Адмирал Ушаков. Глава 7. Взятие Корфу

Из книги "Адмирал Ушаков". К 5-летию со дня акта церковного прославления праведного воина Феодора Ушакова, непобедимого Адмирала Флота Российского

НА БАТАРЕЯХ
Всю ночь взлетала из-под лопат каменистая земля над холмом у церкви святого Пантелеймона, скрежетали колеса, слышались натужные голоса. Всю ночь с тревогой вслушивались в этот неразборчивый шум у деревни Баница французские часовые. Там что-то творилось.

...Инженер Маркати, бывший до недавнего времени на французской службе, желая доказать свою преданность русскому адмиралу, решил за одну ночь воздвигнуть позиции для батареи. Нет, он знал, что Ушаков приказал не спешить, проводить работы тайно, в ночное время, чтобы не насторожить врага, не вызвать его на схватку раньше времени. Ведь для охраны работ он смог выделить всего 12 солдат да нескольких канониров для установки пушек. Но чего бояться? Почти тысяча крестьян расположились вокруг холма. Многие были с ружьями, правда, со старыми, доставшимися от отцов, бывших раньше то моряками, то корсарами. Большинство же было просто с кирками и лопатами, которыми они столь усердно трудились всю ночь. Нет, французы не сунутся, побоятся!.. Может быть, и не сунулись бы, если бы не заговорила гаубица, не бахнули бы пушки, установленные на новой батарее. Так не терпелось Маркати обозначить свой инженерный успех. Ядро, пущенное из гаубицы, раздробило крепостной зубец, переломило древко с вызовом трепетавшего французского флага и угодило горделивому капралу Директории прямо в голову. С севера, от деревни Мандукио, тоже загромыхало. То была первая батарея союзников, установленная раньше. Генерал Шабо понял, что, если русские ядра будут носиться над крепостью, выбирая себе жертвы, его солдаты долго не выдержат. Из крепостных ворот, стреляя на ходу, выбегали засидевшиеся в осаде солдаты. Греческие ополченцы стояли кучно, ждали команды, чтобы вступить в бой. Французские ружья были дальнобойней, били точнее. Вот кто-то из ополченцев охнул и забился в смертельной дрожи, осел в кровавую лужу второй, ткнулся в терновый куст третий. Одни отступили за скалу, другие в дальний лесок, а третьи, и, как оказалось, почти все, дрогнули и побежали, прыгая через камни, рытвины и заграждения, так и не сойдясь врукопашную. Русские артиллеристы едва успели сделать два выстрела, как их окружили, выбили из рук оружие и, повалив, связали.

Впереди небольшой растрепанной группы пленников вели опутанного веревками Маркати.

— Предатель! — кричал французский офицер, толкая его в спину.— Ты поплатишься за свою измену!

Маркати вслух молился, он знал, что последний раз, ибо французы беспощадны к тем, кто изменяет их флагу...

...Красное, обветренное лицо Ушакова исказилось и стало белым. Такое с ним бывало редко. Адмирал бледнел только от сильного гнева. Сейчас он был бледен от этого святого обмана, от восторженной невыдержанности греческого инженера, которая стоила жизни многим и могла сорвать план установки, так необходимой для общей победы батареи.

— Я же сказал! Я же приказал! Не вылезать! Сидеть тайно. Ждать сикурса! — отчитывал он доложившего о захвате фузилеров командира морского батальона Боаселя. Тот даже плечами не пожимал, понимая праведность адмиральского гнева. Ушаков же вдруг сразу остыл, лицо его снова приняло твердое и решительное выражение.

— Давай сигналы нашим на Мандукио. Французы поощрение получили, ободрились. Им захочется и там победу одержать. А две такие победы равны хорошему отряду подкрепления. Отбить охоту надо у них к вылазкам!

Сигнальщики с кораблей подали сигнал тревоги на батарею. С двух судов спустили шлюпки с фузилерами, подготовили адмиральский катер.

...Адмирал как в воду глядел. И с севера растворились ворота. Из крепости выскочили всадники. Эти-то откуда? Повалила пехота, нет, не повалила. Три стройные колонны стали обтекать холм у Мандукио.

— Одна, две, три, пять сотен,— насчитал командовавший десантом подпоручик Чернышев,— ...шесть, семь, восемь, девять... десять...

— Не сдюжим,— обронил стоящий рядом солдат.

— А чего их считать-то! — громко перебил все шумы ружейного треска капитан Кикин.— Их бить надо! — и пронзительным, слышимым у подножия холма голосом отдал приказ: — Слуша-ай команду! По неприятелю... Слева и справа огонь беглый! Пали!.. По це-ентру... Пушкам картечью огонь!

Затрещали вразнобой выстрелы. У батареи споро распоряжался лейтенант Гонфельд, подгоняющий канониров. Поднесли запалы, раскаливали ядра. Пушки дружно рявкнули, зачастили и фузилеры. Стройно идущие по центру французы смешались, несколько человек упало. Бегущие в деревню слева от холма греческие повстанцы остановились и снова пошли вперед. Сбоку врезались в колонну албанские пехотинцы во главе с отставным русским капитаном Кирко. Справа с криками "Алла! Алла!" схватились с французскими солдатами турки. Французам все-таки удалось прорваться к батарее, но русские гренадеры отбросили их штыками. Три раза казалось французским офицерам, что можно посылать донесение об уничтожении батареи, и три раза сгоняли их к подножию русские и турки.

Солнце начало уходить за горы, когда капитан Кикин выхватил шпагу и приказал горнисту протрубить сигнал ко всеобщей атаке. Напор десантников был неудержим. Бросая раненых, лошадей, оружие, французы бежали. На батарею истерзанные гренадеры возвращались молча, турки и албанцы переругивались из-за захваченных на поле сумок и оружия. Капитана Кикина на шинели вынесли на холм и положили у пушечной станины. Он, зажимая рукой рану, огляделся и захрипел, увидев поднимающегося вместе с морским десантом Ушакова.

— Ну вот и сдюжили, господин вице-адмирал, а теперь и подавно. Вон с вами какой сикурс идет.

— Спасибо, братцы, за службу доблестную. Молодец, Кикин! — Адмирал пожал слабеющую руку капитана.— Нам эту батарею никак нельзя отдать. Без нее никакой виктории здесь, у Корфу, не одержим.

На холм трусцой поднимались все новые и новые солдаты и моряки. Крепость угрюмо молчала. Батарея наутро заговорила снова. Через несколько дней восстановили батарею и на юге. Шабо был в унынии, он понимал, что артиллерия флота и батарей может быть смертельна для крепости. Но он, правда, не знал, что у Ушакова почти не было зарядов и пороха.

ОСАДА. ЗИМА 1799 ГОДА
Ушаков все туже затягивал петлю вокруг Корфу. Полукольцом расположил корабли, высадил десантные войска на берег, возводил батареи. Знал: не успеет к весне — выскользнут французы. Того хуже — соберутся в Анконе или Бриндизи, высадится их несколько тысяч из Италии, и тогда неизвестно, кто у кого будет в осаде.

Анкона ему чуть не во всех снах снилась. Высылал туда корабли для разведки и патрулирования, призывал своих капитанов бдеть неусыпно. Союзных турок пытался взбудоражить, держать в относительной готовности. Резкий разнос учинил Ивану Андреевичу Селивачеву, командовавшему кораблем "Захарий и Елисавета", не посчитался с тем, что тот ревностно служил последнее время. Специальный ордер направил, объявил "неудовольствие" за то, что выпустил капитан из французской гавани судно без специального досмотра. А ведь "фальшивости" и "письма секретные" провезти на таких кораблях можно легко. Все другие суда проверялись личной адмиральской службой, которая обнаруживала все подозрительное, когда "даже шпионов матросскою одеждою провозят", письма, донесения разные. Приказал "наистрожайше... иметь бдение и крайнюю осмотрительность и никаких судов без строгого осмотра не пропускать". Командующему акатом "Святая Ирина" лейтенанту Влито и шебеки лейтенанту Ратманову предписал патрулировать днем и ночью и не допускать, "чтобы никакое судно, особо подле берегов, ни в одну, ни в другую сторону не прокралось...".

Однако не во всем управлялись его капитаны. Да и, правду сказать, было нелегко. Холодные северные ветры бросали ледяные брызги на палубу. С намокшими парусами трудно было управляться, трудно было брать рифы и ставить лиселя. А главное, не хватало харчей. И не то чтобы вдосталь, а бывали дни, когда выдавали всего по два сухаря с обещанием скоро накормить досыта. Обещаний этих надавали капитаны много, а муки и мяса все не было. Может быть, от этого холода и голодухи приустали глаза у дозорных на "Захарии и Елисавете", ослаб слух, когда перекликались с догонявшим французов акатом "Ирина" и влепили заряд в свою же шебеку "Макарий". Взятый шебекой в плен французский корабль воспользовался суматохой и улепетнул в крепость. А "Захарий и Елисавета" еще раз ударил по парусам и реям шебеки, разбив рангоут и порвав все снасти. И смех и грех — по своим бьют. Но больше, конечно, грех, и Ушаков отозвал Селивачева с южной части пролива, пообещав "таковую неосторожность исследовать и исполнение учинить как должно". Один недоусердствовал, второй же рвался в бой опрометчиво, непродуманно, подставляя бока. Пришлось в канун Нового года отчитывать храбреца Шостака и даже направить ему грозный ордер и сделать выволочку. Шостак, преследуя французский корабль, бил по нему точно, метко и смертоносно. "...Действие фрегата артиллериею... по известию, ко мне дошедшему из крепости,— писал в ордере Ушаков,— было хорошо, из крепости видели, что многие выстрелы ваши были действительны и прямо в корабль и на корабле заметна была великая тревога..." Но не хвалил Шостака адмирал, а ругал... "Крайне сожалею... как вы допустили... фрегат, вам вверенный, быть под крепостью почти вплоть подле берега, даже под картечными выстрелами, фрегат подвергли вы совсем пропасти. Бог один только спас вас чудесами, что крепостными выстрелами вас не потопило". Адмирал берег свои корабли для основного удара, он не мог позволить преждевременно рисковать ими даже такому отчаянному смельчаку, как Шостак.

До прихода основной эскадры хозяином вокруг крепости был 74-пушечный французский корабль "Женеро". Быстроходный, обшитый медным листом, он имел дальнобойную, или, как говорили тогда, "длинного чертежа" артиллерию. "Захарий и Елисавета", "Богоявление Господне", "Святая Троица", а особенно "Святой Павел" утихомирили резвость линейного корабля. Он все чаще отстаивался под укрытием крепостных батарей или рыскал между Корфу и Видо, как бы выискивая щель в цепи кораблей, окруживших остров. И нашел-таки. Вечером 26 января с русской полугалеры сделали пушечными ракетами сигнал, что означало — мимо прошли французские корабли. Вычернив, чтобы быть незаметным, паруса, воспользовавшись сумерками, "Женеро" скользнул в стык между русскими и турецкими кораблями, подгоняемый крепким южным ветром. Русские корабли, что стояли рядом, были тихоходны, а быстроходный турецкий фрегат с места не сдвинулся, то ли заважничал и ждал приказа от своего адмирала, то ли команду не собрал. Так и ушел в ночной туман "Женеро". Досадно, что упустили. Но нет худа без добра. На 74 пушки мощь гарнизона уменьшилась, да и несколько сот моряков убыло. Однако Павел I, получив донесения о бегстве корабля, разгневался. А следовало бы посмотреть более спокойным и трезвым взором на события. Ведь главная-то цель — Корфу — еще не была достигнута, и для этого из Петербурга многое следовало бы сделать.

Федору Федоровичу с первых дней было ясно, что крепость с наличными силами и вооружением не взять. Не было осадных орудий, мощных гаубиц, лестниц штурмовых, подкопщиков умелых, способных фугас заложить. А главное, не было войск, которые превосходили бы числом осажденных. В письме вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Кушелеву он писал: "...Войск к высаживанию десанта на эскадрах наших весьма недостаточно, если бы с начала прихода нашего к Корфу, хотя один полк был со мною российских войск, многое успел бы я уже сделать со оным, даже надеялся бы по сие время принудить к сдаче крепости..."

Вот и продолжает он просить войско от турок, от пашей, от Али-Тепелена. Но дело продвигается мало. Турецкие войска и албанцы прибывают без снаряжения, без продовольствия. Единой дисциплине они не подчиняются, пытаются промышлять в греческих деревнях. Французы делают успешные вылазки. Все это приводит к тому, что "жители острова Корфу,— отмечает Ушаков,— начинают уже колебаться сумнением".

Да, войск не хватало. А ведь нападающих по всем законам военного искусства должно было быть в несколько раз больше, чем обороняющихся. Число же войск в Корфу, считай, увеличивалось от непробиваемости стен еще вдвое. Перекрыть их можно было, только искусно, скорее даже гениально организовав осаду и штурм.

Ушаков и искал днем и ночью ходы для завершения главной части своей военной экспедиции. Еще до подхода основной части эскадры он почувствовал, что ключом ко всей обороне Корфу является остров Видо. Расположенный напротив крепости, он был ее защитным бастионом, а в случае взятия противником — дулом, направленным в грудь Корфу.

Французы время на Видо не теряли, рыли траншеи, и вскоре островок ощетинился пятью батареями. Большой же остров был в напряженном ожидании: что предпримет русский адмирал? Ушаков же в декабре и январе ждал и надеялся. Ждал подхода кораблей, подвоза боеприпасов, присылки осадных орудий, продовольствия. Надеялся, что вот-вот тысячи алипашинцев, обещанных по договору Портой, появятся на островах. Постепенно становилось ясно, что ничего или почти ничего он не дождется. Надо было исходить из того, что есть. Да, Видо — ключ, но крепость надо поджигать со всех сторон. Пусть французы ожидают атаки и с суши. Еще в ноябре русские солдаты и моряки вытащили на гору у села Мандукио два единорога, одну гаубицу, две мортиры и несколько полевых пушек. Первые выстрелы смели наблюдавших из-за южной стены французов. Заахали единороги, запрыгали по крышам бомбы от мортир. Это была уже не демонстрация мускулов, а ощутимые удары.

У северной же стены жители двух деревень, Баницы и Горицы, куда французы наведывались, дабы пополнить свои запасы продовольствия, взялись сделать такую же батарею на высоком холму у церкви святого Пантелеймона. Сил в этот момент у Ушакова не было, но те, "собравшись во множестве, просили неотступно, чтобы для воспрепятствования их разорения и ежедневного грабежа от французов дать им на первый случай две или три пушки, при которых послать хотя бы одного офицера с двенадцатью солдатами", обещая, что пятьсот — тысяча человек будут охранять возведенную батарею ежедневно. Ушаков вспоминал не раз, что поручил греческому добровольцу инженеру Маркати (Меркатис) "батарею устроить". Русский пост поручика Кантарино на батарее состоял всего из 12 фузилеров и шести канониров, поэтому адмирал предложил "канонаду" не начинать, подождать, когда прибудут корабли с острова Святой Мавры. Но горячий и пылкий Маркати за одни сутки успел сделать все работы по установке батареи, выволок пушки на холм. И открыл огонь. Очень хотелось ему показать усердие, храбрость и убедить земляков в своей полезности. Те бурно приветствовали первые выстрелы, но атаке шестисот французских солдат не смогли противостоять и бежали. Команда поручика Кантарино была пленена. Маркати как бывшего французского служащего расстреляли.

Французы ободрились и кинулись на вторую батарею. Но ее Ушаков уже усилил, да и организатор обороны капитан Кикин проявил чудеса героизма и организованности. Вскоре и вторая батарея была восстановлена. Крепость оказалась под обстрелом ушаковской артиллерии. Казалось, беспрестанная канонада сломит французов. Но русские пушки стреляли редко. Нашлись недовольные у турок, греков, да и свои смотрели с недоумением: почему Ушаков не даст команду завалить крепость ядрами? Русский же адмирал и так-то был угрюмый, а в эти дни совсем был хмур. Он пишет драматическое письмо Томаре: "Корабельных наших снарядов с нами обыкновенное количество, я употребляю на батареях картаульные единороги и снаряды от них почти все расстреляны, а особо картаульных бомб, которые весьма понадобятся, очень мало у меня уже в наличии остается, а подвозу ниотколь нет".

Да, одного полководческого гения в армии и флоте не хватает. Немало славных военных талантов гибло в плену плохого снабжения, в объятиях нерадивой инфантерии.

Гибли. Но не таков был Ушаков. Он собирал все силы, все запасы в один кулак. Он готовил штурм.

"ПОСЛЕДНЕЮ ЭКОНОМИЕЮ..."
Одной из ключевых проблем осады было продовольствие. Ушакова оно беспокоило, вызывало подлинную тревогу. Турки особенно не раздумывали, посылали свои суда и обкладывали продовольственной данью близлежащие территории, а то и просто грабили греческое население. Командующий русской эскадрой пойти на это, конечно, не мог. Он взывает к Петербургу, Одессе, Константинополю.

Уже в начале ноября он бьет во все колокола, не беспокоясь о впечатлении, требуя улучшить снабжение. 10 ноября он пишет Томаре: "Провианта весьма мало. Людей-то на корабли взяли "вдобавок" (для осады), а провианта на них не предусмотрели".

Эскадра в ноябре находилась в море уже более трех месяцев. Сухари уже рассыпались в порошок, солонина начинала портиться. Но и этого, доносит Ушаков, скоро не будет. "Экономией" можно просуществовать не более чем до середины декабря. Турки обещают, но ничего не делают. Возможно, в этом и не было злого умысла, а была обычная реакция полунезависимых пашей на указы из Константинополя. Они их просто игнорировали. Ушаков направляет Морейскому паше, которому даны все указания Порты, несколько посланий с просьбой ускорить присылку провизии. Тот не реагирует. Командующий эскадрой посылает к нему личного представителя гардемарина Мавро Михайли, одного из гардемарин, что направлялись для практики в боевых условиях. Лучшей практики пожелать было трудно. Гардемарину Ушаков дает указание: "И одного дня чтобы не было пропущено и строго приказано было бы командирам судов, чтобы ни под каким видом не останавливались и не замедливались бы, шли бы прямо сюда к эскадре с поспешностью, старайтесь провизии доставить сюда больше и скорее".

Мавро Михайли спешит исполнить приказ вице-адмирала: стремительно "сплавал" в Морею, не мешкая, обследовал состояние дел и так же быстро возвратился на кирлингаче к Ушакову, которому доложил: "Провианта заготовленного нету ничего".

Командующий встревожен, надо срочно принимать меры, но он не может ничего предпринимать, не согласовав действий с турками. Обращается к Кадыр-бею: немедленно послать курьера к Морейскому паше, ведь тому же предписано Блистательной Портой снабжать их. Ушаков уже все разведал и знает, что на берегу пасутся стада волов, принадлежащие французам, надо только конфисковать их, забить и отправить на эскадры. Кадыр-бей обещал содействовать. Но наступил декабрь, а дело не сдвинулось. "Провизия... на эскадре... вся без остатка вышла в расход. Командиры кораблей и войска на берегу терпят крайнюю нужду и настоит опасность терпеть голод и бедствие от оного". "Последнею экономиею питаются только теперь русские моряки",— мрачно констатирует он в письме к Кадыр-бею. Морейского пашу просит "где только возможно собирать печеный хлеб, сушить его в сухари и присылать сюда сколько в самой скорости поспеть можно...". Именем Блистательной Порты и султанского величества Ушаков потребовал "поставить и немало не умеряя сухарей, булгуру, фасоли, водки или горячее вино, также красное вино и масла... и чтобы тем людей спасли вы от настоящего бедствия, которое есть неминуемо". Зная, что денег у него на расплату нет, говорит с пашой на понятном для того языке: "Кто же в недоставлении по сие время останется виною, Блистательная Порта и его султанское величество непременно сделает строго взыскание жестоким штрафом..."

Адмиралтейство же и подчиненные Мордвинова опять допустили халатность. На прибывших из Ахтияра судах (шхуне № 1, транспортном судне и бригантине "Феникс") "соленого мяса немало оказалось с червями, гнило и имеет худой и вредный запах, а уксус, будучи не в крепких бочках, дорогою почти половинным числом с вытечкою". Без особого рачения заботилось о моряках российское ведомство.

Ждать обещанного — означало погибать. Ушаков не из таких. Теребит Кадыр-бея и начинает скупать где можно пшеницу. Сам же приказывает жителям Корфу доставить для продажи мясо и зелень для щей. Обращается к Орио, главе местной администрации, чтобы островитяне взяли временно корабли, которые их охраняют, на свой кошт. Оплатить пообещал за счет Порты. Опасное, несогласованное решение принимал вице-адмирал. Ибо оплатит ли Порта его расходы, согласятся ли в Константинополе и Петербурге? Опасное для себя, но необходимое. Понимал, что моряка и солдата надо кормить. Не пренебрегал этим, не давал на откуп, занимался сам. Ходил в матросский камбуз, пробовал кашу, давал выволочку, если было невкусно. Страдал, если порция была мала. Морякам такая забота была по душе, передавали друг другу: "Наш-то адмирал опять матросскую порцию отведал". К середине декабря Ушаков заболел от "тревожных мыслей и отсутствия продовольствия". Заболел, но не слег, продолжая придумывать ходы, чтоб накормить русских моряков, сохраняя эскадру боеспособной.