Страстотерпец великодержавия

Принято считать, что сменовеховцы были, все как один, продажными людьми, банальными платными агентами ГПУ. Думаю, что в отношении большинства из них это несправедливо. Дело, по-моему, в другом — в прискорбном отсутствии у них рационального мышления, они просто физически не могли вынести той сложной диалектики, на коей основывалась позиция харбинского мыслителя. Да, кажется, они и вовсе не были мыслителями, равно как и политиками. "Держать дистанцию", "разграничиваться", "вести себя независимо", — это требует огромной выдержки и расчетливости, русскому человеку нелегко дающихся. "Коль любить, так без рассудка…", — забыли, правда, что любовь-то безответная… Так или иначе, но Устрялова и ключниковцев надо как-то терминологически развести. Это делалось еще и в 20-х гг.: "правое" и "левое" сменовеховство, "сменовехизм" и "наканунство" и т. д. Мне кажется, во избежание путаницы, лучше всего сменовеховцам оставить "сменовеховство", а за устряловской линией закрепить "национал-большевизм".

После позорного краха сменовеховства "харбинский одиночка" так и не обрел новых сподвижников. Пытался сойтись с евразийцами, чьи идеи ему импонировали, некоторые из них (особенно Сувчинский) были тоже настроены на союз. Но непримиримая позиция Н.С. Трубецкого, не желавшего и слышать ни о каком национал-большевизме, сделала его невозможным (29). В начале 1930-х гг. Устрялов стал сотрудничать с "национал-максималистами" Ю.А. Ширинского-Шихматова и другими карликовыми "партиями", группировавшимися вокруг парижского Пореволюционного клуба и журналов "Утверждения" и "Завтра". Эти в общем симпатичные ему молодые люди наивно полагали, что смогут сами направлять ход событий в СССР, и на трезвый скепсис Николая Васильевича смотрели как на старческое брюзжание. Что ж, одиночество — естественный удел "свободных умов"…

А что на родине? Отклик безусловно был, но, думается, прежде всего не у левых московских сменовеховцев вроде И.Г. Лежнева или В.Г. Тана-Богораза, а у тех самых честных госслужащих "из бывших", которым было необходимо как-то идейно обосновать свое "соглашательство". Но, к сожалению, письменными отзывами этих читателей мы не располагаем: "Они не пишут статей, они не шлют телеграмм…" Зато в архиве мыслителя сохранилось письмо комсомольца, студента Горной академии (1925), который подтверждает: "советы перерождаются" (30). "Верхи" же сначала сменовеховство приветствовали, сам знаменитый сборник был официально переиздан в РСФСР, "Правда" дала положительную рецензию на "Борьбу за Россию". Большевики использовали своих неожиданных попутчиков как средство разложения эмиграции, а потом за ненадобностью выбросили. Но с Устряловым этот номер не прошел. Его статьи 20-х гг., собранные в книгу "Под знаком революции" били в самое больное место "коммунистического строительства": большевизм действительно "перерождался", прежнее "великая и чистая" идея, начав воплощаться, не могла на практике не деформироваться под влиянием "гнусной российской действительности", "железные рыцари революции" стали просто тонуть в "калужском тесте" (а что с ним сделаешь?). Огромная, молчаливая Россия давила на них всей своей массой, и устоять под этим тихим, обволакивающим, "женским" натиском, сохранив непорочности прежних ярко-красных риз, было невозможно. Пугал советских вождей и вполне реальный призрак термидора, игры в якобинцев стали казаться опасными (31). А ведь советские монтаньяры не знали, что возвещает идеолог русского бонапартизма в частных письмах — там анализ был еще откровенней, а предсказания еще беспощадней. Не удержусь от соблазна привести обширные выдержки из двух замечательных посланий к Е.И. Титову и А.Я. Авдощенкову от 22 ноября и 22 декабря 1929 г.: "Революция — достойная вещь, но она не может быть перманентной. В основном, — старик Карамзин был все-таки, по-видимому, не так уж не прав. Еще до него жирондисты, умирая, назвали революцию Сатурном, поглощающим своих детей. А затем — всякой революции надо же и честь знать. Задерживаясь дольше, чем нужно, на подмостках истории, она рискует впасть в ridicule (смешное. — С.С.) . Но смешное — убивает: не физически, а, что гораздо хуже, морально. <…> "Хорошо умереть молодым" — писал Добролюбов (на самом деле Некрасов. — С.С.) о людях. Еще в большей степени это приложимо к революциям: переживая себя, они заглушают трагедию анекдотом. Оды торжественное о — звучало уместно в 19, в 20 годах. Но разве к лицу оно ныне нашей родной, но двенадцатилетней старушке? Смотришь, как она возится в просиженных креслах и смурыгает носом от волнения — и озираешься: вот-вот одернет ее суровый распорядитель, дух истории. Лежать бы ей в могилке, "утопающей в цветах", и млеть там от надгробных од… <…> Я был не прав в 19 году. Умри тогда революция, она не успела бы проявить своего сатурнова аппетита. Вы еще не видите, что она, по жирондистам и Карамзину, закусывает своими детишками. Что за куриная слепота? А Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек, Раковский, Шляпников, Бухарин, Томский, Смилга, Преображенский и прочая, и прочая? Протрите глаза. Вся железная когорта — в луженом желудке Сатурна. А на ее местах новые люди, новое племя: по воспитанию кубяки и молотовы, а по убеждению… беседовские (Беседовский — советский дипломат-невозвращенец. — С.С.) <…> Но не нужно даже быть археологом, чтобы поставить прогноз: среда бонапартистской "реакции" зреет, почти созрела. В чем сущность бонапартизма? Он — подлинная кодификация революции. Он — сгусток подлинных революционных соков, очищенных от романтических примесей утопии с одной стороны, и от старорежимной отрыжки — с другой. Он — стабилизация новых социальных интересов, созданных революцией. Он — равнодействующая революции, ее осуществленная реальность. Это — реакция, спасающая и закрепляющая революцию, по речению Писания: не оживет, аще не умрет. <…> Итак, нашей Анне Петровне 12 лет, а год можно ныне считать едва ль не за десять. Старушка должна помереть, чтоб воскреснуть: Сетницкий (пропагандист учения Н.Ф. Федорова. — С.С.), где ты? Конечно, смерть есть лишь один из моментов жизни. Еще и еще — да здравствует революция: она снова станет — уже преображенная — гением чистой красоты: Анна встанет в смертный час! <…> Конечно же, у нас должны остаться и партия, и коминтерн, и советы. Но партия — секретаризируется, коминтерн — руссифицируется (социализм в одной стране), советы — вместе с партией — декоммунизируются. Такова историческая тенденция большого масштаба; я не говорю, что она уже стала завершенной реальностью. История революции — вещь кровавая и шероховатая, колючая. Это — общий прогноз, диктуемый пристальным анализом: бонапартизм. <…> Тут великая историческая роль Сталина. Он окружил власть нерассуждающими, но повинующимися солдатами от политики: мамелюками. Достойна восхищения его расправа с партийным мозгом. Сливки партии стали воистину битыми сливками (пользуясь жестоким большевистским "мо" об интеллигенции). Я читал на днях "Большевика" и "Ком. Интернационал" — и ошеломлялся: у партии не осталось ни одного идеолога, ни одного теоретика, ни одного публициста. Ни одного! <…> Так нужно — и так есть. Поразительно ловкими маневрами, быть может, даже бессознательно, как медиум <…>, партийный диктатор завершил процесс формальной дереволюционизации, всесторонней мамелюкизации правящего слоя. Прощай, допотопный, подпольный, подлинный революционизм! Здравствуй, новая, прекрасная, великая государственная лойальность! Да здравствует усердие вместо сердца и цитата вместо головы! Слава вечным словесам утверждения: "принято единогласно". <…> Идем дальше. Ну, хорошо, партия революционно обездушена и обезмозглена. Но ее "хозяин"? Да, тут загвоздка. Сейчас ее руководство — еще старо-революционного стиля. Сталин формально осуществил термидор и формально подготовил брюмер. Ну, а по существу? Начинается интереснейший этап нашей великой революции. Организационно революция убита. Политически она живет; — пусть камфорными впрыскиваниями, но живет. Больше того: мы переживаем сейчас полосу позднего, искусственного экстремизма, едва ли не рецидив крестьянской гражданской войны. Страна — в лихорадке. Сталин сам — человек "мозга" и "железной когорты", человек революционной воли и старого подполья. Теперь весь вопрос — сможет ли этот человек дать стране реальный термидор и реальный брюмер. Если да, он окрасит собою большой и блестящий период русской истории. Если нет, он погибнет русским Робеспьером; вернее всего, в один прекрасный день его забрыкают собственные ослы, жаждущие спокойных стойл. <…> Ослы необходимы истории. Но пророк, их ведущий, должен быть ее интимным и непосредственным поверенным. До сих пор — три года — товарищ Сталин был им. Годен ли он и для следующего этапа? Хорошо бы ответить да. Боюсь, однако, что история скажет нет: он слишком "честен" для Бонапарта… и несколько старомоден. Хотя… поживем — увидим. <…> Бонапарт не объявил себя новым Кромвелем, а, напротив, заявлял, что его миссия — спасти революцию от английского финала. Так и у нас: бонапартизм придет под знаком борьбы с призраком Бонапарта". (ГА). Да, не зря Ленин на XI съезде партии (1922) назвал "харбинского одиночку" откровенным и умным "классовым врагом", а Каменев четырьмя годами позже — "самым проницательным врагом диктатуры пролетариата"…

Кроме всего прочего, публицистика лидера национал-большевизма стала реальным и действенным фактором внутрипартийной борьбы. "Левая" оппозиция в лице Зиновьева (статья "Философия эпохи") обвинила Сталина и Бухарина в проведении термидорианской политики по устряловским рецептам. Бухарин вынужден был печатно открещиваться от столь ужасного "союзника" в специальной брошюре "Цезаризм под маской революции". "Бухаринец" А. Зайцев писал: "Переберите все жгучие актуальные вопросы полемики, по которым в 1925 г. и позднее велись споры и вы увидите везде и всюду призрак Устрялова, зловеще нависший как рок, как судьба над Зиновьевым и К° <…> Во всех сколь-нибудь существенных моментах полемики 1925 года (и позднее) Зиновьев и Каменев стояли целиком на почве анализа, дававшегося Устряловым" (32). Троцкий в выступлении на заседании Президиума ЦКК в июне 1927 г. называет Николая Васильевича умным, дальновидным "буржуа": "Вы знаете, Устрялов не нас поддерживает, он поддерживает Сталина <…> этот выразитель настроений новой буржуазии понимает, что только сползание самих большевиков может наименее болезненно подготовить власть для новой буржуазии" (33). Дело доходило до того, что один из разбушевавшихся левых оппозиционеров кричал выводившему его зала заседаний XV съезда караулу: "Вы служите Устрялову!" Сталин реагировал на предсказания своего "тайного советника" весьма характерно — прагматично и с долей зловещего юмора: "Он служит у нас на транспорте. Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему плохо будет" (34). Коба слов на ветер не бросал. Использовав рекомендации харбинского мыслителя, он затем убрал его как компрометирующего свидетеля. Философ — властелин в мире идей, но в мире фактов "быть может всех ничтожней он…". Это испытал на себе еще божественный Платон…

Сталин выполнил национал-большевистскую программу лишь частично, ее экономическую сторону он отверг вместе с нэпом. Видно, что Устрялов не ожидал такого крутого поворота, который был не слишком логичен, и, главное, крайне опасен (вот, где сказалось отсутствие у Николая Васильевича "фантастического" элемента, — для предсказания "великого перелома" он оказался слишком трезвым, — и впервые просчитался). Перед ним встал выбор: отказаться вовсе от национал-большевизма или отречься от своей экономической концепции, принять новую революцию, сказав себе: "Верую, ибо абсурдно". Он выбрал второе, не думаю, что исключительно из столь талантливо им воспетого "оппортунизма": на целостность и мощь главного предмета его забот — государства — Сталин не покушался, а наоборот все заметнее демонстрировал великодержавность, не снившуюся и Каткову. К тому же, Устрялов — не марксист, экономика для него фактор вторичный, внешняя политика для прилежного ученика Струве важнее внутренней. Уже в первой своей национал-большевистской публикации в феврале 1920 г., когда вовсю свирепствовал военный коммунизм, мыслитель спокойно закрыл на него глаза, заявив, что "заветная наша цель — объединение, возрождение родины, ее мощь в области международной — все-таки осуществляется и фатально осуществляется". Через тринадцать лет в письме В.В. Ламанскому он повторяет то же кредо: рост "международного престижа нашего государства" — основная интуиция "устряловщины". "В области внешней политики наша взяла: Сталин типичный "национал-большевик"", — торжествует Устрялов в письме Г.Н. Дикому, — следовательно "нужно окончательно снять специфические "устряловские" лозунги эпохи нэпа". К 1934 г. стало ясно, что несмотря на чудовищные методы, "великий перелом" не сломил государство, а наоборот усилил. Какие после этого могли быть у Устряловы разногласия со Сталиным? "Ошибаясь во многом, мы в главном не ошиблись; теперь это ясно как день", — уверенно констатирует он в письме Дикому. Возвращение на родину стало естественным, практическим выводом из теоретической установки. Можно, конечно, считать, что Устрялов капитулировал, предал национал-большевизм, растворившись в официальной советской идеологии, о чем вроде бы свидетельствуют его статьи в "Правде" и "Известиях". Но с другой стороны, сама эта идеология стала принципиально другой, по крайней мере, в национально-государственном аспекте, наиболее волновавшем Николая Васильевича. И с не меньшим правом можно сказать, что это антинациональный и антигосударственный коммунизм капитулировал перед скромным харбинским профессором, восстановив в своих правах "национальную гордость великороссов" и российское имперское сознание.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Какое глубочайшее недоразумение — считать русскую революцию не национальной!
Николай Устрялов

Грядущее — извечный сон корней…
Макс. Волошин


Устрялов относится к числу тех мыслителей, которые увлекают и заражают. Его мысль смела, и, главное, эстетически красива, несмотря на, казалось бы, такой прозаический предмет как политика. Красив и финал его жизни. Судьба "харбинского одиночки" есть часть высокой трагедии нашего народа в ХХ столетии, заново воздвигнувшего здание российской государственности (поверженное его же, народа, февральско-октябрьским дионисийством) на своей же крови и костях. Для того, чтобы 1/6 суши вновь воскресла Империей — не пожалели ничего. Устрялов гораздо менее многих других, отсидевшихся за границей с незамутненным сознанием собственной правоты, обязан был что-то "искупать". Но он предпочел взвалить на свои плечи часть "революционного тягла". Впрочем, как говорил кто-то из наших старых историков, в России отношения личности и государства всегда строились через жертву личности. Уезжая в СССР, Устрялов прекрасно понимал, что совершает жертвоприношение, о чем свидетельствует его прощальное письмо к Дикому: "Государство ныне строится, как и в эпоху Петра, суровыми и жестокими методами, подчас на костях и слезах. В своей публицистике я осознавал этот процесс, уясняя его смысл и неоднократно призывал понять и оправдать его. Тем настоятельнее необходимость сделать из этих ответственных призывов не только логический, но, когда нужно, и жизненный вывод. Ежели государству понадобятся и мои "кости" — что же делать, нельзя ему в них отказывать". Далеко не у каждого философа слова и дела находились в такой неразрывной связи, как у основателя национал-большевизма. Можно сколько угодно не соглашаться с убеждениями Устрялова, но его отношение к ним заставляет вспомнить Сократа.

Но иногда хочется подойти к делу не столь возвышенно, а более рационально и прагматически. Ведь нужно было всего лишь немного подождать, пожить немного в Европе, вернуться после 1945 года, — и можно быть уверенным: обошлось бы без расстрела, да вряд ли грозила бы и тюрьма. Единственный из вождей сменовеховства С.С. Чахотин, догадавшийся поступить именно так, умер на родине своей смертью в 1974 г., когда ему было за 90. Представляешь себе Николая Васильевича седобородым патриархом, уединенно живущим a la Шульгин в родной Калуге, в тихом маленьком домике, куда стекаются молодые русские интеллектуалы, ловящие как откровение каждое его слово. И потом, мы бы имели устряловскую версию 37-го года, войны, "борьбы с космополитизмом", проникновенную, мудрую и взвешенную оценку Сталина и — сколько еще всего… Да, все это замечательно, но трагедии бы не было, а только она создает подлинную красоту, которая людям куда дороже, чем добро, а тем более — истина… Теперь национал-большевизм никогда не удастся просто сдать в архив, у него есть свой мученик, коим невозможно не восхищаться: "…дело прочно, когда под ним струится кровь".

Насколько Устрялов актуален как мыслитель? У нас сейчас имеется "национал-большевистская партия", но, проповедующая анархизм, она не имеет ничего общего с державным пафосом "отца-основателя". Устрялов, живи он ныне, скорее был бы "за Путина", чем за нашу маргинальную, выродившуюся оппозицию. Возможно, русские патриоты нуждаются в "смене вех", — большевики вели себя долгое время немногим лучше "демократов"… По крайней мере, ясно, что будущее России таится не в краснознаменных колоннах, редеющих год от года, а в том жизненном укладе, который создала новая русская революция… Ее Лениным приходится признать Ельцина, кто же будет Сталиным? Метод Устрялова, когда-то безотказно сработавший, может оказаться небесполезным и сегодня. Злободневной продолжает оставаться и идея сильного, инициативного государства, — как ни крути, а ничего у нас без него не ладится…

Но все же я менее всего далек от желания представить Устрялова в качестве мыслителя, готового дать ответы на все современные вопросы (таких философов вообще нет), — положа руку на сердце, многим ли хочется вернуться в сталинские времена? На мой взгляд, значение этого блестящего и одновременно глубокого интеллектуала в другом: в принятии и оправдании Великой русской революции, в правильном понимании сути советского периода как эпохи по-настоящему самобытной, когда Россия впервые сделала дерзкую попытку предложить миру свой цивилизационный проект, альтернативный западному. Коммунистическое семидесятилетие у нас до сих пор продолжают вырывать из русской истории как некое досадное, уродливое отклонение ("совок"), подобно тому, как гуманисты Возрождения называли "темными веками" столетия, отделявшие их от вожделенной античности. Наша античность — XIX век, мы по праву ей гордимся и не всегда замечаем, что эта величайшая культурная эпоха уже несла в себе все ужасы и преступления, все взлеты и победы большевизма. Не замечаем мы порой и то, что советское прошлое весомо присутствует во всех сферах "демократической России". Не было никакого разрыва русской истории при Ленине, как не было его и при Петре Великом, как не будет его никогда, пока наш народ имеет волю к жизни. Именно интуиция неразрывности и целостности исторического бытия России является самой актуальной частью устряловского наследия. И этим оно выгодно отличается не только от прямолинейной антисоветчины а lа Ильин, но и от глубокомысленного евразийства, умудрившегося зачеркнуть весь петербургский период. Поэтическим аналогом национал-большевизма мне видится гениальная книга Волошина "Неопалимая купина", открывшая в поэте "второго ряда" первостатейного мыслителя.

В то же время, я бы не стал вовсе сбрасывать со счета и другие трактовки советской истории. В них есть своя большая правда: я разделяю боль и негодование Ильина, когда он пишет об осквернении большевиками национальных святынь, мне понятны претензии Федотова к типу "московского человека", возобладавшего в результате революционной "перековки" России. Вообще же, порядок в русских мозгах начнется только тогда, когда мы перестанем раздергивать наших любомудров, исходя из мелочно-партийных пристрастий, когда спокойно будем цитировать рядом с Хомяковым — Герцена и Чаадаева, с Леонтьевым — Соловьева и Толстого, с Флоренским — Бердяева и Флоровского, с Устряловым — Ильина и Федотова… В этом — одно из проявлений животворного принципа целостности русского исторического бытия.

Уж коли мы принимаем жизнь как таковую (вещь, на самом деле, весьма непростую), мы должны принять и всю свою историю, с Иваном Грозным, Петром Великим, Сталиным, Ельциным… Принять — не значит безудержно восхвалять, пора вообще отбросить дурацкий русский обычай: либо материться, либо лить елей. Принять — значит спокойно и взвешенно обдумывать, а не пробавляться пустозвонным морализаторством, не дающим для понимания жизни ли, истории ли — ровным счетом ничего. Устряловский взгляд может и должен быть дополнен ильинским и федотовским, но роль коренника в этой тройке все-таки принадлежит ему. "<…> клянусь, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал", — не ближе ли всего великий пушкинский завет к национал-большевизму Николая Васильевича Устрялова?..

 

ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Агурский М. Идеология национал-бльшевизма. — Париж, 1980. — С. I, 204.

2. Прочувственный устряловский некролог Трубецкому см.: Устрялов Н.В. Былое — революция 1917 г. — М., 2000.

3. Цит. по: Голлербах Е. К незримому граду. — СПб., 2000. — С. 158.

4. Там же. — С. 407.

5. Устрялов Н.В. Указ. соч. — С.136, 138.

6. Агурский М. Указ. соч. — С. 67.

7. Рачинская Е.Н. Калейдоскоп жизни. — Париж, 1990. — С. 178 — 179.

8. Максимов В.Е. Заглянуть в бездну. — М., 1991. — С.106.

9. Агурский М. Указ. соч. — С. III.

10. Агурский М. Указ. соч. –С. 95.

11. Устрялов Н.В. Указ. соч.- С. 44.

12. Агурский М. Указ. соч.- С 72.

13. Цит. по : Быстрянцева Л.А. Н.В. Устрялов. // КЛИО, 1998, №3 (6). — С. 225.

14. См. интересный разбор этой темы у Достоевского в статье дьякона Александра Шумского "Родной человек" // Десятина, 2001, № 11.

15. Источник, 1998, № 5-6. — С. 64.

16. Устрялов Н.В. Указ соч. — С. 30.

17. Там же. — С. 73.

18. Утверждения, 1932, № 3. — С.127 — 128.

19. Устрялов Н.В. Указ. соч. –С. 133.

20. Эволюция восприятия Устряловым большевизма в его публицистике 1917-1918 гг. тщательно проанализирована М. Агурским в интересной статье "У истоков национал-большевизма" // Минувшее. Вып. 4. — М., 1991.

21. Устрялов Н.В. Указ. соч. — С. 180.

22. Звенья. Вып. 2. — М.-СПб., 1992. — С. 372, 360.

23. Волошин М.А. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. — М., 1991. — С. 326, 327.

24. Шульгин В.В. Дни. 1920. — М., 1990. — С. 527, 529.

25. Ж. де Местр. Рассуждения о Франции. — М., 1997. — С. 31,34.

26. Литературная учеба. — 1996. — Кн. 3. — С. 146.

27. Минувшее. Вып. 23. — СПб., 1998. — С. 335,336,339.

28. Агурский М. Идеология национал-большевизма. — С.92.

29. Подробнее об этом см.: Политическая история русской эмиграции. — М., 1999. — С.255 — 258, 301; Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. — М., 1993. — С. 775 — 776.

30. Хранить вечно. (Спец. приложение к "Независимой газете"), № 2 (10), 1 декабря 2000, С.7 (15).

31. Этой проблеме посвящено специальное исследование Т. Кондратьевой "Большевики-якобинцы и призрак термидора". — М., 1993.

32. Зайцев А. Об Устрялове, неонэпе и жертвах устряловщины. — М., 1928. — С. 34, 38.

33. Троцкий Л.Д. Сталинская школа фальсификации. // Вопросы истории, 1989, № 12. — С. 91,93.

34. Сталин И.В. Собр. соч. — Т. 7. — С. 342.


Страница 4 - 4 из 4
Начало | Пред. | 1 2 3 4 | След. | Конец | Все

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру