Хранительство как основание консервативной политической культуры интеллигенции. Статья вторая

Идея органических начал этоса политической жизни

Несмотря на оценки самих теоретиков, следуя которым взгляды почвенников не были выражены так отчетливо, как хотелось бы, вряд ли справедлив упрек в их адрес, что они были эклектиками. На наш взгляд, можно говорить о том, что почвенничество сложилось как концептуальный взгляд на общественно-политическую реальность в пореформенной России - один из многих, представленных публицистической мыслью этого периода. Почвенничество продемонстрировало свою силу в том, что его представители стремились выразить нечто большее, чем просто определенную, логически выверенную и ясную доктрину. Они хотели целостно отразить не только свое умозрение, но и умонастроение, общую духовную ориентацию времени. Они находились в поиске новых форм политической культуры, сознания и практики интеллигенции.

 

Новации взглядов почвенников проявились в их отношении к базовым ценностям западничества и славянофильства. А.А. Григорьев, прежде всего, констатировал отвлеченно-умозрительный характер и западничества и славянофильства. Он считал, что и те, и другие не желают видеть реальность, ограничиваясь рационалистическими конструкциями. Западники молятся "абстрактному чудовищу человечества", приносят жертвы универсальной теории прогресса. Они не любят, плохо понимают, презирают русскую историю, и стихийную народную жизнь, потому что она безграмотна, по европейски не упорядочена и "не доросла" до цивилизации. Славянофилы же не хотят признать, что Русь решительно и бесповоротно "переменилась" после Петра Великого. "Славянофильство, - приходит к выводу Григорьев, - теперь уже точно такое же историческое явление, как и западничество, не брало народ, каким он являлся в жизни, а искало в нем всегда идеального народа, обрезывало по условной мерке побеги этой громадной растительной жизни"(22). В пореформенной России язык "московского направления" и его система аргументации обрекают "правду народных начал", которую это направление несло в себе, на забвение. Поэтому он и усматривал для своих единомышленников возможность и необходимость "воспользоваться ошибками славянофильства как всякой теории и встать на его место"(23). В новых исторических условиях Григорьев по существу призвал поднять упавшее знамя "старых славянофилов". Сама логика идейной борьбы в российском обществе конца 1850-1860-х годов объективно подталкивала к этому. Дело в том, что традиционно сильный либерально-западнический лагерь и радикальные демократы, упорно не желали видеть различий между почвенниками и славянофилами, обвиняя их в одних и тех же грехах, высмеивая попытки "опосредовать крайности" и выступить с единой, всех примиряющей общенациональной доктриной. Не только фактическая идейная близость заставляла Григорьева ценить "уединенное мышление" И.В. Киреевского, экклесиологию и философско-исторические взгляды А.С. Хомякова, как позднее склоняться на сторону славянофилов и Н.Н. Страхова, и Ф.М. Достоевского. В этом было что-то героическое, был вызов всеобщим западническим предрассудкам.

 

Что касается Достоевского, то для него "западничество и даже самые последние его крайности были вызваны непременным желанием самопроверки, самопознания, последней вспышкой жизни в умирающей петровской реформе и первой вспышкой сознания, его осудившего... Будто в западниках не было такого же чутья русского духа и народности, как в славянофилах? Было, но западники не хотели по-факирски заткнуть глаз и ушей перед некоторыми непонятными для них явлениями; они не хотели оставить их без разрешения и во что бы то ни стало отнестись к ним враждебно, как делали славянофилы; не закрывали глаз для света и хотели дойти до правды умом, анализом, понятием. Оно... наконец и обратилось к реализму, тогда как славянофильство до сих пор еще стоит на смутном и неопределенном идеале своем". "Мы хотели только заявить, - продолжает Достоевский, - о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит до... полного разлада с действительностью. Так что, во всяком случае, западничество все-таки было реальнее славянофильства, и, несмотря на все свои ошибки, оно все-таки дальше ушло,.. тогда как славянофильство не двигалось с места и даже вменяло себе это в большую честь... В теперешнем, чуть не всеобщем повороте к почве, сознательном и бессознательном, влияние славянофилов слишком мало участвовало... Партия движения шла собственным путем и осмыслила свой путь собственным анализом. Дело не в проклятии, а в примирении и соединении"(24).

 

Характеризуя политическую концепцию почвенничества, следует акцентировать большую (по сравнению со славянофилами) сложность исторических и историософских воззрений. Почвенники лучше владеют историческим материалом, они выделяют в истории России "земский период" (до XVI века) и "московский период" допетровской Руси. Земский период их привлекает отсутствием крепостного права и жесткой административной централизации. Почвенники критиковали славянофильскую апологетику периода Московского царства, ставшего прологом формирования империи(25).

 

Отрицательным моментом славянофильской идеологии почвенники считали чрезмерное поглощение личного, индивидуального начала коллективным. Критикуя западников, почвенники говорили о несвоевременности ориентации на Западную Европу, которая, с точки зрения почвенников, находится в тяжелом духовном кризисе.

 

Причина духовного упадка Европы заключается в захваченности европейцев глубоко ложными идеалами и убеждениями, среди которых почвенники выделяли безграничную веру в рациональность, рассудочное мышление, учение о полной независимости человека от всяких внешних для него авторитетов; убежденность в непрерывном обновлении человечества, прогрессе; и, наконец, возрастающее преобладание материального, вещественного над духовным, нравственным. В этом почвенники близки всем русским консерваторам. Они не примирились и с тем, что политическое сознание и идеология набирает все больший вес в западноевропейской жизни. "На Западе одна идея заслонила собой все другие и усиливается с каждым днем - идея политическая. Религия, искусство, наука отодвинуты на задний план, и политика стремится обратить их на свои служебные цели... Политическая идея выступила на смену религиозной идее, которой до ХУШ века жила Европа"(26).

 

Для того чтобы избежать ошибок и крайностей славянофильства и западничества, почвенники предложили идею "синтеза" славянофильских и западнических идей в совершенно новой идеологии. Почвенничество максимально стремилось вобрать в себя отдельные, наиболее, на взгляд его авторов, прогрессивные черты обеих идеологий(27).

 

Почвенники близки западникам: в утверждении о необратимости реформ Петра I, об их (с оговорками) позитивной роли; в утверждении свободы личности и личного начала, недопустимости его поглощения общиной; в недовольстве настоящим положением вещей, в осознании самой необходимости социально-политических преобразований в России.

 

Почвенники близки славянофилам: в аргументации тезиса о самобытности социально-политического и культурного развития России; в утверждении необходимости сближения с народом высших сословий и в учении о духовном единстве нации; в представлениях о цивилизационном тупике, в котором оказалась современная им Европа, в критическом настрое против "европейских форм" жизни и их безоглядного заимствования.

 

Однако если оставить в стороне собственные декларации почвенников и объективно сопоставить их взгляды по ключевым общественно-политическим вопросам с воззрениями западников и славянофилов, то следует признать, что, в конечном счете, почвенничество не стало опосредованием этих главных течений русской общественной мысли. Скорее можно говорить о том, что в отдельных вопросах почвенникам удалось добиться продуктивного синтеза данных идеологий в форме специфического неославянофильства, осложненного позже влиянием Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.

 

Политическую позицию почвенничества отличает неприятие радикализма и социализма. Утверждение социалистических идей в России рассматривалось ими как доведенное до крайности западничество, своего рода "апофеоз беспочвенности", как опасное и болезненное явление общественного умонастроения, которое крайне агрессивно ко всему тому кругу идей и ценностей, которые были почвенникам особенно дороги. Опасно и то, что умеренных социалистов в России практически не было, и социалистические идеи, отравляя сознание образованной молодежи, толкали ее на крайние действия, расшатывающие уже не только конкретный политический режим, но сами глубинные духовно-нравственные устои всей общественной жизни.

 

В наиболее систематическом виде критика основных постулатов социализма представлена в работах Н.Н. Страхова и, прежде всего в его знаменитой книге 1880-х годов "Борьба с Западом в нашей литературе". Однако исторически первым критиком социализма стал А.А. Григорьев. Именно А.А. Григорьев заложил основы критического отношения почвенничества к социалистическим учениям. Социализм, считал он, - цивилизационная принадлежность Запада. Там, по его мнению, в основном и развивается культура подавления личности какой-либо надиндивидуальной общностью - будь то государство - Левиафан, нация или сословие. Григорьев усвоил, что грубо-механическое подавление личности есть оборотная сторона чрезмерного раскрепощения индивидуальности в западном мире(28). Социализм, даже как проект, уже в силу своей цивилизационной принадлежности, исторических традиций, его породивших, не может не быть враждебен личности, ее свободному развитию. Во многом предвосхищая критику социализма К.Н. Леонтьевым, он замечает, что этот проект несет в себе опасность тотальной стандартизации. В его терминологии "типическое" как живое конкретное единство индивидуального и общего (мы бы сказали - "особенное") в этом случае умирает: "Типическое все сглаживается социализмом, - остается одно общее; водворение мертвого покоя"(29). А иначе и быть не может, ибо сами рецепты общественного переустройства, которые наперебой предлагаются социалистами, страдают рассудочностью и потому органически враждебны проявлениям полнокровной жизни. При этом Григорьев не был склонен к детализации своих оценок. Его суждения о социализме носят самый общий и эмоциональный характер.

 

Мировоззрение, признающее значение "почвы" как уникального единства природно-географической и культурной реальности, противоречит установке на признание положительной роли в истории и политике рассудочного социального проекта или модели.

 

Н.Н. Страхов видел проблему социализма гораздо глубже, не только в цивилизационном, но и в философско-историческом плане, в контексте собственных представлений о сущности человека, о самой природе социальной связи. Для него эта проблема напрямую взаимосвязана с вопросами о смысле истории, общей направленности исторической динамики, наконец, с духовным самочувствием народов и личностей в общественной жизни. По существу, он предлагает рассматривать политическую теорию вообще и вопрос о социализме в частности всего лишь как приложение фундаментальных метафизических принципов к области социального. Для Страхова социализм вовсе не утопия. Это вполне реальное близкое будущее Европы, а также и России в той мере, в какой она находится под влиянием европейских начал. Однако Страхов скептически оценивает идею общественно-исторического и политического прогресса, ставшую доминирующей в Европе, - идею, которая не обеспечена ни теоретической, ни фактической достоверностью, а подпитывается иллюзиями, самомнением и историческим беспамятством. Эта позиция, с точки зрения Страхова, и составляет реальные философско-исторические основания для консерватизма как феномена культуры во всех его формах и проявлениях. И политический консерватизм есть ответ, реакция на ускоряющийся процесс модернизации общественной жизни. Страхов делает вывод, близкий концепции исторической инволюции: "...непрерывный и последовательный прогресс совершается лишь в низших областях, в явлениях не главных, а подчиненных"(30). Для него критерии прогресса очевидны: это духовная и нравственная высота личности, группы, народа и государства, качество ценностей, господствующих в общественном сознании.

 

Важно, что почвенники осознали опасность радикального нигилизма. Они увидели разницу между социальным и политическим переворотом: "Все политические революции совершались во имя общих идей, и только новая революция прямо заявляет, что она - сословная, что ее цель - не право и свобода всех вообще, а благоденствие одного класса людей"(31). "Жажда мщения и наслаждение разрушением" - корни социалистической революции. "Коммунизм есть социализм мести"(32). Анархизм, по мнению Страхова, есть обнаженная тайна всякого политического радикализма. Сам же анархизм питается какой то метафизической ненавистью не только к государству, но к бытию вообще и представляет собой светский и глубоко искаженный аналог религиозного отказа от мира и его радостей. По сути, задолго до С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева, Страхов указал на религиозные корни социализма, радикализма, самой революционной деятельности. Он представил русский социально-политический нигилизм как крайнюю форму западнического социокультурного модернизма. Почвенническая критика социализма базируется на неприятии революционно-насильственных методов преобразования общества, негативном отношении к уравнительным, нивелирующим тенденциям в социалистической идеологии, к рассудочному, "теоретическому" подходу к реальным жизненным процессам, и, самое главное, - на оценке социалистических идей как чуждых русской "почве", духовным инстинктам народа.

 

Очевидно, что почвенники мыслили себя не просто охранителями "земских", лучших, по их мнению, начал в настоящем российского общества, но и реформаторами, сторонниками "органических перемен". Общество, считали они, погружено в поток становления и потому не может не меняться; время властно требует перемен во всем: в хозяйственной и духовной жизни, в сфере политики. Однако при этом важно, чтобы общество сохраняло свое лицо, оставалось самим собой, не порывало связи со своей культурно-национальной традицией.

 

 


Страница 2 - 2 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру