в первую очередь сокровища национальной культуры: рукописные памятники, древние книги, словарные картотеки, которые были и остаются достоянием вековых традиций русского народа, традиций, которые в 1920-е гг. были порушены и осквернены. В докладной записке далее говорится: «Ученая деятельность Отделения с течением времени вышла из круга чисто русских интересов и вступила на широкую дорогу изучения всего славянства вообще, на путь поддержания русско-славянских связей. Содружество со славянскими землями проявлялось прежде всего в связях с Академиями — Чешской, Сербской, Юго-славянской, Болгарской… Славянские академии имеют более узкую цель — изучение … своей страны, своего всего родного, т. е. именно ту цель, которую несет и Отделение русского языка и словесности». Однако все попытки виднейших русских ученых сохранить ОРЯС, не разрушать сложившейся системы (первоначально планировалось слить II и III Отделения, но позже ОРЯС как самостоятельную структуру вообще ликвидировали, и оно вошло в состав Отделения общественных наук) оказались едва ли услышанными: наука в том ее виде, какая существовала до 1917 г., была не нужна новой власти, сравнявшей ее с землей. Поэтому отчаянный протест и борьба не увенчались успехом. Горечь потери, неизбежно надвигавшаяся трагедия для всего национального просвещения звучит в словах Докладной записки «В защиту ОРЯС», подписанной В. М. Истриным: «Надо сказать, что момент для уничтожения под тем или иным именем, с одной стороны, является самым подходящим. В настоящее время, когда вот уже шесть лет как систематически  (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) уничтожается все русское, все национальное, как разрушаются все культурные и духовные ценности тысячелетней русской исторической жизни, когда русское имя вычеркнуто даже из названия Русского государства (СССР), в такое время исключение из списков Академии наук «Русского» Отделения, несомненно, будет встречено в известных сферах с нескрываемой радостью и удовольствием… Гражданский долг, ответственность перед родиной, чувство национальной гордости, одним словом, все то, что известно под опасным в настоящее время словом «патриотизм», заставляет громко протестовать против новой попытки еще в одном месте вычеркнуть русское имя… Наш долг — указать власти не недопустимость нанесения такого оскорбления русскому национальному чувству в мирной области наук»[49]..

 Со времени избрания В. М. Истрина академиком он находился бóльшую часть времени в С.-Петербурге, занимался не только изучением древностей, он также активно участвовал в организации работы Словарной комиссии АН. Особенно тяжелыми были 1920-е гг…. Уже начали «внедрять» те методы и формы в отношении рядовых преподавателей, учителей и университетов, о которых так откровенно он рассказал в письме 1923 г. к близкому коллеге П. Н. Сакулину:

 Многоуважаемый Павел Никитич!

Не можете ли помочь или, по крайней мере, снабдить добрым советом ходателя сего г. Кривицкого, знакомого моего брата. Он не может поступить в высшее учебное заведение <…>. Но признаюсь, я надежды на успех не имею, если в Москве такая же практика, как здесь. Не говоря уже о том, что пропущены все сроки, здесь отчаянный поход на интеллигенцию (здесь и далее курсив наш. — О. Н.). Не принимают в высш<ие> учеб<ные> з<аведения> сыновей профессоров, да еще таких, которые работают вместе с большевиками; на этих днях <…> с 1^го курса уволено 130 челов<ек> (и оставлено только 200), за неудачное их происхождение; в сентябре уволено в городе 500 учителей средней школы <…>; на днях прибыла из Москвы специальная комиссия «для очищения родной школы от буржуазных элементов», т. е. учеников. <…> Когда все это взвесишь, то, разумеется, видишь, что ничего нельзя сделать». И далее: «Над Академией нависают тучи. Очевидно, близится разгром. Из Москов<ского> Р.К.П. <…> пришел запрос, который заставляет серьезно задумываться[50]..

 

В конце 1920-х гг., когда был принят новый устав Академии наук, и ее независимость была полностью уничтожена. В. М. Истрин по-прежнему отчаянно боролся со своими более сильными и хитрыми противниками, выступая против иной, воспитанной уже на других лозунгах, «конъюнктуры», для которой наука — лишь ничего не значащая оболочка, своеобразное «прикрытие». Так, в письме П. Н. Сакулину 1927 г. он пишет:

 Многоуважаемый Павел Никитич!

Опять задержка! Я предупреждал Вас, что против нас всегда ведутся интриги, и часто мы бессильны что-нибудь противопоставить. Исконный и заклятый враг II Отделения, непр<еменный> секр<етарь>, постоянно делает нам пакости, особенно при выборах новых членов. <…> В прежнее время у нас была защита в Велик<ом> Князе, а теперь <…>[51].

 Тогда же, в тяжелые для науки времена, он находит возможным помогать своим коллегам, поддерживая их изыскания и экспедиционную деятельность. В письме А. М. Селищеву 1920-х гг. В. М. Истрин сообщает: «Многоуважаемый Афанасий Матвеевич! Отделение ассигновало Вам на поездку в Сибирь 100 тысяч. Но получить их Вам, по теперешним советским мудрым прави-лам, пожалуй, будет более чем затруднительно. Не будет удивительным, если получите их уже осенью. Мы бессильны ускорить»[52]..

 

VII. Последние труды и годы жизни

Все же в эти годы ученый выпустил ряд трудов: мемориальные статьи памяти А. А. Шахматова (1920), И. С. Пальмова (1920), «Методологическое значение работ А. Н. Веселовского» (1921), «Памяти И. В. Ягича» (1923). Он по-прежнему ведет обширную переписку с известными учеными, где обсуждет многочисленные научные проблемы, общественные вопросы. (Среди его «корреспондентов» в разные годы были В. Ф. Миллер, А. Е. Грузинский, А. А. Шахматов, Вс. И. Срезневский, П. К. Симони, Д. Н. Ушаков и другие видные деятели отечественной культуры). Именно благодаря его усилиям не прекращается работа по подготовке сборника памяти А. Н. Веселовского (всю работу по составлению и редактированию он взял на себя). Так, он сообщает его брату Алексею Николаевичу: «Отделение постановило издать в память Александра Николаевича сборник…» и просит его присоединить «какие-либо свои воспоминания». «С этим предложением, — пишет он далее, — к Вам и обращаюсь. Могу Вас заверить, что Отделение в случае Вашего согласия, выразит одно лишь удовольствие. Редакция сборника поручена мне»[53]. Он продолжал также заниматься изданием и исследованием рукописей. Наиболее значительными трудами стали: «Книгы временныя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Текст, исследование и словарь» в 3-х томах (1920, 1922, 1930), где, в частности решается вопрос «о языке, на котором русский книжник половины . Он продолжал также заниматься изданием и исследованием рукописей. Наиболее значительными трудами стали: «Книгы временныя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Текст, исследование и словарь» в 3-х томах (1920, 1922, 1930), где, в частности решается вопрос «о языке, на котором русский книжник половины XI в. мог … писать свои собственные произведения и делать переводы с греческого»[54], учебник «Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (11—13 вв.)» (1922), несколько статей — «Замечания о начале русского летописания» (1921, 1922), «Иудейская война Иосифа Флавия в древнем славяно-русском переводе» (1922), «Толковая Палея и Хроника Георгия Амартола. Откровение Мефодия Патарского и Летопись. Договоры русских с греками , учебник «Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (11—13 вв.)» (1922), несколько статей — «Замечания о начале русского летописания» (1921, 1922), «Иудейская война Иосифа Флавия в древнем славяно-русском переводе» (1922), «Толковая Палея и Хроника Георгия Амартола. Откровение Мефодия Патарского и Летопись. Договоры русских с греками X века» (1924), «Моравская история славян и история Поляно-Руси как предполагаемые источники начальной русской летописи» (1932). В 1930-е гг. он почти ничего уже не публиковал, а последняя его работа (по данным наиболее полной библиографии) издана в 1934 г.[55]

Вступительное слово к сборнику памяти академика И. В. Ягича, одного из последних столпов мировой славистики, горячо преданного России, В. М. Истрин закончил такими словами: «Ровно год тому назад в письме к одному из наших коллег Ягич писал: «Я, несмотря на мои лета, дожил до объединения южных славян, о котором когда-то мы только мечтали; бог даст, я дождусь еще и поворота к спокойствию и удовольствию России, во всех ее концах». Ему не суждено было дожить до этого желанного времени, и еще вопрос, доживем ли до него и мы (здесь и далее курсив наш. — О. Н.). Порадуемся, по крайней мере, за него, что и в своей маститой старости он мог жить такими надеждами, которые уже далеко всех нас окрыляют, и принесем ему благодарность за то, что свои юношеские мечтания о лучшем будущем с близкого ему южного славянства он перенес на нашу когда-то славную и сильную, а теперь обездоленную и истерзанную родину. Помянем же почившего не только как знаменитого ученого, но и как близкого нам по крови славянина и как друга России, верившего в ее жизненные и духовные силы!»[56]..

Подобно И. В. Ягичу, и Василий Михайлович Истрин, один из последних академиков Императорской Академии наук, всю свою жизнь гордо нес знамя русского ученого-филолога, гражданина своей Отчизны.

Последние годы жизни В. М. Истрин тяжело болел, но не прекращал исследовательской деятельности. Шли новые, еще более страшные времена гонений на науку… Многие его соратники-одногодки оказались в застенках советского ГУЛАГА и погибли там, другие испытали на себе горькую ношу тяжелейших испытаний, унижений, наконец, война…, до которой В. М. Истрину дожить не пришлось.

Василий Михайлович Истрин скончался в Ленинграде 19 апреля 1937 г. на 73 году жизни.

 

VIII. Воскрешение забытого: «Очерк истории древнерусской литературы» В. М. Истрина и его место в современной проблематике предмета

В нашей статье об академике В. М. Истрине мы постарались панорамно представить жизненный путь, ученые труды и педагогическую деятельность одного из самых ярких представителей русской академической школы отечественной филологии и как бы вскользь упомянули среди его работ послереволюционного периода книгу по истории древнерусской литературы — один из первых (наряду с трудом академика М. Н. Сперанского) учебников того времени. Как это ни странно (а у нас именно так почти всегда и случается), меняются приоритеты в науке и жизни, политические «установки» и социальные мотивы и методы анализа литературного произведения, и старое, «реакционное» уходит в вечность, а значит, — в никуда, часто подвергаясь уже в работах современных исследователей подчас несправедливой оценке, а порой и не замечается вовсе. И так десятилетиями у нас «пылятся» многие ценные книги. Но все же научная сторона предмета — удел исследователей и тех немногих практиков, у которых еще жив дух искательства. Но когда речь заходит об учебнике, т. е. таком труде, который призван просвещать и обучать, становится грустно и горько от того, что богатый и исключительно ценный опыт недалекого прошлого почти не используется в современном учебном процессе. И снова у нас получается: наряду с красочными обложками «учебников» и «инновационных» проектов нынешних горе-методистов и ученых, работающих на педагогическом поприще — духовная пустота, зияющая между строк, скудное образование, плохой язык, незнание архивов и даже более — пренебрежение к памятникам письменности… Все это, увы, стало приметой нашего «плюралистического» времени.

В этой связи нам очень приятно сообщить читателям сайта, среди которых немало подлинных подвижников своего дела, радеющих за судьбы отечественного образования, о том, что усилиями автора этих строк в издательском центре “Academia” в 2002 г. вышел первый классический учебник по древнерусской литературе в новой редакции, с обилием редких иллюстраций, библиографическим аппаратом и сопроводительными статьями, но с сохранением, конечно же, подлинности авторского текста. И это труд — В. М. Истрина. Хотелось бы в заключение сказать несколько слов и о нем.

«Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (11—13 вв.)» — это необычный учебник, в котором читатель не найдет принятых «указаний» и «задач», всевозможных «упражнений» и «интерактивных игр». По сути дела перед нами оригинальный авторский труд классического образца, хотя он и был написан в далекие 1920-е гг. В чем состоит его неповторимость? Прежде всего, она кроется в духовном и интеллектуальном потенциале личности самого автора, не мыслившего только категориями его времени, а искавшего и находившего те ориентиры, которые ведут в другое пространство, как бы соединяя невидимым мостиком прошлое и настоящее. Изучать, преподавать и любить древнерусскую литературу без понимания единства и незыблемой связи веков нельзя. Об этом справедливо писал большой знаток нашего предмета Д. С. Лихачев: «Ценности прошлого должны стать активными (курсив наш. — О. Н.) участниками жизни настоящего <…>»[57].

Учебник В. М. Истрина, несмотря на то, что его первое издание было осуществлено в 1922 г., значительно шире имеющихся пособий как по отбору и качественному анализу изучаемых памятников, входящих в программу обучения студентов филологических специальностей вузов, так и по уровню восприятия авторского текста. Один из рецензентов настоящего издания, проф. В. В. Колесов, сочувственно заметил, что книга В. М. Истрина «написана университетским профессором, влюбленным в свое дело и задавшимся целью показать свой предмет в идеально высоком смысле, т. е. как исток в развитии национальной ментальности до момента, когда внешние причины временно оборвали органическое ее развитие со стороны Истрина это не просто учебное пособие, а исполнение патриотического долга русского человека в эпоху нового культурного безвременья (1922), напоминание о возможном будущем». Оно содержит наиболее полное в количественном отношении освещение первых веков (XI—XIII) формирования и развития древнерусской литературы. Однако заметим, что с современной точки зрения в ряде случаев автор не дает исчерпывающего анализа, что было естественным для того периода в развитии науки. В книге содержится общая характеристика эпохи создания памятника и его квалифицированный разбор, главным образом, в области текстологии, содержания и языковых особенностей, говорится о редакциях и вариантах произведений, рассказывается о тех именах и сборниках словесного искусства, которые по разным причинам не нашли достойного освещения в вузовских курсах: Климент Смолятич, Житие Авраамия Смоленского, Толковая Палея и антиеврейская литература, Летописец Переяславля Суздальского и др. Особое внимание уделяется развитию навыков историко-литературного анализа текста, хотя собственно литературоведческий анализ дается чаще всего на уровне отдельных аспектов. Таким образом, в своей структуре учебник В. М. Истрина содержит изложение всех необходимых источников и предоставляет возможность студентам самостоятельно изучать памятники древнерусской литературы для углубленного познания предмета.

Курс лекций В. М. Истрина по истории древнерусской литературы, выпущенный впервые издательством «Наука и Школа» в Петрограде в 1922 г. под названием «Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (XI—XIII вв.)» охватывает один из главнейших периодов истории формирования отечественной литературы и содержит подробный анализ наиболее важных памятников того времени: хроник и хронографов, повестей, патериков и житий, апокрифов. Среди них такие монументальные произведения древнерусского словесного искусства, как Жития Бориса и Глеба, Житие Феодосия, Житие Александра Невского, летописи, Хождение Даниила Паломника, Поучение Владимира Мономаха, Слово о полку Игореве, Киево-Печерский патерик, Моление Даниила Заточника и др.

Автор предваряет книгу обширным Введением, в котором дает характеристику литературного процесса XI—XIII вв., рассказывает об источниках и этапах формирования древнерусской письменной традиции художественного творчества, оценивает византийское влияние на древнерусскую литературу, рассматривает характерные особенности языка памятников того времени.

Книга разделена на главы, каждая из них освещает историю отдельного памятника (по векам). При этом автор указывает не только собственно литературные достоинства источника, но и определяет его место в традиции письменной культуры того времени. Главы завершаются перечнем рекомендуемой литературы для самостоятельных занятий.

Взгляды В. М. Истрина и компетентный анализ фактов древнерусской литературы были подтверждены разработками ведущих отечественных ученых ХХ в. Важно, что он не отрывает рассматриваемые явления от истории Руси, ее культуры, быта и духовных традиций, на основе которых и происходило становление оригинальной русской литературы.

 Книга В. М. Истрина, ставшая библиографической редкостью, предназначалась для учебных целей, поэтому исследовательские догадки и авторские размышления здесь приобрели нормативный характер, что позволило ученому полно и объективно осветить ход истории древнерусской литературы. Учебник В. М. Истрина соответствует вузовской программе курса «Древнерусская литература» и содержит все указанные в программе и методических рекомендациях разделы предмета за период с XI по XIII вв.

Эта книга — своеобразный учебник жизни, с помощью которого мы проникаем в мир летописных преданий, повестей и апокрифов, и постепенно начинаем понимать, что родная словесность имеет богатую традицию; в ней подчас причудливо переплетаются древнерусский, греческий, византийский и европейский орнаменты. Именно в синтезе книжности, во всей совокупности событий истории славянских (но не только) народов нужно искать корни самобытной литературы Древней Руси.

Перед автором этого труда стояла непростая задача: не только донести до читателя эпоху и образы живой старины, но и дать хронологическое изложение предмета, предложить свою концепцию, объяснить, наконец, с какими трудностями приходится сталкиваться при изучении древнерусских памятников. При этом В. М. Истрин выступает скорее как равный собеседник, не стремящийся навязывать свое мнение, а всякий раз как бы размышляющий вместе с читателем. Оттого выдвинутые автором положения не воспринимаются в назидательном ключе, позволяют самостоятельно пройти этот путь — от первого знакомства с книгой до непосредственного «погружения» в рукописный источник. Проф. В. В. Колесов в рецензии на новое издание обоснованно пишет о том, что «многие вопросы, затронутые в этой книге, впоследствии именно в данной (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) интерпретации были использованы в изучении древнерусской литературы <…>: хронология, деление по периодам, особое внимание к форме — к языку и стилю древнерусских текстов, к описанию исторической атмосферы, в которой тексты появлялись, к соотношению оригинальной и переводной литературы и т. д. Эта книга стала исходной точкой современных интерпретаций литературного процесса Древней Руси и его описания как органического развития (курсив автора. — О. Н.) культурных потенций народа».

В. М. Истрин, кроме прочего, решал и еще одну проблему, невольно возникающую при написании любого учебника: как соединить в одном пособии доступность изложения и научность. Его коллега, автор многих книг и исследований памятников русской культуры, М. Н. Сперанский хорошо выразил это в предисловии к своей книге: «Приступающему к научному изложению истории древней русской литературы приходится, в зависимости от современного состояния наших научных познаний, ставить вопрос: возможна ли в настоящее время научная история русской литературы вообще и древнерусской — в частности? Вопрос этот не является совершенно праздным: его ставили уже себе в предыдущее время русские ученые, ставят его еще и теперь, решали и решают его <...>»[58]. В. М. Истрин на протяжении всей научной деятельности показывал, что при несовершенстве методологии, наличии разных взглядов и устремлений, недостаточной изученности многих оригинальных творений, целостность развития литературы, движение ее пластов, иными словами, историчность и хронологическая преемственность не теряются, а наоборот, как бы вырастают на одном древе, питаясь живительными соками прежних времен. Здесь ученый всегда выступал сторонником объективного освещения самогó хода генеалогического развития словесности: от ее устных образцов, доносящих легендарные предания, до самобытных произведений, выросших и получивших свое развитие на русской почве. В чем-то исследовательская манера В. М. Истрина подобна методу Ф. И. Буслаева — великого знатока рукописных памятников. Он, кстати, в одном из литографированных курсов «Истории русской литературы» очень четко выразил смысл этой науки, ее назначение. «Литература, — пишет Ф. И. Буслаев, — всегда служила бóльшим или меньшим выражением, если не всей народной жизни, то известного класса народа, и вообще служила выражением исторического движения мысли (выделено нами. — О. Н.)»[59]. Этому во многом следовал и В. М. Истрин.

Быть может, для поколения современных читателей покажется странным или даже неуместным то, что в книге В. М. Истрина почти половину объема занимает глава «Введение», где автор говорит о византийском влиянии на древнерусскую литературу, подчеркивая при этом самобытность сюжетов и образов старинной письменности, ее самостоятельность, в чем-то подражательный, но и, несомненно, оригинальный русский характер. Здесь же подробно рассматриваются объем и состав памятников древнерусской литературы, их редакции и отличительные особенности произведений киевского периода от образцов северо-восточной письменной культуры. Примечательно, что отельный раздел посвящен древнерусскому литературному языку. И это не случайно. И раньше, и теперь не утихают споры вокруг истоков русского языка и его роли в созидании национальной культуры. Именно с периода рождения на Русской земле письменности на старославянском языке древнерусская книжность получила наивысший расцвет: в большом количестве стали переводиться с греческого языка произведения духовной литературы, была учреждена на Руси митрополия… В. М. Истрин, как никто из предшествующих и последующих филологов, сумел обосновать свой взгляд на этапы развития древнерусской литературы с точки зрения исторической, этнологической, лингвистической и создать цельную систему представлений на историческое развитие литературы XI—XIII вв. Кроме того, совершенно исключительное положение занимает в учебнике переводная литература, знатоком которой был ученый. Его труды в этой области до сих пор остаются классическими, а часто и почти единственными. Поэтому в данной главе, как, впрочем, и во всей книге, научные интересы и личные предпочтения ученого, иногда выходящие за рамки самогó предмета, но отнюдь не лишние в концептуальном отношении, занимают особое место и выгодно отличают учебник В. М. Истрина от других книг того времени.

Он не оставляет без внимания, конечно же, и «компилятивные» источники, содержащие в своих редакциях редкие дополнения и вставки, свидетельствующие не только о позднейших обработках произведения, но и о его сопричастности другому, более позднему, современному нам времени. При этом ученый никогда не останавливался на достигнутом и не шел по замкнутому кругу. В одной из работ он так определил дальнейшую цель: «Во всяком случае, мне кажется, что не мешает направить свои исследования в сторону отыскания следов литературы на северо-востоке в первой половине XIII века. Татарское нашествие действительно могло иметь большое значение в смысле остановки развития только лишь начавшегося создаваться нового направления литературы (курсив наш. — О. Н.) — литературы неофициальной: поэтому вторая половина XIII и XIV вв. и представляются еще темными»[60]. Вот почему в учебнике такое внимание уделяется древнейшему периоду развития литературы, ее первым векам.

В. М. Истрин последовательно отстаивает, как мы уже говорили, хронологический принцип изучения отечественной словесности. Но не только. Существенным является еще и тот факт, что он не стремится в угоду конъюнктуре времени, всевозможным политическим течениям в науке представить отдельно древний период как сначала малорусский, а затем великорусский, что было и остается нередко в центре дискуссий современных «интерпретаторов». Об этом хорошо сказал М. Н. Сперанский: «Истрин желал установить ряд памятников, которые могут быть отнесены к владимиро-суздальскому периоду, и в то же время устанавливают непрерывность традиции (выделено нами. — О. Н.) между Киевской Русью и северо-восточной; эту преемственность тенденциозно отрицал малорусский историк литературы И. Франко <…>»[61]. Он говорит о непосредственной связи наших источников с мировой культурой, не только славянской, но и западноевропейской, и арабской. Все они обогащали древнерусскую литературу, насыщали ее оригинальными сюжетами. Ученому не раз приходилось выступать против ходячего мифа о замкнутости нашей литературы первых веков ее становления[62]. Даже несколько отходя от древнерусской книжности, стоит заметить, что и в оценке новейшей русской словесности XIX века он придерживался тех же принципов, порой восставая против государственной идеологии.

 В своих взглядах он исповедует принцип историзма — тот, что был свойствен и самой литературе: тщательно исследует происхождение памятника, реконструируя первоначальный его облик. Позднее об этом хорошо скажет Д. С. Лихачев: «В чем же заключается этот «средневековый историзм»? Прежде всего — в том, что художественное обобщение в Древней Руси совершается в подавляющем большинстве случаев на основе того или иного исторического факта. <…> Но мало новых произведений на явно вымышленные сюжеты. Вымысел — ложь, а любая ложь со средневековой точки зрения недопустима»[63].

После текста учебника (в новой редакции) в качестве приложения помещены две забытые статьи ученого: «Был ли Даниил Заточник действительно заточен?» и «Введение в историю русской литературы второй половины XVII века», не переиздававшиеся со времени их первой публикации. Написанные живым языком, с большим количеством примеров, они приоткрывают потаенные струны отечественной словесности, увлекательно рассказывая о традиции изучения письменности, гипотезах и догадках. Мир древнерусской литературы в передаче В. М. Истрина здесь предстает как живоносный источник, наполненный богатыми красками и неповторимыми оттенками родной природы, прикоснувшись к которым даже начинающий исследователь, ученик или педагог навсегда сохранят в своей душе чувство сопричастности к великим творениям Древней Руси.

В. М. Истрин был человеком очень широкого научного кругозора — текстолог, лингвист, палеограф, литературовед, славист, знаток древних языков, издатель и комментатор памятников письменности. Будучи воспитанником Московского университета, он слушал лекции талантливейших представителей отечественной науки — Н. С. Тихонравова, Ф. Ф. Фортунатова, Ф. Е. Корша, ему были близки исследования В. И. Григоровича, П. С. Билярского, И. В. Ягича, А. И. Соболевского, А. А. Шахматова. Вся эта славная когорта филологов-славистов никогда не замыкалась на сугубо личных мотивах, ими двигали благородные общественные цели. Таков был и В. М. Истрин — человек колоссальных знаний, тонкой интуиции, большого исследовательского таланта, чьи идеи и книги до сих пор не утратили теоретического значения и практического смысла.

 Хочется надеяться, что и современный читатель с добрым чувством откроет эту книгу — образец строгости мысли, поэзии духа и необыкновенной живости ума. К этому стремился ее автор. Должны проникнуться этим и мы.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru