Адмирал Ушаков. Глава 9. Итальянская кампания

Из книги "Адмирал Ушаков". К 5-летию со дня акта церковного прославления праведного воина Феодора Ушакова, непобедимого Адмирала Флота Российского

ИТАЛЬЯНСКАЯ КАМПАНИЯ
Ушаков переходил ко второй своей задаче. Он должен был помочь очистить Южную Италию от французских войск. Там, на самой модельной части Апеннинского сапожка, расположилось Неаполитанское королевство. Только в 1734 году обрело оно свою независимость от Испании. Королевство объединило территорию шести областей Южной Италии — Кампании, Калабрии, Базиликаты, Апулии, Абруцци, Молизе и Сицилии. После Карла Бурбона, первого владетеля королевства, престол занял его сын Фердинанд IV, женившийся на 16-летней Марии-Каролине — дочери австрийской императрицы Марии-Терезии. Фердинанд был человек безвольный и недалекий, Мария же Каролина была необычайно энергична, честолюбива, экспансивна. Двор короля был роскошен, аппетиты королевы неограниченны, подданных не жалели, богатство приобреталось быстро и с такой же скоростью пускалось по ветру. При всем при этом Мария-Каролина последовательно отсекала испанские связи и традиции, что объективно усиливало итальянские начала в королевстве. Находясь между поглощающей лакомые итальянские кусочки Австрией, дряхлеющей Испанией, новой динамичной Францией, тушей Оттоманской империи, соприкасаясь с запустившей щупальца морского флота в Средиземноморье Англией, Неаполитанское королевство постоянно искало себе союзников. Таким союзником неаполитанцев, не только в силу монархических симпатий императора, а по причине объективной заинтересованности двух стран в дружбе, политических и экономических связях, стала Россия. Дипломатические отношения между Королевством обеих Сицилий* и Россией были установлены в 1777 году. Они сразу же характеризовались обоюдным вниманием. Первый неаполитанский посол Муцио да Гаэта герцог Сан-Никола, по словам Екатерины II, "говорил по-русски как русский" и даже перевел на итальянский язык "Россиаду" Хераскова, а также поучения Екатерины своему внуку Александру. Ему передавались, по указанию императрицы, лучшие русские книги. Значит, был интерес. Продолжал его дипломатическую миссию при Екатерине и при Павле Антонио Мареска герцог Серракаприола, отличавшийся умом, политическим опытом, умением находить контакты с многочисленными русскими людьми* и ставший одним из известных и авторитетных европейских дипломатов.

Россия тоже посылала в Неаполь своих достойных представителей, людей образованнейших и умных. Первым из них был Андрей Кириллович Разумовский, племянник фаворита Елизаветы. Человек он был способностей необычайных, окончивший привилегированное учебное заведение в Петербурге и Страсбургский университет, побывавший на службе в английском флоте, вдохнувший запах победы в Архипелагском походе в 70-е годы. В Петербурге души не чаяли в Разумовском, сделали камер-юнкером при наследнике престола, он многое постиг от всезнающего и мудрого Никиты Ивановича Панина. Но его попытка влиять на наследника, вдохновлять того на далеко идущие планы окончилась крахом. Вначале, обнаружив какие-то компрометирующие бумаги, его сослали в Батурин, а потом Екатерина, учитывая "несомненные таланты", хотя и решила держать Разумовского вдали от двора, но "не лишила при этом ни себя, ни Отечества (его) службы".

Он и был творцом, или, вернее, умелым оформителем русско-неаполитанских отношений долгое время. В этом ему усердно помогала Мария-Каролина, обвороженная красивым русским посланником. Однако интриги вышибли Разумовского из кресла посланника, туда сел Павел Мартынович Скваронский, один из богатейших людей России. Этот богатей был человек с принципами и со странностями. Он был придирчив к почестям, которые должны были оказывать русскому флагу, имени императрицы, России. Особо он любил музыку и пение. Во дворце посланника в Неаполе слуги, подавая кушанье или докладывая, пели. Да что слуга, даже гости, если желали понравиться, должны были говорить речитативом. Но и он "не пропел" дипломатические связи, а укрепил их. При Скваронском в дальнее путешествие для ратификации "Трактата дружбы, мореплавания и торговли" отправился маркиз Галло. Будучи неаполитанским посланником в Вене, он получил важное задание и попал в пышную процессию Екатерины II, следовавшую по дорогам Малороссии и Крыма.

Нет, не только для празднества было предназначено путешествие. Здесь проводились дипломатические демарши, утверждалась и закреплялась дополнительными ассигнованиями южная политика России. Австрийские, французские, английские, прусские дипломаты отнюдь не были сторонниками и поклонниками этого движения России на юг, ее стремления открыть новое, южное окно в Европу. Везде распространялись слухи, сплетни об эфемерности строительства городов, сел и флота в Причерноморье, о беспомощности новой администрации, о баснословных затратах и отсутствии какой-либо пользы и тем более экономической прибыли, которую можно получить от этих земель в Новороссии. Это была ложь и дезинформация, придуманная в кабинетах западных посланников и услужливо поддержанная российскими тугодумами и недальновидными политиками, предпочитающими слоняться в дворцовых коридорах, улавливать там славу и почести, а не пребывать в дальних походах и не заниматься обустраиванием Отечества.

Конечно, капитала к рукам вершителей судьбы Новороссии пристало немало, пыль пустить в глаза Григорий Потемкин умел не хуже, а может, и лучше других современников. Было. Все было. Но вот если бы было одно это, одни "потемкинские деревни", то откуда взялись бы Херсон, Николаев, Мариуполь, Ростов, Екатеринослав, Елизаветград, Севастополь, Симферополь, откуда взялись верфи, мастерские, заводы, тысячи деревень и хуторов на юге, как появился несуществовавший дотоле Российский Черноморский флот, как оказался во главе его Ушаков?

Галло все это увидел воочию. В Херсоне его любезно принимала Екатерина II, да и не только принимала, он был награжден 3 тысячами золотых рублей и бесценным кольцом с бриллиантом. Договор был ратифицирован. Он осмотрел укрепления Очакова и Кинбурна, обследовал Севастопольский порт, объехал все крымское побережье, проявляя интерес к военным укреплениям. Для него то, что произошло на юге России, было реальностью, а не выдумкой и миражем. Поэтому-то, возвращаясь через Константинополь, он стал испрашивать у правительства Абдул-Хамида разрешение на свободный проход кораблей Неаполитанского королевства через Босфор и Дарданеллы, ибо это сулило солидные прибыли Неаполю.

Русско-турецкая война 1787 — 1791 годов прервала намечавшиеся торговые связи. А затем весь установившийся порядок взорвала французская революция. Она же вызвала перегруппировку сил в Европе. Неаполитанские правители заметались, пытаясь спасти королевство от разрушений. Фердинанд IV в страхе сделал ряд уступок Франции. Екатерина была недовольна, рассчитывала на порты Неаполя в борьбе с республикой. Она резко отказалась от свадебных предложений неаполитанского двора и написала, что "весьма некстати наградить нас одним из своих уродцев, потому что все их дети дряблы, подвержены падучей болезни, безобразные и плохо воспитанные". За этими строчками проглядывает недовольство четой неаполитанских правителей.

В это время в Неаполе был назначен новый посланник России граф Федор Головкин. Граф был особой экстравагантной, сумбурной, дерзостной, славился своим острословием и непредсказуемыми поступками. За некоторые из них, связанные с защитой местных якобинцев, хотя он был убежденный монархист, был отозван Екатериной II в Петербург и даже заключен под стражу.

Донесения же из Неаполя шли регулярно. В Коллегии иностранных дел привыкли, что, независимо от посланников, информация из Королевства обеих Сицилий поступала своим чередом. И этим были обязаны секретарю российского посольства Андрею Яковлевичу Италинскому. Это тоже была выдающаяся фигура в русской дипломатии конца XVIII века. Мелкопоместный малороссийский дворянин, окончивший Киевскую духовную семинарию и получивший медицинскую подготовку, Андрей Яковлевич послужил в госпиталях, принимал участие в войне с Турцией и, выйдя в отставку, поселился как частное лицо за границей.

Италинский был человек чрезвычайно любознательный. В Лондоне и Париже он занимался медициной, археологией, восточными языками, сделался членом нескольких ученых обществ. Известный политик, дипломат и государственный деятель, посол России в Лондоне С. Р. Воронцов был крайне внимателен к интересным людям. Он, по-видимому, протежировал Италинского перед Безбородко. Будущий канцлер выбрал сего ученого мужа в воспитатели для своего племянника В. Кочубея, находившегося тогда за границей. Затем последовало его произведение в коллежские асессоры, в 1783 году Италинский был определен при неаполитанской миссии. Здесь и пригодились его системность, научная аналитичность и умение излагать мысли. Италинский внимательно наблюдал за бурбонскими интригами, информировал о действиях против Марии-Каролины и премьера Актона, фиксировал обиды неаполитанцев, прогнозировал возможные последствия. В донесениях своих он не кривил душой. О Фердинанде был мнения невысокого и писал: "Его величество, проводя знатнейшую часть времени своего в упражнениях, которые никак не могут указывать ему стезю к истинному подданных его благу, не может быть довольно тверд в дружбе..."

В Марии-Каролине же видел "остроту разума", "особую недремленность", но видел он и опасность от "болтливости и несдержанности" королевы, ее "крайнюю откровенность" в разговорах, что позволяло ее врагам наносить упреждающие удары по политике двора.

В общем, Италинского ценили в ведомстве иностранных дел, и он вправе был рассчитывать на пост посланника. Но и после Головкина этого не произошло. Мало было родовитости у способного дипломата. Во главе русской дипломатической миссии в Неаполе с 1797 года встал граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин. Происходил он из древнего дворянского рода, его дед, Платон Иванович Мусин-Пушкин, долго жил во Франции, получил блестящее образование и был известный библиофил, собравший одну из лучших библиотек в России в первой половине XVIII века. Отец в 1797 году получил звание генерал-фельдмаршала. Сам Василий Валентинович был человеком с острым и гибким умом, хорошей подготовкой, за что был определен камергером при великом князе Александре в 1793 году. Но вот в 1797 году неожиданно получил назначение в Неаполь. В. В. Мусин-Пушкин-Брюс* довольно быстро разобрался в обстановке и увидел, что двор короля трепещет перед Директорией, ищут союзников (8 мая был заключен союз с Австрией, обсуждались варианты договора с Турцией, мольбы посланника Неаполя в Лондоне маркиза Чирчелло о присылке эскадры). Мусин-Пушкин-Брюс делает вывод: "Опасность, предстоящая государству сему, столь велика и в таком приближении находится, что все видят и ощущают ее. Сие рождает разные рассуждения и разговоры, которыми все изъявляют не только желание пришествия помощи от России, но и полное уверение в том, что без содействия вашего императорского величества не может освобождена быть Италия от ига порабощения... и спастись королевство сие от зияющих на оное челюстей Франции".

Французский посол Гара вел себя вызывающе и наступательно. Фердинанд убеждал его в своей дружбе и миролюбивых намерениях. Гара обмануть было невозможно, да тут еще в водах появилась английская эскадра. Гара предупредил, что Директория начнет действия. Фердинанд трусил, и только разгром французов при Абукире и вход русской эскадры в Босфор толкнули его на войну с Францией. 12 ноября Неаполитанское королевство объявило войну Директории. Все это окончилось плачевно для королевской власти. Дело в том, что в стране давно были антикоролевские настроения. Были они в средних слоях общества, были в низших. Либерально настроенные реформаторы объединялись в масонские ложи. Следует сказать, что Неаполь был довольно мощным центром масонов в Европе. Главой итальянских, масонов — великим магистром — был князь Диего Назелли. Он расширил рамки ложи "Витториа" за счет видных общественных деятелей, дипломатов, ученых, писателей. И, что на первый взгляд странно, в неаполитанских ложах немало иностранных граждан. Так, в их списках 1782 и 1784 годов числятся русские полковники Василий и Яков Ланские*, а также небезызвестный Фредерик Цезарь Лагарп, рекомендованный Екатерине известным масоном бароном Гриммом. Посещали Неаполь с тайными целями для встреч с масонами и другие русские представители**. В общем, масонам там жилось вольготно, ибо Мария-Каролина рассчитывала на них в борьбе с консервативным испанским влиянием. Одно крыло неаполитанских масонов образовало тайную организацию иллюминатов*** с целью постепенного создания государства на новой рациональной основе, при тайной работе "Свободных каменщиков". Однако французская революция перечеркнула все планы "братьев". 3 ноября 1789 года деятельность всех масонских лож в королевстве была запрещена. Наиболее радикальные из них вошли в республиканские клубы. Один из них ("Республика или смерть") попытался организовать восстание, но был разгромлен.

Италинский в первых своих донесениях после начала французской революции писал: "Имеются... в Неаполе зараженные французскими мыслями люди, которые делают покушение произвести в народе мятеж... в разных местах найдены красные колпачки с надписью "вольность или голод". Они несправедливо внушают народу, что двор — причина дороговизны хлеба, которая действительно есть и несколько тягостна для недостаточных".

Было кому возмущаться порядками в Неаполитанском королевстве. Ведь еще А. К. Разумовский доносил в 1780 году: "Вся здешняя нация, будучи заражена дворянством и военнослужением, пренебрегает всякое другое состояние и состоя почти большая половина оной из дворян, военнослужащих, полудворян... пильеттов (или приказных), духовенства и прочей сему подобной праздности, но и вообще не только что ни к чему не прилежат: ни же могли быть к сему способными... Здешнее земледелие находится в большом несовершенстве, в презрении... и напоследок недостает еще здесь и довольного числа людей к образованию всего хорошего; а притом большая половина земель находится за помещиками, пребывающими беспрестанно в Неаполе, не имеют об оной должного попечения... и многое запущают немалую часть для звериной и птичьей охоты. Остаток оных обрабатывается поденщиками... кои трудятся из дневной только пищи. Земля же, находящаяся за духовенством, принадлежащие к конфискации им напоследок дворцовые, обрабатываются еще хуже... Имя крестьянина сделалось здесь поносным... художества находятся здесь в почти совершенном невежестве... и самая нация, предпочитая и желая иметь всякую вещь иностранную" (донесение А. К. Разумовского Панину 24 ноября — 5 декабря 1780 года). В общем, государство хирело, искры французской революции падали на подготовленную почву.

Фердинанд, объявив войну французской Директории, надеялся убить двух зайцев: отодвинуть опасность от границ, поспеть к столу при дележе французского наследия. А второе — это уничтожить внутреннюю республиканскую оппозицию. Во главе неаполитанского воинства вступил он 29 ноября 1798 года в Рим. Шампионне, командующий французскими войсками в бывшем папском государстве, генерального сражения не давал, а предпочел отступить на удобные позиции, откуда наносил удары. Удары были ошеломляющи. Заносчивый и ограниченный австрийский генерал Мак, который был приглашен Фердинандом для командования его армией, растерялся, и через несколько дней от неаполитанских побед не осталось и следа. Французы перешли в наступление и двинулись на Неаполь. В городе, подогретые вином и воинственными речами, забушевали лаццарони — низшие слои неаполитанского населения*. Они требовали дать бой солдатам Директории! Но Фердинанд и Мария-Каролина уже замысливали побег. Фердинанд еще демонстрирует бодрость духа, отдает распоряжения. Своим указом он назначает наместником в Неаполе князя Франческо Пиньятелли, объезжает войско своих сторонников под восторженный их рев и, чтобы не осталось никаких сомнений в его уверенности, закатывает бал. Горят огни, сверкают бриллианты, гремит музыка во дворце короля — он говорит этим, что непоколебима его власть, верны ему подданные, а он не оставит их в беде. Но в том-то и дело, что вот уже несколько дней заколачивали в бочки бриллианты королевы и золотые монеты из королевской казны. На них писалось: "Припасы для Нельсона", и они тихо переправлялись на корабль английского адмирала. Звучала музыка, по парку и дворцу кружился карнавал, и в этой суматохе Фердинанд IV и Мария-Каролина "вытанцовывали" на "Вэнгард", на котором вместе с Горацио Нельсоном, английским посланником сэром Уильямом Гамильтоном, его супругой и любовницей Горацио Эммой, ближайшими приближенными бежали в Палермо на Сицилию.

Наутро подданые были ошеломлены. Франческо Пиньятелли попытался организовать сопротивление французам, но дезорганизованная армия не смогла сопротивляться. Войска Шампионне пошли в наступление, и тогда Ф. Пиньятелли заключил с ним перемирие, обещая выплату контрибуции. Вот тут-то и сказали свое слово лаццарони. Десять дней бушевала анархия, лилась кровь, сводились счеты под видом верности королю. Местная буржуазия, республиканцы обратились к Шампионне с просьбой ввести войска. Тот начал штурм, а республиканцы объявили о создании Неаполитанской республики.

В. В. Мусин-Пушкин-Брюс честно информировал Павла I о событиях и писал тому, что королевство "потеряно", "... нарочитая часть обывателей преклонность имеет видеть у себя учрежденным распространяемый французами образ политического бытия. Двор не имеет сил отвратить зло такое. Как во всем королевстве Неапольском, так и в Сицилии Франция господствовать будет, ежели ко избавлению их от такого жребия не прислано будет в скором времени войско от дружественных и приближенных держав".

Действительно, неаполитанцы "имели склонность" к новым порядкам, откликнулись на близкий их сердцу призыв республиканцев стать вольной и свободной страной, получившей новое устройство. В Неаполе толпы жгли родовые книги, посадили Древо Свободы, кричали: "Смерть роялистам!" До последнего, правда, не доходило. Просто разграбили несколько дворцов, покинутых наиболее ненавистными аристократами. Королевские дворцы не трогали. Страх и почитание были велики. Покуситься на монарха, еще вчера бывшего полубогом, тронуть его богатство было святотатством и безумием. Однако французские комиссары — это уже не яростные честные якобинцы, а выкормыши Директории, прибыли из Парижа и, провозгласив лозунги о свободе, равенстве и братстве, удобно расположились на королевских креслах и кроватях, раскупорили бутылки с шамбертеном и бургундским, заманили под кружевные покрывала самых смелых неаполитанских красавиц. Комиссары потребовали ввести новые налоги взамен королевских, экспроприировали собственность сбежавших с королем придворных, стали поощрять власть местного республиканского правительства. Попытавшийся возражать против подобного диктаторского курса командующий французскими войсками романтический республиканец Шампионне* был смещен. Бывшее Неаполитанское королевство втягивалось в новый хаос.

Вылезли из трущоб и те, кто не особенно различал лозунги и не отличал иноземцев от хозяев родины, кто не видел особой разницы между королевской властью и республиканским режимом. В их поведении была свирепость, которую порождали нужда и невежество. Полилась кровь, которая еще больше возбуждала жестокость. Партии или чаще шайки плодились одна за другой, выдвигали из своей среды жестоких вожаков, которые быстро все забыли о высоких идеалах провозглашенной республики. В числе тех, кто громче других кричал о республике, были и королевские агенты. Особенно прославился один из вожаков, некий Гаэтано Мамоне, наведший ужас на современников своими зверствами. Говорили, что он находил забаву в мучениях своих жертв и с наслаждением пил из черепа человеческую кровь. Гибли и правые, и виноватые, междоусобица разъедала бывшее королевство. Невыносимые налоги, жестокости, полное бесправие размывали республиканские иллюзии. Население хотело защиты, какого-то сильного покровительства, длительного спокойствия.

Англия, Турция, Россия, Австрия — вот силы, которые могли отринуть французов, их новую деспотию. Эскадра Нельсона защищала королевскую власть в Сицилии, вела безуспешную осаду Мальты, блокировала французскую армию Бонапарта в Египте. Одной ей было не по силам остановить войска Директории. Австрия дрожала за Альпами перед лицом республиканской Франции, взывала о помощи к России. И Суворов своим молниеносным движением завязал все ее силы на североитальянский фронт. К туркам неаполитанцы всех лагерей ни за что бы не обратились, они были их вечными врагами на морских путях, жестокими соперниками, не щадившими при встрече. Правда, они тоже были союзниками России, но их нравы от этого не изменились. Передавали достоверный слух, что Ушаков взял первых французских пленных на острове Цериго и обещал отпустить их на родину при условии, что они дадут слово не сражаться в течение года против России. Кадыр-бей просил Ушакова употребить против пленных военную хитрость. "Какую же?"— спросил русский адмирал. "По обещанию вашему, французы завтра надеются отправиться в отечество свое и спят спокойно в своем лагере. Позвольте же мне подойти к ним ночью и тихо вырезать их". Кадыр-бей был крайне удивлен и долго раздумывал, почему Ушаков отказал ему в этом акте.

Неаполитанцы знали о подобных представлениях о войне, обращении с пленными не только у турецких командиров, но и рядовых. Кровь "неверных", по их мнению, ничего не стоила, а неаполитанцы были "неверными".

Оставалась Россия. До Суворова было далеко, но эскадра Ушакова совсем рядом. Порядок, организованность, дисциплина, которые хотел внедрить командующий русским флотом, были долгожданны в истерзанной стране. От королевского двора на Корфу был послан министр Антониу Мишеру. Ему было поручено в срочном порядке добиться, чтобы в Мессину было срочно послано 9 тысяч человек для охраны королевской четы, надобно было помочь и кардиналу Руффо, находившемуся во главе калабрийской Вандеи, где он создавал "христианское королевское войско". "Только немедленное прибытие русских может спасти нас",— писала 19 февраля 1799 года Мария-Каролина кардиналу Руффо. Добиться скорейшего русского десанта — таковы были инструкции Мишеру от Фердинанда и премьер-министра королевства Актона*.

К Ушакову потянулись делегации жителей городов: купцы, священнослужители: "Спасите! Защитите! Окажите помощь!"

Русский адмирал, как казалось при королевском дворе, не спешил. Фердинанд и особенно Мария-Каролина взывали к Павлу. Они после бегства из Неаполя в Палермо находились все время в кошмарном состоянии. Павел же еще не разочаровался в своих целях и союзниках и был полон монархических иллюзий о своем высоком предназначении. В конце года в Санкт-Петербурге был подписан договор о совместных действиях Неаполитанского королевства и России против Франции. По договору оказывалась конкретная военная помощь королю обеих Сицилий. Флот и 9 батальонов пехоты с казаками переходили под общее командование неаполитанцев. Эскадра Ушакова и войска Суворова решали судьбу завоеваний Директории в Италии.

Конечно, действия войск коалиции служили консервативным целям, но следует помнить следующие обстоятельства. Динамичная французская буржуазия на этом этапе захватила Мальту, Египет, Сирию, развязала войну в Европе и Средиземноморье, предполагая расширить свои владения. Республики, которые создала тогда Франция в Европе (Гельветическая, Цизальпинская, Лигурийcкая, Батавская), были просто марионетками, да, кроме того, Директория отнюдь не предполагала развивать их национальное самосознание и экономику. Фактически это были полуколонии, придатки Франции.

В то же время следует отметить, что многое из реформ французов, направленных против абсолютистских режимов, было объективно прогрессивным (отмена сословных привилегий, земельные, судебные реформы). Однако контрибуции, колоссальные налоги, пренебрежение к национальным чувствам поднимали население занятых ими стран на борьбу. Поэтому и естественной реакцией народов было их выступление против оккупантов.

В Италии же в это время возрождались идеи воссоединения страны, что вносило свой элемент в события конца XVIII века. Роялисты вплетали свои лозунги в народное движение и пользовались его победами.

Усилия коалиционных войск в Италии были направлены на поддержку отживших режимов, но у действий России был свой оттенок. Русское правительство не ставило перед собой захватнических целей, как это было у австрийцев, не стремилось завладеть итальянскими землями, как австрийцы в Пьемонте, Венеции, Ломбардии. Оно выступало за восстановление независимости итальянских государств, правда, возрождая их архаизм.

 

НЕАПОЛИТАНСКАЯ РЕЗНЯ
В апреле 1799 года корабли под командованием капитана 2 ранга А. А. Сорокина подошли к Югу Италии. Республиканское правление тут держалось недолго. Над городом Бриндизи был поднят флаг коалиции. Отсюда, с побережья, пересек Апеннинский полуостров отряд русских моряков и солдат капитан-лейтенанта Г. Г. Белли. Французы еще раньше почувствовали, что теряют социальную базу, и вывели основные свои войска из Партенопейской республики (Партенопея — древнее название Неаполя). Кровавая монархия возвращалась. Фердинанд IV и особенно его половина, Мария-Каролина, отнюдь не были заботливыми пастырями народа, они, скорее, хотели быть его надзирателями и палачами. И помогал им в организации кровавой бани для неаполитанцев адмирал Нельсон. Пишущие о нем иногда, рассматривая этот отрезок жизни Горацио Нельсона, склонны погрузить адмирала лишь в любовные утехи с дамой его сердца леди Гамильтон. Да, сердце его было заполнено чувством к жене английского посланника сэра Уильяма Гамильтона, но храбрый английский адмирал не потерял головы в то время. С матросской прямотой, не особенно украшая свои действия дипломатическими вензелями, отстаивал он интересы королевской Британии. Надо было — и он не допускал корабли Директории в Неаполитанский залив. Пришлось — и он спасал от гнева народа королевскую чету, отправив ее из Неаполя в Палермо. И тут же произвел бессмысленную на первый взгляд операцию. 12 недостроенных кораблей королевского флота Нельсон на глазах оторопелых неаполитанцев приказал сжечь. А ведь корабли уже были спущены на воду, на них уже поставили мачты, укрепили бушприты, недоставало только верхнего рангоута. Казалось, чего проще, взять 74-пушечники на буксир или, снабдив их стакселями и кливерами, увезти в Палермо. Однако Трубридж, по указанию Нельсона, сжигает их при появлении французских республиканцев. У адмирала было четкое представление о чужих кораблях: если они не под английским флагом, то представляют потенциальную опасность для английского флота, кому бы ни принадлежали. Королю Фердинанду IV было не до флота, речь шла о собственной шкуре, но неаполитанцы, и особенно их адмирал Караччиоло, запомнили этот разрушительный ход англичанина.

Второй ход Нельсона, запятнавший его имя, был более жестокий и кровавый. Войска Директории отступали весной и летом 1799 года по всей Италии. Блестящие победы Суворова привели к тому, что весь Север был очищен от французов. По просьбе неаполитанского двора и указанию Павла Ушаков направляет отряд капитан-лейтенанта Белли, который стремительным броском прошел по всему Югу и вышел к Неаполю. Неаполитанский министр Антониу Мишеру, сопровождавший отряд Белли, пишет Ушакову: "Я написал Вашему превосходительству несколько писем, чтобы уведомить Вас о наших успехах. Они были чудесными и быстрыми до такой степени, что в промежуток двадцать дней небольшой русский отряд возвратил моему государству две трети королевства".

Следует сказать, что русские войска проявляли образец дисциплинированности и организованности. Не было отмечено ни одного случая грабежа и насилия с их стороны. Один образованный итальянец, видевший занятие Неаполя, писал:

"Конечно, не было никогда примера, подобного сему происшествию. Но лишь российским войскам возможно было сотворить такое чудо. Какое мужество, какая дисциплина, какие кроткие, любезные нравы! Их (русских) здесь боготворят, и память о них пребудет запечатлена в роде родов, во всех сердцах обитателей нашего отечества".

Конечно, этот отзыв не принадлежал перу республиканца, но вот пламенный композитор республики Чимарозе был спасен от растерзания клерикалами в русском военном лагере. "Вы не похожи на победителей, общаетесь с побежденными, выслушиваете их",— можно было слышать на улицах Неаполя в то время. Русские солдаты и моряки и не считали себя таковыми — они просто исполняли свои обязанности, их храбрость шла рука об руку со строгой дисциплиной и уважительным отношением к населению той страны, на территории которой воевали. Немалая заслуга была, конечно, в этом ее командующих Суворова и Ушакова.

Наступала на Неаполь и армия фанатика монархии кардинала Руффо. Когда объединенные силы русского отряда капитан-лейтенанта Белли, кардинала Руффо, турок и англичан блокировали Неаполь, то вокруг крепостей Кастель Нуово и Кастель д’Ово завязалась жестокая схватка, республиканцы отчаянно сопротивлялись. Тогда Белли высказался за заключение перемирия и такие условия капитуляции, чтобы избежать кровопролития и дать возможность отойти республиканцам во Францию.

Кардинал Руффо тоже хотел этого, конечно, не из-за человеколюбия и боязни крови, а понимая, что республиканцы будут отчаянно сопротивляться и неизвестно, чем закончится схватка. Кроме того, его войско, составленное из темных, невежественных крестьян калабрийцев и из неаполитанских лаццарони, было склонно к грабежам и насилию, и это уже создавало опасность и для самих роялистов. Скрепил перемирие и условия капитуляции своей подписью и английский капитан Фут, в то время командовавший военными кораблями у Неаполя. Республиканцы стали готовиться к погрузке на корабли, складывать оружие. На их беду в это время на неаполитанском рейде появился с эскадрой Нельсон. Он был болезненно взвинчен и боялся умаления своих военных заслуг, беспрекословного подчинения, нежелания делить победы. А блеск Абукира тускнел. Сам-то Нельсон чувствовал, что ответственность за поражение королевских войск в декабре 1798 года в немалой степени падала на него и зависела от его амбиций. Ведь в октябре он доносил Адмиралтейству по поводу неаполитанской армии: "Насколько я разбираюсь в этих вопросах, я согласен, что лучшей армии нельзя себе представить". Дальнейшие события, да и вся биография прославленного адмирала показали, что в действиях сухопутных армий он не разбирался. Для королевской армии Неаполя это имело катастрофическое последствие. Его авторитет подтолкнул неаполитанское правительство в ноябре 1798 года двинуть войска на Римскую республику, организованную французами на территории бывших владений папы римского. Армия во главе с Фердинандом под звуки оркестров вступила в Рим. Но это породило и будущее поражение. Войска Директории после непродолжительного отступления нанесли сокрушительный удар "лучшей армии Европы". Впереди улепетывающих неаполитанских вояк быстрее всех мчался Фердинанд. Было от чего тускнеть Абукиру. Вслед за этим поражением неаполитанцев было и позорное бегство королевской четы на Сицилию, сожжение союзного неаполитанского флота. И вот наступил июнь 1799 года, когда Нельсон смог вернуться в Неаполь. Его не устраивала роль миротворца, он не хотел сохранять равновесие и стабильность, ему не нравилось согласие союзников и их либерализм по отношению к противнику. Он провозгласил, что по отношению к "подлым тварям", "порочным чудовищам", "негодяям" не может быть никаких обязательств, и, конечно, перемирия он не потерпит.

24 июня английские капитаны Болл и Трубридж вручили Руффо послание Нельсона. "Адмирал Нельсон, командующий флотом его величества короля Великобритании в Неаполитанском заливе, доводит до сведения мятежных подданных его величества короля Объединенных Сицилий, находящихся в Кастель Нуово и Кастель д'Ово, что он не позволит ни сесть на суда, ни выйти из замков". Это уже было вероломство. Даже отъявленный монархист кардинал Руффо стал протестовать против столь непорядочного обращения с врагом.

Руффо, Мишеру, Белли и турецкий представитель Ахмет направили Нельсону решительный протест. "Соглашение было торжественно заключено представителями названных держав,— обратились они к Нельсону,— и совершится вызывающее презренье, посягательство на веру народа, если оно не будет исполнено точно или будет нарушено... Нижеподписавшиеся... призывают Нельсона одобрить его; они объявляют ответственным перед Богом и людьми всякого, кто осмелится мешать его выполнению".

Даже Фут намеревался, правда позднее, потребовать суда для рассмотрения правомочности таких действий*.

"Если Нельсон хочет нарушить перемирие — это его дело, что же касается его, кардинала, то он устал от той роли, которую его заставляют играть,— заявил Руффо Трубриджу.— И если Нельсон будет атаковать замки и республиканцев, то я ему не помогу, не дам ни людей, ни оружия",— продолжил он. Но Нельсон ни с кем не посчитался, и когда республиканцы сложили оружие, арестовал их и отдал на растерзание монархистам. Пожалуй, это была самая большая кровавая вакханалия конца XVIII века. Людей резали, терзали, жгли, вешали, рассекали, топили. Сорок тысяч семей потеряли своих родственников, в городе пахло жженой кожей республиканцев, кровь лужами стояла на площадях, собаки растаскивали по закоулкам руки и ноги казненных. Дикая оргия монархических убийц запятнала имя адмирала Нельсона.

Соучастниками этого кровавого пиршества была, конечно, королевская чета. Мария-Каролина писала леди Гамильтон 25 июня, что она дает адмиралу самые широкие полномочия против этих "каналий-мятежников"... "Наконец, моя дорогая миледи, настойчиво рекомендую милорду Нельсону трактовать Неаполь как мятежный ирландский город. Не нужно заботиться о количестве (наказанных), уменьшение числа злодеев (в Неаполе) на несколько тысяч сделает Францию более слабой, а мы почувствуем себя лучше".

В то же время Нельсон не был слепым исполнителем воли, он совершал свои кровавые действия сознательно и по убеждению. Да он и сам принял личное участие в казни одного из видных неаполитанцев, военного моряка, командора князя Франческо Караччиоло, перешедшего после сожжения флота Нельсоном и бегства короля на сторону республиканцев. Нельсону почему-то очень хотелось продемонстрировать свою власть и произвести "быстрое наказание", ибо в таком быстром реагировании он видел возможность "влиять на поведение граждан", и без сомнений, в этом видел умение управлять. Наверное, Нельсон не был кровожадным изувером от рождения, но его взгляды, выкристаллизовавшиеся в гуще великобританских предрассудков господствующего класса, были в русле амбиций чванливого торгашеского Альбиона и требовали жертв для устрашения и наведения порядка. Караччиоло и был такой жертвой, принесенной на алтарь английской державности. Нельсон вырвал его у Руффо. Скоротечный суд, созданный адмиралом, разбирался всего два часа и вынес смертный приговор. И опять Нельсон вопреки просьбам председателя об отсрочке приговора настоял на немедленной казни. На виду у всей эскадры Караччиоло повесили на рее. Нельсон считал, что подобное зрелище укрепляет дисциплину и утверждает правопорядок. Конечно, страх восторжествовал в королевстве, а имя самого Нельсона оказалось замарано кровью тысяч неаполитанцев.

"ЗАВИСТЬ, МОЖЕТ БЫТЬ, КАКАЯ ПРОТИВ МЕНЯ ДЕЙСТВУЕТ..."
Вот уже год, как эскадра Ушакова в дальнем плавании. Одержаны блестящие победы, покорены острова Ионические, штурмом взята крепость Корфу, все корабли пока целы. Вроде бы и обозначилась милость царская — получил долгожданное звание адмирала. Сдобрил победу словом приветственным сам Суворов. Но из Адмиралтейств-коллегии, из Херсона неслось брюзгливое недовольство, кто-то придерживал предназначенные для эскадры грузы и припасы, кто-то игнорировал его просьбы, кто-то присылал язвительные отписки. Можно было бы приписать такие действия его ревнивому сопернику Мордвинову, но тот 21 января был "отставлен" от службы, и, как говорили "пересмешники", в этом немалую роль сыграла его вражда к Ушакову. Может быть, и так. Павел наконец увидел преимущества последнего. Но Федор Федорович знал и то, что Мордвинов на подлость бы не пошел. Обиду нанести мог, показать свое верховодство мог, англичанство свое, превосходящее все русское, подчеркивал нередко, но удар по флоту, находящемуся вдали от земли родной, не нанес бы. Адмирал Вилим Петрович Дезин, что заменил Мордвинова на главном командовании Черноморским флотом, перед Ушаковым робел, ибо флотоводец он был никудышный, везде, куда посылали, терпел поражения. В первой Архипелагской экспедиции славы не сыскал, в экспедиции во время вооруженного нейтралитета растерял все корабли, в войне со Швецией у Копенгагена вморозил в лед эскадру. Вот этот адмирал и был вершителем судьбы Черноморского флота. По поводу Вилима Петровича и его брата Мартына Екатерина II еще в 1788 году сказала: "Тот виноват перед Отечеством, кто ввел обоих фон Дезиных в адмиралы". И тем не менее командовал Черноморским флотом фон Дезин, а не Ушаков. Новый командующий отдавал бестолковые указания, боялся, завидовал, а здесь, в Архипелаге, у Италии, это отзывалось на кораблях, моряках и всей эскадре. И отзывалось плохо. 8 июня 1799 года Ушаков пишет Томаре о том, что он вынужден отпустить с эскадры "вверенных ему албанцев, ибо платить ему им нечем, да и издержки на них до сих пор не предусмотрены и никакого повеления" на сей счет ни он, ни Кадыр-бей не имеют. Еще более серьезный удар нанес ему несогласованный вопрос о лоцманах. В сложных условиях Средиземноморья без лоцманов обойтись было почти невозможно, особенно двигаясь вдоль побережья Италии, приближаясь к Сицилии. Кадыр-бей содержал их на всю эскадру, "а после от того содержания их отказался, что денег не имеет". Не было дров и, как уже повелось в этой экспедиции, не было провианта.

Ушаков встревоженно пишет русскому послу: "И эскадра, мне вверенная, без денег, без провианта, без дров может совсем действия свои остановить в столь важных случаях, каковы теперь есть, и через то важные ж и худые последствия произойти могут необходимо".

Томара суетился, старался подтолкнуть неповоротливых адмиралтейцев, но дело шло туго. Да, кроме того, у самого полномочного министра и тайного советника, то есть русского посла в Константинополе, было неудовольствие на радикальное, как ему казалось, поведение адмирала, на потакание второклассным, на чрезмерную самостоятельность командующего. Посол сам не хотел и не смел осадить адмирала и жалуется вице-президенту коллегии графу Г. Кушелеву на плохую информацию, якобы идущую от командира русской эскадры. Ушаков, конечно, рассердился. Он почти целый год бомбардировал посла письмами, грамотами, протестами, посылал курьеров, передавал сообщения через гонцов Кадыр-бея и вот тебе — жалоба "наверх". Что это, как не предупредительный удар, усиленный адмиралтейским рупором. В недоумении обращается он к Томаре 1 июля 1799 года:

"Ваше превосходительство, по всегдашней моей с вами дружбе и дружеской переписке я никак не ожидал таковых напрасных на меня объяснений. Сколько есть мне времени, никогда я не упущаю с вами переписки и обо всех делах и обстоятельствах до основания всегда и обо всем вас уведомлю, получаю от вас всякие сведения и вам ответствую безнедостаточно, а когда никакой надобности в чем нет, то чаще оное и писать нужды не предвидится..."

Ушаков вынужден припереть к стенке посла:

"О провианте предупредительно я просил вас, будучи еще в Константинополе, чтобы прислать его благовременно и непременно к первому числу ноября, чтобы можно было его получить предупредительно одним месяцем, и сию просьбу повторял к вам из Дарванеллей, из Занте, из Кефаллонии и по приходе в Корфу; писем моих к вам несколько недель декабря и января месяца пропустил... после стольких моих к вам донесений не было надобностей мне повторять о присылке провизии, а после пяти или шести недель опять беспрерывно обо всем я к вам пишу и никогда в недостатках переписки моей не было. За что ж, милостивый государь, подвергаете вы меня негодованию даже и до высочайшего сведения?"

Он понимал, что сердечных отношений с послом его твердость не утвердит, но, будучи уверен, что "журнал и письма ваши меня оправдают, что... переписки я не прекращал, и она достаточна", напомнил о принципах:

"Я дружески вашему превосходительству объясняюсь, таковым вашим объяснением вред будет общей нашей пользе; когда я и дела мои уважены, тогда и ваша польза больше".

Федор Федорович понимал также, что при такого рода донесениях в Петербург благосклонности он и там не встретит, да и многое в его деятельности предстанет в мрачном свете. С некоторой обреченностью пишет:

"Таковым объяснением государь император может на меня понегодовать, и я через самое таковое ваше объяснение при сем случае могу потерять..."

Однако признавать себя виновным (а он таковым и не был) не хочет: "...При всем том я доволен моим состоянием и не ропщу: но сожалею, что за старательности мои и усердие предвижу несоответственность..."

Объяснение это, к сожалению, не последнее. Ушаков не был простофилей и простаком, понимал, что возможны интриги, трусость, нерешительность в действиях должностных лиц, но он считал, что все должно отходить на второй план, когда речь идет об интересах Отечества, об общей пользе.

Г. Кушелеву он тоже отписал, все объяснил, показал, что "нет ни одной ступени производимых... дел", о которых он не писал бы в Петербург и в Константинополь. "Я от малолетства моего никогда прилежности... не терял и о пользе всемилостивейшего государя нашего императора неустанно стараюсь и старание иметь никогда не упущу". Когда он закончил письмо Кушелеву, расписался, то вдруг рассердился, поставил постскриптум, даже излил горечь по поводу раздутого во флоте бумагомарания. "Я уже многократно вашему сиятельству объяснялся: излишество дел письменных, какими я отягощен беспредельно, отнимает от меня деятельности полезнейшие; всякий день, который я упражняюсь в письме, ущерб наносит пользы государевой во всех работах и исполнениях. ...Теперь много дней, беспрерывно упражняясь в письмах; всякое дело должен я диктовать... упражняясь в письме, теряю я от пользы..." Да, во все времена бюрократическая переписка и излишняя отчетность не нравилась людям дела и отвлекала их "от пользы". Ушаков поставил вопрос ребром: он сам этим заниматься не будет, надо, чтобы прислали ему наконец достаточное количество "письмоводцев", историографа, кригс-комиссара и других необходимых для канцелярской и организационной работы лиц. Надо сказать, что Кушелев на сей раз отнесся с пониманием к конкретной просьбе командующего русской эскадрой в Средиземноморье, и Адмиралтейств-коллегия, увидев, по-видимому, и свою недоработку, через две недели выделила на эскадру "знающего секретаря и двух хороших канцеляристов", предложила определить историографа из среды флотских офицеров, "какой найдется к тому способным", решила и другие вопросы. Вроде бы прислушались к голосу адмирала, идущему из дали Средиземного моря. Но прислушивались скорее к мелочам, конкретным просьбам, не оценив грандиозность побед русского флота, не воздав должного ни командующему, ни всей эскадре. Может быть, поэтому 14 августа с корабля "Святой Павел" раздалось самое грустное и недоуменное слово за всю кампанию:

"За всем моим старанием и столь многими неусыпными трудами и рачением из Санкт-Петербурга не замечаю соответствия, вижу, конечно, я кем-нибудь или какими облыжностями расстроен. Я уверяю чистосердечно, другой на моем месте, может быть, и третьей части не исполнил бы, что я делаю. Я душою и всем моим состоянием предан службе, не только о собственном каком-либо интересе, но и о себе ничего не думаю, кроме как об одной пользе государевой".

Ушаков теряется в догадках, откуда такое пренебрежение, такое невнимание, и продолжает:

"Зависть, может быть, какая против меня действует. За Корфу я слова благоприятного никакого не получил, не только того, как все предзнаменовали, рекомендованные мною тоже (не получили); что всему причиною, не знаю".

Он без бахвальства осознает величие побед, одержанных в центре Средиземноморья, видит всю их величественную панораму. "После сего целое Неаполитанское королевство нами освобождено, Анкона блокируется. Венецианский залив весь очищен, вся турецкая громада со стороны неприятеля приведена в безопасность. Мы действия свои простираем уже в отдаленных местах. Обо всем всегда я доносил со всей аккуратностью и к вам при всяком разе писал". Здесь адмирал не преминул напомнить Томаре о безосновательности его жалоб в Петербург. И возвращает подозрение во невнимании послу. "За всем тем не замечаю из Санкт-Петербурга приятного виду и благоволения, что одно из военных людей оживлять может и приводить в то, что всякий рвением употребил свои силы и возможность, напротив того, замечено в подчиненных моих уныние".

Ушаков в недоумении: почему не оценена победа его флота по достоинству? Вспомнились ему, наверное, и Чесменская колонна, возвышенные слова Потемкина, здравицы Екатерины в честь его побед, награды соответствующие. А тут пренебрежительное молчание.

"Столь славные дела, каково есть взятие Корфу (что на будущее время эпохою служить может), принято, как кажется, с неприятностью, а за что, не знаю".

Ушаков подчеркивает очевидное, что не замечают. "Мальта — ровесница Корфу, она другой год уже в блокаде и когда возьмется, еще неизвестно, но Корфу нами взята и, словом сказать, безо всякого, при всех преимуществах".

Ушаков высоко ценил признание — благоволение, точную оценку его флотоводческих заслуг, ибо для него и военных людей это "оживлять может" и "приводить" в рвение подчиненных.

Не крайнее честолюбие и почитание власть имущих, а желание достойно выглядеть в глазах современников и потомков. Поэтому и добавил без уныния, с надеждой: "За всем тем надеюсь я на благость и милосердие всемилостивейшего нашего монарха, когда-нибудь дела наши по справедливости дойдут к нему известнее".

1799 ГОД. ОТ ВЕСНЫ ДО ЗИМЫ
Весною и летом 1799 года от французских побед в Италии не осталось почти ничего. Блестящие победы Суворова у Адды, Нови, Требии метлой вымели войска Директории из Ломбардии.

7 (18) апреля начал свой победоносный поход русский фельдмаршал, у реки Адды он нанес сокрушительное поражение как бездарному Шереру, так и талантливому Моро. Одержал эту победу прославленный полководец по всем образцам новой стратегии: удар по противнику по кратчайшему направлению, с применением охватов центральной группы, разделение (разрез) линии противника на несколько частей и затем разгром отдельных частей — все это образцы высочайшего и революционного для того времени военного искусства.

17 апреля пал Милан, крупнейший центр Севера Италии. 15 (26) мая русские и австрийские войска овладели Турином (столицей Пьемонта). Трехдневное и самое крупное в этой кампании сражение на Требии, где против Суворова сражались превосходящие по численности, да и лучшие до сего времени в Европе войска, решило судьбу не только Северной Италии, но и Центральной, и южной части Апеннинского полуострова.

Армия французского генерала Макдональда, занимавшая центральные и южные области, начала передвижение оттуда на север для воссоединения с остатками разбитых войск. Правда, походило это скорее на отступление. Были оставлены владения неаполитанского короля и папская область. Осталось всего несколько гарнизонов в Сант-Эльма, Гаэте, Чивита-Веккии, Риме.

Действия отряда капитан-лейтенанта Белли и армии кардинала Руффо привели 12 (23) июня к занятию Неаполя. Десант англичан высадился, как известно, к концу этой операции. Это дало повод Нельсону и его хватким капитанам приписать себе успех во взятии города. Нельсону это было важно не столько для престижа у Марии-Каролины, сколько для своих всеподавляющих, державных амбиций, для доброго блеска в глазах его пассии леди Гамильтон. Ушаков же был воспитан на традициях взаимного рыцарства, уважения к противнику, а тем более союзнику. С горечью он пишет Томаре: "В Неаполе крепость Сант-Эльма взята на капитуляцию... Англичане только хитрят и чужую честь о взятии Сант-Эльма себе присваивают, даже и капитуляцию о сдаче крепости на себя написали, да и прежде делали только одно помешательство, о чем меня оттоль же уведомляли. Они стараются всякого больше отвлекать от действительности и делать пустым".

Задача по спасению от краха самого большого королевства Италии военной экспедицией, флотами и войсками союзных войск была на этом этапе решена. Суворов в это же время 7 (18) — 9 (20) июня разгромил армию Макдональда на берегах Требии.

Летом 1799 года французские гарнизоны остались лишь в Генуе, вблизи Ливорно, в Чивита-Веккии и Анконе.

Корабли контр-адмирала Пустошкина появились под Анконой в мае. Вследствие ложной тревоги Нельсона (о вхождении в Средиземное море для боевых действий соединенной франко-испанской эскадры) они возвратились к Корфу и двинулись дальше к южной оконечности Италии. К Анконе же подошла эскадра под командованием капитана 2 ранга графа Войновича. Вся же остальная часть эскадры Ушакова готовилась к переходу в Италию.

Летом в Северной Италии продолжались военные действия. Австрийские войска заняли Флоренцию, порт Ливорно, хорошо знакомый русским морякам. Сюда в 1764 году прибыл первый русский торговый корабль "Надежда Благополучия", совершивший переход вокруг Европы. Тут останавливались корабли эскадры Спиридова и командующий русской экспедицией граф Алексей Орлов. Тут базировалась эскадра контр-адмирала Сухотина в период "вооруженного нейтралитета".

Остатки армии Макдональда прокрались по побережью к Генуе, англичане проглядели колонны войск французов и их транспорты, перевозившие артиллерию и снаряжение. Новый командующий французов, вдохновенный и талантливый генерал Жубер (Макдональд был отозван в Париж) вступил в бой с Суворовым при Нови. Для Жубера битва закончилась смертью, для французской армии — разгромом. Путь на Генуэзскую Ривьеру был открыт. Суворов, как всегда, в свое стратегическое мышление включил все факторы: военные, политические, экономические. В его планах дальнейшего наступления флот играл важную роль. Здесь, в Италии, происходило знаменитое, вошедшее в историю военного искусства стратегическое и тактическое взаимодействие русской армии и флота. Суворов, как никто, понимал, что на театре военных действий, где имеется морское побережье, флот должен постоянно взаимодействовать с сухопутной армией, а для этого необходимо, чтобы командующий флотом знал все основные задачи, которые решает армия, включал все силы в их решение. Поэтому, едва прибыв в Вену, он посылает письмо Ушакову (23. III. 1799 года), устанавливая с ним постоянную связь. Ушаков также понимал это, постоянно прислушиваясь к громам, идущим из Северной Италии, чутко следил за развитием событий там. По просьбе Суворова для разрыва коммуникаций французов он постоянно посылает крейсировать корабли в Венецианский залив, устанавливает блокаду Анконы. 16 июля А. В. Суворов пишет Ушакову о том, как была взята цитадель Александрия, о трофеях и пленных. А затем рисует панораму дальнейших своих действий. "Обратя теперь виды свои на Геную, выступил я теперь в поход. Мне надлежит осилить некоторыми крепостями; трудности, препоны отнимают у меня довольно времени, как и изготовление к горному походу; провиант и припасы должны быть доставлены на мулах, а после, когда достигнем берегов Ла-Ривьеры, то уже из Ливорны (ежели она за нами устоит) и морем". План его движения ясен. Какую же роль отводит он флоту, эскадре Ушакова? Очень серьезную. Он просит: "От Пониенты к Леванте и паче от берегов Франции ваше превосходительство покорнейше принять попечительные и благоразумные, свойственные вам меры к пресечению ее, дабы оголодать сию распутно-зловредную армию. Извольте знать, что генуэзцы кормятся сами из чужих мест, то есть особливо и в большом виде припасы свои получали они из Африки и Архипелага. Союзные флоты ныне господа моря и легко в том препятствия утвердить могут".

"Господа моря" действовали по-разному. Нельсон, ознакомившись с посланием Суворова, не особенно утруждал свои корабли военными операциями к северу от Неаполя. Ушаков же, получив это письмо 4 (15) августа, послал эскадру вице-адмирала Пустошкина для крейсерства "около генуэзских берегов". Сам же Ушаков, уведомляя Суворова об исполнении послания, пишет, что после Палермо "отправляюсь я оттоль с эскадрою к Неаполю и от оного к Генуе или в те места, где польза и надобность больше требовать будут".

Три фрегата под командованием Сорокина направились в Неаполь. Пустошкин из-за встречных ветров двигался медленно и прибыл в Ливорно только 30 августа. Крейсерство русских кораблей продолжалось у Генуэзской Ривьеры, Ливорно, Неаполя до конца 1799 года. Но положение на севере Италии уже изменилось. Правда, Павел I еще находился в эйфории, считая миссию своих войск богоносной, а себя прозорливым политиком, полководцем, которому внимают попавшие в беду императоры, султаны и короли Вены, Константинополя и Неаполя, к которому прислушиваются в Лондоне и на помощь которого они надеются. Да, помощь монархам и Англии от русского союзника была нужна, но его абсолютистское вдохновение им было чуждо, так же, как нередко и методы ведения войны Суворовым и Ушаковым. Единственно, чего они хотели, так это как можно больше урвать от результатов участия России в этих войнах. И довольно долго водили за нос русского правителя.

Суворов был опасен австрийцам тем, что его победы пробуждали национальное самосознание у итальянцев, восстанавливали в правах бывшие североитальянские государства, владения которых хотела себе присвоить Австрия. Ушаков не давал Оттоманской Порте наложить лапу на бывшие, а ныне "бесхозные" венецианские владения. Вот в этих-то захватнических устремлениях венценосных правителей Вены, Константинополя, Неаполя и толстосумов с Темзы и была основа постоянных столкновений Суворова и Ушакова с их военными представителями.

Итак, 16 (27) августа 1799 года Суворов получил приказ Павла I, в котором ему предписывалось покинуть Италию и направиться в Швейцарию. Было в этом приказе все: и неинформированность императора, и стремление предотвратить наступление французов в Альпах, и главное — ложь австрийцев, которую проглотил Павел, сокрытие ими своих истинных замыслов по овладению Генуей и другими территориями.

 

Англичане более трезво смотрели на действия венского двора и министра Тугута, однако разубеждать русского императора не собирались. Английский посланник в Вене лорд Минто писал об этих претензиях австрийцев в то время без прикрас: "Император (австрийский.— В. Г.) совершенно предполагает удерживать за собой Пьемонт и захватить часть Савои. Я не сомневаюсь в его намерениях удержать и Ниццу, если ему удастся завладеть ею. Территория Гэнуэзской республики становится уже предметом его замыслов". Англия и Австрия разделяют Италию на сферы влияния, русские же корпуса и эскадры всячески ограничиваются и изолируются, их роль уменьшается, у них из рук вырывают даже славу, победы, их командующих отстраняют от столов переговоров. Поэтому-то все чаще и чаще в планах и рапортах Суворова и Ушакова Павлу I проскальзывает недовольство союзниками, протесты из-за их обращения с русскими, неудовлетворение организацией снабжения и возмущение вероломством и иезуитством как высших дворов, так и военных командиров, жалобы на их "интриги, происки и неблагоприятные поступки".

Однако Ушаков не позволял себе расслабиться, разобидеться, хлопнуть дверью. Он был все время в творческом напряжении, внимательно следил за событиями, держал все нити управления эскадрами и кораблями в своих руках. Ему приходилось постоянно учитывать много факторов: политические события, проистекающие на Ионических островах, в Италии, в близлежащих владениях Порты, Австрии, во всем Средиземноморье; экономическое положение и ресурсы Республики Семи Островов, снабжающих его продовольствием турецких пашалыков, осажденной Мальты, разоренного Неаполя; военное состояние, организацию, наличие резервов противника у гарнизонов Корфу и Анконы, французских войск в Неаполе, Риме, на Мальте; дипломатические интриги и коллизии, возникающие вокруг Ионических островов, распадающегося Неаполитанского королевства, североитальянских государств, населения Венеции, судьбы Мальты, действий алжирских пиратов, номинальных подданных Порты. Не следует забывать, что он получал главные предписания из Петербурга от Павла I, их иногда дублировал и вице-президент Адмиралтейств-коллегии генерал-адъютант Кушелев, полупросьбы-полуприказы получал он от посланника из Константинополя Томары, письма с изложением точки зрения шли от русского посла в Вене графа Петра Разумовского, взывал к нему и русский посланник в Неаполе граф Мусин-Пушкин-Брюс, давал информацию "полномочный министр России по военным делам при Неаполитанском королевстве" в Палермо Андрей Яковлевич Италинский. Поразительны связи и контакты командующего союзной эскадрой. Переписка и общение шли у Ушакова с Суворовым, Нельсоном, адмиралом Кадыр-беем, Али-пашой Янинским, с верховным визирем Турции Юсуф Зия-Хаджи-пашой, премьер-министром Неаполитанского королевства Актоном, Мустафой-пашой Дельвинским, с главным командиром Черноморского флота адмиралом фон Дезином, генерал-майором Бороздиным, комендантом Корфу, а затем командующим русскими войсками в Неаполе, с русскими генеральными консулами в Рагузе графом Джикой и на Корфу — Бенаки, с австрийским генералом Борди, сенаторами и депутатами
Ионических островов и другими командирами, дипломатами, правителями, от усилий, знаний, действий которых многое зависело в то пороховое лето 1799 года.

Главное же состояло в том, что Ушаков был флотоводец, в его руках был флот — инструмент, с помощью которого и решил он многие задачи. Постоянное и неусыпное его бдение, приказы, требования, пожелания шли отсюда — к морякам, офицерам, капитанам, к его опоре, надежде и силе — кораблям русского флота. Со "Святого Павла" идут непрерывные указания и советы: вице-адмиралу Павлу Васильевичу Пустошкину об осаде Анконы и Генуэзского побережья; капитану 2 ранга Александру Андреевичу Сорокину о движении к Бриндичи (Бриндизи), а затем к Неаполю, командиру фрегата "Навархия" графу Николаю Дмитриевичу Войновичу на возобновление блокады Анконы; капитан-лейтенанту Телесницкому о борьбе с морскими пиратами; вице-адмиралу Петру Кондратьевичу Карпову о следовании на Корфу; отдает он ордер капитану 1 ранга Алексиано о назначении его старшим морским начальником в Корфу на время своего отсутствия. Их сотни, этих четких и толковых распоряжений русского адмирала, в них сконцентрированы мысли, намерения и итоги действий, предпринимаемых Ушаковым. И в этом калейдоскопе указаний, переписки, просьб адмирал не упускает возможностей поставить вопрос об улучшении снабжения, организации доставки продовольствия, пороха, артиллерийских припасов, пуль. Нет, он не ноет, не клянчит лишнего "про запас", он ставит вопрос и требует у морских начальников русского флота необходимое для успешного выполнения задания. И все фиксирует. Он поставил вопрос перед Адмиралтейств-коллегией о назначении на эскадру историографа, художника, секретаря и канцеляристов. И это не только желание отбиться от бюрократической переписки, а стремление к точности, порядку, а главное, стремление закрепить опыт для будущих поколений, историю боевых дел. Поэтому так поражают точность и регулярность ордеров, писем, документов, исходящих с борта "Святого Павла", удивляет наполненность журналов плаваний отрядов и кораблей эскадры.

Ушаков и сам находился все время в движении, выполняя указания Петербурга и решая военно-политические задачи. 24 июля (5 августа) адмирал с эскадрой в 18 кораблей покинул Корфу и в начале августа подошел к Сицилии. 3 (14) августа его корабли вошли в Мессинскую бухту. А 11 (22) августа он перешел в Палермо, где его уже поджидала прибывшая с Балтики эскадра вице-адмирала Карцева (шесть судов). Здесь же состоялись и важные встречи с адмиралом Нельсоном, на которых обсуждался ход дальнейших операций. Союзная эскадра должна была двинуться из Палермо в Неаполь. Но произошел бунт турецких моряков, потребовавших возврата на родину. Ушаков распрощался со своим уже, пожалуй, другом Кадыр-беем и прибыл с русскими кораблями 26 августа (7 сентября) в Неаполь, соединившись с эскадрой Сорокина.

По берегу из Неаполя на Рим Ушаков направил десант полковника Скипора, который предполагал потом разделить, отправить часть его под Анкону. Адмирал проявляет заботу о культурных ценностях Италии и отдает приказ капитан-лейтенанту Эльфинстону, командовавшему фрегатом "Поспешный", "иметь наистрожайшее наблюдение, чтобы французы, в Чивита-Веккии и Риме находящиеся, ограбив все редкости и сокровища из Рима, не ушли с оными и не увезли во Францию или на Корсику, предписываю все неприятельские суда ловить и брать в плен".

Здесь, под Римом, Ушаков в очередной раз испытал коварство своего союзника-соперника Нельсона. Тот, пока Скипор готовился к походу, разработал план, по которому капитан Трубридж опередил русского полковника и втайне от Ушакова подписал условия капитуляции гарнизонов Чивита-Веккии и Рима. Поставил свою подпись под ними и не нюхавший пороха у Великого города австрийский генерал Фрейлих... Правда, его войска подошли к Риму, когда полк Скипора уже вступил в город под рукоплескания римлян. Фрейлих развернулся и поспешил к Анконе, австрийцам никак не хотелось уступать эту крепость эскадре Ушакова. Они и здесь сепаратно подписали капитуляцию и присвоили себе плоды усилий эскадры Войновича, моряков и пехотинцев Ратманова.

Союзнички!

В октябре к Ушакову обратился Нельсон и попросил помочь в штурме Мальты. Для Ушакова это было неожиданно. Судя по виду, у англичан дела на этом острове шли неважно. Ушаков отнесся серьезно к просьбе и 20 (31) декабря двинулся от Неаполя к Мальте на 16 крупных и мелких судах, имея на бортах две тысячи гренадеров. Можно было предположить, что судьба Мальты решена.

На пути Ушакова была Мессина, где он сделал короткую остановку. Мессина оказалась прямо-таки роковым городом для союзников. Отсюда ушли в Турцию корабли Кадыр-бея, здесь 22 декабря Ушаков получил пакет с указанием о возвращении всей русской эскадры в черноморские порты.

Павел I начинал прозревать — все явственнее проявлялась союзническая неверность. Заканчивался 1799 год.

У БЕРЕГОВ СИЦИЛИИ
Вот показалась и Сицилия. Утром обозначились мыс Песара и башня с маяком. Вдали белела вершиной Этна. Но лишь к вечеру корабли прошли мимо великана, поразившего всех своей громадностью и дымком над вершиной.

— Мессина!— прорезал рукой вдоль пролива неаполитанец-лоцман.— Калабрия!— показал он направо.— Сицилия!— все повернули головы вслед за ним налево.

Калабрия выглядела величаво и строго: горы, скалы с небольшой зеленью. То тут, то там выглядывали деревушки, иногда гордо возвышался замок.

У Мессины командам пришлось повозиться с такелажем и парусами. Мыс отгораживал город от моря, и надобно было круто развернуться, убрать часть парусов, чтобы затем осторожно войти в бухту. Знаменитая коса закрывала бухту от сильных ветров и делала ее одной из самых удобных гаваней в Европе. "Город так и назывался в древности — Зансала, то есть коса",— объяснил один из эфицеров эскадры, бывавший здесь раньше.

— Красота-то! Чудо чудесное!— восклицали матросы, выстроившиеся на палубе, показывая друг другу то на кактусовую ограду вокруг города, то на голубую гладь бухты.

У самого Ушакова распрямились уголки губ, глубокие борозды морщин на лбу как-то уменьшились, округлились, стали ровнее и добрее.

— Пожалуй, покрасивее самого Золотого Рога будет,— обратился к нему Телесницкий.— Древние говорили, что Сатурн здесь уронил свою косу и образовал сию пристань.

— Отменная бухта и гавань превосходительная. Нам бы не мешало в Крыму такую косу,— согласился адмирал.

Подзорная труба, однако, обнаружила в густоте зелени развалины многих домов. Следы бомбардировки? Нет, то были следы жестокого землетрясения, до основания разрушившего в 1793 году город. Видно было, что и жители как-то обустраивались неуверенно, дома строили только в один или два этажа, не разбирали лачуги, где жили до сих пор.

Гром прогремел над городом. Италия приветствовала объединенную эскадру салютом. На берегу Ушакова встречали толпы. Комендант крепости дал отменный обед.

Все рассказывал, чем славен город. О том, что собор нынешний собрал всю архитектуру с двенадцатого по восемнадцатый. Несколько колонн даже привезены из знаменитого храма Нептуна. О том, что здесь жил знаменитый Антонелло, который передал искусство писать масляными красками итальянским мастерам.

— Это великое уменье!— махал комендант пальцем перед лицом Ушакова.— Ведь до этого так писали только во Флоренции. Караваджо принадлежал нашему городу. А знаете, что знаменитый философ Эвгемер, писавший историю небес, наблюдая мессинцев, написал, что боги — не что иное, как великие люди. Вы знаете Эвгемера?

Ушаков Эвгемера знал, но коменданта слушал внимательно, надеясь узнать, сколь далеко французские корабли, как достаточно припасов, не перекидываются ли волнения из Неаполя на Сицилию, когда можно запастись пресной водой и припасами. Генерал ничего этого не знал, его, казалось, интересовало все, кроме войны, он, сокрушенно покачав головой, сказал:

— К сожалению, я не знаю того, что хочет знать адмирал. Я помню только то, что было давно.

Ушакова такое бездельное отношение к своим обязанностям удивило, с огорчением махнул рукой: давай про историю, но комендант уже переключался на новую тему, показал в окно:

— Теперь в Мессине нет философов, нет живописцев, нет стихотворцев, но природа так же прекрасна, как и в древнее время.

А природа, полуевропейская, полуафриканская, действительно была царственна. Вечная зелень гирляндой окружила город. Олеандры, кактусы, оливковые деревья, мирты, алоэ благоухали, цвели, зеленой лентой тянулись вокруг домов и вдоль улиц.

Федор Федорович не любил тратиться на простое созерцание, всегда искал отличительное и нужное для дела. И тут заметил, что все дома одного цвета. Почему это? Может, отличие сие всех италийских городов касается?

— Нет-нет!— задергал головой комендант.— То было, когда вице-король хотел посетить Мессину, а наш губернатор, преглупый человек, велел все выкрасить охрой. Хитрости военной тут нет, одни глупости.

Вдруг вспомнив что-то, выбежал из комнаты. Ушаков рассердился: хорош хозяин, суета сплошная. А тот прибежал запыхавшийся, сунул в руки пакет и победоносно отошел в сторону. Ушаков с недоумением повертел пакет и, отстранив от себя, прочитал: "Господину адмиралу Ушакову..."

Медленно прочитал и так же медленно встал.

— В Палерму надо ехать. Мусин-Пушкин с Италин-ским ждут с нетерпением.

Палермо так же опоясался дымами, увидев флаг русского адмирала и идущую за ним эскадру. Корабли, следующие за Ушаковым, выравнивались и выстраивались полукругом, стянув всю бухту в один узел.

На берегу уже собрались толпы сицилийцев. Они махали платками, ветками деревьев, что-то кричали. От причала отвалила длинноносая лодка с большим зонтом на корме, похожая на венецианскую гондолу. За ней потянулись к флагману и другие шлюпки.

— Граф Мусин-Пушкин-Брюс, полномочный министр русского императора при неаполитанском дворе просит принять на борт!— зычно крикнул по-русски офицер, стоящий на ее носу.

— Принять! Для встречи полномочного министра!..— отдал команду Ушаков.

Матросы подтянули лодку, из нее, отдуваясь и покачивая головой, встал толстый человек, смахивающий на провинциального чиновника. Подошел к Ушакову, отдавшему честь, и протянул обе руки:

— С благополучным прибытием, господин адмирал. Ваша морская наука не каждому по нутру. Я многое в жизни знаю, но в деле морском только руками развожу перед силой и уменьем морских служителей. О ваших победах вся Европа наслышана, и слава о них впереди вас бежит. Посмотрите, сколько народу пришло вас приветствовать. И это после года резни и погромов.— Посланник показал на бухту, где народ все прибывал. Вдруг из растрепанного, рыхлого подьячего превратился в горделивого, осанистого господина и торжественным голосом закончил:— От лица посольства Российского изъявляем вам свою благосклонность и благодарим за вспомоществование в дни тяжелой судьбы королевства Неаполитанского.

Ушаков с лицами дипломатическими общаться умел, но перед титулом слегка робел. Не перед пулей, не перед противником, а перед громким словом: князь, граф, барон. Да ведь и стояло за этим богатство немалое, двор всесильный, связи всемогущие. Мусина-Пушкина-Брюса он еще не понял, говорлив, прост, но внутри чувствовалась горделивость, а может быть, и заносчивость. Пригласив в свою каюту, ответствовал:

— Премного вам благодарен, граф, за высокие добрые слова в адрес эскадры. Смею сказать вам тоже слово благодарное за то, что ставили вы и ваш военный министр, господин Италинский, в известность о многих происходящих здесь, в королевстве, событиях, о злых кознях врагов нашей экспедиции и все другое ценное.

При упоминании имени Италинского лицо посланника помрачнело, он хоть и умел скрывать истинные свои чувства, но здесь у простого и, как казалось ему, неискушенного адмирала не счел это нужным.

— Сего моего заместника не чту ни достойным, ни ученым, как он тщится себя представить. Строчить донесения умеет и даже добился права писать самому императору. От меня ему еще в мае отдали все дела, "какие по части воинской здесь существовать могут". А какие, спрашивается, в сей год военных действий еще могут быть дела в нашей миссии? Мелкопоместный дворянчик, а хочет быть влиятельным вельможей!

Ушаков не ожидал такой интимности, не знал, чем ответить. Боялся попасться на откровенность. Граф же, не стесняясь матроса, что прислуживал, вдруг стал распекать петербургские порядки.

— При нашем дворе умники не нужны. Они даже опасны. А меня так почитают таковым. Ибо я что думаю, то и пишу.— Увидев в глазах Ушакова недоверие, махнул головой.— Да нет, не простак я, а из истинных причин исхожу, из картины реальных дел, что свершаются. Они бы хотели думать, что тут все за короля едино выступают, а я им пишу, что наполнены все провинции королевства писаниями, возбуждающими в народе мятежнические мысли; все почти селения, принадлежащие дворянству, получили от господ своих приказания не признавать ни в каком случае королевской власти. В Петербурге выражают в сем сомнение, а я им пишу, что у содеятелей революции изобилие защитников.

Посланник выпил без передышки целый бокал неразбавленного керкирского вина, что привез с собой Ушаков, и почти прошептал, интимно назвав его по имени-отчеству:

— Так что, Федор Федорович? Правду говорить в донесениях или усладу вливать в царственные уши?— Откинувшись, с интересом посмотрел на адмирала. Ушаков относился к собеседнику серьезно, не ерничал, не егозил, потому и ответил прямо:

— Я всегда правду докладывал и докладываю всем вышестоящим особам. Не доложишь ее, ложь в полон заберет. Плохая для слуха правда вырастет еще больше, а добрая — отвернется. Так и не свидишься с ней. Несколько рапортов направил о плохом обмундировании, об отсутствии денег, о слабости помощи турок. Знаю, жалобщиком считают в Адмиралтейств-коллегии. А им бы ничего не делать, зады не подымать от кресел, не пресекать мздоимщиков и хапуг, не требовать исправления — глядишь, само и утрясется. Утрясется-то оно утрясется, но все на шкуре русского моряка, на достоинстве российского офицера, на силе нашей сказывается. Истинно, правда колючая, а от сего и не люба многим.

Граф кивал, подливал сам себе в бокал, раскраснелся от выпитого, оживился чрезмерно для своего тучного тела и звания и как будто о чем-то незначительном поведал, что их королевские величества хотят посетить адмирала.

— Хватит им в карты играть, пусть увидят, кто сила. Но раньше прими английского адмирала. Он тут главный. Может, даже к нему поехать надо первому, ведь герой Абукира, непревзойденный мастер маневра морского...

Ушаков насупился; он главный по званию, старше по возрасту, негоже ему ехать на поклон первому. Посол почувствовал перемену в адмирале, поморщился, что-то хотел сказать, но вошел вестовой и доложил — прибыла шлюпка с секретарем посольства господином Италинским. Граф помрачнел.

— Уже сюда добрался. Нет чинопочитания никакого, знает ведь, что здесь посланник, а лезет.

Ушаков вопросительно посмотрел на него. Граф тяжело вздохнул и встал:

— Я, батенька, пожалуй, поеду, а то голова что-то разболелась. О встрече с венценосными особами весть подам. Да они и сами отзовутся скоро. Знают ведь, кто их от головорубки спас.

Граф в дверях столкнулся с Италинским, тот вежливо посторонился, а посланник, что-то бормоча, вышел, оставив запах табака, померанцевой воды и какое-то беспокойство. Италинский в руках держал кожаный портфель и сразу стал доставать из него бумаги. Доставая, заговорил:

— Приветствуя вас, господин адмирал, хочу сразу вам всю картину военную на день сегодняшний показать. Все опасные силы для наших действий описать вам.

"Хваток",— подумал Ушаков, ответствовал:

— Ну что, я на дела всегда расположен. Докладывайте.

Сказал и смутился. Не подчинен ему посольский секретарь, а он скорее ему подчинен в политике военной. Но не повинился, промолчал, стал слушать. Италинский, как будто не заметив неловкости, стал рассказывать, в каком бедственном положении находится здесь двор королевский, что после летней резни в Неаполе происходит, где французы ныне в Италии обретаются, куда следует направить дальше эскадру. Чувствовалось, что знал, знал дело, но был сух, сдержан и не открывался. Вот ведь, как и Ушаков не знатен, а говорить с ним тяжелее, чем с графом Мусиным. Ну да Бог с ним, с тактом. Главное — дело говорит. Спросил о Нельсоне. Италинский слегка оживился. Нет, спешить к нему не надо. Тому ведь самому спешно надо встретиться. Без русской эскадры ни Неаполь не защитить, ни Мальты не взять, ни Италии не видать.

— Поспешать надо к царствующим особам на поклон.

— Ну, я сначала все подсчеты закончу, что эскадре надобно для дальнейшего перехода. А сие — Неаполь или Мальта?

— Вам нет надобности сие считать. Я уже это произвел и имел честь его превосходительству доложить просьбы.

— Как же вы сие произвели, не зная доподлинной нужды?

Италинский начинал сердиться и с видимым неудовольствием раздельно по слогам вывел:

— При-бли-зи-тель-но.

Ушаков с огорчением, что не нашел близкого по рачительному духу человека, устало, но твердо сказал:

— На флоте, милостивый государь, ничего приблизительно делать нельзя. Все надо делать точно, иначе на дно морское все пойдем, рыб кормить.

 

ВСТРЕЧА ВЕЛИКИХ ФЛОТОВОДЦЕВ
Августовский день был до нестерпимости жаркий, но в каюте Ушакова стояла прохлада. Матросы все протерли влажными тряпками, открыли двери, и легкий ветерок гулял по помещению. На столе было разложено несколько карт, стояла ваза с благоухающими цветами, в углу на столике подготовлены четыре прибора для обеда. Ждали Нельсона.

Федор Федорович встретил Горацио, посланника Гамильтона и его супругу у трапа, крепко пожал левую руку и молча показал на вход в каюту. Пропустил их вперед и, попридержав за локоток леди Гамильтон, помог ей спуститься по ступенькам...

Эмма окинула быстрым взглядом каюту, задержала его на картинах и, не ожидая приветствия, с непосредственностью женщины воскликнула:

— О! Адмирал любит искусство!

— Прошу садиться, господа!— пригласил Ушаков. Сам же, стоя, продолжил:— Мы сердечно рады приветствовать вас, славных представителей могущественной державы союзников. Я имею честь приветствовать на русском корабле вас, милостивый государь адмирал, чьи победы стали известны среди всех моряков. Они не только плод удачи и воли Всевышнего, они плод вашего искусства. И я рад, что могу лично засвидетельствовать мое искреннее почтение и уважение к вам.

Нельсон, по-видимому, не ожидал услышать такое признание, его единственный глаз потеплел, он неожиданно встал, приложил руку к сердцу и поклонился в сторону русского адмирала. Ушаков ответил тем же и продолжал:

— Я приветствую здесь вас, глубокоуважаемый лорд — английский посланник сэр Гамильтон. Воли наших правителей привели нас сюда, и мы хотели бы согласовать наши планы.

Ушаков поклонился в сторону Гамильтона и повернулся к леди Гамильтон:

— На морские корабли редко ступает нога женщины. Есть даже поверье, что тогда они приносят несчастье морякам...

Английский посланник с равнодушным вниманием слушал Ушакова, Нельсон же напрягся, готовый ответить резкостью. Федор Федорович широко улыбнулся.

— Ваша несравненная красота, я уверен, приносит только удачу, и я надеюсь, что после вашего посещения она не обойдет русские корабли.

Метакса, помогавший переводить разговор, загордился своим адмиралом и как можно точнее постарался перевести комплимент.

— Вот уж не ожидала, что вы такой галантный кавалер,— вспыхнула Эмма.— Смотрите, какой рыцарь! Да еще эти картины! Чудесно, адмирал, чудесно!

Нельсон, который начал расслабляться, снова как-то сжался: четко проявились скулы, заходили желваки, он резко задышал. Ушаков не обратил внимания на перемену в адмирале, пододвинул ему карту и, как бы приглашая к главному делу, обратился сразу ко всем:

— Мне хотелось бы, господа, четко обозначить наши совместные действия. Я готовился идти согласно вашим просьбам и повелениям моего императора к Мальте. Сейчас последовала просьба идти к Неаполю. Каковы на сей счет ваши мнения?

Только после этого Ушаков сел и внимательно оглядел присутствующих. Сэр Гамильтон опустил взор вниз и глубокомысленно молчал. Эмма глаз не отвела, на ее тонких губах играла недоверчивая улыбка. Нельсон подтянул карту за угол и указал пальцем на Север Италии.

— Я не думаю, что нам надо крейсировать у Ливорно, Сардинии. И не дай Бог Корсики.— Он помрачнел. Этот остров будил в нем плохие воспоминания. Именно здесь, при штурме крепости Кальви, перестал видеть его правый глаз.— Дай Бог нам сохранить от погрома Неаполь и защитить Палермо. По моим сведениям, в Средиземноморье вышел объединенный франко-испанский флот, и нам сейчас не до Мальты. Кстати, оттуда собираются уезжать португальские солдаты, и мы можем вообще снять осаду...

— Как же так, адмирал? — искренне изумился Ушаков.— Ведь Мальта — наша общая цель. Она должна быть взята, и там должен быть водружен флаг наших держав. Ведь вы взывали ко мне с просьбой принять участие в осаде. Что за сила отвращает вас от крепости? Чего мы боимся?

Нельсон вспыхнул, на его лице заиграл румянец, поползший вверх и проступивший сквозь редкие волосы на голове. Он не мог допустить, чтобы кто-нибудь усомнился в его храбрости. Да еще здесь, в каюте русского адмирала, в присутствии Эммы Гамильтон.

— Я не знаю ничего выше преданности Англии и королю. Я не испытываю страха перед смертью. Наша жизнь находится в руках Того, Кто лучше других знает, нужно ее продлить или оборвать. И в этом отношении я отдаю себя Его воле. Но мое имя, моя честь,— дерзко взглянул на Эмму,— находятся в моих руках. Жизнь с запятнанной репутацией кажется мне невыносимой. Смерть — есть только долг, который мы все рано или поздно должны уплатить. Мальта не уйдет от нас, и я прошу вас не ходить туда без английской эскадры.

Нельсон пристукнул рукой и с вызовом посмотрел на Ушакова. Федор Федорович вздохнул с сожалением, как делают деревенские бабы при виде странника или блаженного деревенского мужика.

— Я ценю вашу храбрость, адмирал, и тоже никогда не задумываюсь о смерти в бою. Но нам следовало бы подумать, как и когда мы завершим это дорогостоящее и кровавое предприятие. И, естественно, победой над нашим общим врагом.

Нельсон стал остывать. Понимал, конечно, что без объединенной эскадры с французами не управиться. Египет, Мальта, Анкона, Рим, Генуя, Тулон, Мальорка — слишком растянуты были коммуникации, чтобы уловить все замыслы и действия противника. Сказал примирительно:

— Господин адмирал одержал славнейшую победу на Корфу, оставьте нам что-нибудь для пиршества.

— Думаю, что герою Абукира хватит лакомства от сией славы до конца жизни,— весело парировал Ушаков.— Ну а как же с крейсированием на Севере?

Нельсон отвел руку в сторону и пожал плечами:

— Где же? Где у нас столько кораблей?

— Но ведь вас просил сам граф Суворов-Рымникский, от усилий которого многое решается в сей кампании!

Нельсон преобразился.

— О да! Это великий полководец! Все восхищаются его подвигами. Это делаю и я, Нельсон.

Глаз Горацио загорелся, он и сам весь засверкал каким-то внутренним блеском. Тонкая шея вытянулась, хохолок волос затопорщился на голове.

"Да ведь он похож на Суворова,— внезапно подумал Ушаков.— Сказать, или возгордится совсем?" Нельсон же, придерживая правый рукав левой рукой, всаживал слова-гвозди кому-то в укор:

— Я люблю его и за презрение к богатству, к удобствам...

Ушаков все-таки решился и попросил Метаксу:

— Переведи ему, что он очень похож на нашего фельдмаршала Александра Васильевича. И обликом, и манерами, и голосом даже. Тот тоже загорается, как порох, и все сметает на пути. Я ведь его хорошо знаю. Много лет знаком.

Нельсон вскочил и потянулся своей одной рукой к рукам Ушакова, пытаясь пожать их.

— Спасибо! Спасибо, адмирал, вы делаете меня самым гордым человеком в Европе. Я давно думал, что мы родня с сим великим полководцем! Спасибо.

Сэр Гамильтон с удивлением вскинул глаза на адмирала. Давно он не видел его в таком возбуждении. Ушаков же подумал, что в родню Суворову Нельсон набивается зря, тот людей неверных слову не любит. Вздохнул и обратился к сэру Гамильтону:

— Нас просят навести порядок в Неаполе. Но для этого есть одно средство — прекратить кровопролитие, успокоить обывателей, не чинить притеснений со стороны богатых, и мы надеемся, сэр, что вы повлияете на министра Актона и королевский двор в этом.

— Не будем же мы возвращать генерала Шампионне, чтобы он защищал этих оборванцев и разбойников от законной власти,— саркастически заметил посланник.

Ушаков начал бледнеть. Он и сам был за законную власть, но за разумную и достойную.

— Ваше превосходительство, наверное же, не желает лишних жертв. Страна и так пострадала достаточно. Я хотел бы договориться, чтобы мы соблюдали порядок совместно, не разжигая страстей. Мы на Корфу не возвращали комиссара Дюбуа, а порядок установили, ограничив своеволие и диктат нобилей, успокоив обывателей, укрепив закон, и не было никакой резни!

Теперь уже Горацио менял цвет лица, правда, на какой-то необычный, юношески-розовый. Он понял намек Ушакова на неаполитанскую резню.

— Мы служили беззаветно английскому королю и везде будем бороться с якобинской заразой и революционной чернью до тех пор, пока они не захлебнутся в собственной крови.

— Ну и служите себе, никто от вас не требует измены. Но если мы так будем наводить порядок, то скоро не останется никого из тех, кого мы призываем к порядку. Я прошу совместных мирных действий в областях, где мы сражаемся вместе.

Два часа разрабатывали планы, присматривались друг к другу, спорили, не соглашались, склонялись к близости и снова расходились во взглядах два великих флотоводца.

Расставались после обеда, договорившись встретиться завтра на английском "Фоудройанте".

Эмма озабоченно, с удивлением рассматривала русского адмирала — он был, пожалуй, первым, кто не сломился перед волей и страстью ее Горацио (да, уже год он был ее, этот однорукий герой. Сэр Гамильтон не был помехой).

— Вы так и не сказали, господин адмирал, чья это картина?— взглянула она в проем над столом, где на полотне колонна русских кораблей, раздваиваясь, обходила противника.

— Леди, я, к сожалению, не такой знаток и ценитель искусства, как ваш муж, у которого, как известно, великолепная коллекция античности.— Сэр Гамильтон встрепенулся.— Здесь у меня батальные картины. Живописец попытался изобразить одну известную битву, когда мы отрезали турецкий флот от суши...

Нельсон, не глядя на картину, спросил:

— А где же турецкие батареи?

— Вы уже поняли, господин адмирал, что это Калиакрия. Да, мы сумели там совершить боевой маневр, который удалось повторить только вам при Абукире...

Нельсон одеревенел и затем медленно протянул негнущуюся руку Ушакову:

— До завтра на "Фоудройанте"...

ПОСТИГАЯ ДРУГ ДРУГА
Встреч с Нельсоном было несколько. Иногда они проходили дружелюбно, иногда кончались размолвками. Но великих флотоводцев все-таки тянуло друг к другу, им хотелось постичь то, что было в арсенале союзника-соперника. Да, кроме того, надо было согласовать план дальнейших действий флотов, отличавшихся зыбкостью и неопределенностью. 25 августа 1799 года Федор Федорович прибыл на "Фоудройант" по просьбе Нельсона пораньше, до того, как там показались другие участники переговоров. Он осмотрел каюту Нельсона и с удивлением увидел стоящий за его креслом гроб.

— А что сие за фантазии, сударь?

Нельсон улыбнулся и не без гордости поведал о том, что это выдумка его друга капитана Галлоуэла.

— Он посчитал, что подарок меня не огорчит, а порадует. И, сделав это послежизненное пристанище из куска мачты "Ориента", главного французского корабля у Абукира, написал мне: "Когда вы устанете от жизни, вас смогут похоронить в одном из ваших трофеев". Как думаете, адмирал, неплохой гроб?

Ушаков не любил пустопорожние рассуждения о смерти, гробах, мертвецах и мрачновато заметил:

— Не тогда плясать, когда гроб станут тесать. А пораньше, когда силы есть, победу одержать. А вы как относитесь к славе, адмирал?

— Я ее жажду. Я жажду побед. А вы?

— Я военный моряк, для меня награда необходима. И тот, кто хочет лишить ее моряков, тот или враг или жестокий завистник. Но, исполняя долг, я не жду награды.

— Браво, Ушаков! Слава — детище долга, и для меня это тоже высшая мера. Я все блага брошу под ноги этому высшему закону чувств. Мой девиз для моряков: послушание! Почтение королю! Ненависть ко всем французам! Вы ненавидите французов, адмирал?

Ушаков вздохнул, вспомнил про погибших при штурме Корфу солдатах и ответил:

— У меня нет нужды их ненавидеть. Они обыкновенные неприятели. Раньше это были американские и английские каперы, потом турки, ныне они. Я не питаю к ним отвращения, я хочу их победить.

— Я хочу победить всех врагов,— сверкнул глазом Горацио, он привстал, стукнул кулаком по столу,— однако нынешние французы — язва рода человеческого.

— Да, ныне они наши враги,— согласился Ушаков. Нельсон снова успокоился, обмяк, как-то подобрел и с нескрываемой доброжелательностью обратился к собеседнику:

— Вы знаете, адмирал, я считаю, что один англичанин равняется трем французам, и я лично всегда готов сражаться на своем корабле с тремя неприятельскими. Но в Абукире мой план был таков, чтобы поставить три своих корабля против одного французского. Вы думаете, я боялся их? Нет, я обеспечивал победу.

Горацио испытующе посмотрел на Ушакова, ожидая реакции, и, не дождавшись, спросил сам:

— А как вы добиваетесь ее?

— Я согласен с вами, адмирал,— кивнул Федор Федорович,— в бою надо создать превосходство. Превосходство скорости, умения, точности, мощи орудий, маневра, воодушевления в два или, как вы считаете, в три раза, тогда враг побежден. Действительно, надо создавать перевес.

Английский командующий вскочил, в нервном возбуждении заходил по каюте, ему давно не приходилось разговаривать с профессионалом, боевым адмиралом его масштаба о вещах, которые обеспечивают успех боя, о тонкостях военно-морского искусства. Сегодня он не думал о превосходстве своего гения, он просто говорил с коллегой, равным ему по таланту.

— Я считаю, что судьба боя решается здесь,— Нельсон постучал себя по голове.— Если я больше продумал ходов, чем мой противник, бой — мой!

— Без сомнения, ваша милость! Так же как и здесь,— приложил руку к сердцу Ушаков,— сердце моряка должно быть воодушевлено на бой и свято верить в истинные победы.

Сейчас согласился Горацио, сегодняшняя беседа для него шла более легко, чем предыдущие.

— Скажите, Ушаков,— искренне поинтересовался он,— как вам удалось удержать в повиновении свой флот и этих варваров, когда вы осаждали крепость? Ведь это нудно, нелегко и опасно караулить у норы? Сие больше подходит охотничьим собакам, чем морякам.

Ушаков сегодня тоже испытывал доверительное чувство к союзнику и сказал то, что не доверял бумаге:

— Да, осада изнуряет не только осажденных. Мы были недалеки от краха. Голод. Кончились заряды. Однако дух российских матросов был подъемный, а у французов он был угнетен. Французам не откажешь в храбрости, но они сникли, ослабили сопротивление и проиграли.

Вбежал вестовой, перебил их наметившийся контакт, доложил:

— Адмирал Блистательной Порты Кадыр-бей!

— Полномочный министр российского императора Италинский!

— Русский вице-адмирал Карсов!

— Не Карсов, а Карцов!— поправил Ушаков.— Ну, милостивый государь, вам встречать! Да, наверное, и первый министр Актон отчалил от пристани.

А дальше уже все было, как и в предыдущие встречи. Ушаков и Карцов хотели согласовать план совместного действия против Мальты с английской эскадрой. Нельсон же, "хотя казался согласным", как записали в "историческом журнале" русской эскадры, к такому согласованию не приступал, заявляя, что некоторые его корабли следуют в порт Магон для исправления, другие в Гибралтар, чтобы нести патрульную службу против возможного прорыва французского флота. Особенно озадачило Ушакова сообщение о том, что португальские войска, блокирующие Мальту вместе с эскадрой контр-адмирала Ница, возвращаются в Лиссабон.

Ушаков предлагал совместную блокаду и штурм, а англичане отводили флот и предлагали русским кораблям лишь патрулировать вокруг острова.

— Я, милостивый государь, не пастух у французских овечек, а боевой командир, что умеет сражаться и побеждать,— начиная сердиться, выговаривал он Нельсону. Тот горько вздыхал, может быть, и давал понять, что это не только его решение, но ничего другого не предлагал.

Взволнованный Актон, что прибыл после начала переговоров, вытащил гербовую бумагу короля и разрешил спор. Король умолял союзников отправиться в Неаполь "для восстановления и утверждения в оном спокойствия, тишины и порядка и прочих обстоятельств".

— Ну что ж, исполним просьбу августейших особ,— обратился Ушаков к Италинскому,— ведь и нам его императорское величество Павел I наказывал оказать всяческую помощь Королевству обеих Сицилий. Я уже по просьбе господина фельдмаршала графа Суворова-Рымникского капитана Пустошкина с кораблями "Михаилом", "Симеоном и Анной" с авизами послал под Геную для блокады оной, три фрегата под началом Сорокина выделил в Неаполь. Видимо, и всей эскадре следовать туда же надо.— И, считая переговоры законченными, встал, протянул руку Нельсону:— До свидания, адмирал! До скорого свидания на стенах Ла-Валетты!

И не вина русского флотоводца, что та встреча так и не состоялась.

 

НЕАПОЛЬ
"Исполняя волю и пожелание его неаполитанского величества", русская эскадра в начале сентября стала полукружием в заливе у столицы Неаполитанского королевства. Ушаков вскинул свою спутницу — подзорную трубу и долго всматривался в мягкие и красивые очертания города. На итальянской земле он уже бывал, довелось ему видеть здесь и мишуру богатства, и дикость нищеты. Нет, не увидел он здесь, в этих краях, ни разумных порядков, ни разумной отеческой власти. Многое казалось ему в зарубежье странным и миражным, каким-то игрушечным, неживым, кукольным.

Вот и сюда прибыли они для важного дела — спасения неаполитанского короля, но возвышенности и святости монаршего сана не почувствовал. К русскому графу, полномочному министру, да — почтение, а к этому монарху, сбежавшему из своей столицы средь шумного бала, он отнесся, как к карнавальной маске. Говори ей пустые слова и знай, что под ней другая личина. Какая?

Русские офицеры, посланник рассказывали о пустоте, трусливости, напыщенности короля, о злопамятности, беспощадности королевы.

Ушаков про себя сокрушался: сколь же ничтожных особ ему приходится защищать. Напоминали они ему ионических нобилей. Напыщенны, как индюки, родство помнят, а забот о подданных, о людях подчиненных как не бывало. Да разве бы смог он победы свои одержать в Черном море, здесь, у Венецианских островов, Корфу взять, если бы о матросах не заботился, экипажи не снабжал всем необходимым. Как же они хотят в своем королевстве жить и править оным, ежели подданные у них хуже скота? Почтительно и твердо отписал Фердинанду и Актону, что необходимо для мира и спокойствия "общее прощение".

Граф Мусин-Пушкин-Брюс, что прибыл тоже сюда на корабль, снисходительно рассмеялся при встрече.

— Кому вы пишете? Я уже имел честь вызвать неудовольствие таковой же просьбой. Думаю, и вам несдобровать после сих уязвительных для королевской пары просьб. Я-то чую, что мне придется уехать, и рад сему. Надоело, признаться, видеть сии позорища палаческие на всех площадях.

Граф приехал, чтобы пригласить адмирала в свой неа-польский дворец, и быстро уговорил Ушакова посмотреть "уголок российской земли". Дом был расположен недалеко от гавани. Решили пройти пешком в сопровождении матросской охраны. С первых шагов по твердой земле красота города растворилась. У берега жирные собаки подскакивали и обрывали куски мяса с ног повешенных, у стенки, обрызганной кровью, молча сидели исхудалые дети. Их, казалось, уже ничто не могло оторвать от земли, так бессильны и немощны они были. Ушаков передернулся, крикнул мичмана и отдал приказание привести с корабля команду и котел каши. "Повешенных похоронить, детей накормить". Всю дорогу до дворца посла его трясло. Нет, покойников он не боялся. На то и бой, чтобы были живые и мертвые. Но вот так измываться над противником, так зверски стращать — этого он не признавал, даже ненавидел.

— Не думает он, что ли, о том, что жить здесь придется, что казненные-то — подданные королевские?— напрямую спросил у посла Ушаков.

— Об этом ли заботится адмирал?— сразу понял посол.— У него главное — любовная утеха под носом у старика Гамильтона с его супружницей Эммой. Далее он только о славе своего королевства английского помышляет, а Неаполитанское для него — временное пристанище да место для игрища. Так что рвением своим он вроде бы волю монаршью исполняет, а сам его слабеть заставляет до такого состояния, чтобы неаполитанский король у него все время в ногах валялся, помощи просил.

Ушаков все это и сам чувствовал, но некоторых тонкостей, интриг местных не знал. Да, если сказать честно, и знать бы не хотел, но когда армиями и флотами движет монаршье своеволие, надо пытаться уловить возможное будущее движение и не быть застигнутым врасплох, не оказываться в дураках, высказывая свое мнение, которым, правда, мало интересуются. Тогда лучше промолчать. Федор Федорович и молчал нередко, науку сию тоже уразумел, ибо имел свое мнение, отличное от других, высказывал его, правда, не торопясь, но и не боясь, в необходимых ситуациях. Союзные командиры, послы, сановники это чувствовали, понимали, что Ушаков видит многое насквозь, интригу плетущуюся разгадывает, обманывать себя не даст. А потому противники его, злопыхатели злились на него, обзывали медведем, дубом, русской дубиной, но поделать ничего с его несокрушимым спокойствием не могли. Обзывали, злились, ненавидели. Вот и английский адмирал его разгадал и рассердился. Окажись он, Ушаков, глупее, проще, растяпистей — тогда Нельсон с радушием его проводил бы, с радостью: глупого соперника не надо бояться и злиться не надо, пусть таким и будет. Пусть везде своим недотепством подчеркивает значительность англичанина, его военную удачу, тонкий английский юмор. От раздумий Федора Федоровича оторвал граф, пригласив в интимный кабинет, где у горящего камина стоял низкий столик с напитками и закусками.

В доме у посла был еще беспорядок, до конца все не убрано и не поставлено на место. Его хоть и не разграбили подчистую, ибо даже лаццарони побаивались дерзостно обходиться с имуществом посла могущественной державы, но в кабинете, в бумагах в его отсутствие в Палермо рылись. Да и камердинера, что Мусин-Пушкин отправил с Сицилии для присмотра за особняком, генерал Шампионне приказал арестовать и заключить в крепость. В руках у республиканцев оказалась тогда вся секретная переписка русского дипломата. А в ней находились серьезные документы. Тогда, наверное, перехватили они и договор, присланный из Петербурга, о совместных действиях России и королевства против Франции, ибо ни в Палермо, ни на русской эскадре об этом не узнали — Шампионне держал камердинера и русские документы за крепкими замками. Лишь позднее эта весть пришла на Сицилию.

— У королевской четы тогда от сердца отлегло, они в газетах все пропечатали,— рассказывал посол, пока Ушаков усаживался в низкое неудобное кресло.— Да ну их,— граф жестом пригласил адмирала взять бокал, взял и сам и, не произнося больше никаких слов, залпом выпил его до дна. Ушаков заметил, что и на его корабле, и в своем доме в Палермо с этого начинал он серьезную беседу.

Ушаков удивился золоту и лазури, что окружали графа. Звезды всех видов, прямоугольники, циркули сияли на стенах.

— Не удивляйтесь, все сие символы истины и света. Эти два треугольника, что друг на друга положены, означают борение света духа с тьмой материи, борение духо-человека со ското-человеком. А эти пять концов говорят, что тяготение долу уже нет, тьма побеждена, осталось устремление вверх, ввысь, к свету, вершина.

— Мудрено,— вздохнул Ушаков с безразличием, скользнул по всем этим молоточкам, отвесам, кои он видел еще в Кронштадте, и тихо спросил:— А для долга есть у вас знак?

Мусин-Пушкин-Брюс смешался, он понял, что Ушаков все знает, и не таясь сказал:

— Так вот, любезный Федор Федорович, мы с вами, как мне кажется, люди сродственные по духу. И вам и мне одно свойство принадлежит: мы умеем пробиваться вперед.

Ничего такого Ушаков не предполагал в себе, он не вперед пробивался в жизни, а долг свой с открытым и честным сердцем выполнял, а это и его вперед продвигало. Но промолчал, слушая.

— Смею вам сказать, что я в сих широтах историю латинскую изучил досконально и особо интересовался, отчего Латинская империя пала. От того, что не было у них в период раздоров и распрей тайного и невидимого для постороннего глаза скрепления лучших людей, тех, кто мог судьбы державы изменить.

Граф пошевелил щипцами угли в камине, откинулся и продолжал:

— Я к вам присмотрелся, Федор Федорович, и думаю, что для вас и для нас полезно будет ваше вступление в союз масонский. Сие единение людей для вас наверняка известно. Вы человек благородный, в ложах масонских люди тоже отмеченные печатью высших добродетелей. Мы все печемся о любви к брату человеку, и вы, как я пронаблюдал, высокое человеколюбие проявляете. Многие известные вам люди в наших ложах пребывают. Может быть, вам известно, что во флоте еще со времен Петра и Лефорта масонское влияние имелось немалое. Но потом, в период упадка мощи морской, ложи сии действовали скромно и потаенно, заинтересовывая и подготавливая умы. Самуил Карлович Грейг — вот истинный восстановитель русского масонства. Самуил Карлович собирал вокруг себя лучших офицеров и через морское Кронштадтское собрание, где собирались многие офицеры для смягчения и улучшения нравов, идею эту провел широко. Эти офицеры со многими другими иностранными друзьями знакомились через масонов, заимели товарищей зарубежных. Их же слава выросла благодаря участию в этих собраниях нравственного воздействия. Ваша тоже от сего возвысится, не сомневайтесь!

Ушаков сразу собрался, не дал себе попасть ни под власть вина, ни под доброжелательный тон посла, ни под магию обещаний. Все это он уже слышал не раз. Знал и то, что и в ссору с могущественной силой входить не следует; подчиняться им тоже не следует. Отечество — вот высшая сила, ему он служит без остатка, а масоны это служение хотят переключить куда-то в другое место, заставить служить каким-то другим силам и странам. Ответил спокойно, но твердо:

— Нет, сему вашему приглашению не последую.

— Ну отчего же? Вы не хотите или не можете быть с нами? Известно, что на свете есть три сорта людей: Хочу, Не хочу и Не могу. Первые всего достигают — это мы; вторые всему мешают, а третьи терпят во всем неудачу. Вы из каких?

— Любезный граф, благодарю за доверие, что вы мне оказали здесь, вдали от милого моего Отечества, пригласив в ложу людей почтенных и достаточных. Но я для себя избрал другой удел. Служить без корыстного расчета своему Отечеству, трудиться на благо флоту Российскому. Вы мне говорили, что ложа ваша поможет мне славу создать. Могу сказать, что в Палермо и здесь, в Неаполе, тоже римской историей интересовался и вот что в память взял. Римляне в храмах своих ставили алтари Доблести и Славе, так что никто не мог достигнуть второго, не пройдя перед первым. Порядок движения таков: Труд, Доблесть, Слава. Кого может удовлетворить успех, ежели б для достижения оного было бы довольно одного желания? И кто-то бы мне даровал славу без моих усилий. Благодарю, граф. И довольно об этом.

У АНАКОНЫ
На восточной части Италии высилась неприступная, великолепно защищенная крепость Анакона. Защищали ее французы хорошо. В войсках были дисциплина и порядок. Разговоры о распаде республики, о фактическом господстве в ней банкиров, об измене лозунгам революции сюда как-то не доходили, генералы Директории сумели вдохнуть в солдат дух стойкости и мужества. Под стенами крепости находили защиту французские корабли, что пересекали линии доставки продовольствия союзным армиям в Северной Италии. Австрийцы снова взывали к русским. Суворов предложил Ушакову оказать необходимое содействие сухопутным войскам. 5 (16) мая 1799 года у Анаконы полукругом расположилась эскадра Пустошкина.

— Все. Баловство на море придется прекратить,— меланхолично заметил командующий крепостью.— Ну что ж, погуляем на суше. Надо будет приструнить этого отчаянного Гоци. Он-то должен понимать, что монархисты из России не его союзники.

Но республиканец и патриот Лагоци* понял, что сейчас именно русские — его союзники. Было время, когда он мечтал восстановить объединенную Италию и изгнать из северной части австро-венгров, из южной — нерадивых и безразличных к судьбам страны Габсбургов и Бурбонов. Французы использовали его страсть и восторженность для изгнания австро-венгров и низвержения королевских фамилий в Пьемонте, Тоскане. Но стало ясно, что они не стремятся воссоединять расчлененную Италию, и Лагоци прозрел, увидев, что генералы Директории не освободители, а очередные поработители страны. Он собрал вокруг себя отряд таких же, как он, молодых людей и отдался делу освобождения родины от французов. Здесь, под Анаконой, он соединился с десантным отрядом Пустошкина и стал захватывать прибрежные крепости, стягивая обруч блокады вокруг самой Анаконы. Пустошкин затребовал для окончательного штурма и австрийские войска. Те, как всегда, в бой не стремились. В это время стал распространяться слух, что в Средиземном море объявился мощный французско-испанский флот, и русская эскадра снова стала собираться в один кулак. Собравшись в Корфу, русский и турецкий флот двинулся к берегам Сицилии, а под Анакону Ушаков отрядил несколько судов под начальством графа Войновича. "Три фрегата от меня посланы блокировать и взять Анакону, это необходимо нужно и непременно, ибо без того Венецианский залив не будет спокоен, пока не взята будет Анакона",— пишет Ушаков 16 июня Томаре.

Но над Анаконой продолжал трепетать французский флаг. Крепость оставалась главным опорным пунктом Директории в Центральной Италии и Венецианском заливе. 700 пушек простреливали все подступы к стенам. Десять судов перекрывали возможность русским кораблям ворваться в гавань. А то, что для русских нет ничего невозможного, французские генералы убедились по Корфу.

Лагоци по появлении кораблей Войновича воспрянул духом, стал готовиться к штурму. Но для этого попросил у графа хоть немного русских солдат, дабы воодушевить шесть тысяч своих ополченцев. Войнович отрядил ему 187 русских и турецких солдат под началом лейтенанта Макара Ивановича Ратманова. Макар Иванович в Анаконе уже бывал. Он отвозил туда на шебеке "Макарий" генерала Шабо и его штаб. Внимательно осмотрел он тогда крепостные и предмостные укрепления да незаметно промерил глубину гавани и вход в нее.

Под стенами крепости разгорелись быстротечные баталии. Обычно ополченцы Лагоци завязывали перестрелку, атаковали выдвинутые вперед форты, французы контратаковали и обращали их в бегство, преследуя до русских батарей Ратманова. Русские солдаты открывали точный огонь и вместе с турками шли в рукопашный бой. Французы быстро ретировались в крепость.

Два месяца продолжались эти боевые упражнения в храбрости и ловкости. В "сшибках сих" погибали наиболее отчаянные удальцы. Так, французский генерал Чазан быстро и решительно прорвал оборону ополченцев и решил захватить батарею Ратманова. Французов было больше, но русские мужественно сражались и вместе с подоспевшим подкреплением отразили атаку. Турецкий солдат сумел накинуть на Чазана петлю, но, видя, что не уведет его из окружения французов, заколол кинжалом. Французы захватили тело Чазана и отступили за крепостные стены. Начальник гарнизона решил отомстить за смерть одного из храбрых французских генералов и создал "Адскую колонну"— особый отряд из отъявленных головорезов и смельчаков. Было решено захватить ночью Лагоци, уничтожить русских командиров и их солдат.

Ранним утром, рассматривая расположение ополченцев в трубу, сверяя их с данными, полученными из окружения Лагоци, командир гарнизона увидел, что его агент вздернут на виселицу. Планы захвата пришлось оставить. Но Лагоци раздражал и уязвлял французов. Они считали его изменником. Голова его была оценена дорого, и в очередной, хорошо спланированной вылазке французы достигли палатки Лагоци, но тот и не собирался убегать. Он мужественно бросился навстречу врагу. Сабля его не знала устали, он разрядил все свои пистолеты в нападавших, но французы не дрогнули, окружили его и штыками сняли с лошади! "Вива Директория!" — раздалось в их рядах.

Макар Иванович Ратманов бросился на выручку Лагоци. Атака была столь стремительна, что французы бросили пленных и даже собственные ружья. Лишь сабля мужественного сына Италии была захвачена французами. Сам же Лагоци на носилках был отнесен русскими солдатами в палатку Ратманова. Макар Иванович говорил: "Сходство наших характеров, взаимная доверенность... сблизили меня с Лагоци узами дружбы". Утром, незадолго до кончины, Лагоци взял за руку Ратманова и сказал, что заветной его мечтой было освобождение Италии; сколько раз он переходил из одного лагеря в другой, чтобы создать единую, мощную Италию.

Лишь через 60 лет осуществил эту мечту Джузеппе Гарибальди, человек, чья судьба тоже была связана с Россией.

В октябре к Анаконе приблизилась большая колонна. Топали сотни австрийских солдат. "На вид войска славные, а каковы на деле — увидим",— записал Ратманов. В середине колонны был длинный обоз вещей генерала (фельдмаршал-лейтенант) Фрейлиха. Сам австрийский генерал двигался позади своей дивизии. Он любил комфорт и не привык ждать, когда сварят обед. К его приезду должно быть все готово.

Под Анакону вместе с генералом Фрейлихом пришли интриги и вероломство. Австрийцы, как и англичане, жаждали лавров и не хотели их ни с кем делить. Но если Нельсон сам обладал военными дарованиями, то у Фрейлиха их просто не было. Зато апломбом и высокомерием он вполне достигал одноглазого адмирала. Его армия превосходила ослабленный и изнуренный стычками с ополченцами Лагоци и солдатами Ратманова гарнизон, и австрийский генерал решил ни с кем не делить славы от взятия падающей к его ногам крепости. Капитуляция! Это слово витало в воздухе. Но Войнович уже заявил, что он требует полной сдачи на милость победителей. Фрейлих же стал пробовать разные варианты. Прежде всего ему хотелось бы, чтобы русские корабли ушли. А это должно было случиться, ибо обстоятельства вынуждали к тому. Хлестал непрерывный дождь, стояли густые молочные туманы.

Фрейлих попробовал штурмовать. Австрийцы наступали робко, были разбиты быстрой контратакой и, потеряв 300 человек убитыми, отступили.

Русские же и турецкие пехотинцы Ратманова ворвались в укрепление, стоящее рядом с крепостью, и целый день держались, ожидая подкрепления. Но Фрейлиху было не до них. Пришлось отступить. Зато у австрийского генерала нашлось время отменить все приказы русского командования в освобожденных городах, поселках вокруг Анаконы, сменить назначенное там местное начальство, проявить полное пренебрежение к русскому командованию. Войнович протестовал. Даже Ушаков вмешался. Не помогло. Когда нет стратегического таланта, то амбиция неизменно выходит на первое место. Осенние бури действительно заставили отойти большинство кораблей Войновича в укрытие. Фрейлих сразу же после этого 2 ноября подписал акт о капитуляции с начальником французского гарнизона, запретив русским и турецким солдатам входить в город. На глазах у изумленных жителей из крепости выходил длинный обоз с награбленным имуществом, вокруг кареты французского командующего шел вооруженный караул из 15 конных и 30 пеших солдат. Распущенные знамена, треск барабанов заставляли захлопывать двери обывателей. Не победили ли французы?

Верно было написано в одной книге: "Какая громадная разница между этой капитуляцией и теми условиями, какие ставились русским флотом при занятии крепостей по побережью Ионического и Адриатического морей! В русских капитуляциях слышен голос победителя, дающего вынужденно милость побежденному. В капитуляции же Фрейлиха слышался страх и желание так или иначе, только поскорее избавиться от страшного еще врага".

Ратманов с оставшимися кораблями вошел в бухту Анаконы, его моряки водрузили на моле, купеческих кораблях, карантине три союзных флага (русский, турецкий, австрийский). Фрейлих был вне себя. Он приказал согнать русских моряков с мола, сдернуть русский флаг. Горячие головы — русские офицеры — уже развернули пушки, чтобы ударить по тем, кто оскорбил флаг державы. Последовал приказ. Не надо! Союзники, а не враги вроде... Ушаков, задыхаясь от возмущения, доложил Павлу.

Лейтенант Ратманов с горечью написал в своих записках: так "похитили у нас все то, что труды и опасность долженствовали вознаградиться, но слава храбрых останется навсегда".

Страница 1 - 5 из 5
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru