Е. Д. Поливанов — известный и неизвестный

По страницам работ и архивных материалов

Судьба Е.Д.Поливанова очень трагическая, хотя, как приходится теперь говорить, типична для многих представителей поколения 1910–1920-х гг. С начала 1930-х гг. труды ученого перестают издаваться на Родине, он все более и более начинает подвергаться несправедливой, безосновательной критике. В итоге единственным местом, где стало возможно проведение исследовательской работы, стала Средняя Азия, где с небольшими перерывами до 1937 г. Е.Д.Поливанов плодотворно трудился. Он издал десятки работ, посвященных исследованию местных языков и диалектов, традиционного фольклора народов Востока, занимался разработкой письменности и вел немалую просветительскую деятельность. Е.Д.Поливанов буквально исходил все южные окраины страны, находясь в экспедиционных поездках в поисках оригинальных образцов народного творчества, занимался переводами.

В 1937 г. Е.Д.Поливанов был репрессирован и 25 января 1938 г. расстрелян.

Время возвращает истории несправедливо забытые имена. В 1968 г. выходит первый объемный том работ Е.Д.Поливанова «Статьи по общему языкознанию». Начинает разворачиваться и архивная, исследовательская работа. Затем, в 1980–1990-е гг. появляются уже целые монографии, посвященные анализу идей Е.Д.Поливанова и филологии того времени. В их числе — известная книга В.Г.Ларцева «Евгений Дмитриевич Поливанов: Страницы жизни и деятельности» (М., 1988), впервые на большом фактическом материале представившая панораму жизни Е.Д.Поливанова; здесь же были помещены фрагменты литературного наследия ученого, рассказано о Е.Д.Поливанове как литературоведе, поэте и переводчике, наконец, издан богатый корпус эпистолярного наследия. Позднее стали выходить работы Вяч. Вс. Иванова, А.А.Леонтьева, Л.Р.Концевича.

Только в 1963 г. Е.Д.Поливанова реабилитировали, а начиная с 1990-х годов земляки Евгения Дмитриевича — смоляне — преподаватели, сотрудники и студенты Смоленского государственного педагогического университета возрождают утраченные традиции «поливановедения», делают все возможное для сохранения памяти об этом уникальном ученом, яркой, одаренной личности.

На страницах смоленских конференции «Поливановские чтения» мы публиковали редкие по насыщенности идей и их современному звучанию статьи ученого 1920–1930-х гг., не переиздававшиеся ранее и забытые, а также архивные материалы, впервые вводимые в научный оборот. Надеемся, что наше начинание позволит не только ближе прикоснуться к лингвистической мысли того времени, но и более глубоко осознать ценность возвращения к нашим истокам, на которых до сих пор и стоит российская наука.

В настоящем виде представляем наш первый опыт. Это — статьи Е.Д.Поливанова из сборников и журналов 1920–1930-х гг.: «Иностранная терминология как элемент преподавания русского языка», «Русский язык сегодняшнего дня». Основная проблематика в этих статьях ученого — социолингвистическая. Она, на наш взгляд, удачно дополняет исследования современных авторов, которые подчас забывают своих предшественников. Именно у Е.Д.Поливанова «социальный» статус языка был выдвинут на одно из ведущих мест в языковедческой проблематике того времени. Не случайно поэтому многие его работы не только звучат актуально и сейчас, но и вызывали ожесточенную полемику в те годы. Следующая часть — две рецензии: отзыв М.Н.Петерсона на книгу Е.Д.Поливанова «Лекции по введению в языкознание и общей фонетике» и рецензия Е.Д.Поливанова на книгу А.М.Селищева «Язык революционной эпохи». Первая работа публикуется впервые по рукописи, хранящейся в Архиве РАН (Москва). Заключает настоящую публикацию «Отчет по участию в научно-исследовательской экспедиции действительного члена Института народов Востока Е.Д.Поливанова», также впервые вводимый в научный оборот.

1.

Е. Д. Поливанов

ИНОСТРАННАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ КАК ЭЛЕМЕНТ ПРЕПОДАВАНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА

Публикуется по изданию: За марксистское языкознание. (Сборник популярных лингвистических статей). М., 1931. С. 67—72.

***

I

Возбуждаемый мною вопрос о систематическом преподавании научно-технической терминологии не нов, но несправедливо забыт в последнее время. Нужно ли систематическое препода­вание научно-технической, т. е. главным образом латинской и греческой[1] терминологии в советской школе? И место ли ему на уроках русского языка?

Вопросы эти имеют значимость, по-моему, для всех видов советской школы; в национальном партпросвещении они приоб­ретают, однако, сугубый интерес, ввиду того, что русский язык здесь изучается именно как язык советской культуры, а потому терминологические навыки из круга культурных понятий ока­зываются одной из насущнейших задач обучения. Здесь же имеют место и некоторые специфические особенности: ясно, например, что здесь преимущественное внимание должно уде­ляться научно-политической терминологии. Поэтому в последую­щем изложении я буду иметь в виду именно условия националь­ных комвузов и совпартшкол, считая, однако, что мои выводы приложимы и к ряду других (по задачам и по составу) школ.

Обычным возражением против систематических занятий «иностранными словами», или латино-греческой частью русской научно-политической терминологии является указание на то, что по мере надобности учащийся так или иначе усвоит нужные ему иностранные слова.

Допустим, что действительно «нужные ему слова» будут «так или иначе усвоены». В известной мере это правда, ибо тем-то и обеспечивает человек свое место в борьбе за существование, что усваивает нужные для борьбы за существование навыки, опыт и сведения.

Но, во-первых, в результате метода «так или иначе» будут усвоены далеко не все нужные слова, а лишь минимум необ­ходимых терминов. Во-вторых, можно сказать, что кому надо писать, тот «так или иначе» и писать научится и даже орфографию усвоит. Но это вовсе не делает бесполезным системати­ческое обучение письму и методику этого обучения, в результате которых цель (т. е. уменье писать) достигается вернее, быстрее и с меньшей затратой энергии. А глав­ное — методом «так или иначе» научные термины будут не так усвоены, как при систематическом обучении. Значение термина (в громадном большинстве случаев) будет понято не целиком, а лишь частично: «барометр» рискует быть понятым как «штука для предсказания погоды»[2] и т. д., внимание, в большинстве случаев, будет обращено лишь на функциональ­ную сторону значения, анализ же его будет отсутствовать, а это значит, что большинство наших «иностранных» слов, именно сложные по своему составу слова (composita), будут поняты заведомо неверно.

Итак, обучать научной терминологии, обучать, конечно, систематически, надо; это для меня аксиома.

Но на уроках ли русского языка? Не распределить ли это дело по урокам разных специальностей, чтобы в комплексном ознакомлении учащегося с предметом участвовало и ознакомление с термином? Последнее более или менее напоминает то фактическое положение, которое занимает наша школа по отно­шению к научно-политической терминологии.

Но оно-то и является, как показывают факты, неудовлетво­рительным.

Наконец почему-то преподавателю русского языка, особенно в национальной аудитории, можно заниматься чем угодно — и логикой, и орфоэпией, и орфографией, и этимологией (т. е. происхождением) слов русского (или, вернее, обычно мниморусского[3]) генезиса, но не иностранными словами.

Ведь никто не будет отрицать, что сейчас в словаре нашего литературного языка — языка советской культуры — эти ино­странные слова (вроде географии, пролетариата, конституции, экономики, базиса, импорта, культуры, аборта, проституции и ренегатства) занимают вполне законное место. А с другой стороны, именно эта-то часть современного русского словаря и нуждается больше всего в комментировании и не потому только, что благодаря специфичности основ (латинских и греческих по преимуществу) обычный языковой анализ (которым произво­дится деление на морфологические части «чисто-русского» слова) здесь оказывается невозможным или затруднительным, но и потому, что область значений, присущих данным «иностранным словам», — область специфическая, возвышающаяся, в общем, над кругом примитивных и повседневных представлений эле­ментарного быта, — это область культурных понятий по преимуществу.

Так тем более она заслуживает изучения — напрашивается вывод. Заслуживает изучения именно как часть современного общерусского литературного языка, и преимущественного изу­чения как наиболее ценностная с образовательной точки зрения — как отображение культуры[4] в нашем словаре.

Правда, я вполне соглашусь с теми, кто мне укажет, что «культурная часть» русского словаря, а тем более специальная область научно-политических терминов не исчерпывается латино-греческой терминологией. Сюда войдут и новоевропейские (немецкие, английские, французские) заимствования и, наконец, специфически русское творчество (как в области культуры, так и в словарном отображении культуры).

К последнему должно быть отнесено, напр<имер>, такое, интернациональное уже по своей географии, слово, как совет в его современном, советском значении. Это понятие — действительно русский вклад в интернациональную культуру, в связи с чем его термин — вклад в интернациональный словарь культурных, в частности политических понятий.

Наконец, аббревиатуры последнего времени (совнарком, ЦИК и т. д.) — разве это не есть технический словарь советской культуры? Эти слова новы (т. е. родились недавно) потому, что и сами данные понятия вполне новы. А грандиозный рост новых понятий в эпоху революции, неспособный удовлетвориться обычными средствами словопроизводства (заимствованиям из других языков не могло быть места, ибо сами данные значения были специфически русскими), повел и к созданию нового приема словотворчества (в виде основных типов аббревиатур[5]).

Что же? Я полагаю, что и новоевропейского происхождения культурные слова (вроде лидер — английское leader — вождь) и главнейшие по своей значимости аббревиатуры также должны найти место в школьном обучении как часть современного рус­ского словаря.

Но чтобы не распыляться, я останавливаюсь здесь лишь на статистически преобладающем элементе — терминах латино-греческого происхождения.

II

В чем же можно видеть систему в преподавании термино­логии? — Прежде всего в группировке материала. Слова с об­щим элементом (напр<имер>, фот-о-графия, фот-о-типия, фот-о-сфера и т. д.) образуют известное гнездо, ячейку, и в то же время каждое из входящих в нее слов может быть втянуто и в другую ячейку — по второму своему элементу (фото-граф-ия, типо-граф-ия, граф-о-мания, граф-о-логия, теле-­граф и т. д.). Иначе говоря, сложные слова выделяют из себя простые основы, которые и становятся отправным пун­ктом анализа нового слова.

Преимущества этого приема (этимологизации) над механи­ческим заучиванием бессистемного ряда слов очевидны. Во-пер­вых, этим просто сокращается работа: фототипия уже будет разложена, если известны фотография и типография (и может быть рядом с ними тип, типаж и т. д.); полигамия не потребует никаких объяснений, если проана­лизированы моно-гамия и поли-графия. Точно так же: теократия — из сопоставления теология и демократия (аристократия, плутократия и т. д.)

Допустим, что в будущем данному, учащемуся придется встретиться со специальным термином — пантограф (наз­вание картографического инструмента); ему легко будет осо­знать его поскольку уже известны, напр<имер>, пантомима и география.

Во-вторых, символическая ценность «иностранных слов» главным образом и состоит именно в их аналитичности, по­скольку большинство из них сложные[6] из двух лексических морфем слова; так что не разложив — не поймешь, а расклады­вая — естественно брать за отправной пункт знакомую уже (по прежним примерам) часть слова.

Кроме самых основ нужно, разумеется, ознакомить и с прин­ципами их композиции; но относящиеся сюда сведения из гре­ческой или латинской морфологии никого не испугают ввиду своей минимальности: полезно (на всякий случай[7]) указать на несовпадение основы слова (фигурирующей в compositis) с именительным падежом (греч. phot при phos — свет) лишь в виде общего правила, конечно. Затем необходимо отметить морфему — связку -о. Наконец, часто повторяющиеся суф­фиксы: -изм, -ист, -ика, -ия (греч.), ат (лат.; полезно включить в качестве примера и старостат, где уже русская основа), -ация и некоторые другие. И префиксы: -а греческое (alpha privativum), латинское uн- (I) предлог в, 2) отрицание). На­деюсь, это не назовут преподаванием латыни и греческого — ибо все это уже живые черты слов русского литературною языка. Тот же критерий (обращать внимание на то, что является фактом русского уже языка) применим и к самым основам. Ведь переводя, т. е. поясняя значение слова террор (в ряду тер­рорист, терроризм и т. д.), мы столько же занимаемся латинским, сколько и русским языком. Но рассказывать, напр<имер>, этимологию данного комплекса террор или, напр<имер>, основы патрон в патрона-ат, по-моему, не потребуется: она берется как готовая и как равная русскому слову террор res­pective патрон[8]. Того же, что заведомо не связывается с объяснением русского словаря, касаться не нужно.

Можно допустить даже, что, напр<имер>, парадокс мог бы остаться и без этимологизации, поскольку не понадобится ортодокс (альный). Иначе говоря, допускаю, что выделение основ (из composita) может ограничиваться условиями чередования данной основы в двух, по крайней мере, русских «иностранных словах».

Пускай даже школа (на уроках русского языка) научит лишь способу усвоения новых «иностранных слов». Это и будет общим введением во всякую специальную научную терминологию. Весь же запас иностранных слов, понятно, не может быть пройден, да этого и не требуется.

Нашей ближайшей задачей является, по моему мнению, нормировка минимального словаря научно-политических терминов, который и должен лечь в основу классных занятий.

Вступление и подготовка текста О. В. Никитина

2.

Е. Д. Поливанов

РУССКИЙ ЯЗЫК СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ[9]

Публикуется по изданию: Литература и марксизм: Журнал теории и истории литературы. Кн. IV. 1928. С. 167—180.

***

В том, что язык, на котором мы говорим в 1928 г., и тем более язык того — пионеро-комсомольского — поко­ления, которое вообще не существовало еще в дорево­люционную эпоху, существенно отличается от языка рядового интеллигента допоенного времени, — никто, я полагаю, не будет сомневаться. Можно выставить даже такую точку прения, которая будет определять язык сред­него обывателя 1913 года и, с другой стороны, язык со­временного комсомольца — не как 2 разных диалекта, а как 2 разных языка, в том именно понимании терми­нов «диалект» и «язык», которое употребительно в лин­гвистике и основано на критерии взаимной понимаемости (диалекты) или непонимаемости (язык). Действительно, если мы возьмем, напр<имер>, те страницы из «Комсомольских рассказов» Колосова, которые цитирует в своей книге Селищев[10] в качестве образца речи комсомольцев (допустим, что в данном случае автором дана приблизительно верная картина языковых фактов), и попробуем прочесть их вслух обывателю, «проспавшему» революционную эпоху и сохра­нившему языковое мышление 1913 года[11], то, разумеется, для него будут словами чужого языка такие иди­омы, как: в ячейку; шагай сюда, плешь (со специфиче­ским значением, конечно), работу ставить; фабзаяц, фабзавуч; я солидарен, я не такой инстанции, бузы не было, бузу затирал, комсомольское слово, момент опасный; ребяты, момент, значит, ужасно серьезный; вести собра­ние; кого выставляешь; к стадии подходящий; заслушать доклад фабкома; кампаниев (вм<есто> кампаний) много; как будет насчет высказаться; от имени бюро ячейки РКСМ, трепачей не потерпит; хватит наглости просить слова; кандидатура согласована с ячейкой партии; то раз он под такой шпаной ходит; для близиру; циркулярно в райком; валяет, как червонцы меняет; прозодежду не вы­дает; охлопочешь в Ракаке, мудистику не разводи; выбрали меня в соцоброй; хотя бы одну инструктурку дал; спудились как на базаре; мазы; мазировает; мелкобуржуаз­ное мещанство. Что из этого поймет «довоенный чело­век»? А между тем то, что я здесь выписал из 2 ¹/2 стра­ниц текста, вовсе не исчерпывает подобного рода непо­нятный (для довоенной психики) материал этих страниц. И так как эти непонятные элементы приходятся почти на каждую фразу, то можно полагать, что и общее со­держание данных страниц будет непонятно обывателям, заснувшим в 1913 году и проснувшимся в 1928 году.

Да, это уже другой язык! И почти столь же очевидно a priori и то, что наиболее характерный (с точки пре­ния новизны) социально-групповой диалект языка совре­менности нам следует искать в той группе, которая вовсе не существовала (и но могла существовать) в царской России, в комсомольском коллективе. Ни для кого не бу­дет Америкой, конечно, и общее объяснение происшедшего в языке сдвига за счет факторов политико-соииально-эко-номических, объединяемых в понятии революции. Иначе го­воря, позволительно a priori не сомневаться в том, что не будь революции, таких изменений, таких отличий от языка дореволюционного (или довоенного) мы бы не наблюдали.

Но тут, пожалуй, и оканчивается перечень очевидных и бесспорных утверждений. Уже на чисто-лингвистический вопрос (т. е. ограничивающийся сферой самых языковых фактов, а не их мотивировкой), в чем состоят специфи­ческие отличия языка современности, не так легко дать исчерпывающий ответ: бросаются в глаза, конечно, нов­шества в области словаря, т. е. лексики (или, точнее, в области лексики и фразеологии[12]. Действительно, наи­более радикальный характер имеют именно словарные нов­шества современного языка, и это относится ко всем его видам (письменный, литературный, устный язык) и ко всем социально-групповым диалектам. Но исчерпывается ли словарем (и фразеологией) произошедшая на наших гла­зах языковая революция? Остались ли прежними морфо­логия и фонетика? На этот вопрос, я уверен, мы не получим единодушного и решительного ответа от наших читате­лей. Берусь утверждать, однако, что и в области морфологии даже стандартный русский язык[13] получил значи­тельный вклад именно в революционную эпоху и виде но­вых способов словообразования: поскольку потребность в массовом творчестве новых слов для новых понятий (привнесенных и коллективное мышление революцией) вы­разилась не только в увеличении числа слов, но и в выра­ботке новых приемов такого словотворчества, это — уже не только лексика, но и морфология. А в области фоне­тики? Пускай, допустим, в стандартном общерусском языке не находится (по крайней мере, крупных) фонетиче­ских новшеств революционного происхождения, ведь стан­дартный (а уже тем более письменный) язык всегда кон­сервативнее в данном отношении, чем нестандартные диа­лекты. По если мы будем рассматривать русский язык современности как всю совокупность нынешних социально-групповых и территориальных диалектов, то и фонетика насчитает здесь немало новшеств, которые не имели бы места вне социальных условий, созданных рево­люцией. Конечно, это голое утверждение, и его надо подтвердить фактами, на что я и надеюсь найти место в последующей статье. Первенствующего значения лексики (в указанном отношении, т. е. в смысле наибольшего бо­гатства сдвигов) я при этом, однако, не думаю отрицать. Лексика (с фразеологией) — единственная область языко­вых явлений, где самое содержание культуры (данного кол­лектива в данную эпоху) отражается более или менее не­посредственно. Вот почему здесь быстрее всего (даже в пределах языка одного и того же поколения) может об­наружиться проекция социально-экономической мутации. Естественно поэтому, что те исследования языка современности, которые успели уже выйти в свет, имеют объек­том прежде всего и почти исключительно именно словарь (т. е. лексику) революционной эпохи.

Но если не так уж методологически сложна задача самого описания языка революционной эпохи, т. е. учета языковых фактов революционного происхождения, то наибольшие затруднения представит прагматический вопрос о том, как и почему отражаются в эволюции языка факты социального быта (т. е. экономические и политические фак­торы). Ведь не только между звуковым составом опреде­ленного слова и социально-бытовой ситуацией (данного языка в данную эпоху), но даже и между звуковым составом слова и его значением нет органической связи (и про­тивном случае одни и те же значения не могли бы выра­жаться в разных языках совершенно несходными звукосо­четаниями, как это мы наблюдаем в действительности на каждом шагу). Действительно, есть ли какая-нибудь пря­мая связь между значением слова «святой» и тем обсто­ятельством, что это слово начинается (в русском языке) со звука с [ s ]? Конечно, нет, ибо в противном случае, нужно было бы, чтобы и немецкое heilig начиналось с [ s ][14]. Правда, можно было бы указать, что в факте наличия на­чального s[15] (из индоевропейской праформы *k¹wento) сказались известные специфические особенности языковой эволюции в данной именно этнической группе (славянских языков) в отличие, напр<имер>, от латинского языка, где соответствующий (т. е. восходящий к той же праформе) комплекс начинается уже не с s , но со звука p: ponli-fex [слово, точный этимологический перевод которого дал бы по-русски свято-дей[16]]. Казалось бы, и этом расхожде­нии путей эволюции (в латинском *k ¹ w → p, в славянских *k ¹ w → sv) и можно было бы искать отражения индивидуальных ocoбенностей социального быта: древнеита­лийского — в одном случае и славянского — в другом. Допу­стим, что это так, что поиски конечных причин данного расхождения надо вести именно в указанном направлении[17]. Будет ли это основанием утверждать зависимость между наличием [ s ] в слове святой (из современного русского языка) и социальным бытом современного коллектива, объ­единяемого русским языком? Конечно, нет, потому что появление [ s ] в этом слове (на месте исходного *k ¹) от­носится к той эпохе, когда русского языка в нашем смысле слова и помину еще не было, т. е., по крайней мере[18], за ты­сячелетие до 862 года (с которого нас учили начинать историю русского государства). С этого момента началь­ное [ s ] повторяется каждым следующим поколением (в данном слове) уже просто потому, что так говорило предшествующее ему поколение. И последнее соображение, т. е. указание на чрезвычайную архаичность языковых (фонетических, морфологических и т. д.) фактов, отни­мает у нас почву для выводов о взаимоотношении языка и социального быта данной эпохи но поводу гро­мадного количества языковых явлений. В языке мы более чем где-либо (напр<имер>, в материальной и духовной культуре, искусстве, литературе и т. д.) зависим от традиции, по­слушно отражая в наших словах факты языкового мышле­ния давным-давно ушедших поколений, большинство ко­торых чуждо нам даже по этническому имени. Говорить о полной адекватности языка данной эпохи ее социальному быту или культурному содержанию, рассчитывая объяснить из них все хронологически существующие язы­ковые факты, — это значит, во-первых, забывать, что одна и та же фраза, напр<имер>, фраза «мой брат умер», могла быть понятна как и нам в XX веке, так и представителю рус­ского языка XII века, во-вторых, забывать то, что могут быть найдены два коллектива с замечательными сходства­ми в области социального быта и с совершенно различ­ными языками, и, в-третьих, что два родственных языка даже при максимальном различии в фактах социального быта их коллективов обычно продолжают систему, полу­ченную ими из общего их источника, и вносят индивиду­альные видоизменения лишь в постепенной последовательно­сти и при том каждый раз лишь в масштабе деталей этой системы (иначе возникала бы опасность утраты общего языка для двух смежных поколений)[19].

Итак, вместо вопроса об обусловленности социальными факторами языка как целой данной системы, мо­жет ставиться, в наукообразной форме, лишь вопрос об обу­словленности (социальными[20] факторами) эволюции языка.

Но можно ли — и при такой формулировке вопроса — разрубать гордиев узел простым утверждением: «Эволюция языка обусловлена факторами социально-экономического быта», и точка!?

Необходимо разрешить одно недоумение, естественное для всякого знающего про то, что в естественно-истори­ческом направлении лингвистики[21] уже наметились конкретные теории фонетической эволюции языка, теории морфологической эволюции языка и т. д., в которых даны следующего типа «законы»: «при наличии условии (чисто языковых) а, b, звук х переходит в звук у и т. п.». Что же? Имеют ли какую-либо ценность эти «законы», устанавливаемые для языка вне времени и простран­ства, сформулированные без всякого упоминания о на­личии социально-экономических или политических фак­торов?

Конечно, имеют. В той совокупности чисто языковых условий, которая налична для современного состава рус­ского языка, предопределен, например, переход звука дь (в дя, дю, де, ди, дь) в звук й [ j ], и требовать, чтобы под влиянием какого-либо социально-экономического фак­тора вместо перехода дь → й осуществился бы иной пере­ход: дь → к или дь → б, это совершенно равносильно пред­положению, что от какого-либо социально-экономического сдвига, например, революции, поршни паровоза зара­ботают вдруг непараллельно, а перпендикулярно направле­нию рельсов; мы, однако, вовсе не нуждаемся в таких предположениях для того, чтобы утверждать влияние ре­волюции на дело транспорта; и равным образом вовсе не нуждаемся в отмене естественно-исторических теорий эволюции языка для того, чтобы утверждать зависимость этой эволюции от социально-экономических факторов. Последним принадлежит гораздо более существенная роль, чем изменение направления отдельного эволюционного про­цесса (напр<имер>, процесса дь→ й): именно от социально-эко­номических факторов зависит решение: 1) быть или не быть данного рода языковой эволюции вообще и 2) ви­доизменение отправных пунктов развития. Возьмем пример: до эпохи товарного хозяйства и, в частности, в доисторической истории различных языков мы наблюдаем обычно процесс расщепления одного более или менее едино­образного языка на ряд родственных языков (или перво­начально — диалектов), а в современную эпоху, когда про­исходит объединение разноязычных и разноговорных групп во все более и более крупные коллективы, объединяемые потребностью в перекрестном общении (а поэтому, следо­вательно, и единообразным языком), мы констатируем об­ратное направление общего языкового развития: от диалектического разнообразия — к единообразию; и причина этому, как мы здесь видим, конечно, экономическая. Не надо забывать, кроме того, что экономическими факто­рами всегда бывает предопределена конечная цель языкового развития, сопровождающего социально-эконо­мическую перегруппировку коллективов, связываемых кооперативной потребностью в перекрестном общении: при всяком таком изменении «человеческого (или социального) субстрата» (так мы условимся называть экономически-предопределенный коллектив, нуждающийся в едино­образном языке и потому всегда фактически и достигающий именно в своих пределах, языкового единообразия), целью сопутствующего (данной социально-экономической перегруппировке) языкового развития является созда­ние единообразного языка для его нового «соци­ального субстрата», т. е. для нового объема кол­лектива. Изменение «социального субстрата» изменяет вместе с тем и конкретные отправные пункты языковой эволюции: напр<имер>, при расширении коллектива эволюция бу­дет отправляться не от состава одного только данного диа­лекта (где, допустим, в ряде слов имелся звук х), но от совокупности нескольких разнородных диалектов (из ко­торых один будет иметь в данном ряде слов звук х, дру­гой <—> звук у, третий — звук z и т. д.); ясно, что здесь уже не приходится говорить о той эволюции звуков, которую мы имели бы в случае изолированного развития одного из этих диалектов. Этого мало: от социально-экономиче­ских особенностей может в данном случае зависеть и то, какая из данных объединяемых групп будет «играть первую скрипку» в эволюции, направленной к установлению едино­образной (для данных групп) системы речи.

Можно было бы сказать еще очень и очень много о том воздействии на языковое развитие, которое могут иметь и имеют социально-экономические факторы «соци­ального субстрата» данного языка (что вовсе не будет, однако, означать отрицания естественно-исторических теорий языковой эволюции, рассматривающих механизм единичных эволюционных процессов). Но нам необходимо вернуться к конкретному заданию настоящей статьи — рус­скому языку современности, и, прежде всего, стандарт­ному (или «литературному», или «общерусскому») его диалекту.

Для стандартного (или «общерусского»[22]) языка до­революционной (и довоенной эпохи) весьма нетрудно дать социальную характеристику: это —внетерриториальный[23] язык русской интеллигенции, что в одинаковой мере справедливо и для XIX и для начала XX века (но не для бо­лее ранней эпохи — XVIII века!).

Преемственно к этому языку дореволюционной интелли­генции восходит и стандартный (или «общерусский» — опять-таки с оговорками) язык современности, обнаруживающий, однако, ряд отличий (как крупных, так и мелких) от этого своего исторического предшественника. Причина различий, конечно, не в той нормального темпа эволюции, которая общеобязательна для всякой эпохи всякого языка, а имен­но в изменении самого «человеческого субстрата» рассматриваемых стандартов. И не надо думать, что в дан­ном (датируемом революцией) сдвиге мы имеем только расширение «субстрата»: есть и его ограничение — отход из контингента носителей «языка русской интеллигенции» тех именно элементов последней, которые сугубо обусловли­вали кастовый характер прежнего стандарта (благодаря чему владение «интеллигентской речью», вместе с такими ее фонетическими признаками, как умение произносить гласные и согласные иностранных слов, служило внешним признаком интеллигента наравне с костюмом и знанием правил старой орфографии). Я имею в виду «заграничную», ныне эмигрантствующую «интеллигенцию». Зато гораздо более характерна перемена в сторону расширения. На пути к будущему признаку бесклассовости современ­ный стандарт («общерусский язык революционной эпохи») характеризуется — в социальном отношении — следующим «субстратом»: революционный актив (в том числе эмигра­ция предшествующего периода, вернувшаяся после револю­ции), культурные верхи рабочего класса (как и выделенная им часть революционного актива) и прочие элементы, входящие в понятие «красной интеллигенции», в том числе и значительные слои прежней интеллигенции, осуществляю­щие, следовательно, реальную связь со стандартом предше­ствующей эпохи.

Это расширение субстрата по линии социальной. Но, кроме того, нужно указать еще на расширение функций (а следовательно, и человеческого субстрата) общерусского языка по линии национальной: перестав быть «языком русской государственности», общерусский стандарт стал языком советской культуры, и от этого к нему не могли не измениться как субъективное отношение, так и объ­ективно-констатируемая значимость на территориях нацменьшинств Союза. Особенно для последних лет (начиная приблизительно с 1922 года), когда уже пережит (или, как принято говорить, «изжит») период «индивидуально-нацио­нальных» вкусов в области языковой и графической куль­туры, характерным стало для разных республик СССР ясное понимание значения русского (и именно стандартного) языка, как языка общесоюзного, как языка, на котором написаны сочинения Ленина. А с этим неизбежно связы­вается и фактическое расширение «человеческого субстрата», этого стандарта за счет прежних «инородцев». А из на­личия указанного двоякого расширения субстрата лингвист имеет право априорно утверждать, что темп развития язы­ковых новшеств данного стандарта должен чрезвычайно усилиться, и, конечно, это относится буквально ко всем элементам языка (а не только к лексике с фразеологией). Благодаря вхождению — в качестве отправных пунктов эволю­ционных процессов — ряда диалектических[24] и (в особенности!) двуязычных языковых мышлений, для русского языка мо­ментом революции открывается эра громадных измене­ний и необычно-ускоренного темпа эволюции[25].

Разумеется, для того, чтобы этот процесс реализовался в виде существенно-новой системы (фонетической, мор­фологической), нужна, по крайней мере, смена двух или трех поколений. Тем не менее, я позволю себе утверждать, что (не говоря уже о лексике — о ней уже шла речь выше) известные черты, в области фонетических, напр<имер>, новшеств, можно приписать современному стандарту (в отличие от стандарта или «языка интеллигенции» прежнего поколения) даже в настоящий момент. Мне возразят, может быть, указанием на то, что громадное число участников оказы­вается для обоих стандартов общим, и лицо, родившееся в 1891 году, вовсе не изменило в 1917 году своей фоне­тики (о словаре опять-таки нужно говорить особо и на особых основаниях). Я согласен: лично я сам произношу, например, сочетания «твердый парный согласный + э» [е]», среднее l в названии ноты la (и в ряде других иностранных слов), звук [ое] (типа нем<ецкого> ö, французск<ого> еu в leur) в слове блёф и т. д., так же, как я произносил их в 1913 году. И тем не менее именно эти (как и некоторые другие) чер­ты я отношу к фонетическим особенностям общерусского языка довоенной интеллигенции в отличие от фонетической характеристики стандартного языка современности. Дело в том, что для коллективной оценки все эти черты поте­ряли уже свое значение критерия, по которому интел­лигент (т. е. представитель стандартного языка) признавал в говорящем «своего поля ягоду»: теперь можно говорить правильно (т. е. стандартно) и без соблюдения этих социально-групповых диалектизмов.

Ввиду того, что изменилась (именно в отношении дан­ных признаков) фонетическая характеристика речи боль­шинства (представителей стандарта), изменилось и отношение большинства (т. е. коллективного языкового мышления, характеризующего стандарт современности) к данным морфологически фактам: пускай они про­должают индивидуальное существование (в моем и т. п. произношениях), — они утратили социальную значимость т. е. общеобязательность (для стандартного языка).

Таковы те prolegomena, на основе которых следовало бы, по моему мнению, изложить конкретную характери­стику современного стандартного языка, вслед за чем на очередь стала бы задача соответствующего описания других социально-групповых диалектов нашей эпохи. Но для осу­ществления этого плана понадобится, конечно, особая работа, к которой настоящая статья находится именно лишь на положении «методологического введения».

14/V—1928 г.

Вступление и подготовка текста О. В. Никитина

3.

М. Н. Петерсон

Рецензия на книгу Е. Д. Поливанова

«Лекции по введению в языкознание и общей фонетике».

Берлин, 1923. 96 с.

Публикуется впервые по автографу М. Н. Петерсона фиолетовыми чернилами на двойном листе тетрадного формата с записью на обеих сторонах (Архив РАН. Ф. 696. Оп. 1. Ед. хр. № 135. Лл. 413–413 об. – 414–414 об.). Недописанные части слов и авторские сокращения раскрываются в угловых скобках. Для удобства чтения текста выделенные М. Н. Петерсоном примеры, подчеркнутые в рукописи, даются курсивом.

***

Е. Д. Поливанов, Лекции по введению в языкознание и общей фонетике. Берлин, 1923. 96 стр.

Содержание книги следующее: отделы языкознания (7—18[26]), Общая фонетика (18—61[27]), Фонетический состав русского языка (61—67), Основы общей морфологии (67—71), Фонетический состав французского (71—77), немецкого (77—80), английского языков (80—89), Изменения в языке (89—93) и генеалогическая классификация языков (93—95).

В Предисловии автор предупреждает, что книга «предназначается, главным образом, в качестве пособия для готовящихся к преподаванию новых языков. Она отнюдь не предлагается в качестве единственного средства для ознакомления с предметом, а имеет в виду только облегчить фиксацию наиболее необходимых при изучении живых языков сведений, могущих быть почерпнутыми, как из слушания лекций, так и из чтения пособий по данным предметам (Б. де Куртенэ, Поржезинского, Томсона, Кудрявского, Э. Рихтер, Passy и др.)».

Больше всего места отведено фонетике. Общая фонетика изложена настолько подробно, что вполне достаточна для самостоятельного усвоения этого отдела[28]. Она удачно отличается от || существующих на русском яз<ыке> пособий по введ<ению> в яз<ыкознание>[29] довольно обильными иллюстрациями из новых языков (фр<анцузского>, нем<ецкого> и англ<ийского>). Очень ценное прибавление — отдельное рассмотрение фонетического состава фр<анцузского>, нем<ецкого>, англ<ийского> яз<ыков>. Этого, наск<олько> мне известно, не дает ни одно пособие на русск<ом> яз<ыке>.[30]

Содержание книги следующее:

Самое ценное — отдельное рассмотрение фонетического состава новых яз<ыков> (фр<анцузского>, нем<ецкого>, англ<ийского>). Этого, наск<олько > мне изв<естно>, нет ни в одном Введен<ии> в яз<ыкознание>[31] на русском языке. Довольно подробно и наглядно (несмотря на отсутствие рисунков) изложена общая фонетика, к<ото>рой[32] отведено в книге самое большое место. В ней удачно подобраны примеры из русского и новых языков. Другие отделы только намечены. В морфологии не выясняется понятие формы слова. «Морфология ведает значение отдельных слов в зависимости от их состава» (8). Такое определение не охватывает того, что Фортунатов называет отрицательной формальной принадлежностью (ср. также de Saussure, Cours de Linguistique générale, 126). Очень кратко и недостаточно характеризуется задача синтаксиса[33]: «Синтаксис же ведает значения соединений слов; к области синтаксиса относится, например, выяснение различия между значениями фраз: Иванов — || слепой и слепой Иванов, в связи с порядком слов, их составляющих (этот порядок будет одинаковым образом дифференцировать значение фраз Петров — глухой и глухой Петров». Вот и все, что говорится о синтаксисе. Также лаконично и маловразумительно определение семасиологии (см. стр. 9)[34]. Правда,[35] сам автор оговаривается в Предисловии, что его книга единственным пособием для знакомства с предметом служить не может, но тем более[36] для кратких характеристик отделов языкознания должны были быть выбраны более существенные признаки.

Нельзя далее[37] согласиться с автором, что субститутом а в предударном слоге в русск<ом> яз<ыке> является тот же звук, к<ото>рый существует в англ<ийском> яз<ыке>, напр<имер>, в слове judge. Местами,[38] впрочем, сам автор себе противоречит, транскрибируя, напр<имер>, vada (67), аknо (93). Неверно также, что субституты[39] для и и е в предударном слоге ь, напр<имер>, mьła (мила и мела); в русском литер<атурном> произношении это не так. (см. Богородицкий, Общий курс русской грамматики, 28 стр., таблица[40], или Ушаков, Краткое введ<ение> в науку о языке, 5, 47, где, по-моему, точнее). Само понятие субститута мне представляется очень неудачным. На других мелких <замечаниях>[41] останавливаться не буду.

Автор предназначает свою книгу «главным образом, в качестве пособия для готовящихся к преподаванию новых языков». И действительно, как раз им книга П<оливано>ва поможет || разобраться в звуковом[42] составе новых языков. С этой точки зрения книга вполне отвечает своему назначению и ее можно горячо рекомендовать читателям.

22/X <19>23

Вступление, публикация и примечания О. В. Никитина

4.

Е. Д. Поливанов

Рецензия на книгу А. М. Селищева «Язык революционной эпохи.

Из наблюдений над русским языком последних лет, 1917—1926».

М.: Работник просвещения, 1928. 248 с.

Публикуется по источнику: Родной язык и литература в трудовой школе: Методический журнал Главного управления социального воспитания и Института методов школьной работы РСФСР / Под общей редакцией И. Н. Кубикова (литература) и А. М. Пешковского (язык). — М.: Работник просвещения, 1928. № 3. С. 135—138.

Я не ошибусь, если скажу, что книгу Селищева ожидали с нетерпением и возлагали на нее большие надежды именно те, кто считал, что лингвистика должна откликнуться на явления революционной современности, и кто настаивал на необходимости социологического направления в советской лингвистике. И вот, когда книга вышла, ее встретили с некоторым разочарованием, по моему, напрасным. Прежде всего нужно было сказать «спасибо»; спасибо за то, что автор действительно принялся, со всей серьезностью и тщанием научного собирателя, за языковой материал советской эпохи и за попытку обследования русского языка современности в социально-групповом разрезе. И если бы книга была даже просто лишь сырым сбором указанного материала, и тогда нужно было бы сказать: первоочередная задача (разумеется, в том объеме, который представлялось возможным наметить) выполнена. И это главное; этого уже достаточно для того, чтобы горячо приветствовать работу Селищева. Вот почему я позволю себе сначала остановиться на чисто-описательной стороне работы, оце­нивая ее именно как сводку фактического 'материала.

Из двух возможных источников для сбора материалов по языку современности: 1) прессы и беллетристики, 2) личных наблюдении над живым языком — в работе Селищева явно преобладает первый. По­скольку объектом изучения является сам письменный язык, например, язык современной газетной передовицы, это использование печатных материалов вполне, конечно, нормально. Но поскольку по печатным, и именно беллетристическим, данным строится представление о живом языке (и определенном социально-групповом диалекте) эпохи, — это требует оговорки. Я считаю вполне позволительной цитату из белле­тристического произведения в следующем, например, случае: допустим, всем нам, современникам, хорошо знаком языковый факт А (например, употребление формы делов вместо дел); мы слышим это А не каждом шагу, встречаемся с ним постоянно. Но как зафиксировать его в лингвистическом обследовании? И вот вместо того, чтобы ссы­латься на ряд личных наблюдений (что затруднительно именно в виду многочисленности и недатированности последних), вполне допустимо привести беллетристическую цитату, где этот факт, а уже подмечен и зафиксирован (см. форму делов в цитате из Безыменского на стр. 82). В этом смысле — для иллюстрации общеизвестного современ­никам факта — использовывать[43] беллетристику можно и нужно. Но иногда, есть основание думать, Селищев относится с излишним дове­рием к беллетристам, пользуясь ими нe только в указанном иллюстра­тивном смысле, но и для доказательства самого наличия факта в дан­ном социальном быту. Возьмем следующее место (стр. 60): «Кои про­никает и в речь пригородного населения». Каралось бы, какая точность в установлении речевого факта! Указана даже его топография («при­городного населения»). Но восхищаться, оказывается, нечем, поскольку читатель прочел непосредственно следующие строки, доказывающие проникновение местоимения «кои» в пригород: «Картошка, что в Чер­кизове шпули матери мотает «для ради куска хлеба, для шамовки, говорит: «(я) у Таракановых, у коих дядя в прошлом году померши, контахт по всей системе проводки сделал» (Карпов «Спец Капитошка»).

И все! Оказывается, весь топографическо-лингвистический вывод основан просто на фразе из Kapпова. А если в данном-то случае Кар­пов погрешил против черкизовской фразеологии (в чем ничего дур­ного, конечно, нет, ибо от беллетриста подобной языковой точности никто и не требует)? Вывод, сделанный автором, сводится тогда, как мы видим, к нулю.

Однако нельзя сказать, чтобы подобное. без меры доверчивое отношение к литературным источникам сильно обесценило книгу Селищева, и вот почему: основным объектом его описания являются или сам письменный язык нашей эпохи, или весьма близкий к нему социально-групповой диалект: язык культурной верхушки современной Советской России, — язык, которым говорят и пишут революционные деятели наших дней, т. е. активная верхушка ВКП(б) прежде всего. Автор совершенно правильно уяснил себе ту активную роль, которая принадлежит в языковых процессах революционной эпохи этой вер­хушке, и с методологической точки зрения его нельзя упрекнуть в том, что он уделяет ей преимущественное внимание. Правда, хорошо было бы, если бы в книге нашли соответствующее же место и другие социально-групповые диалекты. Но туг-то мы и добираемся до самого слабого места работы, состоящего в том, что не только нет отчетливой картины иных (кроме речи революционных деятелей) социально-групповых (употребляю этот термин в родовом значении — для классо­вых, профессиональных, прослойковых и т. д.) диалектов, но нет и самой классификации всей совокупности «современного русского языка» по социально-групповым диалектам (социологической диалектологии).

Правда, у автора есть попытки, значительно ослабляющие только что сделанный упрек, есть главы: VII. «Языковые новшества на фабриках и заводах» (стр. 198—209, итого 12 стр., но так как 3 стр. (207—209) заняты цитатой из Колосова, то на деле глава состоит из 9 страниц) и VIII. — «B деревне» (стр. 210—218, итого 8 стр.). Но уже самый раз­мер этих глав говорит, что это, так или иначе, — «задворки книги» (хотя материал по языку рабочих собраний и собирался автором лично, путем специальных поездок на 4 завода).

Как бы то ни было, в тех пределах, в каких сбор материала осу­ществлен, это бесспорно ценная сводка, которая будет служить настольной и справочной книгой для последующих исследователей.

Зато совершенно не оправдан принцип классификации материала (по коммуникативной, эмоционально-экспрессивной и номинативной функциям речи), являющийся источником многочисленных повторений.

Мало удовлетворяют, наконец, и те выводы о причинах регистрируемых явлений, которые делает автор. Ограничусь одним примером: по вопросу о причинах массового возникновения аббревиатур (Совнарком, РСФСР, ПЭП) на стр. 45 говорится: «Другое обстоятельство благоприятствовавшее возникновению и продуктивности таких обра­зований, находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-Западного края происходили из еврейской среды. А в еврейской среде издавна употребляется образование названий по начальным буквам слов. Еврейские аббревиатуры восходят к первой поре еврейской письменности» и т. д.

О наличии аббревиатур в еврейской (талмудической главным обра­зом) литературе — в качестве прецедента современному их употреблению —упоминал, между прочим, и я, например, в моей статье в сбор­нике «Родной язык в школе» I, 1927 (стр. 225—235). Но прецедент еще не означает причинной зависимости. И поскольку в качестве повода и образца для современного потока аббревиатур могут быть указаны факты телеграфных сокращений военного времени (и телеграфный код вообще), а в качестве основной причины — потребность в массовом словопроизводстве для массы новых привнесенных революцией понятий, постольку у нас нет априорной надобности (другое дело, если были бы засвидетельствованные факты преемственной связи) придавать генетическое значение другим прецедентам, в том числе и талмудическим аббревиатурам, и аббревиатурам в технике коннозаводства (о которых я тоже упоминал в своей статье) и проч.

Подобным же образом более чем сомнительны и некоторые дру­гие объяснения автора; в особенности это можно сказать по поводу излюбленного им фактора в виде влияния «представителей Юго-Западного края и Польши».

Размеры рецензии не позволяют останавливаться на других положениях автора. Необходимо, однако, сказать о последней — IX главе «Русизмы в языках национальных меньшинств» (стр. 219—224), где автор совершенно незаслуженно принижает литературные языки национальных меньшинств СССР на примере мордовского языка (стр. 222): «Речь же мордовские деятелей, как видно из приведенных выше примеров из газеты «Якстере теште», — это мордовско-русский жаргон».

Во-первых, если такое представление и можно составить на основании примеров, подысканных автором, то никак не на основании самой газеты «Якстере теште», если взять хотя бы один номер целиком. Дело в том, что приведенные примеры действительно надо было выискать, и они вовсе не типичны для мордовской прессы (даже 1924! Года), а тем более для «речи мордовских деятелей». Ведь есть же, например, такая «татарская» фраза: «Мин принципиально решить — иттим русские слова употреблять — иттим» (я принципиально решил русские слова не употреблять). Но ведь это — анекдот, а на основании анекдота нельзя утверждать, что, вместо языка татарских деятелей (или татарского литературного языка), существует русско-татарский жаргон. В отделе «Вилами в бок» в «Крокодиле» мы найдем и не менее поразительные (хотя и в другом отношении) факты из русской печати, но ведь нельзя же из них делать вывод о русском литературном языке. И нельзя, ограничиваясь фразой о жаргоне, не знать и не желать знать о той большой и систематически проводимой работе над родным литературным языком, которой заняты все национальные меньшинства СССР, имеющие даже специальные для нее органы (назову, для примера, Совет якутской письменности, акцентры Татаристана, Казакстана и Узбекистана с рядом специальных «терминологических» комиссий и т. д.); к этим-то органам и нужно было бы обратиться за материалами по современной языковой культуре нацменьшинств.

Вполне естественно, что «наблюдения над русским языком последних лет» ограничиваются почти исключительно словарем и фразеологией, ибо это и есть та область языковых явлений, где наиболее ярко и наиболее непосредственно отразилось политическое содержание эпохи. Фонетике же отведено, например, лишь несколько весьма кратких экскурсов (главным образом в VII главе: стр. 204—205; §§ 139, 140). Так и должно быть. Ибо отнюдь не фонетика, а словарь, и только словарь, делает современный язык (допустим, язык комсомольцев в цитированном у Селищева отрывке из «Бузы» М. Колосова,— см. стр. 207—209) непонятным для обывателя с языковым мышлением 1910—1916 годов. Больше того: поскольку речь будет идти об одном лишь стандартном языке, можно вообще сомневаться в наличии более или менее серьезных сдвигов в области фонетики за последнее десятилетие (что касается морфологии, то здесь определенное содержание новшеств уже бесспорно, поскольку мы причисляем к морфологии приемы аббревиатурного словообразования). Но если объектом изучения будет вся совокупность территориальных и социально-групповых говоров, объемлемых понятием «русского языка революционной эпохи», здесь будет, без сомнения, и обильный чисто-фонетический материал новшеств революционного происхождения. Итак, исследователю языка современности есть над чем поработать и в области фонетики, и это вполне правильно наметил автор в своих кратких фонетических экскурсах. Широкое развитие подобных фонетических тем может найти место уже в дальнейших работах, — работах иного плана, иного охвата темы.

Вступление, подготовка текста и примечания О. В. Никитина

5.

Отчет по участию в научно-исследовательской экспедиции действительного члена Института народов Востока

профессора Е. Д. Поливанова

Публикуется впервые по автографу Е. Д. Поливанова голубыми чернилами на тетрадном листе в линейку (Архив РАН. Ф. 677. Оп. 3. Ед. хр. № 78. Лл. 64—65 об.). В деле также сохранилась машинопись указанного автографа без подписи (лл. 66—66 об.). Этот фрагмент извлечен нами из «Личного дела старшего научного сотрудника НИИ народов Востока при ЦИК СССР проф. Е. Д. Поливанова». На обложке дела указана дата: 10/X 1928 года. Ниже написано: «На 70 листах» и «Хранить постоянно». При публикации документа недописанные части слов и авторские сокращения раскрываются в угловых скобках.

***

ОТЧЕТ

по участию в научно-исследовательской экспедиции

д<ействительного> члена Инорвос<ток>а профессора Евг. Поливанова

Выехав в начале июня в Самарканд, я посвятил первую часть работы «Лингвистическое описание города Самарканда и Самаркандского района», куда входят следующие задачи: 1) подробная характеристика (включая словарь и тексты) двух главных говоров гор. Самарканда: узбекского и таджикского (по этим говорам результат работы 1927 г. выразился в 3-х уже печатающихся работах: 1) II выпуск серии «Образцы иранизированных говоров узбекского языка» в Докл<адах> Ак<адемии> Наук; держал уже последнюю корректуру, 2) III выпуск той же серии; тоже держал последнюю корректуру, 3) вне серии таджикский текст самаркандского говора с комментариями — тоже в Докл<адах> Ак<адемии> Наук; 2) описание говоров менее значительных групп населения самого Самарканда: ирони (erɔni), туземных евреев, туркмен-эрсарийцев (переселенцев) из Керки <…>[44], цыган и нек<оторых> др<угих> (в 1927 г. собрал материал по первым 3-м из этих диалектов; в печати — очерк языка туземных евреев — в Академии Наук), 3) узбекские (главным образом, а отчасти и таджикские) говоры кышлаков Самаркандского района (начал с ближайших; обследовал 5 кышлаков, из них <…> закончено описание казак-найшвинского говора — пойдет III выпуском в серии «Образцы неиранизированных говоров узб<екского> языка» в Известиях Ак<адемии> Наук). Работу по «лингвистическому описанию Самарканда» я продолжал и во все время промежутка между поездками, так как базой для меня был Самарканд; поездки же были в следующие районы:

1) Фергана (Маргелан—Коканд, Андижан—Ош).

2) а) Сев<ерный> узбекский район (Чимк<ентский> уезд и б) Ташкентский базис.

3) Токмак — со специальной задачей изучения на месте дунганской речи.

В результате у меня собралось достаточно материала:

1) для определения окончательной характеристики сев<ерно>-узбекского района и ташкентского говора (в географическом и пр<очих> отношениях) <;>

2) для общего очерка (и предварительного наброска диалектологической карты) некоторых районов Ферганы<;>

3) ориентировочный материал (и фонетическое описание) для дунганского (но для монографии по дунганскому вопросу нужны еще занятия этим языком).

Евг. Поливанов

Вступление, публикация и примечания О. В. Никитина

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru