"Нынешняя свобода забыла о равенстве и братстве"

Интервью со Светланой Семеновой

Светлана Григорьевна Семенова – известный философ и литературовед, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института мировой литературы Российской академии наук, член Союза писателей России, автор десятка книг и более трехсот статей по русской и зарубежной философии, религиоведению, литературе, культуре, среди них - "Тайны Царствия Небесного", "Философ будущего века Николай Федоров", "Глаголы Вечной жизни. Евангельская история и метафизика в последовательности Четвероевангелия", "Метафизика русской литературы" и др.

– Свой первый вопрос я хотела бы задать в связи с Вашей книгой "Глаголы вечной жизни. Евангельская история и метафизика в последовательности Четвероевангелия", вышедшей в знаменательном 2000 году. Она представляет собой развернутое комментированное повествование евангельских событий, своего рода еще одну "Жизнь Иисуса Христа". По моим наблюдениям, люди в отношении к Евангелию делятся на две категории. Одни полагают, что оно принципиально недоступно простому уму для глубинного понимания его Истин и нуждается в богословском разъяснении. Другие – напротив, утверждают поразительную самоочевидность и самодостаточность Благой Вести, делающих излишним всякое переложение простых и мощных, лаконично выразительных евангельских глаголов на какой-то другой пространный, современный язык, вдающийся в ненужные детали и рассуждения.  Так ли необходимо еще одно толкование священной евангельской истории, тем более что их существует уже немало в христианской литературе?

- Начну с того, что, очевидно, пришел такой момент в моей жизни, когда особенно настоятельно застучало в сердце и уме желание вникнуть буквально в каждое слово и каждую запятую нашей главной вероучительной, Богодухновенной Книги. Это была потребность глубинного общения с многочисленными, встающими с ее страниц персонажами, характерами, их реакциями и душевными движениями, реалиями величайшего события – явления на Земле Богочеловека, но главное – с образом Самого Спасителя, Его крестным путем, увенчанным Воскресением. При этом я обложилась не только толковательными фолиантами, историческими, географическими сочинениями, но и свидетельствами устных преданий, христианских легенд, "благочестивых апокрифов", иконописными образцами… – и всё для большего восчувствия исторической, метафизической толщи евангельских событий, для более достоверного, живого, красочного их воображения.

Ну а теперь главное, канонические Евангелия – книга открытая, открытая векам и поколениям на все более точное и глубокое вникание в суть той Благой Вести (а это и есть русский перевод самого слова "Евангелие"), которую принес роду людскому Христос. В свете евангельских событий, слов и указаний Спасителя мы  можем и должны всё  в более полном объеме уяснять смысл самого нашего явления в мир, смысл евангельского задания венцу Божьего творения. Конечно, основную здесь работу произвела экзегетика учителей и отцов Церкви, и я в своей книге опиралась прежде всего на нее, стремясь дать современному читателю обобщенную сумму их подходов и воззрений. Вместе с тем мною двигало и некоторое творческое задание: на пороге двухтысячелетнего юбилея Рождества Христова  прочитать Евангелие глазами человека, усвоившего наследие русской религиозно-философской мысли второй половины Х1Х – первой трети ХХ века. А основным ее вкладом в богословие была идея богочеловечества, идея синергии, соработничества, сотрудничества Божественных и человеческих энергий в деле спасения, когда род людской опознает себя активным орудием осуществления Божьей воли на земле.

– Удалось ли Вам найти в Евангелиях начатки этой идеи, некие указания, идущие в этом направлении?

- Безусловно, да. Сколько раз в Новом Завете мы слышим недвусмысленный  призыв к активности самих людей в стяжании бессмертного, преображенного порядка бытия, Царствия Небесного, что "силою берется" (Мф.11:12), повеление не слышать только, а исполнять слово (Иак.1:22)! Сам выход из статуса раба Божьего в сына и друга связан в проповеди Христа с этим условием реального исполнения Его метафизического и нравственного задания людям: "Вы друзья мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его…" (Ин.15:15-16). Сам Иисус определил три направления Своего земного служения: проповедь об этом новом обоженном онтологическом строе, который сменит нынешний послегрехопадный смертно-вытесняющий тип существования (это и есть Его постоянное возвещение Благой Вести, "Евангелия Царствия Божия" – Мк.1:14); нравственное Его учение, тесно увязанное с метафизикой преображения (Нагорная проповедь); и наконец, то что Спаситель называл Своими делами. А чудесные дела эти обнимали весь круг властного покорения смертоносных сил мира сего: исцеление больных, воскрешение умерших и утишение стихий. И тут же прозвучало поразительное Его слово, открывающее смысл Его чудотворения как пророческого откровения  о человеке, усыновленном Богу, как примера и задания ему: "Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит" (Ин.14:12). Отправляя на самостоятельное служение апостолов, этих представителей низового человечества, правда, поднятых Христовым избранием на огромную высоту, Он опять же напутствует их на такие же дела: "Больных исцеляйте. Прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте…"(Мф.10:8). Это всего лишь один-два примера. Большего не позволяют рамки нашего разговора, но в этих примерах нельзя не почувствовать духа той  благодатной, творческой синергии Божественного и человеческого в осуществлении замысла Творца о мире, о которой так много думали русские религиозные философы.

– Перейдем, однако, другому направлению Ваших исследований. Я имею в виду Ваш недавно вышедший двухтомник "Метафизика русской литературы", где вы рассматриваете роль русской литературы в религиозно-философском осмыслении человека и мира. Вы пишете, что эта литература "стала своего рода посвящением, наиболее эмоционально и интеллектуально убедительным в какие-то сокровенные сути христианства, причем христианства, выходящего за катехизическую букву, драматически углубленного, светящегося полнотой блага".  Очевидно, что поскольку русская литература вырастает на православной почве, то в ней были поэты и писатели, в творчестве которых несомненен глубинный христианский пафос. Достаточно назвать позднего Пушкина или Достоевского. Но ведь были писатели и далекие от Церкви, такие как Чехов, Андрей Платонов, или, хоть и считавшие себя христианами, но высказывавшие резкие еретические мнения, как Лев Толстой и т.д. Тем не менее и в их произведениях можно проследить по сути христианские мотивы… Так в чем же, на Ваш взгляд, критерий христианского наполнения их творчества?

– Если Вы не против, я бы для начала порассуждала, в чем критерий православной, христианской, религиозной души вообще в отличие от души языческой, секулярной, всецело преданной мирским стихиям. Похоже, что по большому метафизическому счету существует два типа человека. Один, целиком вписанный в практическую посюсторонность, на полном и единственном серьезе внедрен в нужды, заботы и удовольствия мира сего, спокойно-фатально принимает его природно-смертные законы. Он – исключительно отмирен и живет без всякого просвета в реальности высшие, в дерзание к небу. Такой человек как бы ампутировал в себе главное религиозное качество человека, его духа – трансцендирование, перерастание себя, порыв к другой высшей природе. Везде, куда проникает подобный обезбоженный, сплетенный в наше время с идеалом потребительского общества дух (а с глобализацией он проникает всюду), он подрезает крылья настоящей духовности, порыву и прорыву в более высокую онтологическую реальность. Если взять лишь область культуры, то идею и задачу преображения самой жизни и человека он забьет эстетизмом, "искусством для искусства"; метафизическое беспокойство и воистину новое творчество – постмодернизмом, иронически жонглирующим "деконструкциями" и "симулякрами"…Идейный вектор этого духа – нет ничего абсолютного, всё временно и относительно. Созидательные  философские идеи в нем обезврежены их, так сказать, библиотечным статусом – как один из элементов чистого знания, приличествующего образования, религиозные установки и идеалы заключены лишь в тщательно отгороженную от мира, закрытую территорию личной веры.

А теперь о втором типе человека – он, при такой же, как у первого, естественной причастности к условиям и требованиям земного бытия, чувствует себя в них значительно более неуютно, несчастно, глубинно трагически, не принимая их как окончательные и должные. Ему так или иначе внятно то, на что изначально и всегда указывал христианский взгляд: падшесть человека, его фундаментальная греховная порча, его смертная болезнь, царящие в мире законы пожирания и вытеснения, на которых не может быть построено самоопорным человеком ничего прочного и гармоничного. Такой человек живет в духовно динамическом, натянутом  пространстве, где работают два полюса – и земное здесь и теперь, и горний зов к лучшей природе, к "новому небу и новой земле". Собственно только такой человек и может быть назван религиозным, душа которого – "христианка", даже если он – случается – прямо и не исповедует христианства, Православия и не принадлежит к Церкви. В протестантском регионе таких людей назвали "анонимными христианами".

Вот к ним, возможно, и принадлежат упомянутые вами Чехов и Платонов. Оба – каждый по-своему – передали проникающие в каждую пору людей и вещей скуку послегрехопадного статуса бытия, тоску и недостоинство смертного обезбоженного мира. Правда, Чехов угнетен этим до тихого отчаяния, а Платонов естественно сохранил в себе христианский критерий детского чувства, детского чаяния всеобщего родства и спасения. 

Так вот, возвращаясь к метафизике русской литературы, я бы сказала, что  творцы ее от Лермонтова, Тютчева, Достоевского до Клюева, Есенина, Платонова, Пришвина… выражали в своем творчестве как раз христианско-православную доминанту русской идеи и русской души, которая и относит ее носителя к этому второму, метафизически ориентированному типу человека. А эту доминанту  отечественные мыслители и богословы уже четко определяли как особую устремленность к абсолюту, к последним временам и срокам, к Царствию Небесному, где преодолен закон смертно-природного бытия.

– Классическая русская литература поражает своим проникновенным человековедением. Какими путями, на Ваш взгляд, она достигает особого христианского колорита, позволяющего считать ее наследницей евангелького мировосприятия?

– Борис Вышеславцев, православный мыслитель русской эмиграции, отмечал, что отечественная литература подхватила сократово-платонову традицию познания человека, развила ее завет "познай самого себя". Речь, разумеется, идет о знаменитом психологизме русского романа, исследовании психо-физического параллелизма (отражение внутреннего во внешнем), самых поддонных импульсов поведения, всех тончайших извивов душевной жизни героев. Познание человека шло здесь на всех уровнях: от природно-стихийного, физиологического, от социально обусловленного (среда, воспитание, эпоха) до душевного –  и тут весь мир поражается Льву Толстому, этому великому "тайновидцу плоти", говоря словом Мережковского. И, наконец, достигало уровня духовного, где уже "тайновидцем духа", настоящим христианским пневматологом, заложившим основы новой углубленной религиозной антропологии будущего, был, конечно, Достоевский. Причем, самопознание человека, развернувшееся в русской литературе, движется по существу православным пафосом просветления бессознательного, выходом из его дремучего хаоса, духом трезвения, покаяния, превращения злонаправленных, разрушительных энергий в благие и созидательные.

И, быть может, самый существенный русский вклад в это самопознание личности заключался в следующем. Религиозный мыслитель Николай Федоров, гениально чуткий к дефициту понимания родовой, соборно-родственной сущности человека, проницательно усмотрел в реализации формулы "познай самого себя" опасный уклон в "знай только себя", в эгоистическое самозамыкание. Достаточно вспомнить бесконечную шеренгу западных литературных индивидуалистов и имморалистов – на манер их философского собрата Макса Штирнера с его единственным бесконечно возлюбленным "я", для которого ты, другой – лишь предмет, потребляемый мною. Да уж как знают себя, копаются в себе и герой "Записок из подполья", и Свидригайлов, и Ставрогин, и как, однако, ужасно кончают эти последние – добровольно-отчаянным устранением себя из бытия! Русская литература утверждала – конечно, никак не риторически, а трагедиями и прозрениями своих персонажей, тонкими сюжетными и мотивными наведениями: познать себя в христианском смысле значит одновременно знать другого, в смысле понять-простить, любовно раскрыться навстречу ближнему, выйти в диалог и полилог, в понимание нерасторжимой взаимоувязанности всех людей в их общей земной и небесной судьбе, в их ответственности за всю тварь, за всё совершаемое в мире.

– Окультуривание Церкви или оцерковление культуры – так иногда ставится дилемма культурной политики современного Православия. Что Вы думаете по поводу такой постановки проблемы?

– Я думаю, что дилеммы тут нет, и "или" нужно заменить на "и". При этом акцент следует перенести на христианизацию культуры, ее оцерковление. Глубину проблемы опять же понимали русские православные мыслители, фактически в полном составе от Н. Бердяева, С. Булгакова, П.Флоренского, И. Ильина до В. Зеньковского, Г. Федотова, Ф. Степуна, В. Ильина, много размышлявших на эту тему. По их мнению, христианство само должно активно противостоять подходу к себе секулярного мира культуры. Несколько веков с эпохи Возрождения этот мир выстраивался на своих автономных принципах, выведя за твердые скобки Бога, Христовы требования и обетования как лишние и ненужные. А религии предоставил лишь узкую автономию, обслуживающую частную сферу спасения индивидуальной души. В результате и современная культура (в широком смысле состояния общества, нравственности, руководящих ценностей, самого искусства) пришла – в силу ее начал человеческого самообожествления и самодостаточности – к кризису и тупику. Былое задание гуманистической культуры – создавать целостный образ человека – приходит к самоисчерпанию, к печальному финишу. Что разительно и демонстрирует модернистское, авангардное, а сейчас и постмодернистское искусство – как раз в потрясении, искажении и уродливом разложении образа человека в нем.

Но и христианство, которому было отказано, да и само оно отказалось от "жизнеорганизующей силы" (Флоренский), от христианизации жизни, истории и культуры, тем самым значительно ослабляет себя. Кто как не Церковь должна обнаружить миру культуры не только эстетический, но и онтологический смысл Красоты, уходящей в мироустроительный софийный замысел Бога о мире и человеке? Как и донести глубокое, полное понимание Православия не только как религии спасения души для жизни вечной, но и как религии Богочеловечества с утверждением активной роли человека и человечества в истории и культуре как работе спасения.  Конечно, тут встает и  необходимость реализовать первую часть приведенной вами "дилеммы", то есть углубить и расширить собственно внутрицерковное культурное  самосознание.

- Как Вы полагаете, должна ли Православная Церковь определить свое отношение к тому процессу, который уже почти весь мир чувствует на себе и о котором столько сейчас толкуют, – я имею в виду глобализацию? Есть ли в ней какое-либо религиозное или мниморелигиозное содержание, на которое необходимо обратить особое внимание?

– Глобализация несет в себе идею, задание и реализацию некоего единого мира. Но какого? Мир как единый рынок, рынок труда, финансов, товаров, услуг, образования, массовой культуры, общих ценностей. Причем выигрывают в нем наиболее успешные агенты, торжествует западно-цивилизационный и корпоративный эгоизм при спокойном приятии факта упадка или гибели неуспешных, неумелых, неприспособленных под "законным" глобалистским катком. Появились превзысканные сыны либерального прогресса, его уверенные лидеры, его ведущие, а с другой стороны - ведомые, вольно-невольно вовлекаемые и влекомые железной рукой исторической "объективности", и, наконец, непослушные, опасные изгои, достойные крайних мер цивилизационной защиты. Что это, как не раз уже отмеченные явные симптомы своего рода нео-колониальной селекции, чуть ли не нового расизма. Вновь отчетливо проступает исходная религиозная матрица, протестантско-кальвинистская схема, по которой и мог некогда успешно состояться западный капитализм: речь идет о якобы изначальном и неотменимом Божественном предопределении кого-то к спасению, а кого-то к погибели, так что можно было с невозмутимым сердцем к страданиям всех неудачников, слабых, ленивых, недостойных потеснять и давить их на пути к собственной "метафизически" заслуженной экономической и жизненной победе. И сейчас в глубине души (разумеется, публично не высказываемой) именно западная цивилизация считает себя полным числом такой избранной к спасению, и в какой-то дроби тех, кто за ней поспеет, или, точнее, будет покорнее и эффективнее служить ее процветанию – природными, энергетическими ресурсами, дешевой рабочей силой, предоставляемым пространством для ее геополитических нужд, для эвакуации туда опасных отходов, грязных технологий…

В основе общественного, исторического фундаментального выбора всегда просвечивает та или  иная религиозная или псевдорелигиозная основа. И нам не надо забывать колоссальную социальную ценность того, что Православие живет в надежде на всемогущество Божественной любви, более всего желающей привести грешников к покаянию, спасти всех.

- Извините, я Вас прерву. Не могли бы Вы, Светлана Григорьевна, объясниться тут чуть подробнее. Я имею в виду некоторую разницу религиозных установок западного и восточного христианства, как Вы на это намекаете?  

- Видите ли, идея разделительности конечных судеб рода людского, особенно, так называемый "террор ада" утверждались больше в западном, католическом регионе христианства. Кстати, русские православные мыслители объясняли такой уклон и исторически: необходимостью строжайшей религиозной педагогики для жестоких, грубых душ тех варварских племен, которые захватили Европу. Бл. Августин авторитетно утвердил дуалистическое видение спасения и вечного проклятия и завещал его всей западной схоластике. Восточное христианство, патристику одушевлял идеал преображения Божьего мира в красоте и благе, идеал духовного художества, здесь твердо высказывалось высшая цель космогонического процесса - обожение твари и мира. И тут совершенно органично и неотъемлемо возникало видение всеобщего спасения (св. Григорий Нисский, св. Григорий Назианзин, св. Максим Исповедник...). Тут чутко услышали и удержали в сердце новозаветные глаголы о Христе, пришедшем "взыскать и спасти погибшее" (Мф. 18:11), о Всевышнем, Который "благ и к неблагодарным и злым" (Лк. 6: 35), пророческое обетование: "да будет Бог все во всем" (1 Кор. 15: 28), "и ничего уже не будет проклятого" (Откр. 22: 3). Восточное, православное христианство, определившее и многие черты культурного склада исповедующих его народов, предполагает нерасторжимую объективную связь сознательных, чувствующих существ между собой, их солидарность и взаимную ответственность, особенно, ответственность лучших перед худшими, перед несовершенством и злом мира.

Теперь позвольте мне вернуться к ответу на предыдущий вопрос о глобализации. Казалось бы, современный мир устроился на сугубо секулярных, плюралистических началах – даже из конституции Европейского союза изъят очевидный пункт о христианских основах западной цивилизации. Но всем известны боги, точнее идолы общества, недаром названного потребительским: экономика, деньги, власть, жизненный успех, довольство и комфорт, индивидуализм, свобода, права личности... Из когда-то нерасторжимой триады: свобода – равенство – братство, с которой горделиво началась буржуазно-либеральная эра, сейчас одна свобода осталась самым громким и напористым слоганом ценностей глобализирующегося мира. Посягнуть на это божество расценивается как кощунство и мракобесие: "Вы что против свободы?!" Но эта святыня начисто забыла о своих когда-то единоутробных братьях: равенстве и братстве, и без них она, пустая и бесплодная, в манящем пакете прелестей глобализма (вкупе с "правами человека", свободой выбора и т.д.) оборачивается чертовой мошной, из которой золотые монеты обещанных реальных благ сыпятся пожухлыми листьями. А уж мы, православные христиане, должны еще напомнить о подслеповатом игнорировании секулярным миром того "рабства тлению",  "рабства греху", без преодоления которого о настоящей свободе вообще говорить не приходится.

А вот  нынешняя "свобода", соблазняя и разрушая традиционные религиозные, нравственные устои, в своем "сакральном", оправдывающим всё и вся ореоле, работает безотказно, открывая шлюзы низменных инстинктов: разнузданно сексуальных, вытесняюще убийственных, эгоистически циничных. Крючочек, которым зацепляет человека "свободный" потребительский идеал, включает прежде всего предельное раскрепощение тела, ублажение всех его рецепторов. Тут и максимальная эксплуатация сластей и острых ощущений, предоставленных человеческим естеством и его извращением, и уютное устроение на краткое время живота, и азарт беспощадной борьбы с ближним и дальним, и свободное экспериментирование с собственной жизнью и природой, развитие ее во все стороны, вплоть до самых сомнительных и демонических. Одним словом, влечет эта "свобода" человека на тот самый пространный путь с широкими вратами, ведущий к неизбежной погибели, которому Христос противополагал тесные врата и узкий путь обуздания своей страстно-самостной природы, ее  воспитания и возвышения.

И роль Церкви в разрушении обманного, погибельного  гипноза низшей свободы, в конкретном обнаружении смысла и содержания высшей свободы благого избрания  должна быть еще более действенной, охватывающей своим влиянием все большее число душ, особенно молодых. И тут естественно ее сотрудничество с христиански ориентированной интеллигенцией,  стремление ко все большему выходу к средствам массовой информации, радио и особенно телевидению.

– Не кажется ли Вам, что в значительной части нашей интеллигенции, особенно творческой и наиболее влияющей на общественные настроения, сегодня существует отторжение от Православной Церкви. Чем, на Ваш взгляд, можно объяснить этот феномен? Есть ли пути и способы изменить такое положение?

– Вопрос непростой и уже имеющий свою тоже непростую историю. Вспомним Религиозно-философские Собрания и Общества обеих столиц в начале ХХ века. Там как раз ставилась задача навести мосты между умственно, духовно ориентированной на христианство, на Православие интеллигенцией и Церковью, вступить с ней в плодотворный диалог, поставить перед ней на взаимное обсуждение новые богословские, метафизические, социальные проблемы, которые волновали крупнейших религиозных мыслителей. Тогда эта встреча все же состоялась, но, пожалуй, больше дала самой интеллигенции, ее общественному самовыражению, углублению своей христианской позиции, возвращению в лоно Церкви многих ее представителей, в том числе в качестве облеченных священническим саном ее служителей. Собственно подобный процесс происходил и происходит и в наши дни. Тогда же он был, как известно, прерван революцией, гонением на Церковь, эмиграцией почти всех религиозных мыслителей. Там, в изгнании, они открыли западному миру глубины православной метафизики, современной русской христианской мысли. Там же продвигали они идеал Православия и Церкви, идущих в мир и активно формирующих социальную и культурную жизнь. Цитаделью такого активного христианства стали одновременно и Православный Богословский институт в Париже, и такие религиозно-философские журналы, как "Путь", "Вестник РСХД" или "Новый Град". И везде сотрудничали  все те же крупнейшие богословы и православные философы, создававшие и фундаментальные работы по истории Церкви, узловым богословским проблемам, и идеологию Русского Студенческого Христианского движения за Рубежом, и образно насыщенные, стилистически блестящие образцы актуальной христианской публицистики.

Православная Церковь и православный храм, воистину, стояли в живом, душевном центре жизни фактически всей русской интеллигенции в изгнании. Здесь была малая территория родины, и духовной, и бытовой, где соотечественники чувствовали себя единой национально-религиозно-культурной горстью.

Увы, но в наше время,  у себя на родине мы такого единства никак не наблюдаем. Не будем даже говорить сейчас о тех, кто исповедует атеизм или сознательно служит в культуре - и массовой, и "элитарной" - "ценностям" общества потребления и растления. Длительное отсутствие былой традиции бытового исповедничества, православно-церковного воспитания в семьях "трудовой советской интеллигенции" привело к тому, что даже при интересе к христианству, тяге к православной вере труднее всего для многих оказывается именно воцерковление. Камнем преткновения становится вхождение в обрядовую, литургическую жизнь Церкви, в церковный годовой круг. Наработанная столетиями догматическая глубина, мистериальная осмысленность и красота службы требует постижения в своей букве и духе, и без этой упорной работы остается за порогом настоящего понимания и переживания. Остается малопонятным, докучным, утомительным действом, от которого интеллигент готов бежать в лучшем случае к умной христианской книжке, к размышлению над Священным Писанием, к разговору и спору на богословские темы…Тут его и подкарауливают широкие объятья двух конфессиональных соблазнов: протестантской кружковой книжности, свободного религиозного интеллектуализма и католического более "комфортного" обряда (как же – можно удобно посидеть, последить за достаточно короткой службой по приготовленному листику, послушать орган, воспарить духом!). Что же делать? Возможно, понять эту неустойчивую пока категорию православных из интеллигенции как некое важное и необходимое для Церкви дополнение к той замечательной массе вечных тетушек и бабушек, заполняющих храмы… Пойти навстречу первым, требующим большей апелляции к разуму, к знанию, к осмысленному пониманию истин веры, к творческому духу. А для этого найти формы особого общения с ними служителей Церкви, их углубленной обрядовой катехизации, возможности не отпугивающего узким догматизмом, равноправного и свободного диалога…

– Вы, Светлана Григорьевна, автор более десятка книг, причем широкого диапазона  сложных тем и проблем: здесь – русская религиозная философия и вечные вопросы в литературе, французский экзистенциализм и философия отечественного космизма, евангельская экзегетика и метафизика русской литературы, исследование художественных миров ее творцов, поэтики писателей и их миропонимания… Может создаться впечатление, что у Вас мужской склад ума и писательской руки. Вместе с тем у Вас замечательная семья, долгий плодотворный брак, прекрасные дочери, внучка, которые требовали и требуют, как я полагаю, с Вашей стороны немало чисто женского труда, понимания, терпения. Как вы всё это совмещаете и нет ли некоторого разрыва между этими двумя сферами Вашей жизни?

– Начнем с того, что я вовсе не считаю свой мыслительный и стилистический склад мужским. Мой муж, Георгий Дмитриевич Гачев, культуролог, философ, литературовед, в одной из своих записей даже исследовал то, что он называет "женским логосом", как раз на материале моих текстов. Мне приходилось уже не раз объясняться по этому поводу, в частности, год назад в интервью "Литературной газете" (3 – 9 марта 2004), которое так и называлось "Женский логос Светланы Семеновой", так что повторяться не хочется. Могу лишь сказать, что я высоко ценю многие качества ума и сердца, полученные женщиной от Бога: и ее дар интуиции, глубинного вчувствования в вещи, дар любви, прощения и, возможно, даже большего, чем у мужчины, метафизического оптимизма, ведь стоит она ближе к природно-инстинктивным источникам и ресурсам жизни, отторжение от которых так иссушает горделивое рацио…

Моя творческая работа и семья были для меня всегда сообщающимися сосудами. У мужа я училась воле к творческому усилию и систематической работе, а позже и дети - филолог Анастасия и художница Лариса - обе  труженицы и подвижницы своего дела, заряжали меня той же волей. Лариса еще и как человек, посвятивший себя безраздельному служению Православной Церкви, стала главной ведущей всех нас по христианскому пути. Семья всегда была и сейчас с прибытком новой жизни, уже почти десятилетней внучки Верочки, дочери Анастасии, есть для нас теплый очаг взаимного воспитания, обогащения и любви.

– И, наконец, не могли бы вы рассказать, как вы пришли к Церкви?

– Я воспитывалась в достаточно типичной советской офицерской семье, папа был коммунистом, не оказалось рядом и старорежимной бабушки, так что и меня, и моего младшего брата даже не крестили. Интерес к христианству, появившийся только в студенческие годы, вначале был больше умственный, теоретический, если хотите. По мере дальнейшего знакомства с Библией, с Добротолюбием, с сочинениями христианских мыслителей и богословов крепло убеждение, что здесь, на этой духовной магистрали, лежит указание на великое, истинное и благое направление развития для всего рода людского. Шла я, как видите, не от мистического опыта, а от ощущения, что передо мной раскрылось колоссальное богатство такой религиозной традиции, которую душа и ум восприняли как свою духовную родину. Но церковная, мистериальная, соборная ее жизнь были для меня еще закрыты, хотя и зрело желание приобщиться к ней, кстати, не так просто осуществимое в условиях 1960-х – начала 1970-х годов для человека моего тогдашнего круга общения и деятельности. Наконец, к 1972 году это желание совпало с выбором креститься моего мужа, к которому он пришел собственным путем исканий и душевных потрясений. И вот через Андрея Меньшутина, ставшего нашим крестным отцом, друга Андрея Синявского, его соавтора по научным трудам Института мировой литературы, Господь привел нас к замечательному, по-своему уникальному священнику, отцу Николаю (Педашенко). По духовному складу осколок эпохи религиозно-философского возрождения, это был человек очень образованный и, так сказать, многострунный: звучала в нем струна и вдумчивого боговедения, и философско-литературная, и точных наук, особенно любимой им математики, и изобретательства, и буквально музыкальная (сам сочинял и играл на фортепьяно)… Но главное, отец Николай, светлая и мягкая личность, обладал незаурядными пастырскими дарами: тонким душеведением, проникновенно-горячим словом проповедника и особенно притягательной евангельски-детской простотой. В преклонных годах, уже бывший к этому времени за штатом, он стал духовным отцом многих и многих интеллигентов, работавших в университетах, научных институтах и других советских учреждениях того "подпольного" для их православного выбора времени. Некоторые из них тоже стали священниками, другие заняли видное место в нашей культуре. Служил отец Николай у себя на квартире, крестил там, венчал, принимал своих духовных чад для бесед, создав вокруг себя настоящий теплый, любящий домашний приход. Вот он и крестил 26 ноября 1972 года, в день свт. Иоанна Златоустого, всю нашу семью: Георгия, меня, пятилетнюю Настю и полугодовалую Лару, открыв каждому из нас свой путь к Богу и Церкви.

Беседовала Александрина Вигилянская