Хранительство как основание консервативной политической культуры интеллигенции. Статья третья

Концепт национальной политики

Что же заслуживает в России охранения и возрождения, по Леонтьеву? Традиционным началом, определяющим весь строй жизни российского общества, отделяющим его от Запада, является, по мысли Леонтьева, "византизм". Леонтьев не был первым, кто использовал этот термин. В русской общественной мысли данное понятие широко употреблялось в контексте оценки влияния византийской культуры в целом на Россию(15). В целом под византизмом (также употреблялись слова "византинизм", "византийство" и другие этимологически им родственные) в общественной мысли понимались византийские, похожие на них или заимствованные в Византии порядки и традиции в государственной, духовно-нравственной, культурно-бытовой областях жизни русского и других обществ. В узком смысле термин означал православие, в более широком - понятие "византизм" у русских мыслителей охватывало весь строй русской социально-культурной жизни. Исторические истоки такого понимания византизма восходят еще к выдвинутой на рубеже XV-XVI веков концепции "Москва - третий Рим", утверждавшей правопреемство Москвы как нового Царьграда от Константинополя и содержавшей идею преемственности власти московского великого князя и византийского императора, которая основывалась на общности религии и государственного устройства двух стран.

На протяжении всего XIX века родство и схожесть многих порядков, нравов и обычаев русского и византийского обществ были предметом острых идейных споров по проблемам модернизации России, выбора ее дальнейшего общественного развития. Причем полемисты, как с левого, так и с правого флангов общественно-политического спектра сходились во мнении, что византийским социальным институтам присущи преимущественно консервативные черты, а сама Византийская империя представляет собой особый тип восточно-христианского социума, эволюция которого в эпоху средневековья значительно отличалась от развития Западной Европы.

Одним из тех, кто стоял у истоков философского осмысления взаимодействия России и Византии в русской общественной мысли, был П.Я. Чаадаев, увидевший причину застоя и отсталости России от западноевропейских стран в византизме, заимствовании на заре русской жизни порочной государственно-религиозной практики Восточной империи(16). Такое отношение к византизму и Византии стало характерным для либерального и демократического лагеря. В целом оно достаточно ярко передано уничижительной оценкой А.И. Герцена "империи ромеев" как "безгласного, послушного слепой вере, лишенного света знаний государства... Византинизм, - утверждал он, - это старость, усталость, безропотная покорность агонии..."(17)

Негативное отношение к византизму испытывали не только демократы и либералы-западники, но и консерваторы - от националистов и славянофилов до государственников (напр., П.Е. Астафьев, И.С. Аксаков, А.А. Киреев, М.Н. Катков), что показала их полемика с Леонтъевым. Совершенно неприемлемой казалась им сама мысль о признании подчинения России чужому влиянию(18).

Отрицательное отношение к византизму и Византии во многом было обусловлено существовавшими в западной научной и публицистической литературе предубеждениями против Восточно-Римской империи, "выпадавшей" из общего русла развития западноевропейской цивилизации - предубеждениями, сформированными под влиянием критических работ философов-просветителей XVIII века. За "Византией" и производными от этого названия терминами в либеральной публицистике XIX века прочно закрепился статус бранного слова, являвшегося синонимом "азиатчины", невежества, тупости, отсталости, лицемерия и коварства в политике, несвободы, рабства и покорности личности. Подобное отношение в целом разделялось и многими представителями русской религиозной философии. Вл. Соловьев, в частности, утверждал, словно в пику Леонтьеву, что "мы не найдем здесь [в Византии. - А.Ш.] ничего такого, на чем можно было бы заметить хотя бы слабые следы высшего духа, движущего всемирную историю"(19). В условиях такого негативного отношения ко всему, что связывалось с Византийской империей, от мыслителя, решившего пойти наперекор господствующему общественному мнению, требовалось настоящее мужество, чего, впрочем, было не занимать Леонтьеву. Нужны были леонтьевские смелость и запал, чтобы вытащить из дедовских тайников это древнее и коробящее слух либерального интеллигента слово, ставшее ругательным еще со времен Чаадаева, синонимом всего плохого в России. "Византизм в государстве, - декларировал Леонтьев, - значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье... Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов, что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства"(20).

Тем самым, в политическом смысле вопрос о византизме тесно увязывался с характером власти в российском государстве, его политического строя. Однако сам Леонтьев впоследствии сетовал, что слово "византизм" сыграло с ним такую же злую шутку, как и слово "национальная политика", поскольку общепринятое профанное понимание этих слов воспрепятствовало утверждению их нового значения, которое аргументировал мыслитель. Истоки негативных ассоциаций по поводу "византизма" Леонтьев усматривал еще в "Повести временных лет" Нестора, с неприязнью отзывавшегося о "лукавых" греках. Леонтьевский же византизм означал, по сути, переложение в новую форму старых консервативных лозунгов, выражаемых триадой: "православие, самодержавие, народность".

Естественно, что при таком политико-идеологическом понимании византизма Леонтьев принципиально расходится в оценке его роли и смысла с западниками. Византизм в свое время обеспечил долголетие Восточно-Римской империи, - доказывал он, - оказал значительное влияние на становление европейской романо-германской цивилизации. Особый же смысл он приобрел в России, где попал на благодатную почву благодаря укорененной в массах монархической идее в лице наследственной княжеской власти, слабости семейных уз, патриархальным народным обычаям. Византизм, по Леонтьеву, явился формообразующим началом российского культурно-государственного организма или, говоря словами Данилевского, культурно-исторического типа. В прошлом византизм обеспечил России ее "цветущую сложность" - высшую фазу триединого процесса развития социальных организмов, выразившуюся в деспотической сословно-иерархической разнородности общества, неограниченном самодержавии, непререкаемом авторитете религии и господстве патриархальных начал жизни народа. Он привел Россию к величию и могуществу, был залогом всех ее достижений, политических, военных и культурных успехов.

"Деспотизм" Леонтьева стал предметом жесткой критики со стороны его противников и недругов, увидевших в леонтьевских словах лишь "проповедь тирании", "апологетику тоталитаризма" и т. д. Но мысль Леонтьева, облеченную в необычную языковую форму во многом для намеренного эпатирования читающей публики, нужно рассматривать в контексте его историософских построений. В "Византизме и Славянстве" деспотизм есть не что иное, как ограничивающая форма, не дающая разбегаться содержанию. Любая свобода уже подразумевает дезорганизацию, крайняя свобода в обществе ведет к анархии, в конечном счете, к его гибели. Леонтьев подходил диалектически к проблеме "свобода - деспотизм". Эти начала не исключают, а подразумевают друг друга. Гибельны как чистейший деспотизм, так и вседозволяющая свобода. Чтобы государство жило, общество существовало (а для Леонтьева общество не может существовать вне государства), деспотизм и свобода должны взаимно уравновешивать друг друга. Без деспотизма, т. е. организующего порядка, он не мыслит процесса развития, как в природе, так и в обществе. Другой вопрос, как применял Леонтьев свое понимание к социально-политической практике.

Свобода, которую проповедуют либералы, приведет, по мнению Леонтьева, к эгалитарному слиянию человечества в единообразную массу, она несет с собой утверждение крайнего свободомыслия и атеизма. Справиться с этим злом можно, только восстанавливая и укрепляя византизм как организацию, которая есть "хронический деспотизм... в высшей степени неравномерный и разнообразный деспотизм; постоянная и привычная принудительность всего строя жизни..."(21); обеспечить такую организацию должно "сопряжение" аристократии с монархией.

Главная опасность для величия и красочного разнообразия человеческой мысли и духа исходит, по Леонтьеву, от глашатаев идей всеобщего человеческого счастья и благополучия, равенства и свободы. Либерализм - кредо буржуазии XIX столетия - является тем злым демоном, который возвещает о начале заката человеческой цивилизации. Причем, в одном разрушительном направлении, по Леонтьеву, действуют и либералы, и нигилисты, и социалисты - все противники неравенства и деспотизма. Они дружно ведут человечество к господству однообразной массы с мещанскими, стандартными запросами и идеалами(22).

Не случайно так резко отрицательно отнеслись к византизму как смыслообразующему моменту идеи национального своеобразия России либералы. П.Н. Милюков подчеркивает, что, в отличие от Данилевского, Леонтьев не верит в органичность поступательного развития России: Россия, по его мнению, не обладает "ставшим", развитым культурным типом. И Европе она представляет не органичный, а заимствованный культурный тип византизма, который, в противоположность славянскому типу, имеет вполне четкие очертания. Леонтьевский византизм - самодержавие в государстве, православие в религии, аскеза и отречение в нравственной и духовной жизни. Милюков говорит о том, что, как и для Данилевского, для Леонтьева не существует национальных черт "русского сегодня", как развивающегося, динамичного общества. Чтобы Россия осталась собою, несправедливо считали они, нужно замедлить ее движение в направлении Европы, нужно бороться с либерализмом "как с учением по самому принципу отрицательным и разрушительным". В лице Леонтьева, подводит черту Милюков, - "теория национальной самобытности отказалась от веры в идеальное культурное содержание национального духа. Ограничившись преклонением перед формами, выработанным историческим прошлым, она, поневоле, должна была свести задачи внутренней политики к охранению уцелевших в настоящем обломков этого прошлого"(23). Милюков жесток в своих оценках. Леонтьев для него - "нигилист славянофильства"(24) и теоретик реакции. Его концепцию он рассматривает как теоретическое и нравственное отрицание политического развития. В византизме Леонтьева Милюков увидел реальную опасность для рационалистической политической модели культуры - перспективу поставить религиозную задачу выше всех реальных, земных задач общества и государства, в том числе - и национальных. И Милюков подчеркивает, что в любой своей форме абсолютизация национального начала в культуре, идеологии, политике ведет к формированию образа национальной идеи, когда русский "национализм" воплощается в метафизическую концепцию "всемирно-исторического типа" (термин Милюкова), а русский мессианизм - в химеру всемирной теократии(25). Применительно к политическим реалиям в данном случае мы сталкиваемся с утверждением приоритета этики над правом, возвратом к архаичным воззрениям на политику, мешающим ее реалистическому пониманию и осуществлению. Вот кредо политического либерала М.Н. Милюкова, противопоставившего радикальному консерватизму Леонтьева парадигму либерального прогрессизма - одной из разновидностей политического радикализма в пространстве отечественной политической культуры.

Когда говорят о консерватизме, то расхожим стереотипом является понимание его приверженцев как противников прогресса вообще, причем не проводится принципиального различия между понятиями "прогресс" и "развитие". Леонтьев же разводит эти два понятия: "эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития"(26). Леонтьев доказывает, что "прогресс, то есть последующая ступень истории, ее завтрашний, так сказать, день не всегда носит характер более эмансипационный, чем была ступень предыдущая, чем период истекающий или истекший"(27). В силу этого "могут стать прогрессом, в свою очередь, и всякие реакционные меры, и временные, и законодательные - раз только меры, освобождающие личность человеческую, достигнут так называемой точки насыщения"(28). Леонтьев, используя идею прогресса против самих "прогрессистов", настойчиво убеждает своих читателей в том, что "настало время реакционного движения, если не для всех, то, по крайней мере, для некоторых сторон жизни..."(29).

Леонтьев не был бы консерватором, не защищай он традиционные национальные начала и ценности. "Космополитический", "эгалитарно-либеральный" прогресс, растворяя народы в безликой массе всечеловечества, обеспечивая торжество западной мещанской, стандартизированной, понижающей человека в духовном и интеллектуальном отношении цивилизации, представляет величайшую опасность для красочного многообразия и "цветущей сложности" жизни. Развития, по Леонтьеву, не может быть без пестрого разнообразия и богатства национальных, политических, социальных, культурных форм. "Все созидающее, все сохраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим... Все либеральное - бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде"(30).

Европейский национализм в XIX веке, по глубокому убеждению Леонтьева, был не чем иным, как "орудием всемирной революции", цель которой - установление господства "среднего человека", по сути своей враждебного национальным культурам. В конечном счете, она приведет к "мерзости" европейской рабочее-мещанской федерации. "Космополитический демократизм и национализм политический, - подчеркивал Леонтьев, - это лишь два оттенка одного и того же цвета"(31). Россия, чтобы избежать участи стать придатком Запада, должна сторониться как "эгалитарно-либерального" смешения, так и племенного национализма. Для создания самобытной российской культуры необходимы охранение национального своеобразия и забота обо всех народах, населяющих пределы страны. Объединительным стержнем национально-разнообразного государства должен быть византизм с его православным и самодержавным началами. Обращение в православие как можно большей части населения лучше будет способствовать сохранению целостности России, чем русификация малых народов.