Державин и русская журналистика 1760-1780-х годов: к вопросу о статусе торжественной оды
С именем Г.Р. Державина обычно связывают решающий этап истории пересмотра статуса торжественной оды. «Фелицу» называли «новым типом произведения» (Гуковский 1998, 355), «неслыханным новшеством» (Серман 1967, 56); поэт «до неузнаваемости преобразил жанр» (Алексеева 2005, 358), а «читатели должны были воспринимать <ее> как обновление поэтического языка» (Клейн 2010, 304).
Эта традиционная научная схема допускает ряд уточнений. Изменение статуса оды стало возможным только после того, как была сформулирована новая концепция литературного творчества. Произошло это на рубеже 1760-1770 гг. На страницах русских литературных журналов был создан образ «старой литературы», который последовательно дискредитировалась. Из журнала в журнал кочует одна и та же мысль[i]: российский Парнас оккупировали бездарности, которые за деньги готовы писать о чем угодно:
Известие сие во первых я даю,
Что авторство мое за деньги продаю
Копейка – мадригал, с полушкой – эпиграмма,
Три денежки – рондо, а пять копеек – драма,
Элегия – алтын, пять денежек – сонет,
Идиллия – хоть грош, полушка за билет <…>
(И то и се 1769, 22 лист, 4) [ii].
Одновременно прозвучали и претензии к одам: в этих произведениях нет ни «смысла», ни «правильных стихов». Это самый «дешевый» и никчемный жанр:
Дешевле всех стихов спускаю с рук я оды,
Причина такова, что оные уроды,
Ни смысла доброго, ни правильных стихов,
Ни должной похвалы, ниже завистных стров,
С начала до конца в сложеньи не имеют,
И денежку давать за оных мне жалеют;
Что ж дешево мои стихи я продаю,
Так знайте все, что я без мерки их крою <…>
(И то и се 1769, 22 лист, 4).
Параллельно с этим был предельно снижен образ автора. Во-первых, современный писатель – невежда, он ничего не знает и ничему не учится:
Многие ныне принимаются писать, думая, что хорошо сочинять также легко, как продавать снурки, серьги, запонки, наперстки, иголки и прочие мелочные товары, коими щепетильники торгуют в деревнях, и меняют оные на лапти и яицы, но они обманываются. <…> чтобы уметь хорошо сочинять, то потребно учение, острый разум, здравое рассуждение, хороший вкус, знание свойств русского языка и правил грамматических и, наконец, истинное о вещах понятие; все сие вместе есть искусство хорошо писать и в одном человеке случается весьма редко, ради чего и писатели хорошие редки, не только у нас одних, но и в целой Европе. Кто пишет, не имевши дарований и способностей, составляющих хорошего писателя, тот не писатель, а бумагомаратель. По нещастию, нашему, у нас много таких писцов, кои, напечатав пять страниц худого своего сочинения, принимают на себя название автора, будто бы авторство зависело от типографии. Типография за деньги печатает книги, но ума не продает: кто пишет наудачу, тот грешит против здравого рассудка (Пустомеля 1770, 10-12)[iii].
Во-вторых, он не поэт, в лучшем случае – ремесленник, «рифмач», которому чужды «приятство» и «изящество»:
Писателю стихов, не думавши, поспешно,
Которые читать ни жалко, ни утешно;
Тому, кто их с такой поспешностью точет,
Как блинник на базар блины когда печет. <...>
Однако же и блин не тем одним хорош,
Что скоро испечен; но естьли он не вкусен,
Он будет нехорош и нежну вкусу гнусен.
Стихи ж не скоростью бывают хороши,
Стихи приятностью касаются души
И сердце нежное тогда воспламеняют,
Когда лабазнею и маслом не воняют;
Тут скорость не нужна, а нужен только склад.
С тобою я, рифмач, ударюсь об заклад,
Что нет в твоих стихах ни смеха, ни приятства,
Ни чистыя стопы, ни самых рифм богатства.
А ежели в них нет и этого всего,
Такие и стихи не стоят ничего. <...>
(И то и се 1769, 18 лист, 5)[iv].
В-третьих, современный автор тщеславен, горд, самовлюблен:
Другой с своими сочленами столь много превозносит свои труды, что не находит им достойной похвалы, и так самолюбив, что и Траянов панегирик не мог бы его удовольствовать (Смесь 1769, 115)[v].
В-четвертых, он графоман:
Писать и выдавать в печать, сказывают, есть страсть, принадлежащая прямо стихотворцам и прозописателям; я, хотя не из числа ни тех, ни других, однако, также ею поразился. Видно, что эта болезнь весьма прилипчивая, да и следствия ее показывают, что она такова в самом деле, ибо она столь распространилась в здешнем городе (И то и се 1769, 18 лист, 6).
Наконец, в-пятых, такой автор не брезгует откровенным подлогом – плагиатом:
Хотелось было мне назвать оное моим сочинением, видя, что выпала у нас такая мода, что редкое называется переводом, а всегда сочинением, но как я не совсем еще прожился совестию, то и показалось мне несколько оное неблагопристойно. Некоторые нынешние господа писатели не пекутся о бессмертной славе, но прикладывают все свое старание к получению часовой похвалы, которая, хотя сама по себе и ничего не значит, но им чрезвычайно мила. Они таскают из разных многих сочинениев и, выдавая оные под своим именем, нимало не страшатся быть уличены в похищении чужого добра. Многие иностранные писатели по смерти своей научилися говорить по-русски, и не только что чисто говорят нашим языком, но и сочиняют на оном весьма похвальные издания. Впрочем, имен своих никогда они не подписывают, но всегда видно, что позволяют подписываться другому, отчего ныне сделалася великая теснота на Парнассе, и думаю, скоро дойдет до того, что господа сочинители начнут спихивать друг друга с крутой и высокой той горы, тут то будет (41–8) плач неутешный и драка не описанная (И то и се 1769, 41 лист, 7-8) [vi].
Картина становится совсем не приглядной, если учесть, что все эти поэты и «прозописатели» постоянно «враждуют» друг с другом, нарушая нормы приличия. Они «злословят» «под именем сатиры»:
Тень одного из сочинителей, или, лучше сказать, из несносных вралей нынешних веков. Сей человек был на свете злоязычником, всякий час вознамеривался он поносить целый свет, но, имея весьма мелкое понятие, злословил только людей знакомых, и чье только что узнавал он имя, того уж и ругать был в состоянии (И то и се, 36 лист, 1)[vii].
Напротив, настоящие писатели и ученые бедствуют:
<…> все, учившиеся природные россияне, находящиеся при высокородных, гораздо нещастливы перед неучью, да еще и ненавидимы бывают за свои науки и за свое знание <...> бедный ученый человек в презрении и без награждения за свои многотрудные подвиги, не кажущиеся важными, по той причине, что ученых не по много в одном месте бывает, и изъяснить их дел партизанов не находится (Смесь 1769, 43-44)[viii].
Образ «новой литературы» конструируется по принципу контраста. «Искусственности» и «лжи» противопоставляются «естественность» и «истинность». Издатели журналов ведут непринужденную беседу с читателем:
Не прогневайся, господин читатель, что я некрасноречиво говорю, но это зависит от тебя: если ты мне сделаешь ободрение, каким бы то образом ни было, то я тебе наскажу и то, и сио, по пословице: От прибытку уста глаголют. Не подумай же, чтоб я просил у тебя денег, однако если ты мне оных дашь, то я, право, не отрекусь; ибо я человек такой, что от хорошего отговариваться не стану, да сверх же того еще не заплачено за мои труды <...> Впрочем, господин читатель, не ожидай ты от меня высоких и важных замыслов <...>. Я предприял увеселять тебя и шутить перед тобою столько, сколько силы мои позволят <...> (И то и се 1769, 1 лист, 3, 5)[ix].
Писатель нового типа – дилетант, который пишет только то, что сам считает нужным: «Я пишу то, что вижу и ни мало не пекусь о успехе моего издания» (Смесь 1769, 119)[x]. Поэту нужны «природа» и «дарование»:
Почтенные господа стихотворцы, вот ваш образец, не отдавайтесь вечно стремление рифмотворствовать. Природа и дарование воспламеняют вас не на многие годы. Доколе продолжается сей жар, в добрый час! Следуйте ему и отверзайте себе славными творениями двери бессмертия; но коль скоро пламень ваш начнет утухать, не дожидайтесь отказаться от стихов, чтоб похуление и свист к тому вас не принудили. Предупреждайте свое падение благоразумным отшествием. "Но кто, скажете вы, в силах остановить падение стихотворца? Неужель Аполлоновы чада покорены времени". Изрядно, пойте до седых волос, когда вам угодно отказаться от бессмертия (И то и се 1769, 31 лист, 2-3)[xi].
Новый поэт не пишет по заказу, ему необходимо вдохновение, он испытывает муки творчества:
Мне очень хотелось написать к вам письмо о том, что на меня рас сердилась моя любовница, ибо я думал, что она, прочитав нежные мои жалобы, напечатанные в таком журнале, который она жалует, отменит свою суровость и сжалится надо мной. Для исполнения сего предприятия я заперся в своем кабинете, велел слугам сказывать всякому, кто бы ко мне ни приехал, что меня нет дома; и накрепко подтвердил всем своим домашним, чтоб никто не входил и в ту комнату, которая была (138) перед моим кабинетом. Таким образом раздав приказы о наблюдении тишины в моем жилище, думал, что непорочные музы, коих я с младенчества много почитал, не преминут меня посетить. В сей надежде сел за стол, взял бумагу и перо и начал писать. --- Но как много я в своем мнении ошибся! Сколько ни ломал голову не мог написать ни одного нежного стиха, служащего к смягчению сердца моей красавицы. Можно сказать, что в моем разуме сделалось великое затмение: я рассердился сам на себя, кусал перо, бил ногами и, брося все, бегал по горнице, но ни гнев мой, ниже досада не могли мне подать помощи, и музы, конечно, надо мною пошутили. <...> (Смесь 1769, 137-138).
Таким образом, учености (или псевдоучености), дидактизму и морализаторству, которые якобы были свойственны традиционным одам или трагедиям, была противопоставлена идея «легкой» словесности, ориентированной на нормы светского салонного разговора и рассчитанной на утонченный вкус придворной дамы:
<…> письмо от 1 числа мая 1769 года, подписанное К.М. со стихами в нем включенными, останется без тиснения для того, что выражения, там употребленные, редким ушам могут быть сносны. Мы же стараемся обществу не предлагать ничего такого, чтобы вежливости и добронравию было противно (ВВ 1769, 192).
В таких текстах невозможна «грубость». «Вежливость», т.е. определенная модель поведения[xii], предполагающая соблюдение норм светских приличий, – одна из главных категорий этой эстетики:
Суровое и невежливое сердце никогда довольнее не бывает, как когда оно оскорбит какую ни наесть особу; или когда ему удастся поссорить ближних родственников; или когда может целый род выставити в свет для насмешки тогда, когда оно само скрывается и всячески стережется, чтоб поступок его не узнали. Если с умом и с лукавствием человек склонен к порокам, то он бывает вреднейшая тварь, коя может находиться во гражданском обществе (ВВ 1769, 196)[xiii].
Новая литература дистанцируется от риторики: «Какая мне нужда в красоте слога: провались красноречие, ядом льсти наполненное! Я ненавижу тех красноречивых рассказчиков, которые, обольщая слух, обманывают нас <…>» (Живописец 1864, 43) [xiv]. Во «Всякой всячине» формулируется важнейший для всей русской литературы, по крайней мере, 50 последующих лет принцип «писать, как говорят»:
<…>я ни высоких мыслей, ни остроумных слов и никаких витиеватых силлогисмов не выбирал, а пишу самым простым штилем, которым обыкновенно говорят да при том наблюдаю ясность и справделивость (ВВ 1769, 259).
Авторы должны стремится к «приятности», «легкости», «остроте»:
Многие письменные сего автора <Д.И. Фонвизина. – А.И.> сочинения носятся по многим рукам, читаются с превеликим удовольствием и похваляются сколько за ясность и чистоту слога, столько за остроту и живость мыслей, легкость и приятность изображения <…> (Пустомеля 1770, 104).
Литературная программа, сформулированная на страницах журналов 1760-1770 гг., была реализована в «Собеседнике любителей российского слова» и, в первую очередь, в произведении Екатерины II «Были и небылицы»[xv]. На роль главного поэта на российском Парнасе императрица и княгиня Е.Р. Дашкова выдвинули Державина. «Фелица» же, по их мысли, должна была стать образцовой новой одой.
Один за другим следуют восторженные отклики на нее В. Жукова (Собеседник 3, 46), Сушковой (Собеседник 5, 3–6), Козодавлева (Собеседник 7, 40–41), Кострова (Собеседник 10, 26–30), Княжнина (Собеседник 11, 5–7). «Простые», свободные, искренние стихи, далекие от риторики — вот что отмечают современники в «Фелице». Державинская ода была противопоставлена песням, которые призваны «вельможей пышных забавлять». В отличие от обычных одописцев, Мурза не льстил и говорил лишь истину:
Мурза в стихах своих к Фелице
Одну лишь истину писал,
Не льстя премудрой сей Царице,
Что сделала она, сказал —
И звуки правды раздалися,
И нежны слезы полилися
У всех из радостных очей.
(Собеседник 7, 40).
Отмечается своеобразие поэтического языка Державина. Так, например, в «Письме к творцу оды, сочиненной в похвалу Фелицы Царевне киргизкайсацкой» Е. И. Кострова читаем:
Путь непротоптанный и новый ты обрел. <…>
Тебе внимали все прилежно,
Хваля твоих стихов прекрасну новизну
(Собеседник 10, 26, 27).
Капнист, Костров, Княжнин, А. С. Хвостов признают, что писать оды по-старому после «Фелицы» уже невозможно. Из номера в номер в «Собеседнике» печатаются тексты, в которых декларируется отказ от поэтики традиционной торжественной оды. Одический жанр объявляется находящимся в кризисе. Традиционные оды третируются как вышедшие из моды и неспособные воспеть должным образом императрицу, поскольку культивируют не высокий стиль, а всего лишь высокопарный, неизбежно ассоциирующийся с «льстивой бездарностью»:
Я ведаю, что дерзки оды,
Которы вышли уж из моды
Весьма способны докучать.
Они всегда ЕКАТЕРИНУ,
За рифмой без ума гонясь,
Уподобляли райску крину,
И в чин пророков становясь,
Вещая с богом, будто с братом,
Без опасения пером,
В своем взаймы восторге взятом,
Вселенну становя верх дном,
Отсель в страны, богаты златом,
Пускали свой бумажный гром <…>
(Собеседник 11, 5)[xvi].
Таким образом, «Фелица» Державина – это реализация на практике тех теоретических принципов, которые были впервые сформулированы на страницах русских литературных журналов 1760-1770 гг. При этом по-настоящему новая ода могла появиться только в контексте новой литературной программы. На ее выработку ушло около 15 лет, важнейшую роль в этом сыграла императрица Екатерина II и редакция двух ее журналов – «Всякая всячина» и «Собеседник любителей российского слова».
Литература
Алексеева 2005 – Алексеева Н.Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII-XVIII веках. СПб., 2005.
Вечера 1788 – Вечера. Еженедельное издание на 1772 г. . Ч. 1. М., 1788.
ВВ 1769 – Всякая всячина. СПб., 1769-1770.
Гуковский 1998 – Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1998.
Живописец 1864 – Живописец Н.И. Новикова. СПб., 1864.
И то и се 1769 – И то и се. СПб., 1769.
Ивинский 2008 – Ивинский А.Д. Торжественная ода и литературная политика Екатерины II // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2008. Т. 67. № 5. С. 62-67.
Ивинский 2012 – Ивинский А.Д. Литературная политика Екатерины II: «Собеседник любителей российского слова». М., 2012.
Клейн 2010 – Клейн И. Русская литература в XVIII веке. М., 2010.
Николаев 2006 – Николаев С.И. Образ писателя и эстетика творчества в представлениях русских писателей XVIII века // XVIII век. Сборник 24. СПб., 2006.
Парнасский щепетильник 1770 – Парнасский щепетильник. Ежемесячное издание. СПб., 1770.
Пустомеля 1858 – Пустомеля. Сатирический журнал. 1770. М., 1858.
Серман 1967 – Серман И.З. Державин. Л., 1967.
Смесь 1769 – Смесь. СПб., 1769.
Собеседник – Собеседник любителей российского слова. Ч. 1-16. СПб., 1783-1784.
Трутень 1769 – Трутень. СПб., 1769.
[i] На однообразие русской журналистики того времени указал М.Д. Чулков: «<…> к чему у вас заведено столько еженедельных журналов, которые я сначала покупал, но ныне уже перестал, думал я, что оных начала обещают много полезного, а как после рассмотрел, то все господа сочинители оных говорят всегда об одном, но только разными словами <…>» (И то и се 1769, 24 лист, 6).
[ii] Ср.: «На прошедших днях, а в которое точно время, того не упомню, приехала ко мне богатая боярыня, в великолепной карете на двор она взъехала, а на крыльцо и в горницу благоволила войти пешком. <…> говорила мне так: Государь мой, у меня умерла постельная моя собачка. <…> Приехала я к тебе, продолжала она, просить, чтоб ты сделал мне самую плачевную елегию, которая бы не только меня, но и всякого читателя тронуть могла. В ней ты опиши начальное происхождение прелестной той собачки <…> Потом изъясни, как она прыгала, резвилась и скакала для моего увеселения, опиши все это ясными словами, а в уплату за сие обещаю тебя довольствовать весь твой век чернилами и бумагою» (И то и се 1769, 42 лист, 6-7); «Я из числа желателей денег; того ради и прозою и стихами стараюся неусыпно достать оные, однако думаю, что они зареклись ни с востока, ни с запада, ни с севера, ни с юга и, словом, не идут ко мне ниоткуда. Прозаиком был я беден, попробую пожить стихотворцем» (И то и се 1769, 16 лист, 1-2); «<…> не имею ли я справедливой причины ненавидеть Муз, Аполлона и всего Парнасса, от которых произошло все мое несчастие. Я их любил и любил бы завсегда, естьли бы они несколько были побогатее, а иногда приходит на меня и такое время, что я бы весь Парнасс с Музами и с Аполлоном продал за полтину, но та моя беда, что ни один невежда не даст мне за него ни одной копейки. По рождении моем написал я больше, нежели степная Татарская архива, но за все сие получил не больше, как на одну только провизию для утоления моего алча, следовательно, не имею теперь ни одной копейки. <...>» (И то и се 1769, 48 лист, 3).
[iii] Ср.: «<…> ныне де все пишут, у кого здорова правая рука, и есть перо, чернила и бумага. Да я не знаю, говорил я, ни правописания, ни составления речи. Вот какой шут, сказал он, я шесть лет мараю бумагу, а не знаю правописания, а что такое составление речи, о том и не слыхивал, однако ж было такое время, что и мои сочинения хвалили» (Смесь 1769, 100); «<…> кто только умеет перо в руки взять и водить им по бумаге, то и тот уже стремится выдавать маранье свое в печать» (И то и се 1769, 18 лист, 6); «Пегас от начала света был только один и употребляли его великие люди, то есть великие стихотворцы, но ныне умножилося слишком стихокропателей, а Пегас им не служит, того ради надлежит сделать заводы особливые для Пегасов, от чего разбогатеть можно всякому <...>» (И то и се 1769, 29 лист, 7); «Забудь, что не умеешь ты ни одного соплесть стишка; что нужды, что не знаешь ты правил стихотворства? Пиши прозу и научись только прибирать рифмы, ты и тем себя прославить можешь. Многие в стихотворстве не больше твоего знания имеют, но со всем тем пишут трагедии, оды, элегии, поэмы и все, что им вздумается <…>» (Пустомеля 1770, 19); «Ежели посмотреть на молодых нынешних писцов, то подумать можно, что труднее быть посредственным сапожником, нежели автором: все обучаются тому ремеслу, в котором хотят упражняться, но безграмотные писцы учиться и знать правилы почитают за стыд» (Пустомеля 1770, 88-89); «Но молодые наши стихотворцы нашли кратчайшую к Парнасу дорогу; по их мнению, надлежит только знать, что мужеской стих в 12, а женской в 13 стоп; а потом в неделю сделаться можно стихотворцем, и трагическим, и комическим <…>» (Трутень 1769, 38-39); «Некоторым сочинителям не знания и не науки, но одно слепое щастие доставило титул людей разумных и ученых. <…> От сея робости и раболепствия нашего набилось их столько на Парнас, что по последней ревизии оказалось более ста тысяч человек» (Парнасский щепетильник 1770, 4, 5); «Ты говоришь: вить другие пишут, не больше моего имея способностей; для чего же не писать и мне <…>» (Живописец 1864, 7); «<…> мы ныне так стали разумны, что не только ничему уже не хотим учиться, но и за стыд почитаем упражняться в науках, а еще и паче во словесных» (Живописец 1864, 33).
[iv] Ср.: «По моде нашего времени писать не трудно: благодаря Бога, правая рука моя здорова, буквы чертить по бумаге научился еще с ребячества» (Живописец 1864, 13). См также.: Николаев 2006,82-95.
[v] Ср.: «Со прискорбием рассуждаю о гордости некоторых людей. Сие есть начало непристойных поступок, дурных стихов, витиеватого письма, которые смело выставляют обществу» (ВВ 1769, 401); «Сказывают, что самолюбие не только что с хорошими писателями, но и с мелкими бумагомарателями неразлучно, а некоторые уверяют, что оно и тогда прилипает, когда еще они намереваются быть писателями, но я сего не утверждаю, а скажу только, что самолюбие есть болезнь самая прилипчивая и для писателей опасная» (Пустомеля 1770, 13); «Я слышу и вижу, как некоторые господа плетут себе похвалу, елико мочи имеют, и принуждают читателя против его воли мыслить о себе изрядно, а других без всякой причины презирать и ненавидеть. Следуя такому правилу, вздумалося и мне похвалить самого себя под именем присланного ко мне письма, а оное письмо сделаю я и буду писать сам к себе, как многие то делают под разными видами» (И то и се 1769, 45 лист, 2); «Клеон, превознесенный хвалами, думает о себе, что он превосходит Пиндара, за тем что обучал риторике не знаю в каком-то монастыре и вытвердил наизусть всего Вергилия. Но не подумай, читатель, чтоб он писал согласно с здравым рассудком: он столько горд, что и рассудок презирает» (Смесь 1769, 119); «Начеркал сочинил вздорную пиесу и вздумал, что он может равняться со всеми славными комическими авторами. Сие произошло от пристрастия и самолюбия <…>» (Трутень 1769, 184); «Самохвал, прославляя мнимые свои достоинства, злобствовал на всех тех, кои заслужили всеобщую любовь и почтение, и, называя всех невеждами в словесных науках, не знал различия между Демосфеном и Катоном» (Вечера 1788, 40-41).
[vi] Ср.: «<…> обычай издавать чужие мысли и труды под своим именем ныне стал в моде: эдакая кража теперь не приносит бесчестья, а еще славу доставляет» (И то и се 1769, 7 лист, 2).
[vii] Ср.: «Пламя войны и между сочинителями возгорелось. Вооружились колкими своими перьями г. писатели; вашему Трутню в прошедший вторник немалое было бомбардирование. Всякая всячина добрый вытерпела залп, Адскую почту атаковала какая-то неизвестная партия» (Трутень 1769, 107-108); «Для некоторых сочинителей, которые грызутся между собою, как кошки с собаками, а особливо в песьи дни; потребно разума и согласия до несколько четвертей. Впрочем же, сие согласие весьма нужно, без которого мы иногда и обойтися можем, когда есть ваканции публичных дураков, то занимают у нас такие места мелкотравчатые писаки, и нам гораздо мило смотреть, как они дурачатся и ругают сами себя, а без того, конечно, не приметили бы разумными, а как они поссорятся, то и откроют нам все свои недостатки. <...> (И то и се, 30 лист, 6)».
[viii] Ср.: «Чорт меня дернул приняться за самое разорительное упражнение, а именно: за стихотворство. Я сочинил сказки в стихах и хотел их напечатать, но от меня за напечатание требовали денег, прежде напечатания. Вам, г. издатель, без сомнения известно, что люди моего промысла деньги почитают редкостию, а еще больше те, которые от стихов пропитание имеют» (Трутень 1769, 134); «Самое негодное дело быть стихотворцем. Пропади во век охота ко стихам, названным еще божественным гласом: надобно над ними ломать голову, гоняться за рифмами, считать все слова по стопам и за весь труд не получить ни малой награды» (Трутень 1769, 145); «<...> танцевальная наука не весьма много содержит в себе правил, хотя учителя танцеванья во многих домах принимаются лучше, нежели люди, разумеющие словесные науки <...>» (И то и се 1769, 14 лист, 3); «Вы какое имеете ремесло спрашивал он у меня: и как я сказал ему, что пописывав книги, то он усмехнулся и советовал мне поитить к себе в ученики и хотя ты будешь, говорил он, обметывать одни только петли, то и тогда достанешь в месяц больше, нежели за все твои сочинения в год» (И то и се 1769, 24 лист, 5).
[ix] Ср.: «Ах, знаю, на кого он метит, скажет тотчас ложнодогадливый читатель. Я пересказал бы все клятвы, говоря в ответ, что не того писал, на кого он думает <...> однако мой отгадчик не перестанет твердить, что сие писано на него. <...> Нет, оставлю такие повести, кои побуждают к злословию публику, обыкшую все толковать в худую сторону. Лучше напишу волшебную сказку, сии сказочки часто и знатные, и ученые люди изволят читать на досуге» (Смесь 1769, 35-36);
[x] Ср.: «Я пишу единственно только для одного увеселения и другого намерения не имею, ибо сил моих к тому не станет, не требую похвалы и за славой не гоняюсь для того, что я их недостоин, а желаю, чтоб получил их тот, который мыслит о себе, что он приносит сочинениями великую пользу отечеству» (И то и се 1769, 9 лист, 8); «Мы, благодаря Бога, насущный хлеб имеем, и пишем для того, что нам писать очень захотелось» (Вечера 1788, 6); «Не должно таковых Пиитов ставить рядом, // Которы для своей забавы лишь поют, // С такими, кои петь примаются с подрядом, // И свой бездельный труд, как лапти продают» (Вечера 1788, 77).
[xi] Ср.: «Читатели! Прошу решить сию задачу: // Кто дара не имев, а пишет на удачу. // Умен или дурак?» (Трутень 1769, 111).
[xii] «Всякая всячина», по сути, и является «учебником» «науки жить между людьми» (ВВ 1769, 210). Неслучайно к ее издателю обращаются «господин Наставник» (ВВ 1769, 268). На страницах журнала подробно обсуждается, что можно и что нельзя делать светскому человеку. Наиболее несуразные или «дикие» привычки и обычаи высмеиваются. Полемика с «Трутнем» поэтому начисто лишена какого-либо политического подтекста: Новиков обвиняется лишь в игнорировании светских приличий. Его «сатира на лица» признается «грубостью», а сам он – радикалом, которому «бы хотелось за все да про все кнутом сечь» (ВВ 1769, 175; об этом подробнее см.: Ивинский 2012, 15-21).
[xiii] При этом обвинение в невежливости оказывается одним из самых серьезных, ср.: Предвижу, что ваши листки всегда я буду читать с удовольствием, ибо поныне я еще в них не приметила не только соблазна, но и противных слуху и благопристойности критик. Напротив того, в журнале вашей старшины я нашла много невежливого. Прежде сия госпожа завела между людьми многие ссоры, а теперь рассудила за благо развращать своими изданиями молодые умы, уча их (82) смотреть на то, о чем иной и понятия не имеет (Смесь 1769, 81).
[xiv] В этом контексте становятся понятны выпады против В.П. Петрова: «Мне кажется, потому, что у нас почти все к новостям охотники. У него разум а-ла-грек. Сия мода, служащая прежде к украшениям поверхностей, давно кончилась; и так бестолковые начали оною прикрашивать внутренние свои дарования и выкривлять свой умок то вверх, то вниз, то в ту, то в другую сторону на подобие а-ла-грека. Некоторый господин пуще всего избаловал известного вам умника, сказав, что он больше имеет способностей, нежели славный наш лирик. Но я смело скажу: дай Боже, чтоб сей господин мог порядочно разуметь сего лирика, не только определять цену его знанию и его аттестовать; по-моему, сходнее сказать, что муха равна со слоном, нежели сравнять нескладные и наудачу писанные его сочинения с одами славного нашего стихотворца» (Смесь 1769, 132).
[xv] Об этом подробнее см.: Ивинский 2008; Ивинский 2012, 86-92.
[xvi] Ср.: «Хоть после многие и сочиняли оды, // Но те же самые их вывели из моды» (Собеседник 13, 169); «Наш слух почти оглох от громких лирных тонов, // И полно, кажется, за облака летать, // Чтоб равновесия не соблюдя законов, // Летя с высот и рук и ног не изломать» (Собеседник 10, 28).
© Все права защищены
http://www.portal-slovo.ru
