Тифлисские впечатления

Картинные книги

Путь Челищева, как и путь его современников, лежал в Грузию, на Тифлис. Тифлисским впечатлениям посвящены зарисовки нескольких альбомов. Город утопал в садах, в глубине которых среди густой зелени скрывались одноэтажные беленые домики с плоскими крышами. Двух-трехэтажные строения, крытые железом, были наперечет и считались в Тифлисе большой редкостью. Улочки города были так узки, что, казалось, и двум дрожкам разминуться трудно; а между садами — от соседа к соседу — шли хорошо утоптанные тропинки, по ним временами проходили женщины, закутанные с ног до головы в чадру, или пробегали дети в длинных рубахах, перехваченных цветными поясами.

Достопримечательность города составлял деревянный мост через Куру, по которому не спеша двигались скрипучие арбы, везущие огромные румби (бурдюки) с кахетинским. Все здесь было ново и необычно для путешественника. Особенно оживлялся Тифлис по вечерам. когда городская жизнь из лавочек, подвалов и шумных базаров переносилась на увитые вино­градом террасы и плоские крыши домов, где до самой ночи не умолкал гортанный говор и раздавались звуки зурны, где танцевали и пели, молились и ссорились, смеялись и плакали. Путешественник «на каждом шагу встречал столько разнообразия, столько обращающего на себя внимание... так было мало сходства с нашими городами, столько смеси восточного и западного, что только талантливая кисть могла живопи­сать эту картину», — писал А. Зиссерман. (1)

Своеобразная поэзия восточного быта увлек­ла Челищева. Одна за другой в его альбомах появлялись все новые и новые зарисовки, объединенные названием «Тифлисские обычаи». (2) Здесь и лавочный сиделец, торгующий сластями, и уличный воришка, и женщина, закутанная в длинную белую чадру, и грузины в шелковых шароварах, подпоясанных кашмирскими шалями, раскуривающие у огня длинные чубуки. Для Челищева это люди иного национального типа и склада, чем те, которые окружали его до сих пор. И он стремился подчеркнуть характерность и особенности их образов. Так, даже мирно беседующий грузин непременно держится одной рукой за рукоятку кинжала, заткнутого за пояс; а любая трапеза не обходится здесь без шоти (пресного хлеба) и бутыли с вином. Такая трапеза изображена в акварели, на которой представлены грузины, усевшиеся, поджав ноги, на невысокой ковровой тахте. Перед каждым, посаженным обязатель­но в порядке старшинства, на длинном куске темного ситца поставлены вино и хлеб. Тифлисец «в редких случаях напивался допьяна своим кахетинским... пьянство не входило в его расчеты. Ему надо было от тяжелых, ежедневных трудов немного позабавиться, отдохнуть. Сидя за трапезой и слушая музыку, тифлисцы забавлялись остротами, прибаутками и рассказами смешных анекдотов, и никогда их игрушки не омрачались чем-то недобрым». (3)

Не только поэзия быта грузин привлекала Челищева. В Тифлисе того времени решались исторические судьбы Грузии. В нем словно соединялись Азия и Европа. По приезде своем Челищев, как и Лермонтов, застал конец управления барона Г. В. Розена. Политику главноко­мандующего отличали примирительные тенденции. Розен постоянно стремился наладить от­ношения русских с горцами. Лавирование между национальным грузинским элементом (зятем барона был грузинский князь Дадиани) и русскими стало настолько очевидным, что высмеивалось в шаржированных рисунках, бытовавших среди тогдашнего тифлисского офицерства и чиновничества.

В альбоме Челищева Розен представлен как некая уравновешивающая фигура. Справа от него поднимается мощный цоколь нового административного здания с колоннами — это присутственные места, а вдали, на горе, виднеется силуэт древней грузинской церкви. (4)

Несостоятельность русского бюрократического аппарата отразилась и в другой карикатуре на Розена, остроумно надписанной: «Хорошо женился, да худо расплатился».(5) Надпись звучит как эпиграмма, а карикатура сделана, очевидно, уже после смещения Розена с должности главнокомандующего. Причину усматривали в злоупотреблениях, которые связывали не столько с именем барона, сколько с именем его жены. Баронессе Розен приписывали сомнительные доходы от продажи должностей и чинов русской административной миссии в Грузии.

О самом Розене современники отзывались положительно. Это сказалось и в рисунках Челищева, несмотря на их шаржированный ха­рактер. Положительностью веет от спокойной позы и солидной фигуры барона, опирающегося на палку, от его гладко выбритх щек и подстриженных усов.

«В доме барона Розена, — вспоминал К. X. Мамацев, — могли бывать только высшие генералы и красивые молодые юнкера». (6) Можно предположить, что среди офицеров, появлявшихся у Розенов, был и товарищ их сына, поэт Лермонтов. Генерал принимал в нем участие и стремился ускорить его возвращение в Петербурт. (7)

Челищева занимали не только жанровые сцены из жизни неизвестного ему народа. В том, с каким вниманием вглядывался он в окружающее, проявлялся и другой, более глубокий интерес: стремление проникнуть в самую суть характера кавказцев, увидеть то, что скрыто за внешней экзотической стороной их быта. Подобные же задачи ставили перед собой и другие современники Челищева, попавшие на Кавказ в 1830-х годах. В частности, А. А. Бестужев-­Марлинский в произведении «Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев» писал: «Мы жалуемся, что нет у нас порядочных сведений о народах Кавказа... да кто же в том виноват, если не мы сами? Тридцать лет владеем всеми выходами из ущелий, тридцать лет опоясываем угорья цепью штыков, и до сих пор офицеры наши, вместо полезных или, по крайней мере, занимательных известий вывозили с Кавказа одни лишь шашки, ноговицы да пояски под чернью. Самые испытанные выучились плясать лезгинку, но далее этого — ни зерна... А между тем, — продолжал декабрист, — как не желать нам, вратарям Кавказа, взглянуть на эту колыбель человечества, в эту чашу, из коей пролилась красота на все племена Европы и Азии, в этот ледник, в котором сохранилась разбойничья эпоха древнего мира во всей ее свежести?».(8)

Стремлением «заглянуть в середку орлиного гнезда, подсмотреть птенцов его врасплох» объяснялось и желание Челищева представить в своих альбомах портреты горцев. Поначалу, едва водворившись на Кавказе и будучи представлен по начальству, он видел лишь тех горцев, которые перешли на службу к русским. Таков «Осетин в зале у главнокомандующего» на акварельной зарисовке 1836 года. (9) Ставшие под русские знамена осетины сумели сохранить национальное своеобразие. Это сказывается прежде всего в одежде воина — ладно пригнанной черкеске, украшенной хозырями, в характерном жесте руки, даже в мирной обстановке положенной на рукоятку кинжала с всегдашней готовностью обнажить клинок. В постановке фигуры — широко расставленных ногах, придающих ей устойчивость, — видна привычка к седлу; в низком наклоне головы и тяжелом взгляде из-под густых нависших бровей, в загнутых книзу усах и, наконец, в наголо бритом черепе — сильный характер «сынов Кавказа», привыкших к вольной, свободной жизни.

Акварель выполнена в темно-коричневых и черных тонах, богатых градациями. Густые заливки черной водяной краски в сочетании с вы­светленными коричневатыми поверхностями, сквозь которые просвечивает белый лист бумаги, создают впечатление внутренней напряженности образа.

Прогрессивная роль России в воссоединении с народами Востока была и в том, что лучшие представители ее видели богатство национальной культуры и стремились всячески способствовать ее развитию. Недаром Е. Д. Вейденбаум в очерке «Кавказские этюды» писал: «Черкесов укоряют в невежестве, но взгляните на их садоводство, ремесла, особенно в тех местах, где наша образованность не накладывала просвещенной руки своей, и вы согласитесь... что они не такие звери, какими привыкли мы их почитать. Оставляя черкесов спокойно владеть собственностью, управлять своими обычаями, поклоняться Богу по своей вере — словом, уважая быт и права горских народов, мы берем их под свое покровительство и защиту». (10)

Челищева привлекли и другие представите­ли народов Кавказа, с которыми он встретился в ставке главнокомандующего. Таковы «Всадник Мингрельской милиции»(11) и «Всадник Абхазской милиции»(12), портреты которых рисовальщик выполнил в том же, 1836 году. Особенности яркой национальной одежды, статные фигуры и красивые лица молодых грузин, богатое оружие восточного типа — все было достойно удивления и восхищения русского офицера.

Любопытно, что Челищев изобразил именно милиционеров, то есть воинов народного ополчения, которое было сформировано на Кавказе. Популярность этого войска была повсеместна, так как набиралось оно из жителей всех уездов «поголовно со всякого дома по одному человеку» на шестимесячный срок участия в войне. По поводу этого неоднократно выступали официальные газеты того времени; так, например, «Тифлисские ведомости» писали: «Грузинская милиция города Тифлиса и его уезда, готовящаяся к наступающей кампании, представилась на днях его сиятельству г. главнокомандующему. Несколько граждан лучших здешних домов, собственным примером возбуждая в соотечественниках чувство благородного соревнования, вступили в сие ополчение. До полутора тысячи человек в полном вооружении и красивой азиатской одежде, которая столь прилична для воинского наряда, представляли превосходное зрелище, тем более что мужчины здесь но большей части рослые и хорошей наружности». (13)

Среди «граждан лучших тифлисских домов», которые командовали национальным ополчением, был и знаменитый военачальник, общественный и государственный деятель Грузии А. Г. Чавчавадзе. О военном даровании генерала отлично отзывался А. II. Ермолов, рекомендуя его на место командира Нижегородского драгунского полка, в котором позднее служил Лермонтов. Однако рекомендация опального Ермолова могла только повредить в главах приверженцев Николая I, и Чавчавадзе вынужден был довольствоваться лить командованием народным ополчением и частью русского регулярного войска. Но и в этой, скромной для него роли проявлял он черты мужества и храбрости, умел сочетать качества твердого военачальника и заботливого командира, что вызывало неизменные симпатии к нему простых солдат. «У нас Чавчавадзе молодец, — говорили они, — пусти его, так он с одним полком дойдет до Эрзерума. Легко ли дело?» .(14)

Когда Челищев приехал в Тифлис, он не застал там Чавчавадзе, по несомненно был о нем наслышан. Незадолго до этого, в 1832 году, в городе раскрыли антиправительственный заговор. Участниками его были представители грузинской интеллигенции, в том числе Чавчавадзе, декабристские связи которого известны. Выдающийся поэт, он и по творческим контактам, и по общему мировоззрению своему примыкал к кругу политических изгнанников. Современники вспоминали, что А. С. Грибоедов, приехавший в Тифлис, вскоре «близко сошелся с князем Александром, который, как сам поэт, более других мог понять и оценить его личность, и между ними установилась самая искренняя, самая тесная дружба».(15) Женившись на дочери Чавчавадзе Нине Александровне, Грибоедов породнился с этой замечательной фамилией, которая сыграла столь значительную роль в истории грузинской культуры и в укреплении общественно-литературных связей России и Грузии.

Челищеву также посчастливилось бывать среди круга друзей Чавчавадзе и его близких. Об этом свидетельствуют рисунки из его альбомов, которые изображают Н. А. Грибоедову. Майко и Манану Орбелиани, К. Орбелиани и других. Большинство этих зарисовок выполнено в интерьерах, из чего можно заключить, что Челищев либо посещал дома тех, кого он портретировал, либо бывал в числе приглашенных на вечера, где собиралось самое изысканное общество Тифлиса.

Многие видные грузинские и русские поэты — Н. Бараташвили, Г. Орбелиани, Г. Эристави, Я. Полонский — нередко впервые читали свои новые стихи в салоне Чавчавадзе. Они знали, что именно здесь, в гостеприимной семье генерала, в этом «приюте муз и красоты» их оценят но достоинству, с умом и вкусом.

Рассказывая о своей драме «Дареджана», Полонский писал: «Я читал драму по приглашению Нины Александровны Грибоедовой. . . в доме ее брата князя Чавчавадзе — при гостях, приглашенных не без выбора, — и читал с успехом. . .» (16)

В одном из альбомов Челищова находится зарисовка, снабженная надписью «Поэт-натуралист Я. Полонский». (17) Это несколько шаржированное портретное изображение: любезно улыбающийся щуплый молодой человек, с непокорным хохолком темных волос, держит в руке цветок. Акварельный набросок явно воспроизводит конкретную бытовую ситуацию, содержание которой не требовало комментария для знакомых Челищева. на кого был рассчитай альбом, и составляет загадку для нас, не посвященных в детали их взаимоотношений.

К числу друзей А. Г. Чавчавадзе, чей портрет также помещен в альбоме Челищева, принадлежал и титулярный советник М. В. Дмитревский. Этот служащий канцелярии главноко­мандующего был другом А. А. Бестужсва-Марлинского, Н. И. Лорера и других «государственных: преступников». «Он принадлежал к числу людей, очень близких семье Чавчавадзе, — с уверенностью можно сказать, что он в 1837 году познакомился в Тифлисе и с Лермонтовым, и Одоевским», — писал в своих заметках о грузинских связях Лермонтова В. С. Шадури. (18)

А. Г. Чавчавадзе был одним из лучших поэтов первой половины прошлого века, и стихи его звучали во многих литературных салонах, не только Тифлиса, но и других городов Грузии и России, достигая ее северной столицы. Его дочери, Нина и Екатерина Александровны, уна­следовали от отца незаурядные способности; они отличались редкой красотой и обаянием. Столь же свободно владея русским и французским языками, как и своим родным, они живо интересовались литературной жизнью; обе сестры превосходно играли на фортепиано и национальных инструментах, были наделены редкими вокальными данными. Особенно славилась младшая, которой посвятил свое известное стихотворение поэт Н. Бараташвили, озаглавив его «Княжне Е[катерине] Ч[авчавадзе]»:

Ты силой голоса

И блеском исполненья

Мне озарила жизнь

Мою со всех сторон

И счастья полосы,

И цепи огорчении.

Тобою ранен и тобою исцелен.

Ты средоточие

Любых бесед повсюду.

Играя душами и судьбами шутя,

Людьми ворочая,

Сметая пересуды.

Ты неиспорченное, чистое дитя.

Могу сознаться я:

Когда с такою силой

Однажды «Розу» спела ты и «Соловья»,

Во мне ты грацией

Поэта пробудила

И этим навсегда тебе обязан я. (19)

Слова песни «Соловей и Роза» были написаны поэтом-декабристом А. И. Одоевским в духе восточных аллегорических стихов. Блестящий перевод его на грузинский язык сделал А. Г. Чавчавадзе. По свидетельству литературоведа прошлого столетия И. Меунаргия, «Соловей и Роза» пользовался у тифлисцев большой известностью. (20) Этот романсово-песенный мотив можно было слышать на многих литературно-музыкальных вечерах, и особенно в доме Чавчавадзе. Не случайно Бараташвили написал Екатерине Александровне и другое посвящение, связанное с впечатлением от исполненного ею романса.

Я помню светлый час,

Песнь радостно лилась —

О «Соловье и Розе»

В гостинной пела ты.

Улыбкой неземной

И нежной красотой

Отшельнику-поэту

Вернула ты мечты ...(21)

Среди слушателей Екатерины Чавчавадзе мог быть и Платон Иванович Челищев. Ведь их гостиная была всегда открыта гостям хотя и избранного, но достаточно широкого круга, двери их дома «всегда были отверсты для бесконечного множества родных, друзей, знакомых, которые в нем веселились, пировали, плясали досыта». (22)

Ф. Ф. Торнау вспоминал, что «своей добродушной встречей» Александр Гарсеванович Чавчавадзе и его жена так ободрили его и расположили к себе, что он обрел «смелость на другой же день явиться к ним на поклон... Не про­шло и месяца, как я стал у них, хотя и не домашним человеком, но таким, который бывал ежедневно, обедал очень часто и просиживал долгие зимние вечера, когда они сами не были приглашены в гости». (23)

Возможно и Челищев был одним из постоянных гостей дома Чавчавадзе. Тем более что, но словам Торнау, «каждый день собирались у него (хозяина. — А. К.) с утра родственники и родственницы грузинские, потом приходили русские, один за другим, кто как освобождался от службы. За стол садились иногда, кроме семейства, до двадцати нежданных гостей. (24)

Сопоставляя воспоминания современников и рисунки в альбомах Челищева, можно с уверенностью полагать, что рисовальщик мог быть в числе приглашенных, хотя бы на тех же правах, что и офицер Торнау. Свидетельством этого служат, в первую очередь, акварельные зарисовки 1836 года. Одна из них изображает Нину Александровну Грибоедову и самого автора наброска. В нижней части листа, справа, надпись — «Н. А. Грибоедова». В верхней—«Ах, злые языки!! Страшнее пистолета! Тифлис»(25) Нина Александровна представлена сидящей за небольшим столиком, на котором стоит ваза с цветами; на ней сиреневое платье с белым кружевным воротничком, на голове, поверх темных, спускающихся до плеч локонов — наколка из лент, руки сложены перед собой, а вся стройная, высокая фигура дана в полоборота, как бы повернувшейся в сторону собеседника.

За спиной кресла видна часть интерьера гостиной — мраморный камин с экраном и высокое зеркало над ним. На каминной полке стоит высокая фарфоровая ваза, и ее отражение повторяется в зеркальном стекле.

Если Нина Александровна изображена сидящей по одну сторону камина, то сам Челищев расположился в кресле по другую его сторону. Он сидит в мундире Преображенского полка, скрестив на груди руки, исподлобья поглядывая на свою очаровательную собеседницу. Этот мрачноватый взгляд и надпись над изображением: «Ах, злые языки!! Страшнее пистолета!..»— придают всей сцене шаржированный характер. Однако шаржирование направлено исключительно на самого автора зарисовки, а не на его визави.

Овдовев семнадцати лет, Нина Александровна Грибоедова «отвергла любовь многих достойных, посещавших дом ее отца, и навсегда осталась верпа памяти мужа. Она могла бы сказать о себе словами лермонтовской Тамары:

Напрасно женихи толпою

Спешат сюда из дальних мост...

Немало в Грузии невест,

А мне не быть ничьей женою! . .»

— писал И. Л. Андроников. (26)

Красота Нины Александровны, повидимому, вызывала чувства близкие к поклонению, и ей отдавал должное каждый, в том числе и наш рисовальщик.

Не только обаятельный и женственный образ создал Челищев в своей зарисовке, он сумел передать в ней природную грацию и тот особенный взгляд больших темных глаз, из-за которого «Грибоедов назвал жену свою „мадонной" по неземной благости и кротости, отражавшихся в чудных глазах Нины Александровны». (27)

Поэт Соломон Размадзе, посетивший Тифлис в 1830-х годах, перечисляя самых красивых женщин аристократических грузинских фамилий, называл Нину и Екатерину Чавчавадзе, Манану, Майко и Софию Орбелиани, Анну Орбелиани, се дочерей Елену и Маю, Варвару Туманишвили, Меланию и Дарью Эристави и неизвестную Иакону. Каждой из этих красавиц он посвятил строфу стихотворения «Пир Дианы». (28)

Четверых из них зарисовал в своем альбоме и Челищев. На фоне горных вершин и древнего грузинского замка изображена «тонколикая» Майко, (29) как уменьшительно называли известную красавицу княжну Марию Кайхосровну Орбелиани. Именно ее воспел в своем стихотворении Полонский:

Из уст в уста ходила азарпеша

И хлопали в ладони сотни рук,

Когда ты шла, Майко, сердца и взоры теша,

Плясать по выбору застенчивых подруг.

Как после праздника в глотке вина отраду,

Находит иногда гуляка удалой,

Так рад я был внимательному взгляду

Моей Майко, плясуньи молодой. (30)

Майко представлена в национальном грузинском наряде, почти в рост. Изящный жест тонкой руки, опирающейся на мраморный постамент, стройные очертания фигуры, несколько отрешенное выражение лица и задумчивый, устремленный вдаль взгляд невольно заставляют усомниться в том, что это та самая резвая плясунья, живость и легкость которой восхищали современников. Ответ на этот вопрос дает надпись, помещенная в верхней части листа: «Майко К. Орбелиани» и далее четверостишие:

И она когда-то восхищала.

Но теперь, увы, уже предстала

В лучший край, где нет обмана ей!

А все жаль... ведь нет ее милей!

Стихотворение надписано почерком, отличным от привычной руки Челищева и сообщает имя поэта — «К. Долгоруков». Возможно, это князь Александр Долгорукий, рисовальщик-любитель и стихотворец, который не раз делал поэтические надписи к зарисовкам Челищева.

В нижней части листа другая надпись: «Воспоминания Тифлиса» — и дата «1836». Возможно рисунок был сделан по памяти, чем и объясняется некоторая статичность фигуры и традиционность фона, который воспринимается не как естественная среда, а как задник, декорация. Да и вообще Челищев редко делал свои зарисовки непосредственно с натуры, большей частью по памяти. Надпись же Долгорукого явно более позднего происхождения. Во всяком случае, после 1849 года, когда не стало Майко Орбелиани.

Очевидно, встретившись со своим старым сослуживцем, перелистывая страницы альбома и вспоминая добрые старые времена, Долгорукий и вписал карандашом в чистое поле листа свое стихотворение. Оно подкупает искренностью, хотя и далеко не лучшее из посвященных Майко, тем более что, кроме строк Полонского, ей были адресованы и строки грузинского классика Бараташвили. Троюродная сестра Н. А. Грибоедовой и родственница Бараташвили, Майко Орбелиани была близким другом поэта, его утешительницей и постоянной корреспонденткой, чьи письма скрашивали годы тяжелого изгнания и одиночества, когда молодому Бараташвили пришлось оставить Тифлис и по по своей воле отправиться на службу в азербайджанский город Гянджу, где он и умер.

Существуют портреты Майко, выполненные акварелью в 1840-х годах Г. Г. Гагариным. В них запечатлен образ молодой женщины, исполненный изящества и душевной тонкости. Изображение Челищева относится к более раннему периоду, близкому к тому времени, когда, по предположению И. Л. Андроникова, с Майко был знаком Лермонтов, который записал ее имя на обороте автографа стихотворения «Спеша на север издалека».

«Кто перечтет всех красавиц-грузинок того времени?! — восклицал мемуарист Торнау, вспоминая о Тифлисе 1830-х годов. — Кто не любовался стройною княжной Еленой и ее смуглою тонколицею сестрой Майко... идеально прекрасною Майко Кайхосро». (31)

Один из портретов, подписанный «К. Орбелиани», не имеет ни пространной надписи, ни даты, а лишь остроумное двустишие:

Не столько прелестна,

Сколько интересна.. (32)

Это несколько ядовитое замечание несет в себе характеристику портретируемой и одновремен­но напоминает речевую стилистику экспромтов, столь распространенных в бытовом разговорном языке того времени.

Недаром П. А. Вяземский писал, что «многие, придерживаясь буквального значения так называемых легких стихотворений, полагают, что они так называются потому, что всякому их писать легко, забывая или вовсе не зная, что самая легкость наружная есть часто вывеска побежденной трудности. Искусство нравиться есть тайна, которая, даруемая ли природою или похищаемая упорным усилием, в обоих случаях достойна уважения и зависти; впрочем, в последней дани ей не многие и отказывают». (33)

Внешняя легкость экспромта Челищева, сопровождающего портрет К. Орбелиани, — плод тех самых усилий, игры ума, которые отличали не только самого рисовальщика, по и его модель. Быть интересной, не обладая природной красотой, значило иметь ум, характер, темперамент. Именно эти качества отметил автор рисунка в портретируемой.

Стройная молодая женщина в платье с кружевным воротником, в накинутой поверх него шали и с зонтиком в руке изображена в интерьере. Комната с угловым диваном и высоким окном служит своеобразной сценой, на которой развертывается неведомая нам драма. Чернокудрая и темноокая дама представлена в порыве гнева: выразительным жестом и энергичным взмахом зонтика указывает она своему невидимому собеседнику на дверь. Выражение лица и жест — все говорит о горячности поистине южного темперамента.

И вновь за сюжетом рисунка угадывается некая конкретная бытовая си­туация, известная лишь тому кругу, на который рассчитан альбом. Приближенность альбомного адресата и самого рисовальщика к изображаемому им действию была тем свойством дилетантского рисунка, которое диктовалось самой его природой и составляло отличительную его особенность. Между тем в любом произведении профессионала всегда есть определенная доля отчужденности от конкретного момента, некая степень общественного явления. Действие картины Брюллова или Федотова происходит «в отсутствии» зрителя, как бы в ином, отстраненном от него мире. Оно может вызвать сочувствие, осуждение или просто интерес публики, но интерес не сугубо личный, а более или менее абстрактный. Зари­совки дилетанта, напротив того, изображают как раз тех конкретных людей, которые рассматривают альбом, и те видят себя, своих друзей и близких в знакомых ситуациях, участниками которых они, может быть, непосредственно были. «У Федотова, как и у Гоголя, есть доля „отчуждения" от зрителя того явления, которое представлено в картине, — писал Д. В. Сарабьянов. — Войти в действие „Сватовства" невозможно», (34) тогда как можно представить себе Челищева, сидящего в гостиной рядом с персонажем его рисунков Орбелиани и Чавчавадзе. Более того, заполняя свой альбом их портретами, он явно рассчитывал на одобрение и понимание, на удовольствие, которое его рисунки доставят окружающим.

Однако в 1836 году Челищев недолго оставался в Тифлисе. Судя по формулярному списку, он провел на Кавказе и часть 1837 года; а именно в это время, весной 1837 года, на Кавказ прибыл сосланный из Петербурга М. Ю. Лермонтов. 35 К сожалению, портрета поэта в альбомах Челищева не обнаружено. Хотя представляется странным, что оставив галерею портретов сослуживцев и ближайшего окружения Лермонтова — людей куда менее значительных и интересных, — Челищев не изобразил самого поэта. Возможно, это недоразумение когда-либо разрешится: ведь был же изъят из альбома портрет Пушкина...

Вероятность существования портрета Лермонтова усугубляется тем, что имеется прямое свидетельство личного и, как видно, довольно близкого знакомства поэта и художника. «В одном обществе зашел разговор о Лермонто­ве, — писал Боткин в 1843 году. — Бывший тут полковник Челищев начал говорить о нем с большим участием, как о человеке, с которым он провел несколько лет на Кавказе, и, говоря о его предчувствии смерти, прочел наизусть „Сон". Головачев попросил его позволить ему списать стихотворение. „Да, у меня есть несколько его стихотворений; я их списал из тетради, которую давал сам Лермонтов". Головачев на другой же день поехал к полковнику и между многими уже известными стихотворениями отыскал неизвестные, списал их и привез прочесть Грановскому... Все они прекрасны, но мне особенно понравились „Дубовый листок", „Морская царевна", „Сон", „Нет, не тебя так пылко..." и „Выхожу один я на дорогу"». (36)

По-видимому, речь идет о «тетради Одоевского», которую Лермонтов взял с собой на Кавказ в 1841 году. «Предчувствие смерти» также относится к этому периоду. Но видеться они могли и в 1837 году, так как в тексте говорится о многолетнем знакомстве.

Тот же 1837 год был знаменателен для Платона Ивановича тем, что он женился на Елизавете Алексеевне, внучке графа И. И. Кушелева и дочери А. И. Майорова. Женившись, Челищев получил увольнение от службы и вышел «полковником (?) в отставку».

Согласно тому же формулярному списку 1838 год Платон Иванович провел «в чужих краях» — в Германии, Австрии, Бельгии, Швейцарии. Побывал он также в Италии, в частно­сти в Риме, где интересовался не только памят­никами искусства, но и жизнью колонии русских художников. Портретные зарисовки академических пенсионеров, выполненные им во время пребывания в Италии, заполняют листы одного из альбомов этого периода. Свадебное путешествие, столь затянувшееся, привело чету Челищевых в Париж. 1839 год застает их во Франции, где, как отмечает семейная хроника, позднее у них появилась дочь: «Ольга Платоновна родилась 30-го сентября—12 октября в Париже, Rue Godot, 30.1841 года, во вторник». (37)

Много позже, в 1853 году, французский миниатюрист Э. Жирар выполнил две портретные миниатюры, изображавшие жену и дочь Платона Ивановича. «Елизавета Алексеевна изображена в возрасте 38 лет. Из декольте белого атласного платья выступают покатые плечи, стройная прямая шея. Гладкие бандо прически оставляют открытым характерный выпуклый лоб. Плавно очерчен несколько широкий овал лица. Взор больших серых глаз, направленных на зрителя, в сочетании с легкой улыбкой придает облику выражение спокойной приветливости. Глубокий земляничный тон шали на плече, синевато-серый ровный фон оттеняет цвет тела, лица и волос, блеск атласа придает звучность цветовой гамме миниатюры», — писала опубликовавшая этот портрет А. Н. Замятина. (38)

«Миниатюра... подписанная и датированная Жираром 1853 годом, — продолжает исследователь, — изображает Ольгу Платоновну Челищеву, родившуюся в Париже. Фигурка девочки с покатыми плечиками и изящной шеей выступает на серо-голубом фоне, оттеняющем золотистые волосы. Строение выпуклого лба придает ей родственное сходство с матерью». (39)

Именно Ольга Платоновна передала в 1899 году рисунок своего отца «А. С. Пушкин и граф Хвостов...» музею при Лицее. Симптоматично и то, что ныне портреты жены и дочери Челищева, бережно сохранивших его альбомы, находятся в фондах Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, а сами альбомы Платона Ивановича составляют часть фондов Государственного литературного музея, то есть хранятся в нескольких минутах ходьбы друг от друга на соседних улицах Москвы Волхонке и Пречистенке.

Ссылки:

1. 1.Кишмишев А. Тифлис. Личные впечатления. Тифлис 1904. С.10.

2. 2.ГЛМ. Инв. № 2469/57.

3. Кишмишев А. Указ соч. С.10.

4. 4.ГЛМ. Инв. № 2469/36.

5. 5.Там же. Инв. № 2469/4.

6. ИРЛИ РАН. ОР. Ф. 524. Оп.3. №33. Л.111.

7. Там же.

8. Бестужев-Марлинский А.А. Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев // Тифлисские ведомости. 1831. №65. С.1. См. также: Вайтеншвили Д.Л. Русская общественная мысль и печать на Кавказе в первой трети Х1Х века. М.,1973. С.244.

9. ГЛМ. Инв. № 2470/21.

10. 10.Вейденбаум Е.Д. Кавказские этюды. Тифлис. 1901. С.313-314.

11. ГЛМ. Инв. № 2470/35.

12. Там же. Инв. № 2470/21.

13. Тифлисские ведомости. 1829. 15 марта.

14. Учреждение русского владычества на Кавказе. СПб.,1908. Т.4. Ч.2. С.116.

15. Гришашвили И. Литературные очерки. Тбилиси. 1952.С.33.

16. Шадури В.С. Новое о М.В.Дмитриевском – приятеле Лермонтова и декабристов. // М.Ю.Лермонтов. Материалы и исследования. Л., 1979. С.217.

17. ГЛМ. Инв. № 2469/34.

18. Шадури В.С. Указ. соч. С.219.

19. Бараташвили Н. Стихотворения. Поэмы. Письма. Тбилиси. 1939. С. 39.

20. Гришашвили И. Указ. соч. С.99.

21. Бараташвили Н. Указ. соч. С.14.

22. Фадеев А.М. Воспоминания Александра Михайловича Фаддеева Одесса.1897. Ч.2. С.116.

23. Торнау Ф.Ф. Воспоминаня о Кавказе и Грузии // Руский Вестник. 1869. Т.79-80. С.696.

24. Там же.

25. ГЛМ. Инв. № 2469/55.

26. Андронников И.Л. М.Ю. Лермонтов. Материалы и находки. М.,1964.С303.

27. Бороздин К.А. Закавказские воспоминания. Мингрелия и Сванетия с 1845 по 1861 годы. СПб.,1885. С.80-81.

28. Размадзе С. Пир Дианы // Цискари. 1858. №12. С.205.

29. ГЛМ. Инв. № 2459//1

30. Полонский Я.П. Стихотворения, Л., 1954. С.111.

31. Торнау Ф.Ф.Указ. соч. С.434.

32. ГЛМ. Инв. № 2502//46.

33. Вяземский П.А. Сочинения в 2-х томах. М.,1982. С.67.

34. Сарабьянов Д.В. П.А.Федотов и русская художественная культура 40-х годов Х1Х века. Л., 1973. С.207.

35. ГМИИ. Инв. № 3730, 3732. Л. 47.

36. М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях срвременников. М., 1972. С. 124.

37. ГМИИ. Инв. № 3730, 3732. Л.44

38. Замятина А.Н. Французская портретная миниатюра конца ХУШ – середины Х1Х века // Памятники культуры. Новые открытия. 1979. Л., 1980. С.296.

39. Там же.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру