Исторический гений Ломоносова

Выдающийся вклад М.В. Ломоносова в развитие многих отраслей науки бесспорен, и о нем, как гениальном ученом, надолго опередившем свое время, на конкретных примерах говорят химики, физики, литераторы, лингвисты и многие другие их собратья по научному цеху. Но когда речь заходит о Ломоносове как историке, то в устах большинства историков звучит иная тональность, тональность негативная, и при этом в качестве главных обвинительных пунктов ему предъявляют как его антинорманизм, так и его роль в обсуждении диссертации Г.Ф. Миллера в 1749—1750 годах. Состоятельность такой оценки Ломоносова-историка сомнительна уже потому, что она исходит от норманистов, к тому же придавших ей, уклоняясь от разговора по существу, ярко выраженный политический характер. Взгляд своего противника на этнос варягов они квалифицируют как якобы ложно понятый им патриотизм, что позволяет им выводить его за рамки науки.

 

При жизни Ломоносову не составляло труда открыто отстаивать свою концепцию начальной истории Руси в спорах с немецкими учеными, работавшими в Петербургской Академии наук. Но его кончина позволила им без всяких помех взять реванш не столько для себя, сколько для норманизма, бросив на Ломоносова тень как на специалиста в области истории. В 1773 г. Г.Ф.Миллер уверял, что в ней он не показал "себя искусным и верным повествователем" (1). В 1802 г. А.Л. Шлецер охарактеризовал Ломоносова "совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою" (даже в отношении других его научных занятий Шлецер сказал, что он и "в них остался посредственностью"). Не довольствуясь таким приговором, он навесил на Ломоносова еще и ярлык национал-патриота, объяснив причину его выступления против Миллера тем, "что в то время было озлобление против Швеции" (2). И авторитета Шлецера было достаточно, чтобы российская дореволюционная наука, где господствовал норманизм, в лице самых лучших ее представителей ? Н.М. Карамзина, М.П. Погодин, С.М. Соловьева, П.С. Билярский, К.Н. Бестужева-Рюмина, П.П. Пекарского, В.О. Ключевского, П.Н. Милюкова и др., ? его лишь глазами смотрела на Ломоносова и вслед за ним выводила антинорманистские идеи ученого и его последователей за пределы науки, при этом абсолютизируя работы по русской истории Байера, Миллера, Шлецера.

 

По причине господстве норманизма в умах исследователей мнение о несостоятельности Ломоносова как историка было перенесено в советскую историческую науку предвоенных лет, проводившую мысль, что в отношении Ломоносова к трактовке варяжского вопроса немецкими учеными выразился протест русского национального чувства, вызванный временем Э.И. Бирона. В те же годы продолжался лепиться его образ как нетерпимого националиста и ксенофоба. Так, Н.А. Рожков утверждал, что "патриот в духе того времени, националист Ломоносов" отверг норманскую теорию и отрицательно относился к немцам, работавшим над русской историей. Г.П. Шторм массово растиражировал в серии "ЖЗЛ" мнение, как был "глубоко неправ" Ломоносов, "обрушившись" на Миллера — "беспристрастного историка" и "отца" русской научной историографии, стоявшего "несравненно выше Ломоносова, как историка" — "с окрашенной в сугубо-националистический тон критикой". Н.Л. Рубинштейн внушал, что Ломоносов лишь "во имя национальной гордости" восстал против монополизации иностранцами исторической науки и норманской теории, что он, не будучи "историком-специалистом", безосновательно критиковал Миллера. Работы же Миллера Рубинштейн характеризовал как "совершенно новый этап в развитии русской исторической науки" и предельно высоко оценивал "строгость научной критики, точность научного доказательства" Байера и Шлецера (3). Сегодня в науке в оценке Ломоносова как историка также торжествует самый крайний скептицизм: Л.П. Белковец, А.Б. Каменский, Д.Н. Шанский, А.С. Мыльников, Э.П. Карпеев, И.Н. Данилевский и др. настойчиво подчеркивают, что Ломоносов в споре с Миллером, знавшим источники лучше своего оппонента и стремившимся доказать истину, был пристрастен, создал совершенно ненужный ажиотаж вокруг варяжской проблемы и, являясь выразителем "амбициозно-национальной" политики, заменял научную аргументацию "доводами гипертрофированного патриотизма".

 

Чтобы понять, соответствует ли истине приговор Ломоносову как историку, вынесенный заинтересованной стороной — норманистами, следует обратиться к первоисточникам: к диссертации (речи) Миллера "О происхождении имени и народа российского" и замечаниям на нее Ломоносова. Над своим произведением Миллер работал с весны 1749 г., готовясь прочитать его на первой в истории Академии наук "ассамблее публичной", назначенной на 6 сентября (на следующий день после тезоименитства императрицы), а затем перенесенной на 26 ноября (на другой день празднеств годовщины ее восшествия на престол). Одновременно с Миллером получил предписание выступить на торжественном собрании с похвальным словом Елизавете Петровне Ломоносов. Как подчеркивалось в определении Канцелярии Академии, оба сочинения "требуют великого осмотрительства, так как новое дело", в связи с чем были предварительно "апробованы" президентом Академии наук К.Г. Разумовским и его правой рукой Г.Н. Тепловым, находившимися тогда в Москве. Похвальное слово Ломоносова в начале августа 1749 г. было ими одобрено и разрешено к печати. Но у них вызвала сомнение речь Миллера, в связи с чем Теплов, возвращая ее первую часть, советовал "некоторые строки выпустить".

 

Это сомнение возрастало по мере знакомства с нею, и по решению президента она была передана на экспертизу коллегам Миллера. 21 августа советник Канцелярии Академии наук И.Д. Шумахер поставил Теплова в известность о мнении профессоров, что если напечатать ее в том виде, как есть, то "это было бы уничижением для Академии". Через два дня на соединенном Академическом и Историческом собрании речь была "торопливо" рассмотрена и разрешена к печати с учетом замечаний, поступивших от присутствующих. Но, как уведомлял Шумахер Теплова, "Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения". Перенос торжественного заседания Шумахер использовал для организации пересмотра диссертации Миллера "по отдельности", и она была послана И.Э. Фишеру, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, С.П. Крашенинникову, В.К. Тредиаковскому, М.В. Ломоносову, Н.И. Попову с тем, чтобы "освидетельствовать, не сыщется ль во оной чего для России предосудительного". Названные лица и на сей раз вынесли ей тот же вердикт, который они высказали еще при первом знакомстве с нею, но только использовав теперь формулировку Канцелярии Академии: они расценили речь именно как "предосудительную России". После того, как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своей работе, в стенах Академии разгорелась острая дискуссия (октябрь 1749 — март 1750). В итоге диссертация была забракована, а отпечатанный тираж был уничтожен.

 

В разговоре о полемике Ломоносова и Миллера симпатии большинства специалистов находятся на стороне последнего. Тому способствуют несколько обстоятельств. Первое из них заключается в том, что Ломоносов якобы не мог терпеть иностранцев, потому-то он так и третировал Миллера. Начало этому мнению так же положил Шлецер, уверяя, что "русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских". Ни Шлецер, ни те, кто за ним повторяет это абсурдное обвинение, старательно не замечают дружбы Ломоносова с работавшими в России иностранными учеными. После смерти Г.В. Рихмана, с которым, по признанию Ломоносова, его связывали "согласие и дружба", он принимает живейшее участие в судьбе его семьи, совершенно оставшейся без средств существования. Ломоносов говорит о "добром сердце и склонности к российским студентам" И.Г. Гмелина, читавшего "им в Сибири лекции, таясь от Миллера, который в том ему запрещал". В отношении И.А. Брауна он отмечал его "старание о научении российских студентов и притом честная совесть особливой похвалы и воздаяния достойны". Был очень близок со Я.Я .Штелиным, которого единственного из своих знакомых называл в письмах другом и который последние дни пробыл с умирающим Ломоносовым. Ломоносов, которого рисуют непримиримым борцом за "чистоту" рядов российской науки, рекомендовал для работы в Академии И.К. Шпангенберга и К. Дахрица. В отношении своего учителя немца Х.Вольфа Ломоносов проявил беспримерный такт. Видя, что его физические воззрения вошли в диаметральное противоречие с взглядами Вольфа, Ломоносов на протяжении нескольких лет не решался опубликовать результаты своих наблюдений, боясь "омрачить старость мужу, благодеяния которого по отношению ко мне я не могу забыть".

 

Ломоносов, которому приписывают особую нелюбовь к Миллеру, полностью его поддержал в конфликте с П.Н. Крекшиным, когда тот, получив отрицательный отзыв Миллера на свое сочинение по генеалогии, где выводил Романовых от Рюриковичей, обвинил его в "государственном преступлении". Ломоносов, решительно встав в этом весьма непростом деле, связанном с высочайшей фамилией, на защиту правоты немца Миллера и выступив против фальсификации русского Крекшина. Борясь за торжество правды и справедливости в науке, Ломоносов не был, конечно, "ксенофобом, жизненная задача которого заключалась в борьбе с иноземцами". Это слова произнес недавно Э.П. Карпеев, правда, все сведя лишь к "идейным позициям" тех, кто стремился использовать его имя в своих целях (4). Но подобное представление о русском гении создали именно норманисты. Отношения между Ломоносовым и Миллером и Шлецером были очень непростыми, и на них нельзя смотреть только с позиций последних. Так, они постарались после смерти русского ученого в самом негативном свете выставить его перед зарубежными историками. В Германии были напечатаны недоброжелательные рецензии на труды Ломоносова, в которых, констатируется в науке, "совершенно отчетливо прослеживается влияние, а быть может и авторство, А.Л. Шлецера и, вероятно, Г.Ф. Миллера". Шлецер в своих мемуарах навязывал просвещенной Европе более чем отталкивающий образ Ломоносова, говоря, что он противился изданию Повести временных лет (ПВЛ) и труда В.Н. Татищева, т.к. хотел напечатать свой "Краткий Российский летописец", что он был полон "варварской гордости", тщеславия, что он клеветник, кляузник, грубый невежда, горький пьяница, "дикарь", который стремился не только удалить Шлецера из Академии, но и желал его "погибели, в серьезном значении".

 

Второе из обстоятельств, определяющих расположение исследователей к Миллеру, это их убежденность лишь в патриотической подоплеке выступления русского Ломоносова против идей норманизма, только в силу политических причин добившегося запрета диссертацию немца, отстаивавшего истину. Но нелестные отзывы на нее дали (возражая на каждую ее страницу!) нерусские ученые — профессор истории И.Э. Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, которых, в отличие от Ломоносова, сложно записать в патриоты. Уже один этот факт многое говорит о научной значимости рецензируемого ими труда, что подтверждают мнения крупнейших норманистов, немцев по происхождению. Так, А.Л. Шлецер увидел во многих положениях диссертации Миллера "глупости" и "глупые выдумки", а А.А. Куник в целом охарактеризовал ее "препустою". Тем самым они, не желая того, признали принципиальную правоту Ломоносова в ее оценке и отмели домыслы об отсутствии в его критике каких-либо серьезных оснований, кроме, как только патриотических. Стоит добавить, что И.Д. Шумахер, инициировавший обсуждение речи Миллера, назвал ее "галиматьей".

 

Рассматривая причины противостояния Ломоносова и Миллера лишь как противостояние русского и немца, исследователи-норманисты, чрезмерно преувеличивая роль "патриотического фактора" и упрощенно сводя принципиальную позицию Ломоносова лишь только к нему, тем самым грубо искажают ее, отчего из поля их зрения выпадают подлинные причины разгоревшейся полемики между ними. А этих причин две и они названы Ломоносовым. Во-первых, свое неприятие диссертации Миллера он объяснял в ходе самой дискуссии тем, что она, служа "только к славе скандинавцев или шведов… к изъяснению нашей истории почти ничего не служит", т.е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории. Во-вторых, в 1764 г. Ломоносов добавил, что Миллер при сочинении диссертации "избрал материю, весьма для него трудную, — о имени и начале российского народа". Но как мог судить о недостатках речи "историографа" Миллера и что мог знать об этой "ученой материи" "профессор химии" Ломоносов?

 

Третье из обстоятельств, заставляющих ученых занимать сторону Миллера, это как раз то, что Ломоносов, по их понятиям, "не был профессиональным историком", тогда как Миллер "был профессиональным историком" и занимал должность официального историографа. У истоков такого мнения опять же стоял Шлецер, говоривший, что между всеми русскими, "писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка". "…Что от химика по профессии, — иронизировал он в адрес Ломоносова, — уже a priori можно было бы ожидать такой же отечественной истории, как от профессора истории". Но, во-первых, Ломоносов не был и профессиональным филологом, но создал "Российскую грамматику", на которой воспитывалось "несколько поколений ученых грамматистов, и вплоть до 30-х годов XIX в. изучение грамматического строя русского языка шло по пути, намеченному Ломоносовым". Во-вторых, не то, что в "профессора истории", но даже в историки не готовились сами немецкие ученые, но они стали таковыми, как и Ломоносов, в ходе самостоятельной и многолетней работы. Байер, еще в школе начав изучать языки и историю Церкви, продолжил свое образование в Кенигсбергском университете, где защитил диссертацию по крестным словам Иисуса Христа, после чего занимался в основном Востоком и Китаем. Миллер, так и не завершив университетского образования, интересовался этнографией и экономикой. Шлецер, проучившись около трех лет на богословском факультете Виттенбергского университета, защитил там диссертацию "О жизни Бога". Затем год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся филологической критикой библейских текстов, говоря впоследствии, что "я вырос на филологии". Некоторое время спустя в том же университете он изучал медицину (и защитив по ней диссертацию), естественные науки, метафизику, математику, политику, статистику, юриспруденцию. В университете Байер, Миллер, Шлецер, получая типичное для того времени эрудитское образование, могли ознакомиться с историей, но только с древней, да и то лишь, по словам Шлецера, "в своих главных событиях". Другие периоды в истории человечества не интересовали тогдашних ученых мужей. К русской же истории они начали приобщаться только по приезду в Петербург и только в той мере, в какой они овладевали русским языком.

 

Ломоносов, взрастая на Русском Севере, аккумулировавшем народную память, уже с детства впитывал историю Родины. Слушая в Славяно-греко-латинской академии курсы истории, а также пиитики и риторики, укреплявшие его интерес к истории вообще, он, овладев в совершенстве латынью (ее он знал, свидетельствует историк И.Э. Фишер, "несравненно лучше Миллера") и читая по-гречески, самостоятельно изучает отечественные и зарубежные источники, затем приумножая знания русской и европейской истории и совершенствуя навыки в работе с письменными памятниками в Киеве. Сверх того Ломоносов получил прекрасное европейское образование в Марбургском университете под руководством знаменитого Х. Вольфа. И университет он закончил просто блестяще. Вольф, характеризуя своего воспитанника, отмечал в июле 1739 г.: "Молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю".

 

 


Страница 1 - 1 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру