Куликовская битва и нашествие Тохтамыша. Их последствия

КАНУН МАМАЕВА ПОБОИЩА: СУБЪЕКТИВНЫЙ ФАКТОР

Куликовская битва 1380 года и сожжение Москвы Тохтамышем в 1382 году… Всего два года разделяют два столь разных события: полная победа и полное поражение, еще на сто лет отодвинувшее освобождение от ордынского ига. Литература о Куликовской битве огромна, но о 1382 годе говорят редко и скупо. Что же произошло? Что парализовало уже, казалось, расправившую плечи Русь?

 

В работах о Куликовской битве обычно много пишется о значение деятельности митрополита Алексия, Сергия Радонежского и митрополита Киприана в ходе подготовки победы русского оружия, причем чаще всего вспоминают двух последних, и хотя отношение и к Сергию, и к Киприану неоднозначно, все же преобладает апологетическое. На самом деле именно митрополит Алексий сыграл решающую и поистине историческую роль — его реальная деятельность может и должна служить точкой отсчета, ибо он сумел противостоять и внешним давлениям, и внутренним разрушительным тенденциям, отстаивая оптимальный вариант политики возрождения Руси, подъема ее самосознания и единения. О роли других деятелей эпохи Куликовской битвы необходимо говорить именно вследствие часто встречающихся в литературе противоположных их оценок.

 

В предыдущей главе затрагивались вопросы, связанные с оценкой исихазма и личности Киприана. Но в свете событий 80-х годов XIV века к ним необходимо вернуться, прежде всего, с точки зрения уяснения расклада сил, а также анализа источников, в большинстве своем созданных или редактированных значительное время спустя после самих событий. И в этой связи особое внимание следует уделить роли и деятельности Сергия Радонежского, имя которого в литературе часто совершенно произвольно привязывается к тем или иным событиям. У Л.Н. Гумилева Сергий возглавил "новый взрыв этногенеза". Более строгий В.Т. Пашуто называет Сергия "прозорливым церковным деятелем". А у специалиста по данной эпохе Г.М. Прохорова можно прочесть, что "церковное восточнославянское возрождение" "дало силы грекам, славянам, румынам в течение пятисот лет рабства внутренне противостоять колоссальному турецкому давлению,.. дало Руси духовные силы пережить своих поработителей, сбросить их иго, воссоединиться и стать величайшей Россией". Это "православное возрождение" связывается Прохоровым с исихазмом: "Исихасты в XIV в., — полагает автор, — нащупали какую-то скважину в глубине человеческой души... Именно тогда появились на Руси столь яркие, сильные и смелые по своей жизни люди, как Сергий Радонежский, Дионисий Суздальский, митрополит Киприан и многие другие, составлявшие едва ли не большинство всех канонизированных русских святых".

 

Г.М. Прохоров прав в том, что исихазм как "наднациональное" течение всюду приходит в столкновение с "национальными" церквами. А вывод отсюда следует парадоксальный — освобождение от "национального" гнета приходит не от патриотических, а от космополитических сил и устремлений. Так ли это? И о том ли свидетельствуют источники?

 

Со времени татаро-монгольского нашествия на Руси сменилось три поколения, прежде чем в общественном сознании сформировались воля к освобождению и укрепилось убеждение в возможности победы. И не случайно, что формировались они там, где сохранились общинные традиции, а само возрождение начиналось с укрепления общины. Община становится и средством выживания, и рамками непосредственного мировоззрения, и мерилом нравственности. Община консервирует быт, и она же питает этническое самосознание. "Национальная" церковь должна была приспосабливаться к этому сознанию. И не случайно, что монастырская реформа митрополита Алексия нашла весьма благодатную почву в Северо-Восточной Руси, где община укрепилась, и практически не повлияла на монастырскую жизнь в областях, оставшихся под властью Литвы и Польши. Именно в пределах Великороссии Алексий сумел соединить интересы "Земли" и церкви.

 

Г.М. Прохоров полагает, что инициатором монастырской реформы был не Алексий, а патриарх Филофей, послание которого к Сергию имеется в "Житии" Сергия Радонежского. "Сергий, — как бы резюмирует Прохоров, — хотя и не без труда, перестроил свой монастырь по общежительному принципу, и (цитируется Житие — А.К.) "все богатство и имение обще сотвориша и никому же ничто же дръжати, ниже своим звати что, но вся обща имети. Елици же тако не восхотеша, отай изыдоша из монастыря, и оттоле уставися общее житие в монастыре святаго Сергия". Патриарх Филофей в данном случае предстает борцом против частной собственности и индивидуализма, но именно следование последним двум качествам как раз и отличающего исихазм от иных течений в христианстве и разного рода утопий и исканий социальной справедливости.

 

Г.М. Прохорову приходится осуждать Е.Е. Голубинского и И.У. Будовница за "гиперкритицизм", поскольку и тот, и другой весьма скептически отнеслись к такому показанию источника. У Г.М. Прохорова получается, что и митрополита Алексия почти два года держали в Константинополе не "человеческого ради сребролюбия", а для прохождения курса преимуществ монастырского "общежития" перед преобладавшими в XIV веке в Византии "келиотскими", т.е. особножительскими монастырями.

 

В заслугу Киприану обычно ставят его борьбу за митрополию "всея Руси", и, соответственно, Алексий принижается как некий "раскольник", соглашавшийся быть пастырем лишь одной ее части. Но, как сказано выше, Алексий объединял те земли (Великороссию), для которых первостепенной задачей было смягчение ордынского ига или даже полное освобождение от него. Русские земли под властью Вильны и Варшавы (куда Алексия не пускали) имели иные задачи и питались иными идеями. И необходимо учитывать, в какой мере реальная деятельность Киприана отвечала интересам Москвы и Вильны.

 

Поскольку заслугу исихастов некоторые авторы видят именно в победе на Руси Куликовом поле, целесообразно дать слово и специалистам, иначе понимающим те же события и те же источники. В этом ряду одно из самых почетных мест принадлежит историку церкви А.В. Карташеву. В связи с рассматриваемым вопросом А.В. Карташев справедливо (при всем уважении к сану) замечает, что сам патриарх Филофей повинен в разделении митрополии "всея Руси" на три противостоящие друг другу: Галицкую для латинской Варшавы, Киевскую для Литвы, Владимиро-Московскую для Руси Северо-Восточной. Вполне убедительна оценка А.В. Карташевым и деятельности в 70-е годы Киприана: "Прибыв на Русь и сообразив все наличные обстоятельства порученного его разбору дела, Киприан нашел возможным сам добиться русской митрополии с помощью противников Москвы. Он сразу же повел предательскую политику по отношению к митр. Алексию, а для того, чтобы его коварные замыслы не обнаружились раньше времени, отослал от себя в Константинополь данного ему патриархом сотоварища. Митр. Алексий сам было хотел поехать в Константинополь для оправданий, но Киприан отклонил его от этого намерения, обещая с своей стороны привлечь к нему милости патриарха. Из Москвы Киприан, одаренный митрополитом, переехал для продолжения своей "миротворческой" миссии в Литву. В среде литовских князей он встретил самую горячую вражду к митр. Алексию и желание отделиться от него, а если можно, то и захватить в свои руки принадлежавшую ему церковную власть над всей Русью. Киприан не замедлил принять сторону Ольгерда, вошел в его доверие и был облюбован им, как наилучший конкурент московскому митрополиту. Составился план: обвинить и низложить митр. Алексия, а на его место возвести Киприана с тем, чтобы он и фактически был Киевским, т.е. жил в Киеве, или в Литве и отсюда управлял всей Русью. Сам же Киприан был и автором грамоты, с которой он отправился к патриарху; здесь возводились тяжкие обвинения на митрополита московского и, с легкой руки Казимира (польского короля. — А.К.), повторялась угроза достать на Литву митрополита у латинской церкви, если не будет поставлен Киприан".

 

Киприан был поставлен в конце 1375 года с титулом "митрополит Киевский и всея Руси". Карташев подчеркивает, что Киприан должен был, по соборному постановлению, вступить в эту должность, "как будут изобличены криминальные поступки митр. Алексия". По проискам Киприана, в Москву были направлены своеобразные разведчики для сбора "компромата" на Алексия. А в итоге "некрасивый поступок Киприана и патриарха открылся во всей своей неприглядности и возбудил сильнейшее негодование и смущение во всем русском обществе: такого скандала, чтобы при живом митрополите, без достаточных оснований и необходимых формальностей, на его место поставлен был другой, еще не бывало в Русской земле!" И А.В. Карташев совершенно прав, заключая, что "Москве, если бы она согласилась теперь беспрекословно подчиниться Константинопольским велениям, предстояла самая неприятная перспектива: принять после смерти св. Алексия, столь оскорбившего и возмутившего ее Киприана, а он, как избранник литовского князя, мог остаться жить в Литве и тем подорвать осуществление широких замыслов московских политиков... Забота о надежном преемнике митр. Алексия была там теперь делом первой необходимости".

 

При наличии обширной литературы об эпохе Куликовской битвы и нашествия Тохтамыша, наличии самых разных версий, собственно источниковедческая часть исследований заметно отстает и по количеству, и по качеству работ. Преобладает избирательный, "потребительский" подход к источникам, подогреваемый значимостью упомянутых личностей, равно как и самих событий. Г.М. Прохоров видит в Сергии Радонежском "исихаста-молчальника" на основании всего лишь одной строчки из его "Жития". "Молчальником" был прозван и один из его учеников — Исаакий. "Другой его ученик, — пишет автор, — Афанасий Высоцкий, игумен серпуховского общежития, ушел в Константинополь, чтобы пожить "в молчании с святыми старци"…". Но на самом деле причина ухода Афанасия в Константинополь отнюдь не благочестивая: Киприан и духовник серпуховского князя Афанасий были изгнаны в 1382 году Дмитрием Ивановичем за более чем серьезные проступки.

 

Собранных Г.М. Прохоровым фактов достаточно лишь для того, чтобы предположить знакомство с исихастскими идеями некоторых монахов и авторов житий, которые жили в конце XIV — XV вв. И это естественно, если учесть, что исихастами были и Киприан, и сменивший его митрополит Фотий. Однако Киприан утвердился в Москве уже после 1380 года и этот факт необходимо иметь в виду.

 

Правомерно с этой точки зрения проанализировать и отношение к исихазму Сергия Радонежского. В "Житии" Сергий назван "молчальником", однако возникает противоречие — келиотский "молчальник" Сергий активно занимается устроением "общежительских" монастырей, что сопровождалось ликвидацией частной собственности. Из этого следует, что "молчальничество" Сергия имело иные, не исихастские истоки. "Молчальники" в "общежительских" монастырях московской Руси — это, в данном случае, наследники келиотских монастырей, которые ранее преобладали на Руси и в Византии. "Молчальники" были и в Печерском монастыре в Киеве в XI — XII веках, который начинался как келиотский (место келий занимали пещеры), а затем, после принятия Студитского устава, стал общежитийным. Следовательно, общежительская реформа проводившаяся Сергием не может служить признаком влияния исихазма, тем более, что исихастское "молчальничество" требует особножительского или скитского уклада жизни монахов.

 

"Житие" Сергия, составленное в 1418 году Епифанием Премудрым, в оригинале до нас не дошло. Оно сохранилось в позднейших редакциях, в частности, в нескольких редакциях середины XV века, осуществленных Пахомием Сербом. И сами эти редакции были сделаны, видимо, перед собором 1447 года, когда готовилось утверждение автокефалии русской церкви.

 

Первое летописное упоминание Сергия относится к 1374 году, когда в Высоцкий монастырь, основанный Владимиром Андреевичем Серпуховским, Сергий направил своего ученика Афанасия. Напомним, что и Троицкий монастырь незадолго до этого оказался во владениях серпуховского князя. В конце 1374 года, во время съезда князей и бояр в Переяславле по случаю рождения у Дмитрия второго сына Юрия, Сергий крестил новорожденного.

 

В литературе встречается утверждение, будто тогда же Сергий стал духовником великого князя. Но такая версия опровергается самим ходом событий и показаниями летописей. Ни в договорах Дмитрия, ни в его первой "духовной" (около 1375 года) не встречается имя Сергия (впервые оно появится, наряду с именем игумена Савастьяна, в 1389 году во второй духовной Дмитрия, составленной перед кончиной князя). В 70-е годы XIV века духовником князя был коломенский священник Михаил-Митяй и произошло это еще при жизни Алексия. Вполне вероятно, что контакт с коломенским священником у Дмитрия установился во время свадьбы князя зимой 1367 года, проведенной именно в Коломне. И именно Михаила-Митяя видел Дмитрий на посту русского митрополита. Алексий не соглашался утвердить Митяя митрополитом без санкции Константинополя, но договоренность о направлении Митяя в Константинополь была достигнута, конечно же, при участии самого Алексия. А этот факт означает также и то, что Алексий не мог делать предложений занять свою кафедру Сергию Радонежскому, как об этом сообщает "Житие" Сергия.

 

Более того, в конце 70-х годов XIV века великий князь и троицкий игумен оказались в конфликте. В "Житии" Сергий упомянут как явный недоброжелатель Митяя, ставшего после смерти Алексия по настоянию Дмитрия Ивановича местоблюстителем митрополичьей кафедры: Сергий предсказывает гибель Митяя.

 

Отрицательное отношение Сергия к Михаилу-Митяю проявляется и в более надежном источнике — летописном. Даже в середине XV века провозглашение автокефалии русской церкви встречало противодействие среди части русского (а не только греческого) духовенства. В XIV веке русское духовенство было не готово к разрыву с Византией, хотя лишь Дионисий Нижегородский заявлял об этом открыто и резко. В 1379 году именно Дионисий открыто воспротивился намерению Дмитрия сделать Митяя русским митрополитом, и собирался ехать в Константинополь, чтобы помешать утверждению Митяя. Дмитрий Иванович со своей стороны не просто возражал против такой поездки нижегородского епископа, но "повеле Дионисиа нужею удержати". В свою очередь Дионисий "переухитри князя великаго словом худым": он отказывался от поездки, привлекая в качестве поручителя Сергия Радонежского. Сергий Радонежский поручился за Дионисия, и князь "верова словесем его, устыделся поручника его", и отпустил епископа. Но Дионисий уже через неделю нарушил слово "и въскоре бежанием побежа к Царюграду, обет свой измени, а поручника свята выдал". Таким образом, поручительство Сергия, которому поверил князь, ломало всю политическую комбинацию задуманную Дмитрием — теперь в Константинополе противником Митяя оказывался не только Киприан, но и Дионисий.

 

Был и еще один аспект вероятных противоречий между великим князем и игуменом: это отношение к семейству тысяцких Вельяминовых. Вельяминовы наследовали чин тысяцких начиная с Даниила Александровича. Тысяцкий Семена Ивановича Василий был женат на дочери Даниила Александровича, то есть тетки сыновей Ивана Калиты, чем, видимо, и объясняется возвышение его великим князем. В свою очередь Василий Васильевич, последний московский тысяцкий, был женат на дочери тверского князя Михаила Александровича, что предполагало его определенные тверские симпатии. Дмитрий же, в условиях обострения отношений с Тверью, после кончины в 1374 году Василия Васильевича, вообще упразднил должность тысяцкого (в Москве в XIV веке она уже была не выборной, а назначаемой князем). Бегство Ивана Васильевича с Некомантом в Тверь (о чем говорилось выше) и затем поездка в Орду за ярлыком для тверского князя (по матери — деда Ивана Васильевича) во многом проясняет и позицию Дмитрия в отношении самого института тысяцких, хотя младший сын скончавшегося тысяцкого Микула доводился князю свояком (они вместе праздновали свадьбу в Коломне в 1367 году на сестрах — дочерях суздальского князя Дмитрия Константиновича).

 

Микула останется верным московскому князю и погибнет в 1380 году на Куликовом поле, Иван, остававшийся в Орде, до конца дней своих будет искать возможности навредить Дмитрию. В сражении на реке Воже в ордынском обозе оказался поп Ивана Васильевича, "и обретоша у него злых зелей лютых мешок". Попа допрашивали и пытали, а затем отправили "на заточение на Лаче-озеро, идеже бе Данило Заточеник". А на следующий год в Серпухове у князя Владимира Андреевича появился и сам Иван Васильевич.

 

Хотя на сей раз соискателя родовой должности тысяцкого "переухитрили", интерес представляет сам факт откровенного выпада против московского князя. Видимо, будучи в Орде, Иван Васильевич не знал о судьбе своего попа. В Троицкой летописи, Рогожском летописце и ряде восходящих к ним летописях записана точная дата — показатель современности записи: 30 августа, "въ вторник (дата и день недели указывают именно на 1379 год) до обеда в 4 час дни (день считался с утра — 8-9 часов) убиен бысть Иван Васильев сын тысяцьского, мечем потят бысть на Кучкове поле у града Москвы повелением князя великаго Дмитриа Ивановича". Кучково поле — фамильное владение Вельяминовых. Согласно Никоновской летописи, казнь была совершена при стечении народа, и многие выражали сожаление о случившемся. Даже и подчиненный князю тысяцкий стоял ближе к горожанам, нежели княжеская администрация.

 

Но оказавшийся в Серпухове сын тысяцкого Иван, вполне вероятно, рассчитывал на поддержку не Владимира Андреевича, а его духовника Афанасия и самого Сергия Радонежского. Если у Дмитрия с детства должны были сохраниться негативные эмоции по отношению к Вельяминовым, виновникам убийства соратника отца Алексея Петровича Хвоста, то у Сергия к Вельяминовым должны были сохраняться иные чувства. Старший брат Сергия Стефан (в этом житийному тексту можно доверять), оставив младшего в пустыне, вернулся в Москву и в Богоявленском монастыре общался с будущим митрополитом Алексием, пел с ним на клиросе. Здесь он был замечен князем Семеном Ивановичем, стал игуменом этого монастыря, духовником князя, тысяцкого Василия и его брата Федора, а также других бояр. Хотя отношения братьев были не безоблачными (Стефана не привлекало пустынножитие), но сын его Иван (в монашестве Федор) был пострижен Сергием и позднее стал игуменом Симонова монастыря, а в 1381 году и духовником Дмитрия Ивановича. Сам Сергий начинал свою подвижническую деятельность при постоянной материальной и организационной поддержке старшего брата Стефана, в свою очередь имевшего выход к первым лицам тогдашнего Московского княжества. Естественно, что отношение к этим самым лицам у князя Дмитрия и у Сергия заметно отличались.

 

В "Житии" Сергий представлен родоначальником монастырского общежития на Руси, причем выполняет он в этом случае рекомендации патриарха Филофея. Вряд ли так было на самом деле. Филофей занимал патриаршую кафедру в 1353-1354 годы (в течение года), а затем с 1364 по 1376 год. Никаких следов "патриаршей грамоты" ни в русских, ни в византийских источниках нет. Да и в самой "грамоте" нет ничего, кроме пожелания ввести общежитие в монастыре. Мало что меняет и золотой нательный крестик, якобы подаренный через Алексия Сергию. Путаница имеется уже в "Житии": о крестике говорится дважды — в связи с грамотой патриарха и в связи с предложением Алексия занять митрополичью кафедру, и вручает он его Сергию от себя лично, а не от имени патриарха. На этом основании допускают, что рекомендации введения общежития были привнесены от Филофея либо Киприаном, либо "проверяющими" незадолго до кончины Алексия. Но и такое допущение неверно — к этому времени общежитийные монастыри в Северо-Восточной Руси уже поднимались во всех ее пределах. Кстати, второй вариант — вручение Сергию нательного крестика с другими атрибутами духовного достоинства лично Алексием — имеется и в летописях, начиная с древнейших. Имя Филофея при этом вообще не упоминается.

 

В отношении к учреждению "общежития" в русских монастырях, в летописном изложении "Повести о Митяе" есть одна деталь, ускользающая от внимания исследователей. В числе сопровождающих в Царьград Митяя на первое место вынесен "архимандрит Иван Петровьскый, се бысть перъвый общему житию началник на Москве". Слово "начальник" имело значение и близкое к современному, и, чаще, значение "зачинатель", "зачинщик". При первом толковании, можно предполагать наличие в Москве специального учреждения, ведавшего общежитийными монастырями, которое возглавлял Иван Петровский. При втором толковании, получается, что именно он и был первым зачинателем "общежительских" монастырей в пределах Московской Руси. (Именно в Москве, поскольку в Киеве общежитийным был Киево-Печерский монастырь, в Новгороде — Антониев, где сохранялись традиции ирландских общежитийных монастырей, привнесенных его основателем Антонием "Римлянином" еще в начале XII века; были, по всей вероятности, и другие общежительские монастыри). Иван Петровский, судя по "Повести", оставался верным Митяю, и сам едва не поплатился жизнью за попытку урезонить своих далеко не благочестивых спутников: его заковали "в железа" и хотели сбросить в море ("архимандрита, Московьскаго киновиарха, началника общему житию", — еще раз напоминает летописец).

 

Как можно видеть, Куликовская битва происходила в условиях более сложных, нежели те, что сложились в 1374-75 годах, когда было достигнуто и политическое, и церковно-политическое единство в Московской Руси.

 

 

КУЛИКОВСКАЯ БИТВА

8 сентября 1380 года состоялась знаменитая в русской истории битва объединенного русского войска во главе с великим князем московским и владимирским Дмитрием Ивановичем и ордынским войском под командованием Мамая.

 

Ход битвы достаточно известен. В августе 1380 г. в Коломне был проведен воинский смотр. 20 августа русское войско вышло из Коломны, а 30 августа переправилось через Оку. Узнав о движение русских полков, Ягайло не решился выдвинуться на помощь Мамаю, и так и не принял участие в битве.

 

В ночь с 7 на 8 сентября Дмитрий Иванович переправился через Дон, у впадения в него реки Непрядвы, и поставил полки на Куликовом поле. В центре — Большой полк, главные силы. По флангам — полки Правой и Левой руки, впереди — Передовой, чуть сзади, за левым флангом Большого полка — Запасной. С востока, скрытый в Зеленой дубраве, стоял Засадный полк численностью под командованием Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского и Владимира Андреевича, князя Серпуховского.

 

Утром 8 сентября 1380 года началась битва. В "Сказании о Мамаевом побоище", которое было написано в кон. XV в., сохранилось предание: героями Куликовской битвы стали воины-иноки Александр Пересвет и Андрей Ослябя, которых благословил на бой с татарами Сергий Радонежский. Александр Пересвет начал сражение поединком с богатырем-печенегом, в котором оба погибли. Позднее богатыря-печенега именовали Темир-мурзой или Челубеем. Андрей Ослябя первым ринулся в бой и первым пал на поле брани.

 

Основные силы татар устремились на Передовой полк, разбили его и ударили в центр Большого полка. Три часа продолжался этот бой. Татары рвались к знамени великого князя, под которым стоял боярин Михаил Бренок в доспехах Дмитрия. Боярин погиб, но полк устоял. Великий князь в это время в доспехах простого воина сражался в самой гуще битвы. Два раза его сбивали с коня, израненный, он еле добрался до дерева, где его после битвы нашли два простых воина-костромича.

 

Не добившись успеха в центре, татары ударили по полку Правой руки, но потерпели неудачу. Тогда они обрушились на полк Левой руки, в тяжелом бою оттеснили его и стали обходить с тыла главные силы. Но они не знали о Засадном полке. Начав окружение Большого полка, татары подставили под удар свои тылы. В этот момент свежая русская конница из засады нанесла разгромный удар в тыл и фланг татарам. Немногим из них удалось в панике бежать. В наступление перешли остальные русские полки и гнали татар на протяжении 30-40 км до реки Красивая Меча, захватили обоз и богатые трофеи. Разгром татар был полный, войско Мамая перестало существовать. Малое число татар добралось до Орды, а сам Мамай бежал в Крым и был там убит.

 

Восемь дней русские воины собирали и хоронили убитых, а затем войско двинулось к Коломне. 28 сентября войско победителей вступило в Москву, где его ожидало все население города.

 

Великая победа русского воинства стала переломным моментом в истории Руси. Она вызвала национальный подъем, была воспета во многих литературных памятниках, самые знаменитые из которых — "Задонщина" и "Сказание о Мамаевом побоище". Великий князь Дмитрий Иванович получил почетное прозвание Донской, а его двоюродный брат, князь Серпуховский Владимир Андреевич — прозвание Храбрый. В честь воинов, павших на Куликовом поле, в Москве была заложена церковь Всех Святых на Кулишках.

 

***

О Куликовской битве и посвященных ей памятниках писали многие сотни авторов. И несмотря на это, вопрос о необходимости критического изучения и проверки показаний источников об этом важном для понимания предшествующих и последующих процессов событии, был поднят сравнительно недавно М.Н. Тихомировым.

 

М.Н. Тихомиров стремился всегда "привязывать источник к местности". Работая над книгой "Древнерусские города", он посетил большую часть и городов, и городищ, и для того, чтобы самому не сделать топографических ошибок, и для того, чтобы обнаружить их в источнике. Обратившись к "повестям о Куликовской битве", он сразу усомнился в цифрах, указанных летописями: 100 — 150 тысяч русской рати и вдвое больше татарской. Его не покидала мысль проехать на Куликово поле и подсчитать, какое количество воинов могло на этом поле разместиться. Он приводил примеры: в Столетней войне, приходившейся на это же время, в битвах было задействовано всего по несколько тысяч воинов.

 

М.Н. Тихомиров прав в своем сомнении: Куликово поле обозначенных в летописях масс воинов не могло бы принять, тем более что войско кочевников было обычно конным. Но в больших битвах войско обязательно рассредоточено, прикрывая тылы, фланги и т.п. И в Куликовской битве важная роль отводилась засадному полку, возглавлявшемуся одним из лучших полководцев московского князя — Боброком Волынским. В.А. Кучкин предложил небезосновательную гипотезу, что битва вообще начиналась не на Куликовом поле: здесь она только завершалась. Другое дело, что все население "Великого Владимирского княжества" в это время не превышало полутора миллионов ("15 туменов" — 150 тысяч, указываемых ордынскими источниками, — это, видимо, "численные" люди). Кроме того, как показал М.Н. Тихомиров, лишь менее половины городов и княжеств поставили своих отряды на Куликово поле — не было тверичан, новгородцев, нижегородцев и представителей ряда других земель, а появление ратей из этих земель в позднейших редакциях источников о Куликовской битве носит явно тенденциозный характер. Так что численность русской рати была явно меньше 100 тысяч и, видимо, насчитывала около 70 тысяч воинов.

 

Численность монгольских войск во всех источниках определялась сотнями тысяч. Исследователи обычно не верят, считая их преувеличенными (по Л.Н. Гумилеву, цифры преувеличены в десять раз). Но имеется одна бесспорная цифра от близкого Куликовской битве времени: в 1391 году против Тохтамыша Тимур выставил 200 тысяч воинов. Видимо, примерно столько же, но не больше, мог привести и Мамай на Куликово поле. Напомним, что других специальностей, кроме воинской, монголы и другие степняки в большинстве и не знали — они войной кормились

 

М.Н. Тихомиров поставил задачу выделения различных и разновременных редакций источников, рассказывавших о Куликовской битве. И начинать необходимо было с выявления летописей, содержащих древнейший рассказ о событиях. Он указал в этой связи на Симеоновскую летопись, отражающую в части до 1390 года Троицкую летопись и Рогожский летописец. Повествование названных летописей немногословно, но цельно. В нем не видно явных сокращений или вставок. Особенностью рассказа является отсутствие упоминаний в нем имен Владимира Андреевича и Олега Рязанского. А о союзе Мамая с литовским князем Ягайло, сыном Ольгерда, летописи говорят глухо.

 

Впрочем, в летописях есть противоречия, касающихся событий, развернувшихся уже после собственно битвы, и эти противоречия связаны с отношениями между Москвой и Рязанью. Уже после окончания рассказа о битве и сообщения о том, что "Дмитрий Ивановичь с прочими князми русскими... став на костех... и возвратися оттуду на Москву", появляется дополнение: "Тогда поведаша князю великому, что князь Олег Рязанский посылал на помощь Мамаю свою силу, а сам на реках мосты переметал. Князь же великий про то въсхоте на Олга послать рать свою. И все внезапу приехаша к нему князи рязанстии и поведоша ему, что князь Олег поверг свою землю, да сам побежал и с княгинею и з детми и с бояры и с думцами своими и молиша его о сем, дабы рати на него не слал, а сами ему биша челом и рядишася у него в ряд. Князь же великий, послушав их, и прииме челобитье их и не остави их слова, рати на них не послал, а сам поиде в свою землю, а на Рязаньском княжение посади свои наместники".

 

Скорее всего, это позднейшая вставка, о чем свидетельствуют повтор, в данном случае, это "вторичное" возвращение московского князя в свою землю. И далее повторено также о бегстве Мамая с поля битвы. Последующие добавления (или извлечения из иного источника) ставят перед исследователями обычную проблему: соответствуют ли добавления действительному положению вещей, или отражают чью-то заинтересованность "подправить" историю в условиях иной "современности". Еще А.Е. Пресняков обратил внимание на то, что известие о рязанском посольстве в Москву "вызывает недоумение как потому, что не дополнено указанием, куда бежал Олег, когда и при каких обстоятельствах вернулся, так и потому, что при такой неполноте фактических сведений оно представляется несогласимым с договорной грамотой 1381 г." (имеется в виду договор Москвы и Рязани, касающийся главным образом размежевания владений).

 

А.Е. Пресняков пользовался текстом тех летописей, в которых Олег представлен активным сторонником Мамая с самого начала. Древнейшие же записи могли бы усилить недоумение: во время битвы и до возвращения (по Рязанской земле) в Москву к рязанскому князю претензий не было. Позднейшие же летописи к вставке, будто рязанский князь "на реках мосты переметал", добавляют еще одно обвинение: "а кто ехал людей великого князя чрес землю его, а тех веле нагих пущати, ограбив". После опустошения и разорения Мамаем Рязанской земли осенью 1379 года, когда "вся земля бысть пуста и огнем сожжена", и "мало что людей от того же полону татарского избежавше" (Никоновская летопись), мосты через реки вряд ли успели восстановить. М.Н. Тихомиров обратил внимание на забытое сообщение немецкого средневекового автора Кранца, отметившего нападения на возвращавшихся с поля боя воинов татар и литовцев. О "грабежах" говорится в упомянутой грамоте 1381 года. Но, как заметил А.Е. Пресняков, "тут в рязанцах надо видеть... не виновников, а жертву "грабежа"". (Имеется в виду статья грамоты: "А что князь великий Дмитрий и брат, князь Володимер, билися на Дону с татары, от того времени, что грабеж или что поиманые у князя у великого людии у Дмитрия и у его брата, князя Володимера, тому межи нас суд вопчий, отдати то по исправе"). Претензии долгое время были именно с рязанской стороны: возвращавшееся с поля боя войско забирало по пути "в полон" рязанских поселян.

 

Кроме летописных записей, памятником, близким по времени возникновения к событиям, является "Задонщина". М.Н. Тихомиров датировал ее временем до 1393 года на том основании, что в памятнике упоминается болгарская столица Тырново, захваченная турками в этом году. В.Ф. Ржига предположил, что "Задонщина" появилась "сразу после Куликовской битвы, быть может, в том же 1380 г. или следующем": здесь еще нет сведений о поражении Мамая от Тохтамыша и его гибели в Кафе. Молчание "Задонщины" о князе Олеге Рязанском В.Ф. Ржига объяснял "патриотизмом" рязанского автора. Но в памятнике нет никаких рязанских реалий, если не считать упоминания о 70-ти погибших в Куликовской битве рязанских боярах (больше, чем от других земель). Московскую жизнь автор знает все-таки лучше, хотя по происхождению он и назван и, видимо, действительно являлся "рязанцем".

 

Разные редакции "Сказания о Мамаевом побоище" возникли уже в иную эпоху — в конце XV века, при Иване III, когда завершалось освобождение Руси от ордынского ига, и делались первые шаги к выстраиванию структуры управления единого государства. Эти редакции более интересны для понимания идейных течений конца XV века, нежели предшествовавшего. В них отражаются также как бы промежуточные редакции, в частности, периодов обострения борьбы с набегами разных ответвлений распадавшейся Орды. Но в основе его все-таки лежало более раннее "Сказание", отличавшееся от летописной редакции.

 

Еще А.А. Шахматов обратил внимание на то, что в литературной традиции, восходящей к концу XIV века, пересекаются две соперничающие версии: в одних памятниках главным героем является Дмитрий, в других — Владимир Андреевич. Это противопоставление иногда низводит Дмитрия до уровня крайне пассивного и неумелого деятеля, а то и просто труса. В таких версиях обычно прославляются и литовские князья Ольгердовичи, являвшиеся шуринами серпуховского князя. Именно в этих редакциях союзником Мамая представлен Олег Рязанский, а также литовский же князь Ягайло.

 

Поскольку объяснение явных искажений действительного хода событий приходится искать в позднейших редакциях "Сказания", характер искажений и выводит на те круги, интересы которых выражались и защищались таким, не столь уж редким в истории, способом. А потому тема Куликовской битвы не может рассматриваться вне связи с последующими событиями, прежде всего событиями 1382 года — нашествием Тохтамыша, когда результаты победы на Куликовом поле были сведены на нет.

 

 

НАШЕСТВИЕ ТОХТАМЫША В 1382 ГОДУ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

В 1382 году на русские земли пришли полчища Тохтамыша. Переправившись через Оку, татаро-монголы сожгли Серпухов и 23 августа подступили к Москве. К этому времени великий князь Дмитрий Иванович Донской покинул город и уехал в Кострому. Осада продолжалась три дня, москвичи впервые применили огнестрельное оружие — пушки. 26 августа 1382 г. защитников города обманом выманили за ворота и татары ворвались в город. Москва была разграблена и сожжена, погибло 24 тысячи человек. Затем были разграблены Владимир, Можайск, Переяславль, Звенигород. Но у Волоколамска сопротивление один из татарских отрядов разбил Владимир Андреевич Храбрый. Тохтамыш вернулся в Орду, вновь наложил дань на русские земли.

 

***

Почему же, всего через два года после великой победы на Куликовом поле Тохтамыш сумел разорить Москву и вновь наложить дань на Русь? Чтобы яснее представить важность этой проблемы, придется вновь процитировать экстравагантные суждения Л.Н. Гумилева: по Гумилеву, 8 сентября 1380 года стараниями Сергия Радонежского родился новый этнос. Этому процессу стремился помешать Мамай с помощью католического Запада, но на пути у него встали московский князь Дмитрий и хан Белой Орды Тохтамыш. Правда, два года спустя, в 1382 году, Тохтамыш взял обманом Москву и уничтожил ее население, но Тохтамыш, в отличие от Мамая, по Гумилеву, не был прозападным деятелем. "Защита самостоятельности государственной, идеологической, бытовой и даже творческой, — пишет Л.Н. Гумилев, — означала войну с агрессией Запада и союзной с ней Ордой Мамая. Именно наличие этого союза придавало остроту ситуации. Многие считали, что куда проще было подчиниться Мамаю и платить дань ему, а не ханам в Сарае (имеется в виду Тохтамыш; автор не учитывает, что Мамай никогда не был ханом, а дань формально могла идти только ханам — А.К.), пустить на Русь генуэзцев, предоставить им концессии, и в конце концов договориться с папой о восстановлении церковного единства. Тогда был бы установлен долгий и надежный мир. Любопытно, что эту платформу разделяли не только некоторые бояре, но и церковники, например духовник князя Дмитрия — Митяй, претендовавший на престол митрополита. Мамай пропустил Митяя через свои владения в Константинополь, чтобы тот получил посвящение от патриарха".

 

В другом месте у Гумилева можно прочесть вариацию на ту же тему: западник Мамай "договорился с генуэзцами, получал от них деньги. И на них содержал войско, отнюдь не татарское (монголо-татары, по Гумилеву, — это защитники и опекуны Руси. — А.К.), а состоящее из чеченов, черкесов, ясов и других народностей Северного Кавказа. Это было наемное войско. Мамай пытался наладить отношения с московским князем Дмитрием, который был тогда очень мал, и за него правил митрополит Алексий. Но тут вмешался Сергий Радонежский. Он сказал, что этого союза ни в коем случае допустить нельзя, потому что генуэзцы, союзники Мамая, просили, чтобы им дали концессии на Севере, около Великого Устюга".

 

На самом деле "союзник" и "друг" Тохтамыш появился на горизонте уже после разгрома Мамая русскими войсками. Тохтамыш (Токтамыш, Гиас ад-дин Токтамыш-хан) (ум. 1405), потомок хана Джучи, в 1376 году был возведен ханом в Сарае (занимая левобережье Волги — "Ак-Орду", т.е. "Белую Орду", которую наши летописи ошибочно называют "Синей") при поддержке и покровительстве Тамерлана, которого русские летописи называли Тимур Аксаком, и воспользовался счастливо сложившимися обстоятельствами, дабы подчинить своей власти "улус Джучиев". Мамай готовился к новому походу на Москву, но был разбит в 1381 году Тохтамышем на Калке и погиб в 1382 году в Крыму в Кафе, оставленный своими соратниками, перебежавшими к Тохтамышу. Поход на Москву становится для Тохтамыша важнейшим звеном по "наведению порядка" и он пытается использовать враждебного Москве Ягайло в качестве вассала-союзника, обещая ему ярлык на все русские земли. Но смута в Литве не позволила осуществиться этим планам: Кейстут, дядя Ягайло, был решительным с одной стороны, противником и Ордена, и Орды, а с другой стороны, постоянным сторонником сближения с Московским княжеством. И антимосковская позиция Ягайло лишь укрепляла промосковские симпатии Кейстута.

 

Л. Гумилеву все-таки пришлось отвечать на вопрос: почему "союзник ... разорил Москву"? Ответ последовал более чем экстравагантный: "Тогда случилась беда, погубившая Тохтамыша, но не Москву". Оказывается, суздальские князья интриговали, "а интриги у них всегда осуществлялись одним способом: писанием доносов". Они донесли Тохтамышу, что Дмитрий "хочет предать его и присоединиться к Литве" (куда впоследствии бежит Тохтамыш). "Тохтамыш был очень славный человек — физически сильный, мужественный, смелый, но, к сожалению, необразованный. Он был не дипломат... И он поверил, ибо в Сибири не лгут: если свои же приходят и говорят про другого плохо — этому верят!" У Тохтамыша, следовательно, не было выбора: донесли — значит надо придушить друга. Тохтамыш пошел к Москве, и "все князья и бояре разъехались по своим дачам и жили спокойно". Не имевший дач народ остался в Москве. Что ему оставалось делать? "Народные массы в Москве, как всегда у нас на Руси, решили выпить. Они стали громить боярские погреба, доставать оттуда меды, пиво, так что во время осады почти все московское население было пьяным. Москвичи выходили на крепостные стены и крайне оскорбляли татар непристойным поведением — они показывали им свои половые органы. Татар это ужасно возмутило. А когда на Москве все было выпито, москвичи решили, что больше воевать не стоит, пусть татары договорятся обо всем и уйдут. И открыли ворота, даже не поставив стражу перед ними". Оскорбленным же татарам ничего не оставалось, как перерезать беспечных горожан. Предполагая сомнения у читателей, Л.Н. Гумилев заверяет: "Так было на самом деле — все это описано в летописях". Летописи, конечно же, обычно отражают заинтересованность разных политических сил. Но такой и близкой к сказанному версии нет ни в одной из них.

 

О намерениях Тохтамыша на Москве было известно. Тохтамыш начал с того, что распорядился грабить купцов, торговавших в городах Волжской Болгарии. Дмитрий попытался собрать войско и позвал на совет князей и бояр. Однако "обретеся раздно в князех и не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогать брат брату", — отмечено Новгородской IV летописью. И Дмитрий, получивший в истории высшую награду в прозвании "Донской", "то познав и разумев и расмотрев... бе в недоумении велице, убояся стати в лице самого царя, и не ста на бой противу него, но поеха в град свой Переяславль, а оттуда мимо Ростов и паки реку вборзе на Кострому". (Примерно этот текст воспроизведен и рядом других летописей середины и второй половины XV века, в то время, как в древнейших — Троицкой, Рогожском летописце — сюжет о разногласиях явно сознательно исключен).

 

Что же произошло после столь убедительной победы на Куликовом поле? Победа досталась, конечно, не легко. "Оскудела Русь ратными людьми", — сообщает летописец. Но дело было не только в этом, и даже не в том, что нечем было вознаградить победителей. В 1381 году московский князь оказался перед нелегким выбором: Константинополь поставил на Русь двух митрополитов — Киприана и Пимена, но ни один из них не был желателен в Москве. Киприан был опозорен при попытке занять московский митрополичий стол в 1379 году, а за Пименом тянулся шлейф колоссального долга константинопольским банкирам, который Москва и при желании не могла бы выплатить.

 

В результате, выбор Дмитрия остановился на Киприане. В пользу Киприана складывалась и ситуация в Литве. В Вильне шла борьба за власть Ягайла и его брата Кейстута, Ольгерд скончался в 1377 году, объявив Ягайло "старейшим", каковым он (рожденный от второй жены) в действительности не являлся (таковым был именно Кейстут). Вокруг Кейстута стали собираться силы, противостоящие Ягайле.

 

В летописях хронология событий, связанных с усобицами в Литве, перепутана из-за повтора. Об усобице и гибели Кейстута говорится дважды: под 1378 и 1382 годами. В данном случае, видимо, путаница произошла из-за того, что позднейшими сводчиками события 1382 года — гибель Кейстута, и его выступление против Ягайла в 1378 году, завершившегося вокняжением Кейстута в Вильне в 1381 году, в каком-то источнике были записаны без дат (таковы и есть западнорусские летописи, в которых имеется недатированный рассказ о литовских князьях и коварстве Ягайло, по приказу которого в Креве, где позднее будет заключена польско-литовская уния, был предательски убит Кейстут). Под влиянием этой путаницы и женитьба Ягайло на польской королеве Ядвиге с 1385 года перенесена на 1381-й, и соответственно на это время переносятся и момент возникновения католических симпатий у Ягайло. Ошибка же летописей в ряде случаев повлияла и на построения историков, объяснявших события 1381-1382 годов.

 

Главный факт, нуждающийся в объяснении, — это причины, побудившие московского князя принять на митрополичью кафедру Киприана, к которому у него была явная и оправданная неприязнь. Ягайло явно симпатизировал Мамаю (а позже и Тохтамышу) в Орде и католикам в Кракове. (Краков — столица тогдашней Польши, в летописях нередко помещался в "Угорской земле"). С первым Киприан мог бы вполне мириться, второе же подрывало его положение митрополита "всея Руси". Он оказывается в лагере Кейстута и затем сменившего его Витовта, поскольку сын Кейстута поначалу также опирался на православные общины. Киприан связывается с Сергием Радонежским и Афанасием Высоцким, и по инициативе Сергия в 1381 году духовником Дмитрия становится Федор Симоновский. В мае 1381 года Киприан торжественно въезжает в Москву. Вскоре и Кейстут утверждается в Вильне, и в треугольнике Дмитрий — Кейстут — Киприан просматривается согласие по принципиальным вопросам. Но были нюансы и в самом этом согласии. Сразу по прибытию в Москву Киприан вместе с Сергием Радонежским освящал каменный храм Высоцкого монастыря в Серпухове, а также крестят детей Владимира Андреевича. А вот отношения митрополита с Дмитрием останутся строго официальными.

 

Ягайло в союзе с крестоносцами удалось вернуть литовский стол. 20 июля 1382 года пала резиденция Кейстута Троки, а вскоре и сам он был вероломно убит, причем сын его Витовт либо не понимал происходящего, либо вел "свою игру", явно отличную от политики отца. Во всяком случае, и с Орденом, и с Ордой (в частности, именно с Тохтамышем) у него будут более теплые отношения. Со смертью Кейстута Москва потеряла своего наиболее важного союзника в сложных отношениях с Ордой и литовскими княжествами, а Тохтамыш теперь, заручившись прямой поддержкой нижегородских князей, стал готовиться к походу на Москву.

 

Именно этот поход Тохтамыша прояснил глухие сообщения летописей, указав на тех, кто создавал вокруг московского князя заговор молчания, в результате которого Дмитрий Иванович оказался по существу в полной изоляции: Владимир Андреевич не оказал помощи двоюродному брату, а митрополит Киприан занимал прямо враждебную позицию. Именно в позднейшей редакторской работе Киприана и следует видеть указанные выше особенности "Сказания" о Куликовской битве.

 

Покидая Москву, Дмитрий рассчитывал, что город сможет продержаться до его подхода с набранными на севере княжества воинскими отрядами. В городе оставался митрополит Киприан и семья князя, многие бояре, внук Ольгерда Остей (вероятно, сын Андрея Полоцкого, участника Куликовской битвы), который и возглавил оборону города. В городе возникли разногласия между сторонниками обороны и капитуляции (к которым, видимо, принадлежали некоторые светские и церковные бояре). Отъезд из города Киприана (которого горожане не выпускали) и княжеской семьи еще более усиливал внутреннюю напряженность. В результате после трехдневной перестрелки (в которой горожанами впервые были использованы "тюфяки" — пушки), на четвертый день татары смогли с помощью суздальско-нижегородских князей "обольстить" Остея, якобы мирным соглашением. Вызванный якобы для переговоров о мире, князь был убит "перед воротами". Горожане, как обычно, укрывались в храмах и там находили свою гибель. Летописец говорит о разграблении церквей и особо выделяет то, что самому ему близко: "Книг же толико множьство снесено съ всего града и изъ загородия и ис сел въ сборных церквах до стропа наметано сохранениа ради спроважено, то все без вести сотвориша". Можно представить, сколько продуктов пера и интеллекта, летописей и всякого рода сборников, не считая обязательной богослужебной литературы, сгорало во вражеских набегах, да и в постоянных пожарах, сообщения о которых заполняют страницы летописей.

 

Конечным результатом стало сожжение Москвы и уничтожение 24 тысяч ее населения (число определяется суммой, выделенной князем Дмитрием на похороны). Разорены были также некоторые прилегающие к Москве селения и города (Звенигород, Можайск, Волок, Дмитров, Переяславль).

 

В условиях "неодиначества и неимоверьства" (выражение Типографской летописи) Дмитрий не успел собрать сколько-нибудь значительное войско. Пришлось посылать в Орду сообщение о признании власти "царя" Тохтамыша. Но князь не оставил без внимания и причины поражения, выявляя виновников случившегося. Главным виновником оказался митрополит Киприан. Он бежал в Тверь и, как и в середине 70-х годов, подбивал тверского князя идти в Орду за ярлыком на великое княжение. Другой виновник — Афанасий Высоцкий, действовавший, очевидно, по советам Киприана, фактически выключал из борьбы Владимира Андреевича. И Киприана, и Афанасия великий князь изгнал из Руси.

 

В "Повести о нашествии Тохтамыша" говорится о "помощи" хану со стороны Рязанского князя Олега. Но эта строка "повести" опровергается фактом разорения после сожжения Москвы войском Тохтамыша Рязанского княжества. Тем не менее, как явствует из летописей, "на ту же осень князь великий Дмитрей Ивановичь посла свою рать на князя Олга Рязаньскаго. Князь же Олег Разанскый не в мнозе дружине утече, а землю всю и до остатка взяша, и огнем пожгоша и пусту сътвориша, пуще ему стало и татарьской рати". Суть противоречий, возможно, объясняется в договоре 1402 года, заключенным между сыном Олега Рязанского Федором с сыном Дмитрия Донского Василием: "А что была рать отца моего, великого князя Дмитрея Ивановича, в твоей вотчине при твоем отци, при великом князи Олге Ивановиче, и брата моего (имеется в виду внутрикняжеская иерархия, принятая в договорах) княже Володимерова рать была, и княже Романова Новосилского, и князей Торуских, нам отпустити полон весь". Участие в походе новосильского и торусских князей, да и самого Владимира Андреевича может разъяснять действительную причину нового обострения московско-рязанских отношений. Таковой могла быть борьба за земли по Оке.

 

По договору Москвы и Рязани 1381 года наиболее сложные территориальные размежевания проходили по приокским землям, где рязанские владения непосредственно соприкасались с владениями Владимира Андреевича Серпуховского. Князь Олег уступал принадлежавшие некогда Рязани Лужу, Верею, Боровск, "на Рязанской стороне" Тулу, Талицу, Выползов, Такасов, но получал, "что доселе потягло к Москве", Лопастну (ранее ее захватывали рязанские отряды в 1353 году), "уезд Мьстиславль, Жадене городище, Жадемль, Дубок, Броднич с месты, как ся отступили князи торуские Федору Святославичю" (имеется в виду торусский князь). В договоре 1402 года область Тулы признавалась за Рязанью.

 

Между 1381 и 1402 годами произошли события, потребовавшие уточнения границ. В 1385 году Олег Иванович захватил Коломну и для примирения с ним Дмитрий просил Сергия Радонежского склонить рязанского князя к "вечному миру". Таковой был заключен в 1386 году и скреплен браком сына Олега Федора с дочерью Дмитрия Софьей. Видимо, в этой связи и произошел обмен Коломны на Тулу.

 

Сожжение Москвы Тохтамышем для Дмитрия усугублялось распадом созданного в середине 70-х годов XIV века союза княжеств Северо-Восточной Руси. Нижегородские князья пользовались ситуаций для обособления своего княжества, Великий Новгород и Псков жили своими заботами, Тверь по-прежнему ориентировалась на Литву, а в Литве оба соперника — Ягайло и Витовт стремились расширить свое влияние в землях и Юго-Западной, и Северо-Восточной Руси. Ягайло при этом пользовался поддержкой католического духовенства, а Витовта энергично поддерживал Киприан, для которого борьба против московского князя прикрывалась теперь идеей "всея Руси" с центром в Вильне.

 

1383 год принес московскому князю целый ряд неприятностей. Тохтамыш хотя и дал Дмитрию ярлык на великое княжение, но сепаратизм тверских и суздальско-нижегородских князей им также подогревался. Поддерживал он и Ягайло, которому ранее был выдан ярлык на "великое княжение", не обозначая границ обеих "великих" княжений. Новгород Великий в 1383 году принял в качестве князя-наместника Патрикея Наримантовича, сына Нариманта Гедиминовича, получившего некогда вотчины в Новгородской земле. После почти десятилетнего перерыва Русь должна была платить Тохтамышу дань в размерах, установленных в XIII веке и собиравшихся ханом Узбеком. Некоторые земли, в частности, Ростов и Великий Новгород, должны были дать "черный бор" — поголовную дань, а обеспечить ее поступление обязан был московский князь. Естественно, что подобные поборы усиливали сепаратистские настроения в центрах Северо-Западной Руси и выбивать "черный бор" приходилось силой. (Этим вызывался большой поход московского князя и Владимира Андреевича Серпуховского на Новгород в 1386 году).

 

Тохтамыш вводит новую систему поддержания господства над русскими княжествами: сыновья правящих князей забираются в Орду в качестве заложников. Дмитрию пришлось отправить туда старшего сына Василия, которому в это время было 12 лет. Можно было и выкупить заложника за 8000 рублей. Но такую сумму князь собрать не мог, да и долг ответственного за Русь князя не позволял ему решать личные проблемы за счет разорения подданных.

 

В 1384 году, после серьезных поражений от Ордена, наметилось сближение литовского князя Ягайло с Москвой. Был заключен договор, который, к сожалению, не дошел до нас, но упоминается в Описи архива посольского приказа 1626 года. Поскольку в договоре в это время был более заинтересован Ягайло, и в форме договора просматривалось некоторое превосходство московского князя (к нему обращались литовские князья). Особое соглашение между матерью Ягайла Ульяной (дочерью тверского князя) и Дмитрием предполагало женитьбу Ягайло на дочери московского князя: "Великому князю Дмитрию Ивановичу дочь свою за него дати, а ему, великому князю Ягайло, быти вь их воле и креститися в православную веру и христианство свое объявити во все люди". Речь, видимо, шла о Софье, выданной два года спустя за сына Олега Рязанского.

 

Намечавшийся союз, однако, не состоялся. Летописи ничего не сообщают ни о договоре, ни о причинах возобновления противостояния, частью которого могла быть и активизация Олега Рязанского, захватившего Коломну. (Олег был женат на сестре Ягайло и в начале 80-х годов находился в близких отношениях с литовским князем). Ясно, что такой союз должен был вызвать опасение у Тохтамыша, и он, конечно, делал все для его разрушения. Возможно, именно тогда он сближается с Витовтом, находившимся в остром противостоянии с Ягайло. Угроза же со стороны Орды и Ордена побуждает Ягайло искать примирения с Витовтом и сотрудничества с польской шляхтой. Уже в 1385 году было подписано соглашение с польскими феодалами, в основе которого предполагался брак Ягайло с юной польской королевой Ядвигой, причем с литовской стороны его подписывал и Витовт, чем признавалось распространение унии на все Литовско-Русское княжество. В январе 1386 года на основе этого соглашения был подписан акт о польско-литовской унии, в начале февраля Ягайло на люблинском съезде был провозглашен королем, 15 февраля он крестился в католическую веру, 18 февраля отмечено бракосочетание, а 4 марта проведена коронация.

 

 

Плотность "графика" говорит о четкой договоренности в переговорах 1385 года. Но теперь возникала совсем иная ситуация. Литовские и русские князья и бояре и население многих земель не собирались переходить в католичество. И этих недовольных теперь возглавит Витовт, проводивший, впрочем, двойственную политику, не отказываясь от своей подписи 1385 года и контактов с Ягайло и католиками, тем более что с ними он постоянно контактировал, укрываясь во времена усобиц в землях Ордена.

 

Уния, несомненно, вызвала резкое недовольство в Константинополе, причем недовольство направлялось и против Киприана, который, увлеченный борьбой с Пименом, как полагали в Константинополе, ничего не сделал для предотвращения перехода в католичество части литовской знати во главе с Ягайло. В этих условиях изменяется и отношение к Пимену: в 1386 году Дмитрий Донской вновь направляет Федора Симоновского в Константинополь для решения вопроса "об управлении митрополии". И на сей раз решение склонялось в пользу Пимена. А Киприану на соборе 1387 года были предъявлены серьезные обвинения, которые предполагали суд и лишение кафедры. Киприан, естественно, тоже принимал меры и в плане "реабилитации", размежевываясь с Ягайло, и в плане поиска более надежной политической опоры. Видимо, в этой связи и созрел план женитьбы московского княжича Василия, остававшегося заложником в Орде, на дочери Витовта, получившего по соглашению с Ягайло Луцк и "Подольскую" (Волынскую) землю, но постоянно перемещавшегося по литовским и ливонским землям.

 

В 1386 году летописи говорят о побегах из Орды двух Василиев Дмитриевичей: суздальского (брата супруги Дмитрия Донского Евдокии) и московского. Первого перехватил татарский "посол" и вернул в Орду, где князю пришлось принять "великую истому". Второй — пятнадцатилетний московский княжич, беспрепятственно "прибеже" "в Подольскую землю в великыя Волохы къ Петру воеводе".

 

В Никоновской летописи текст дан более развернуто: "Князь Василий Дмитреевичь... видя себя дръжима во Орде и помысли, яко невозможно ему убежати прямо на Русь; и умысли крепко с верными своими доброхоты и побежа в Подольскую землю, в Волохи, к Петру воеводе. И оттуду иде, в незнаемых таяся, и пришедше ему в Немецкую землю, и позна его князь Витовт Кестутьевичь и удержа его у себя; тогде бо бе Витовт в Немецкой земле, по убиении отца его Кестутья убежа. Имяше же Витовт у себя дщерь едину. И сию въсхоте дати за князя Василиа Дмитреевичя, и глагола ему: "отпущу тя къ отцу твоему в землю твою, аще поимеши дщерь мою за себя, единочаду суще у мене". Он же обещася тако сотворити, и тогда Витовт Кестутьевичь дръжа его у себе въ чести велице, дондеже отпусти его къ отцу на Москву".

 

Согласно Троицкой и близких к ней летописей, осенью 1387 года Дмитрий Иванович отправил "бояр своих старейших противу сыну своему князю Василью в Полотцкую землю". Вернется Василий к отцу 19 января 1388 года, "а с ним князи лятские и панове, и ляхове, и литва". Никоновская летопись эти факты не воспроизводит, а традиция, восходящая к Троицкой летописи, не упоминает о Вильне, Витовте и его дочери. И это умолчание говорит о многом: ближайшему редактору, а именно митрополиту Киприану, надо было скрыть свою причастность к событиям в Вильне, а может быть и в Орде: "доброхоты" весьма целенаправленно вели княжича, а Тохтамыш вскоре и сам будет искать пристанища в Литве, именно у Витовта.

 

В западно-русских летописях воспроизводится и еще один вариант, связанный с женитьбой Василия Дмитриевича. Текст, повторяющийся в ряде рукописей, не датирован и по существу воспроизводит уже иную эпоху. Витовт, попытавшийся с помощью "немцев" овладеть Вильно, вынужден был снова отступить в "Марин городок" (Мариенбург, Малборк — столица Тевтонского ордена), где находилось в это время и его семейство. "Того же лета, — записано в тексте без обозначения даты, — князю великому Витовту послы пришли от великого князя московского Василя Дмитреевича. Князь великий Витовт дал княжну свою Софию за князя Василя Дмитреевича, отпустил ее з Марина городка, а с нею послал князя Ивана Олкгемонтовича со Кгданска. И пошли со княжною у великих кораблех морем, и приехали ко Пскову. И псковичи им великую дали честь и проводили их до Великаго Новаграда. Також и новгородцы им великую честь давали до Москвы великому князю Василю Дмитреевичу. А князь Василей послал им против братю свою: князя Ондрея Владимеровича да князя Ондрея Дмитреевича (имеется в виду сын Дмитрия Ивановича можайского) и иных князей и бояр. И стретили княжну Софию с великою честью. Тогды был з ними священный Киприян митрополит со многими владыками и архимандриты, и игумены, и со всеми священники. И стретили ее честно со кресты перед Москвою, и был збор великий, и венчяня ся стало. И было чести и веселя досыта, иже не может выписати (то есть — невозможно описать)".

 

Дмитрий не имел отношения ни к побегу сына, ни к его обручению. И неудивительно, что обручение княжича, к которому, по всей вероятности, был причастен Киприан, он так и не признал. Сразу же после его кончины обещание Витовту было исполнено.

 

Примечательно, что именно к 1388 году относится резкое обострение отношений Дмитрия с Владимиром Андреевичем Серпуховским. Киприан, видимо, пытался привлечь и его для реализации своих планов, и московский князь должен был отождествить ситуацию с 1382 годом. В итоге конфликта Дмитрий отобрал у серпуховского князя города Галич и Дмитров. Последний, возможно, для предотвращения контактов Владимира Андреевича с Сергием Радонежским, которого Киприан мог привлекать для воплощения своих планов. Примечательно, что родившегося весной 1389 года у Дмитрия сына Константина крестили княжич Василий и дочь последнего тысяцкого Мария. А ведь родившегося перед этим княжича Петра крестил Сергий Радонежский.

 

Изгнание Киприана в 1382 году было и вынужденным, и оправданным. Но оно поставило перед Дмитрием Ивановичем и проблему нормализации церковного управления. Он был вынужден принять Пимена, либо с согласия, либо по настоянию Орды. И.Б. Греков указал на некоторые свидетельствующие об этом факты. Так, сарайский епископ Савва был переведен в Переяславль, что можно было сделать только с согласия или по рекомендации правителей Орды. В конце 1382 и в 1383 годах он ставит епископов на пустующие кафедры. С другой стороны, и поездка Дионисия в Константинополь, в которой были заинтересованы суздальско-нижегородские князья, также предполагала согласие Орды. Вместе с тем, и у московского князя не было оснований возражать против поездки в Константинополь Дионисия, и он сам направляет его "управления ради митрополиа русскиа".

 

Выбирая даже и не из двух, а из трех зол — Киприан, Пимен или Дионисий — Дмитрий останавливается на последнем. Дионисий после своего бегства от московского князя в Константинополь, там и переживал "смутное время" на Руси. Но он вошел в доверие к патриарху Нилу и получил сан архиепископа, с которым вернулся в конце 1382 года, привнеся второе после Великого Новгорода архиепископство — Суздальско-Нижегородское.

 

Убедил Дионисий патриарха и в незаконности утверждения Пимена в качестве митрополита, и Нил готов был рассмотреть вопрос об отрешении Пимена от сана. Возможно, именно этим он и заинтересовал князя Дмитрия, который в 1383 году направил его с Федором Симоновским в Константинополь с просьбой о разрешении церковных несогласий. В итоге Дионисий (также не без подложных документов) был поставлен митрополитом. Но его в Киеве "перенял" князь Владимир Ольгердович (видимо, по договоренности с Киприаном), и здесь в заточении он через полтора года скончался. (Похоронен он был в Печерском монастыре в пещере Антония, что давало основание ставить вопрос о причислении к лику святых).

 

В конце 1384 года в Москву из Константинополя прибыли два митрополита в сопровождении большой группы иных сановников с сообщением о вызове Пимена для разбора дела к патриарху. Летом 1385 года Пимен отправился по вызову (естественно, запасшись богатыми дарами). Патриарх Нил, конечно, изначально знал о подделках документов Пименом. Но и Киприан был поставлен незаконно. Главное же — изменилась ситуация в связи с заключением польско-литовской унии. Тяжба продолжалась с переменным успехом несколько лет, Москва же снова оставалась без митрополита.

 

 Пимен вернулся через три года "без исправы", то есть без подтверждения своих прав. Именно в отсутствие митрополитов в Москве князь сближается с Сергием. В 1385 году Сергий (впервые) крестит сына Дмитрия, новорожденного Петра, и тогда же, как говорилось, по просьбе князя едет к рязанскому князю Олегу, выполняя функцию митрополита — мирить враждующие стороны. Пимен же весной 1389 года, после прихода на патриаршество Антония, видимо, надеясь на "закрытие дела", втайне от московского князя отправился в Константинополь, чем вызвал гнев Дмитрия Ивановича. Но в Константинополе Пимен осенью этого же года умер, а все его достояние "разъяше... инии".

 

Поездке Пимена посвящается повесть, составленная Игнатием Смолняниным — спутником Пимена — и известная в нескольких редакциях. Из летописей "Хождение" опубликовано только в Никоновской, которое имеет некоторые отличия от внелетописной редакции, в частности, сказано о теплой встрече путников в Рязанской земле князем Олегом и его сыновьями. В литературе обращено внимание на специфический взгляд автора повести: "нерасположение к московскому великому князю... и, наоборот, восхваление рязанского князя Олега" (С. Арсеньев, издатель первой редакции повести в "Палестинском сборнике". т.IV, вып. 3. СПб., 1887). Но такая позиция автора повести закономерна: смоленский князь Юрий был зятем Олега и независимость Смоленска от Литвы поддерживалась благодаря военной силе рязанского князя. Такое положение сохранится до кончины Олега Ивановича в 1402 году, когда Смоленск окажется под властью Литвы, а последний смоленский князь Юрий будет искать убежища в Рязанской земле.

 

Киприан, видимо, был оповещен о поездке Пимена: он также оказался в Константинополе. После же смерти Пимена патриарх Антоний и утвердил Киприана заново митрополитом "всея Руси". Но князю Дмитрию об этом узнать не довелось: он скончался вскоре после отъезда Пимена 19 мая 1389 года на сороковом году жизни, не успев завершить многих начатых дел.

 

Примечательна "духовная грамота" князя, составленная незадолго до кончины. "Великое княжение" впервые прямо обозначается князем как "отчина", передаваемая по наследству. Это было одним из главных завоеваний, удержанных после поражения 1382 года. Как было сказано, Иван Калита поделил Москву на три части между сыновьями. Семен Гордый внес некоторые коррективы: он, как старший, получал половину московских доходов. Дмитрий Донской оставляет за Владимиром Андреевичем "треть" в Москве, но вводит понятие "старший путь", отдавая старшему столько же, сколько остальным трем. Княгине, помимо княжеских "примыслов" и ее "куплей", выделяются владения из уделов всех сыновей, и ей же поручается перераспределение владений в случае кончины кого-то из них.

 

Принципиальное значение имела статья, послужившая впоследствие поводом для усобицы: "А по грехом, отъимет Бог сына моего Василья, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княжь Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини". Князя явно беспокоило обручение сына с дочерью Витовта. Он видел в этом угрозу делу всей своей жизни: возвышению Москвы и объединению Северо-Восточной Руси. Он смотрел в будущее не как отец и вотчинник, а как государственный муж. Выражает князь и надежду на будущее освобождение: "А переменит Бог Орду, дети мои не имут выхода давать в Орду, и который сын мой возьмет дань на своем уделе, то тому и есть".

 

НАЧАЛО КНЯЖЕНИЯ ВАСИЛИЯ ДМИТРИЕВИЧА

Василий Дмитриевич (1371 — 1425), став великим князем, почти сразу же, в 1390 году, возвращает в Москву митрополита Киприана. Теперь у Киприана не оставалось конкурентов ни среди светских, ни среди духовных князей. У молодого Василия сразу возникли разногласия с Владимиром Андреевичем, который, видимо, пытался вернуть отобранные Дмитрием города. И вскоре Василий уступил старшему по возрасту князю и благоволившему Киприану и традиционно пользовавшемуся поддержкой митрополита: "удели ему неколико городов, вда ему Волок да Ржеву". В том же 1390 году Василий Дмитриевич исполняет свое обязательство и женится на Софье Витовтовне, дочери литовского князя Витовта. Так состоялся брак, которому столь долго противился отец Василия Дмитрий Донской.

 

Внешние обстоятельства на первых порах помогли московскому князю: владевший Средней Азией, хан "Большой Орды" Тимур (Темир Аксак, Тамерлан), оказавший в свое время большую помощь Тохтамышу, был возмущен неблагодарностью своего подопечного. Уже в 1383 году Тохтамыш чеканил монеты со своим именем в Хорезме, который Тимур считал своим владением. В 1391 году двухсоттысячное войско Тимура, вышедшее на левобережье Волги (долина Кундурчи), нанесло Тохтамышу весьма чувствительное поражение, и можно было ожидать повторения подобных нашествий в будущем, тем более, что разногласия не были урегулированы. Этим обстоятельством воспользовались и в Литве, и на Руси. В 1392 году Витовт (не без помощи польских иерархов, надеявшихся обратить Витовта в католичество) овладел столицей Вильно и хотя Ягайло оставался "королем" польским и литовским, фактически под началом Витовта оказалась большая часть литовских и западнорусских земель. В том же году и Василий Дмитриевич добился большого успеха, получив в Орде согласие на подчинение Нижегородского княжества Москве.

 

В летописях это событие подано различно. В летописях, отражающих тверскую традицию (в частности, в Рогожском летописце), этот акт осуждается: московский князь добыл княжение "златом и сребром, а не правдою". Переход княжества под власть Москвы рассматривается как следствие "алчности" князя, которая может привести к "концу вселенной". С одной стороны, в этих летописях защищается сложившийся порядок ("каждый держит отчину свою"), с другой — осуждается привлечение в решение междукняжеских разногласий татарских ханов. Вместе с тем, в этих летописях обличаются нижегородские бояре, которые отказали в поддержке князю Борису Константиновичу и прямо заявили, что они на стороне московского князя. В летописях второй половины XV века такое осуждение снимается своеобразной перестановкой мест: сначала московская рать берет Нижний Новгород, а уж затем князь получает на него ярлык в Орде. Обращение в Орду за помощью в это время однозначно осуждается, но идея объединения земель вокруг Москвы превращается из узко корыстной в государственную, первостепенной важности, задачу.

 

В 1392 году скончался Сергий Радонежский. Близкие по времени летописи (Рогожский летописец, Троицкая летопись) дают теплую, но лаконичную запись об этом. Нет сведений о похоронах и упоминания лиц, прибывших отдать последний долг усопшему. В частности, митрополит Киприан, видимо, вообще отсутствовал, объезжая епархии Литовской Руси или помогая Витовту утвердиться в Вильно. В позднейших летописях даются извлечения из разных редакций "Жития", наиболее полно использованных в Никоновской летописи.

 

Выше упоминалось о бегстве из Орды Василия Дмитриевича Суздальского. В 1394 году в Суздале скончался Борис Константинович — последний нижегородский князь, а Василий Дмитриевич и его брат Семен теперь бегут от московского князя в Орду. При этом им приходится обходить выставленные для их поимки заставы.

 

1395 год был ознаменован тотальным поражением Тохтамыша от Тимура Аксака на реке Тереке. Тохтамыш ушел в Крым, а затем, по договоренности с Витовтом, бежал в Литву "с царицами да два сына с ним". В Орде воцарился Тимур-Кутлуг, один из служивших Тимуру ханов, участвовавший в сражении на Тереке, за спиной которого стоял эмир Едигей. Тимур Аксак прошел через степь и до земель Северо-Восточной Руси. Василий Дмитриевич вышел с войском к Оке, оставив в Москве Владимира Андреевича. Но Тимур, дойдя до Ельца, прикрывавшего юго-западные пределы Рязанского княжества, разорив его, повернул назад, чем вызвал понятную радость в Москве.

 

И в этой связи ход событий по источникам стоит сопоставить с извлечением из цитированного сочинения Л.Н. Гумилева: "Все бы сошло Тохтамышу, если бы на него не напал Тимур... Татары героически сопротивлялись. И потребовали, конечно, помощи от москвичей. Князь Дмитрий Донской уже умер к тому времени, а его сын Василий вроде бы повел московское войско, но защищать татар у него не было ни малейшего желания. Он повел его не спеша вдоль Камы, довел до впадающей в Каму реки Ик и, когда узнал, что татары, прижатые к полноводной Каме, почти все героически погибли, переправил войско назад и вернулся в Москву без потерь. Но на самом деле он потерял очень много, потому что сам он заблудился в степи, попал в литовские владения, был схвачен Витовтом и вынужден был купить свободу женитьбой на Софье Витовтовне, которая впоследствии причинила России много вреда". Здесь очевидные трудности не только с историей, но и с географией.

 

Витовт в конце 90-х годов вел борьбу за Смоленск и земли по верховьям Оки с рязанским князем и готовился к большому походу на Тимур-Кутлуга. Московский князь в борьбе за Смоленск не участвовал и был вполне расположен к тестю, встречаясь с ним в захваченном литовцами Смоленске. Но бегство Тохтамыша в Литву и подготовка Витовтом похода на Тимур-Кутлуга и Едигея, сопровождавшаяся обнажением действительных устремлений Витовта и поддерживавшего его Киприана, заставили послушного зятя занять (конечно, не без воздействия московского боярства) более самостоятельную позицию.

 

Рогожский летописец и Троицкая летопись дают разную оценку происходящего. Первая коротко сообщает о неудаче Витовта, вторая и позднейшие летописи дают более развернутое описание с явно антилитовскими акцентами. Витовт собрал большое войско, в числе которого были, помимо литовцев, двор Тохтамыша, немцы, ляхи, волохи, подоляне, жмудь, татары — всего 50 князей. Здесь отмечается бахвальство Витовта, говорится, что "прежде бо того съвещашася Витофт с Тахтамышем, глаголя: аз тя посажу въ Орде на царстве, а ты мя посадишь на княжении на великом на Москве, на всей Руской земли". По Никоновской летописи, предполагалось, что Тохтамыш станет царем "на Кафе, и на Озове, и на Крыму, и на Азтаркани, и на Заяицкой (т.е. за Яиком. — А.К.) Орде, и на всем Примории (имеется в виду побережье Черного моря. — А.К.), и на Казани". Витовт в этой интерпретации должен был владеть "Северщиною, Великим Новым городом и Псковом и Немцы, всеми великими княжениями Русскими". Именно позиция московского боярства и духовенства, выраженная летописями, заставляла Василия хотя бы обозначать себя вполне самостоятельным московским и "великим владимирским" князем.

 

В планах Витовта были и варианты. В одном из них предполагалось отдать Псков за помощь Ордену, а в Новгород он намеревался направить своих наместников. Киприан по существу освящал эти планы, перебравшись в Вильно. Москве поневоле пришлось реагировать на далеко идущие намерения литовского князя, собиравшегося стать "королем литовским и русским" "всея Руси". После нескольких лет прямых военных действий московского князя против новгородцев, склонявшихся к союзу с Орденом, был восстановлен мир "по старине", то есть на ранее сложившихся условиях (Новгород тоже не устраивала перспектива перехода под власть литовских наместников). Подтверждены были и мирные соглашения с Тверью. Под 1399 годом в Троицкой и других летописях этой традиции сообщается, что зимой Киприан побывал в Твери и затем поехал к Витовту. Весьма вероятно мнение, что митрополит пытался склонить тверского князя на сторону Витовта, но, не добившись успеха, уехал в Литву. Мирный договор Москвы с Тверью был заключен после отъезда Киприана, и летописец с воодушевлением записал, что "покрепиша миру и съединишася Русстии князи вси за един и бысть радость велика всему миру". И "того же лета послаша князи Рустии грамоты разметные к Витовту". "Разметные" грамоты означали разрыв прежних договоренностей.

 

 

Битва между войском Витовта и войсками Тимур-Кутлуга, решавшая судьбу всей Восточной Европы на длительную перспективу, произошла 12 августа 1399 года на реке Ворскле и закончилась поражением союзных войск, а самому Витовту пришлось бежать "в мале дружине". Дается внушительный список имен погибших князей, в числе которых братья Ольгердовичи Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский ("Дебрянский"), служившие ранее Дмитрию Донскому. Для Москвы такой итог снимал многие проблемы. Возвращение Киприана в Москву означало, что "митрополит всея Руси" признавал именно Москву столицей этой, пока абстрактной "всея Руси". В Смоленск снова вернулся из Рязанской земли Юрий Святославич, и Москва содействовала этому (на дочери Юрия женится брат Василия Юрий Дмитриевич, антилитовские настроения которого проявятся в позднейших событиях).

 

В интересах Москвы было бы более длительное противостояние Витовта и Едигея — фактического правителя Золотой Орды. Но, после ограбления сравнительно малых территорий Правобережья Днепра и получения "окупа" с Киева в размере 3000 рублей, ордынское войско повернуло назад к Волге и Причерноморью. Правители Орды, видимо, не хотели обострять отношений с польскими феодалами, которые оказали Витовту лишь номинальную поддержку, а главное — хотели сохранить Литву как постоянный противовес Москве. Теперь активизируется политика новых правителей Орды на московском направлении, что в свою очередь способствовало смягчению противостояния Москвы и Вильно.

 

Видимо, не без влияния ордынской дипломатии в 1400 году Новгород направлял посольство к Витовту для подтверждения мира "по старине". В связи с кончиной тверского князя Михаила Александровича в 1399 году, его сына Ивана Михайловича вызвали в Орду для получения ярлыка, а вручали его ордынские послы, сопровождавшие князя до Твери. На Нижний Новгород был направлен татарский отряд с князем Семеном Суздальским: татары взяли город и грабили его две недели. К Волге было направлено войско под командованием Юрия Дмитриевича, который проявил себя умелым воеводой. Войско "взяша град Болгары, Жукотин, Казань, Кременьчук, и всю землю их повоева и много бесермен и татар побиша, а землю татарскую плениша". Юрий "возвратися с великою победою и со многой корыстью в землю русскую". У Юрия не было оснований симпатизировать Литве, поэтому участвовал он и в поддержке против Витовта смоленского князя — своего тестя, а рязанского князя Олега, ставшего объектом ряда нападений "летучих" отрядов Орды, поддерживала теперь и Москва.

 

Митрополит Киприан, будучи в Москве, не отказывался от поддержки и Витовта. В 1401 году князья Василий Дмитриевич, Витовт и Иван Михайлович "сотвориша заедин мир и любовь межи собою". Киприан же созвал собор, на котором присутствовали епископы обеих "Русий". На новгородского архиепископа и луцкого епископа Киприан "брань возложил... за некиа вещи святителскиа". Летопись не сообщает, о каких "вещах" шла речь. Обоим владыкам предписывалось сложить сан и не покидать Москву. В Новгороде, видимо, не угасала ересь стригольников, о ситуации в Луцке сведений практически нет. В 1405 году в том же "Лучьске" Витовт "постави попа Гоголя во владыки и тот был епископ граду Володимерю. А с митрополитом служили на поставленьи епископ холмский да другий епископ лучьский".

 

Суть этих перемещений, возможно, раскрывает другое свидетельство того же 1405 года: "Киприан митрополит Антонья, епископа туровьского, сведе со владычества его по повелению Витовтову и отья от него сан епископский и ризницу его и клобук его белый, а источники и скрижали его спороти повеле и поведе его от Турова на Москву и посади в кельи на манастыре, иже на Симонове". Так бесстрастно, о значительном по сути событии, записал московский летописец (если только текст его не был отредактирован при завершении работы над Троицкой летописью). В Никоновской летоиси указано, в чем именно обвинялся епископ: "Клеветницы возклеветаша на Антониа..., и бысть нелюбие Витофту на него; и клеветницы время себе удобно изобретоша и наипаче восташа, клевещущи, и сотвориша вражду и нелюбие велие". Клеветники обвиняли епископа, якобы он "посылал... к татарьскому царю Шадибеку (сменившему Тимур-Кутлуга при том же Едигее) во Орду, призывая его на Киев и на Волынь и на прочаа грады пленити и жещи; и другаа многаа клеветаниа соплетоша нань". Подобная клевета разъярила Витовта и Киприан поспешил умиротворить литовского князя, сняв туровского епископа. Киприан же, отправив опального епископа в московский монастырь, "приказа его покоити всем и никакоже ни в чем не оскорбляти, точию из манастыря не изходити". Существенно в этом рассказе то, что московский князь не мог "повелеть" Киприану, а Витовт именно повелевал. Не устраивал же туровский епископ Витовта, видимо, потому, что Антоний не разделял прокатолических симпатий князя.

 

Упоминаемый в деле Антония "белый клобук" — символ высшей духовной власти, согласно русской редакции легенды, перешедший в XIV столетии из Константинополя в Новгород Великий. Собор 1667 года осудит эту легенду. Но до этого времени новгородские архиепископы носили в отличие от всех остальных именно "белый клобук". Легенда, несомненно, антиримская, хотя в ней можно увидеть и притязания на особую власть. Витовта, очевидно, не устраивало ни то, ни другое. Абсурдное же обвинение свидетельствует о степени неприязни и раздражения князя по отношению к владыке, сохранявшему помимо верности православию и чувство собственного достоинства.

 

Битва на Ворскле облегчила положение Северо-Восточной Руси. Но в 1402 году сын Олега Рязанского Родослав потерпел поражение под Любутском и был взят в плен литовцами. Освобождение стоило 3000 рублей. В том же году скончался Олег Рязанский и Смоленск в 1404 году перешел под власть Витовта. Юрий Святославич отправился в Москву просить помощи против Витовта, но московский князь в помощи отказал. И пока князь добивался помощи в Москве, часть смоленских бояр обратилась к Витовту: изменники обещали открыть ворота Смоленска. Витовт, подчеркнуто опираясь на помощь польских отрядов, взял город, захватил княгиню и некоторых бояр: одних он отправил в Литву, а других приверженцев Юрия Святославича казнил. Юрий с сыном Федором и вяземским князем Семеном Мстиславичем (Вязьма тоже была захвачена Витовтом) направился в Новгород. Здесь ему было выделено 13 городов. Но через два года он ушел в Москву и получил Торжок в качестве наместника Москвы. После конфликта с вяземским князем Юрий бежал в Орду и закончил в 1407 году свои дни в монастыре в Рязанской земле.

 

В 1405 году Василий Дмитриевич пытался вернуть Вязьму и выступил против тестя. Однако взять город не удалось, и вскоре вновь был подтвержден мир зятя с тестем. Очередное "розмирье" произошло осенью 1408 года: войска тестя и зятя простояли по разным берегам реки Угры две недели и разошлись, подтвердив старый мир (в некоторых летописях — "вечный мир"). Причиной, видимо, был отъезд летом 1408 года к московскому князю Свидригайло Ольгердовича, враждовавшего с Витовтом. Об этих столкновениях наиболее обстоятельно сказано в особой "Повести о нашествии Едигея", написанной уже после кончины и Василия Дмитриевича, и Витовта, в иной исторической обстановке (эти данные приводятся ниже в связи с нашествием на Северо-Восточную Русь Едигея).

 

В 1406 году скончался митрополит Киприан. Незадолго до кончины он посетил Литву, где был тепло встречен Витовтом и Ягайло, ведшими какие-то переговоры. Из сведений летописей не видно, чего добивался король-католик. Можно предполагать, что речь шла о расширении сферы действия унии. Как реагировал на это Киприан — остается неясным: кончина не позволила проявиться каким-либо новым идеям. Борьба же католичества и православия будет продолжаться.

 

А непоследовательная политика Василия Дмитриевича привела к естественному результату — к Москве пришли полчища Едигея (1352 — 1419), эмира и фактического правителя Золотой Орды в 1397 — 1410 гг. Летописи сообщают, что конце 1408 года "князь ордынский именем Едегей, повелением Булата царя (свергнувшего в 1407 году Шадибека. — А.К.), приде ратью на Рускую землю, а с ним 4 царевичи да прочии князи татарстии... Се же слышав, князь великий Василей Дмитреевичь не стал на бои против татар, но отъеха вборзе на Кострому". Едигей подошел 1 декабря к Москве и распустил войско "по всему великому княжению и разсыпашася по всей земли, аки злии влъци, по всем градом и по странам и по селом и не остася такового места, иде же не бывали татарове". Был взят и сожжен Переяславль, затем Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец. 30-тысячное войско было послано в погоню за Василием, но оно вернулось, не обнаружив пристанища московского князя. От самого худшего спасла смута в Орде. "Некий царевич" решил воспользоваться ситуацией и захватить великоханский стол. И хотя это ему не удалось (проводник провел его не к ханскому двору, а на торг), Булат был крайне напуган и потребовал возвращения Едигея. Тот, взяв с москвичей "окуп 3000 рублев", простояв всего три недели под Москвой (в Коломенском) поспешил в Орду.

 

Троицкая летопись заканчивается пропитанными болью строками: "Отшедшим же татаром съ множеством полона и всякого товара и всякого узорочиа наимавшеся, полона же толико множество ведяху яко многы тысяща числом превосхождааше. Жалостно же бе видяху и достоино слез многих, яко един татарин до четыредесять христиан ведяше съ нужею повязавши. Много множество иссечено бысть, инии же от мраза изомроша, друзии жажею и гладом умираху, отци и матери плакаху чад своих разбиваемых и умерщвляемых, такоже и чяда рыдаху разлучениа от родитель своих, и не бысть помилуюющаго, ниже избавляющаго ни помогающаго. И бысть тогда въ всей Руской земли всем христианам туга велика и плачь неутешим и рыдание и кричание: вся бо земля пленена бысть, начен от земля Рязанскиа и до Галича (имеется в виду Галич Мерский, в указателе ошибочно обозначенный как Днестровский) и до Белаозера. Вси бо подвизашяся и вси смутишяся многи бо напасти и убытки всем человеком съдеяшяся и болшим и меншим и ближним и далним и не бысть такова иже бы без убытка был, но вси в тузе и скорби мнозе и печалию обдержими. Сию же скорбь за много время неции же от книжник провозвестиша, глаголюще, яко в преидущее лето будеть скорбь людем, еже и сбысться во время се".

 

Автор не называет имен "провозвестников", но смутное ожидание бед ощущалось в разных местах Северо-Восточной Руси. И тревога, видимо, имела основания не только провиденциалистского характера: после общественно-политического подъема 50-70-х годов XIV столетия наступил откат ко временам вековой давности, и реального выхода из этой ситуации летописец пока не видел. Он не уточнял, за какого рода прегрешения страдали и большие, и меньшие, и ближние, и дальние. Н.М. Карамзин, для которого Троицкая летопись являлась основополагающим источником, с явным сожалением записал в примечании: "Видно, что сочинитель умер. С того времени до самой кончины Василия Дмитриевича все известия кратки и неполны в других летописях". Историк придерживался господствовавшего в его время мнения, что летопись ведется на протяжении многих лет одним автором. Но это был, конечно, летописный свод, составленный не ранее 1409 года (летописец описывает события, уже зная, почему татары поспешили в Орду). А летописцы-сводчики могли и не возвращаться более к однажды написанному труду. Но сам факт снижения идеологической активности в последние годы княжения Василия Дмитриевича отмечен верно.

 

Нашествие Едигея и взаимоотношения московского и литовского князей с Едигеем более развернуто представлены в особой повести, вошедшей в состав Рогожского летописца и Никоновской летописи (и близкого к ней "Истории Российской" В.Н. Татищева) и составленной, видимо, в 40-е годы XV века (ими датируется оригинал Рогожского летописца). В повести воспроизводится текст Троицкой летописи. Но здесь дан рассказ за несколько лет, обобщенно характеризующий закулисную сторону происходивших событий.

 

Едигей вел двойную игру, сталкивая Василия с Витовтом, и летописец (или автор повести) не без сожаления замечает, что Василий оказался в плену "злохитростей" ордынского эмира. "Злочестивии же Агаряне, яко волцы ухитряюще, подкрадают нас, да неколи князи, надеющеся, с ними истинно мирующе, и любовно пребывающе, безстрашни от них будут, да обретше они время удобно себе, вместо злаго желаниа получат. Якоже сей князь Едигей Ординьский вящше всех князей Ординьских и все царство Ординьское един дръжаше, и по своей воле царя поставляше, егоже хотяше, многу же любовь лукавную имяше и к великому князю Василию Дмитреевичю, и честию высокою обложи его и дары многими почиташе; и еще же надо всеми сими и сына его себе именоваше любимаго, и некоя многаа обещавше ему и власть его разширити и възвысити паче всех князей Русских, и приходящаа от него во Орду послы чтяше зело и брежаше и отпущаше на Русь с честию и с миром, и мир глубок обещевающеся имети с ним".

 

Московскому князю "прилучися гнев имети и брань со тестем своим". Василий наивно об этом "Едигею поведа подлинно, хотя от него помощь обрести. Понеже любляше его Едигей и в сына его имеша себе. Лукавый же и злохитрый Едигей обещася всячески помогати сыну своему великому князю Василью, глаголя: "да и прочии увидят князи Русстии любовь нашу с тобою, и мирни и кротции тебе будут и устрашатся тебя". С другой стороны, Едигей "и к великому князю Литовскому Витовту Кестутьевичю, посылаа, глаголаше: "Ты мне буди друг, а яз буду тебе друг; а зятя своего... познавай. Яко желателен бе в чюжиа пределы вступатися и не своя восхищати, и се убо и тебе подвизается ратовати и твоя пределы восхищати; блюдися убо от него, понеже и словеса мне многа глаголаше на тебя..., и сребра и злата много посылает ко мне и ко царю, чтобы или аз сам, или царя увещал со всею Ордою поити ратью на тебя и пленити и жещи землю твою, и чтобы ему засести грады твоя;... моя же любовь к тебе не угаснет иникогдаже; сиа же вси моя словеса в себе точию имей и никомуже повеждь".

 

Автор повести осуждает "молодых" советников князя, возвышая "старых". Князь созвал "свои князи, бояре и думци", где сообщил об обещанной Едигеем помощи. "Князи же и бояре и думци его все возрадовашася, и вся Москва веселишася...: "Орда вся в воли великого князя… да кого хощет, воюет, и наши будут вси, и прославимся паче всех". В итоге же "кровь многа проливашеся, а татарове полоном и имением обогатеша", (Рогожский летописец подчеркивает, что это была "именем токмо словуще помошь"), "старци же старые, — продолжает Никоновская летопись, — сего не похвалиша". Они осудили практику приглашения "на помощь себе татар, наимающе их сребром и златом". Напоминается, что приглашения половцев в свое время причинили огромный вред Киеву и Чернигову, поскольку наемники не только плохо воюют, но и выполняют роль разведчиков-соглядатаев.

 

Осуждается в повести и союз московского князя со Свидригайло Ольгеродовичем. С одной стороны, вроде бы, "устроен к брани мужь храбор и крепок на ополчение", но с другой — "лях бе верою". Осуждается, что "ляху" князь со своими думцами передали "гради мнози, мало не половину княжения Московьскаго, и славнй град Владимир, в немъже соборная церковь Пречистыа Богородици Успение, златоверхаа нарицаемаа, 5 бо верхов златых имея, в нейже чюдотворная икона пречистыа Богородицы, иже многа чюдеса и знамениа сотворяеть и поганыа устрашает.. И сиа вся ляху пришелцу дано быша, темъже и беды многи постигоша нас, и сам той храбрый князь... и храброе его воинство смятошяся и устрашишяся, яко младыа отрочата, во время Едигеева нашествия и на бег уклонишяся". Татары же во время "стояния на Угре" войск тестя и зятя "недалече кочеваша", присматриваясь к "наряду" той и другой стороны.

 

Едигей уведомил московского князя, будто Булат-Салтан собирает войско "со всею великою Ордою на Витовта, да мстит, колико есть сотворил земли твоей". Василию предлагается присоединиться к этому войску, идти с ним либо самому, либо кому-то из сыновей или братьев. Какие-то сомнения у князя возникли: в Орду был направлен вельможа "Юрий именем з дружиной". Но Едигей "ят Юрья" и направился с ратью к Москве. Случайный вестник сообщил об этом, когда татары уже подходили к русским землям.

 

В Никоновской летописи воспроизводится послание-оправдание Едигея Василию Дмитриевичу. Задним числом эмир упрекает князя в том, что он не ездил в Орду и мало чтил ордынских послов, не чествовал Темир-Кутлуга, не навестил царствовавшего восемь лет Шадибека (тестя Едигея): "И ныне царь Булат-Салтан сел на царстве и уже третей год царствует, такоже еси ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старейшего боярина не присылывал". "Вся твоя дела недобры и неправы", — писал, якобы, Едигей, противопоставляя московскому князю некого расположенного к Орде Федора, сын которого Иван являлся казначеем князя. Здесь также следует совет слушить "старейших", "старцев земских", а не "молодших". Упрекает он князя и в том, что собирая "со всякого улуса з дву сох рубль", князь укрывает собранное "серебро".

 

Заключает автор повести традиционным указанием на причину бед — прегрешения. Но перечень их ориентирован в основном на социальные недуги: "Много бо суть в нас неправды, зависти, ненависти, гордости, разбои, татбы, грабления, насилованиа, блуды, пианьства, обьядениа, лихоиманиа, ложь, клевета, осужение. смех, плесание, позорища бесовьскаа, и всяко возвышение, възвысящееся на разум Божий, и всяко непокорение закону Божию, и заповедей Господних презрение". Автор как бы извиняется, обращаясь к читателю: "Сия вся написанная аще и нелепо кому видится,.. но... к ползе обретающаася...; мы бо не досажающе, ни поношающе, ни завидяще чти честных, таковаа вчинихом, якоже обретаем началнаго летословца Киевскаго, иже вся временнобытства земскаа, не обинуяся, позуеть; но и пръвии наши властодръжцы без гнева повелевающе вся добраа и недобраа прилучившаася написовати, да и прочиим по них образы явлени будут, якоже при Володимере Мономасе оного великаго Селивестра Выдобыжскаго, не устрашая пишущего... Всяко бо благая и спасенаа настоящаго и будущаго века не во гневе и гордости и щаплении (щегольстве) обретаются, но в простоте и умилении и смирении".

 

ЛИТЕРАТУРА.

Куликовская битва и подъем национального самосознания. // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Л., 1979.

Куликовская битва. / Ред. Бескровный Л.Г. М., 1980.

Памятники Куликовского цикла. / Ред. Рыбаков Б.А., Кучкин В.А. СПб., 1998.

Повести о Куликовской битве. / Подг. Тихомиров М.Н., Ржига В.Ф., Дмитриев Л.А.. М., 1959.

"Слово о полку Игореве" и памятники Куликовского цикла. / Ред. Лихачев Д.С., Дмитриев Л.А. М., 1966.

Адрианова-Перетц В.П. Слово о житии и преставлении Великого князя Дмитрия Ивановича царя Руськаго. // ТОДРЛ. Т. V. Л., 1947.

Азбелев С.Н. Об устных источниках летописных текстов: (на материале Куликовского цикла). // Летописи и хроники. М.Н. Тихомиров и летописеведение. М., 1976.

Гумилев Л.Н. Эпоха Куликовской битвы. // Огонек, 1980, №36.

Гумилев Л.Н. Меня называют евразийцем. // Наш современник, 1991, №1.

Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1992.

Зимин А.А. "Сказание о Мамаевом побоище" и "Задонщина". // Археографический ежегодник за 1967 год. М., 1969.

Кузьмин А.Г. Священные камни памяти. О романе Владимира Чивилихина "Память". // Молодая гвардия, 1982, №1.

Кузьмин А.Г. Церковь и светская власть в эпоху Куликовской битвы. // Вопросы научного атеизма. Вып. 37. М., 1988.

Лощиц Ю. Дмитрий Донской. М., 1980.

Салмина М.А. "Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго". // ТОДРЛ. Т. XXV. Л., 1970.

Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960.

Соловьев А.В. Епифаний Премудрый как автор "Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго". // ТОДРЛ. Т. XVII. Л., 1961.

Тихомиров М.Н. Куликовская битва 1380 г. // Вопросы истории, 1955, №8.

Тихомиров М.Н. Средневековая Россия на международных путях. М., 1966.

Тихомиров М.Н. Бесермены в русских источниках. // Исследования по отечественному источниковедению. М.; Л., 1964.

 

 


Страница 1 - 7 из 7
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру