События 1015 года в русских и зарубежных источниках. Часть 1

НЕКОТОРЫЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Обычно различают два вида истории. Условно назовём их абстрактной и конкретной историей. Конкретная история построена исключительно на фактах и занимается только фактами. Это неаналитическая история, её задача — накопление всевозможного исторического материала, причём в достаточно широком понимании, начиная от описания королевских битв, мирных договоров и рыцарских подвигов, кончая элементами быта феодального замка или дворянской усадьбы пушкинской поры, романской архитектурой и классической английской литературой. Это любое описание любых исторических фактов, элементов культуры, которые, так или иначе, существовали в истории и оставили свой след. Это как ретроспективное описание, так и параллельное происходящим событиям или существующим элементам культуры. Это хроники, летописи, описания походов, правлений, войн и мирных договоров, мемуары, биографии, исторические памятники в широком смысле, произведения искусства прошлых эпох, археологические находки и многое, многое другое — всё, что либо является историческим фактом прошлых эпох само по себе (исторический памятник, произведение искусства), либо является собранием описаний этих различных исторических фактов (и событий, и их бытового и культурного фона). Итак, в общем виде конкретная история — это несистематизированное нагромождение бесчисленного множества исторических фактов во всей их конкретности.

Абстрактная история — история исключительно теоретическая, исключительно аналитическая. Это история в радикально научном смысле этого слова. Она использует факты, накопленные конкретной историей, лишь как эмпирический материал для своих обобщений, для вывода своих закономерностей. Собственно, исторические закономерности — это основной продукт абстрактной истории, её цель, если хотите — высшая точка развития исторической науки.

Как бы подчас сложно не развивались взаимоотношения конкретной и абстрактной составляющих исторической науки, сейчас их состояние таково, что абстрактная история, выявление закономерностей исторического развития мира является основной формой деятельности историков, в то время как конкретная история считается чем-то устарелым, выполнившим свою задачу, прошлым этапом развития науки. Считается, что достаточный эмпирический материал для проведения обобщений уже давно накоплен, что описательный этап развития истории уже давно завершён. Главное сейчас — сделать из собранного материала правильные выводы.

Это слишком упрощённый взгляд. И мало утверждать, что необходимый исторический материал ещё далеко не собран, что история пестрит белыми пятнами, как персидский ковёр на восточном базаре. Конечно, ясно, что при недостатке данных практически неизбежно обеспечены ложные обобщения и не менее ложные выводы из этих обобщений. Но дело в гораздо большей степени в другом, в самом методологическом подходе к истории.

Естественно, ценность и роль абстрактной науки никоим образом не подвергается сомнению. Абстрактные закономерности — неотъемлемый результат развития любой науки и почти эмпирически объективная реальность. Отрицать их, по меньшей мере, глупо. Однако речь идёт не о роли абстрактной науки, а о совершенно неправомерном умалении роли конкретной истории. Акцент на абстрактной истории грозит полным забвением истории конкретной, полным забвением того, что, по сути, и есть история.

При абсолютизации абстрактной истории вся история целиком превращается в оторванное от жизни метафизирование, оперирующее никак не привязанными к реальности понятиями и категориями. Но история не может быть построена исключительно на абстракциях. Даже утверждая, что Лиственская битва 1024 года между Ярославом Мудрым и его братом Мстиславом Тьмутороканским — лишь одно из многих столкновений междоусобной борьбы 1015–1025 годов на Руси после смерти Владимира Святого, которая ознаменовала сложный процесс складывания Древней Руси в единое централизованное государство с единым правителем, который нашёл своё завершение в период правления Ярослава Мудрого; даже утверждая так, априорно, подсознательно мы не должны забывать, что, по сути, исходя из голой исторической реальности, из эмпирической действительности, Лиственская битва 1024 года — в первую очередь жестокая битва одного войска с другим, а уже потом — одно из многих событий складывания на Руси централизованного государства. В первую очередь Лиственская битва — это ненастная осенняя ночь, проливной дождь с громом и молнией, грязь, хлюпающие по ней люди в тяжёлых доспехах — русские, варяги, касоги, хазары[1] — не просто безличные «воины», но совершенно конкретные люди с их силой, храбростью, трусостью, страхом; люди, бьющиеся не на жизнь, а на смерть за своих полководцев и их понятные или не понятные им цели; люди, сносящие друг другу головы мечами; люди живые и люди мёртвые. История — это, прежде всего, люди, а не абстракция. История никогда не должна забывать о людях.

Итак, история должна быть наукой антропоцентричной. Именно поэтому роль конкретной истории, истории, сосредоточенной на людях, никогда не должна быть принижена.

Предмет данного исследования — предмет конкретной истории. Оно затрагивает только конкретные исторические факты, их интерпретацию, но не касается более широких исторических закономерностей. Поэтому ориентировано оно исключительно на фактологический и источниковедческий анализ произошедших событий и их отражения в различных письменных источниках той (то есть, XI века) и более поздних эпох.

Итак, что же произошло в 1015 году и чем эти события так интересны?

15 июля 1015 года в своей загородной резиденции Берестовое под Киевом умер князь Владимир Святославич, креститель Руси[2]. После его смерти началась длительная междоусобная борьба среди его многочисленного потомства за княжеский престол, которая завершилась лишь в 1025 году Городецким миром между Ярославом и Мстиславом Владимировичами, последовавшим за уже упомянутой Лиственской битвой. Традиционно считается, что захвативший после смерти Владимира власть в Киеве его пасынок Святополк впоследствии начал устранять прочих претендентов на престол — своих сводных братьев. Первыми жертвами междоусобицы ещё в 1015 году, сразу после смерти Владимира, стали трое его младших сыновей — Борис, Глеб и Святослав, при разных обстоятельствах убитые посланцами Святополка. Эта точка зрения на произошедшее отражена ещё в летописях, в которых Святополк за свои злодеяния прозван Окаянным. Борис и Глеб впоследствии были канонизированы за свою христианскую кротость и непротивление, став первыми русскими святыми.

Однако не всё так просто. Ещё в начале дискуссий о событиях 1015 года на основании показаний некоторых зарубежных источников причастность Святополка к убийству братьев была поставлена под сомнение. В связи с этим неоднократно высказывались иные версии событий 1015 года, не совпадающие с летописным рассказом, в частности, говорилось о причастности к убийствам Ярослава Владимировича. Все эти события (последние дни жизни Владимира, первые месяцы после его смерти, сами убийства Бориса, Глеба и Святослава и возможное участие в них других сыновей Владимира, в первую очередь Святополка и Ярослава) были проанализированы фактологически и источниковедчески (то есть, на основе того, как они были отражены в русских и зарубежных письменных источниках) ещё в XVIII веке, в период становления русской исторической науки. Неоднократно к ним обращались и на протяжении всего последующего времени, особенного в последние годы. Но вопрос о том, действительно ли их убийцей является Святополк, имеет ли какое-нибудь отношение к ним Ярослав Владимирович, однозначно не решён до сих пор. По-прежнему последние годы жизни Владимира, о которых в летописи не говорится почти ничего, и первые месяцы после его смерти; по-прежнему вопрос, кто же на самом деле причастен к убийству Бориса, Глеба и Святослава Владимировичей остаются белым пятном на персидском ковре русской истории на восточном базаре мировой истории.

Наша задача состоит в том, чтобы предложить свой взгляд на события тысячелетней давности, более точно и конкретно — на то, кто убил Бориса, Глеба и Святослава Владимировичей. Ныне, как уже было сказано, споры по данному вопросу не прекращаются, и существует множество интерпретаций и точек зрения. Они чрезвычайно разнообразны: от чисто литературной интерпретации (в рамках «популярного» исторического романа); от совершенно не подтверждённых никакими источниками мистификаций и полнейшего передёргивания фактов; от более чем вольного обращения с историческими данными до серьёзных исторических исследований, основанных на детальном анализе всех имеющихся источников (как русских, так и зарубежных), получающих, правда, как близкие к традиционным и общепринятым, так и довольно оригинальные результаты, не укладывающиеся в историческую традицию. Наш анализ будет основан исключительно на анализе всех доступных на данный момент исторических источников, так или иначе проливающих свет на события 1015 года; и лишь на основе детального источниковедческого анализа с большей или меньшей степенью достоверности или со значительной долей бесспорности будут сделаны окончательные выводы.

***

Вообще, как возможно объективное историческое исследование, не опускающееся на уровень «популярных» исторических романов?

Представляется, что, чтобы быть объективным, историческое, да и любое другое исследование должно быть в максимальной степени освобождено от различного рода «интерпретаций», то есть проявления авторской позиции по исследуемому вопросу, его точки зрения, его взгляда, основанного, как правило, на личных предпочтениях, определённых ценностях, той или иной ангажированности. «В максимальной степени» — потому, что, какие бы усилия не были приложены, полностью освободиться от личностного влияния исследователя на исследование невозможно. Однако его можно в определённой степени минимизировать. Возможно это тогда, когда исследовать будет готов отказаться от высказывания в процессе исследования собственных точек зрения, но будет строить своё исследование только на анализе каких-либо объективных предпосылок, только на основе бесспорных и логически абсолютно ясных и недвусмысленных моментов.

То же касается и исторического исследования в частности. Объективные факты и предпосылки, на которых может строиться историческое исследование — это эмпирически бесспорные объекты и вещи, которые, так или иначе, несут в себе различную историческую информацию. Это археологические находки и разнообразные письменные источники. Объективное историческое исследование должно представлять собой только их анализ, без каких-либо привходящих интерпретаций, прямо не вытекающих из анализа этих исторических источников.

Однако, как известно, большинство исторических источников неполны, несут в себе информацию, недостаточную для правильной интерпретации данного источника, в конце концов — зачастую недостоверны. Получается, что в этом случае возможна интерпретация, построенная только на личном взгляде исследователя, на том, к какой из возможных интерпретаций склоняется он сам. Так? Нет, не так.

Возможны два решения данной проблемы. Первое из них таково. Если абсолютно бесспорная интерпретация, единственно вероятная при данном раскладе исторических фактов и не предполагающая иных интерпретаций и двусмысленностей, невозможна, то тогда следует отказаться от дачи абсолютно бесспорной интерпретации. Возможна лишь интерпретация вероятностная, то есть предполагается некоторая вероятность, меньшая, чем 100%, что события развивались (точнее, могли развиваться) именно таким образом. Собственно, такой случай подразумевает множество интерпретаций, более или менее не противоречащих имеющимся фактам, с разной степенью вероятности. Окончательно можно говорить только о наиболее вероятном развитии событий, но не о том, что события развивались именно так.

Второй вариант возможен при наличии других источников, кроме данного или данных, так или иначе связанных с исследуемой проблемой, но не с имеющимися источниками. В этом случае возможна интерпретация с гораздо большей степенью точности и достоверности. Она вытекает из сопоставления совершенно никак не связанных друг с другом источников, авторы которых при их написании даже и не подозревали о существовании друг друга. И если в таком случае эти полностью разные источники в описании определённого события не противоречат друг другу, то можно со значительной долей бесспорности утверждать, что события развивались именно так, как они описаны. Это то, что можно назвать «независимым подтверждением».

Конечно, даже при сопоставлении не связанных друг с другом источников далеко не всегда возможна абсолютная достоверность, с вероятностью 100%. Однако она всё равно гораздо выше, чем при исторической интерпретации на основе только одного источника.

В том, что касается отечественной истории, вышеописанное деление на два пласта не связанных друг с другом источников может быть перенесено на взаимоотношения русских и зарубежных письменных источников. Идею анализа русской истории с выявлением бесспорных её моментов путём сопоставления русских письменных источников с зарубежными высказал ещё в середине XIX века замечательный русский историк Михаил Петрович Погодин. Он писал, что, представив в духе всеобщего методологического сомнения все отечественные источники заранее недостоверными и ангажированными, мы только путём анализа зарубежных источников можем найти подтверждения событиям, описанным в русских источниках, утверждая, таким образом, истинность этих событий. Эту процедуру он называл «математическим методом»[3].

Собственно говоря, на этой погодинской методологической установке и построено наше исследование. В его основе — анализ русских и зарубежных письменных источников и их сопоставление с целью выявления более или менее бесспорных моментов событий 1015 года, убийств князей Бориса, Глеба и Святослава. Мы попытались в максимальной степени освободить наше исследование от ни на чём не основанных ценностных интерпретаций. Все интерпретации были сделаны только на основе бесспорных выводов, так или иначе вытекающих из сопоставления различных источников. Конечно, ввиду вышеописанных трудностей, большинство наших выводов носит вероятностный характер; таким образом, мы можем только вероятносто решить нашу задачу, назвать только более или менее вероятных убийц Бориса, Глеба и Святослава; однако в данных условиях, при недостатке данных об исследуемых событиях, это единственно возможный результат исследования.

РУСЬ В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ КНЯЖЕНИЯ ВЛАДИМИРА СВЯТОГО

Уже как-то говорилось, что последние годы жизни Владимира Святославича и события, произошедшие на Руси в тот период, отражены летописью чрезвычайно скудно, если не сказать сильнее — почти никак не отражены. Трудно сказать, с чем это связано. Высказывались различные версии, вплоть до того, что существовавшие записи об этом времени были позднее, в правление Ярослава Мудрого, подправлены («подчищены») с целью уничтожить свидетельства о событиях, произошедших в эти годы и в неблагоприятном свете освещавших образ Владимира. В частности, высказывалось предположение о возможном отступлении от христианства в последние годы правления Владимира, что, естественно, могло повредить лубочному образу крестителя Руси, который начал устанавливаться на Руси в правление Ярослава Мудрого (с 50-х годов XI века)[4]. Это проблема, достойная отдельного исторического исследования, и в число наших задач не входит её рассмотрение.

Однако для понимания всех последующих событий обратиться к последним годам княжения Владимира необходимо. Информация, непосредственно повествующая об этих годах, в летописи ограничивается сведениями о «преставлении» (смерти) некоторых членов княжеской семьи, взятых, как кажется на первый взгляд, из княжеского помянника, ведшегося в Киевской Десятинной церкви, главном храме Киевской Руси того периода [5]. Но даже эти сведения неполны. Например, в летописи нет упоминания о времени смерти старшего сына Владимира Вышеслава[6]. Далее будет показано, почему эта дата так важна для историков.

Но, привлекая косвенные или немногочисленные прямые свидетельства различных, в том числе и зарубежных, письменных источников, мы всё же можем составить себе некоторую общую картину положения дел на Руси в начале XI века.

От разных жён Владимир Святославич имел двенадцать сыновей. Первая жена, некая чехиня, родила ему Вышеслава, старшего сына. Второй его женой была бывшая греческая монахиня, привезённая отцом Владимира Святославом в Киев «красоты ради лица её» в жёны старшему брату Владимира Ярополку. Когда в ходе междоусобицы после смерти Святослава Ярополк был убит Владимиром, его жена, уже беременная, была взята Владимиром в качестве военной добычи. Рождённый ею сын Ярополка Святополк был усыновлён Владимиром, причём Святополк обладал равными правами (в том числе и относительно престолонаследия) со всеми другими сыновьями Владимира[7].

Третья жена Владимира, бывшая невеста Ярополка, дочь полоцкого князя Рогволода Рогнеда, взятая Владимиром в жёны насильно после взятия Полоцка и убийства Рогволода, родила ему четырёх сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава (того самого, впоследствии прозванного Мудрым) и Всеволода; были и дочери, из разных источников известны по крайней мере две — Предслава и Мстислава[8]. Кроме неё, у Владимира были ещё жёны — «другая чехиня», родившая ему Святослава и ещё одного Мстислава, болгарыня (кажется, из волжских болгар), родившая Бориса и Глеба, византийская царевна Анна, родившая Владимиру, как считают, нескольких дочерей (как правило, называют двоих — Марию-Добронегу[9] и Феофану[10]) и матери двух младших сыновей Владимира — Судислава и Позвизда.

Впрочем, этот список нельзя назвать однозначно достоверным. Например, среди сыновей Владимира неясно соотношение двух Мстиславов. Известный впоследствии Мстислав Тьмутороканский, соперник Ярослава Мудрого в борьбе за престол Владимира в 1024–1025 годах, определённо был младшим братом Ярослава, причём не единоутробным[11]. Таким образом, Мстислав-старший, если он действительно существовал, а не попал в летопись по ошибке, скорее всего, умер во младенчестве[12].

Однако в других местах «Повести временных лет» вместо второго Мстислава сыном Владимира называется некий Станислав, который и был сыном «чехини» вместе со Святославом[13]. При этом упоминается, что, когда Владимир распределял уделы между сыновьями, старшему Мстиславу досталась именно Тьмуторокань. Трудно сказать, чем вызвана такая путаница. Ещё труднее определить полный список сыновей Владимира (исходя только из названных летописью; вполне могли быть и другие дети, чьи имена летопись не отразила). Был ли Станислав родным братом Ярослава (вместо старшего Мстислава), или попал в число сыновей Владимира по ошибке, неизвестно.

Время рождения можно определить тоже весьма приблизительно. Более или менее точно лишь то, что Ярослав Владимирович родился примерно около 980 года[14], Святополк — около 979 года, Изяслав — в 978–980 годах[15].

Достаточно точно известно лишь то, что, когда старшие сыновья подросли, Владимир решил выделить каждому удел в своей державе, с тем, чтобы они, как сыновья правящего князя, представляли киевскую власть на местах. Случилось это около 989 года, сразу после крещения[16]. Вначале уделы получили старшие Владимировичи: Вышеславу как старшему сыну достался Новгород, Святополку — Туров на реке Припяти, племенной центр дреговичей, Ярославу — далёкий Ростов в мерянской земле, в северо-восточной Руси.

Судьба ещё одного из старших Владимировичей, Изяслава, сложилась довольно несчастливо. Около 982–983 годов Владимир изгнал его из своего рода, предоставив ему отдельный удел — отчину его деда по матери Рогволода, Полоцк. При этом было особо оговорено, что наследники Изяслава не имеют прав на наследство Владимира, так же как и наследники Владимира не имеют прав на Полоцк. Таким образом, Полоцкое княжество, по сути, стало независимым от Киевской Руси государством[17].

Однако, через несколько лет, в связи со смертью старшего Владимировича — Вышеслава, произошло перераспределение уделов. Тогда же свои уделы получили и младшие сыновья киевского князя. Именно в этом смысле и важна дата смерти Вышеслава. Однако ни в каких письменных источниках она не указана и потому вычисляется лишь весьма приблизительно. Существуют разные точки зрения, однако принято считать, что верна версия В.Н. Татищева, высказанная им в «Истории Российской», согласно которой смерть Вышеслава последовала в 1010 году[18]. Следовательно, примерно тогда же и произошло перераспределение уделов. Святополк остался княжить в Турове, а в Новгород отправился Ярослав. Младшие сыновья получили уделы следующим образом: Всеволоду достался Владимир-Волынский, Святославу — Древлянская земля, Мстиславу — Тьмуторокань, Борису — Ростов, бывший удел Ярослава, Глебу — Муром, Судиславу — Псков, Позвизду — Луцк на Волыни. Мифический Станислав, как раз таки и упоминающийся в этом месте, получил, согласно летописи, в княжение Смоленск[19]. Однако никаких других сообщений о Станиславе или косвенных указаний на него больше не имеется, посему мы в дальнейшем анализе его как реальное историческое лицо рассматривать не будем и примем гипотезу о «двух Мстиславах».

К началу второго десятилетия XI века ситуация на Руси в политическом отношении складывалась, следовательно, так.

Верховная власть по-прежнему находилась в руках стареющего Владимира, в то время как на местах её представляли его сыновья. На юге, в отделённой от остальной Руси Азовским и Чёрным морями и степью Тьмуторокани княжил Мстислав Владимирович. До 1024 года он проводил самостоятельную политику и в киевские дела не вмешивался. На события 1015 года он никакого влияния не оказывал.

На западных рубежах Руси, на Волыни, граничащей с польским государством, предположительно княжили Всеволод и Позвизд Владимировичи. Однако совершенно определённо говорить об этом, как и об их судьбе вообще, мы не можем. В частности, в скандинавских сагах рассказывается, как около 994–995 года в Швецию прибыл «конунг Виссавальд из Гардарики» (так скандинавские саги называют Русь; «Виссавальд» — как правило, скандинавский аналог имени Всеволод) — свататься к шведской княгине Сигрид Гордой. Согласно саге, Сигрид напоила его и всю дружину, а ночью повелела поджечь дом, в котором они отдыхали[20]. С одной стороны, Всеволод Владимирович, который мог получить свой волынский удел вместе со старшими сыновьями Владимира (в результате чего это и было отражено в летописи — правда, по ошибке, в том месте, где говорится о наделении уделами младших Владимировичей), мог впоследствии отправиться в Швецию и принять там такой страшный конец. Однако, с другой стороны, такое развитие событий совсем не обязательно. К моменту смерти отца Всеволод всё ещё мог оставаться на Волыни. Конунг же «Виссавальд» совсем не обязательно может быть отождествлен с Всеволодом Владимировичем.

Что касается Позвизда, то он кажется вообще личностью полулегендарной. Во всяком случае, никаких прочих сведений о нём в летописи нет. Однако, как раз ввиду отсутствия каких-либо определённых сведений, мы пока будем рассматривать ситуацию, когда Позвизд Владимирович продолжал оставаться луцким князем на момент смерти Владимира.

Судислав Владимирович, согласно прямым указаниям летописей, оставался псковским князем до 1036 года, когда был смещён и заточён своим братом Ярославом в темницу[21]. Однако всё это время он не оказывал на политическую жизнь Древней Руси совершенно никакого влияния. Фактически на Псков распространялась власть новгородского князя Ярослава Владимировича. В событиях 1015 года Судислав участия не принимал.

Изяслав Владимирович тихо умер в полоцкой земле в 1001 году (по сведениям того самого княжеского помянника Десятинной церкви). В 1003 году умер его старший сын Всеслав, и полоцким князем стал второй сын Изяслава малолетний Брячислав. Учитывая время рождения Изяслава Владимировича, к 1015 году Брячиславу Изяславичу вряд ли было более восемнадцати лет; во всяком случае, какого-либо политического влияния на происходящие события он тогда не оказывал.

В нашем распоряжении имеются исторические сведения о том, что в происходивших сразу после смерти Владимира Святославича событиях, так или иначе, участие принимали пятеро из его сыновей — Святополк, Ярослав, Борис, Глеб и Святослав.

Святополк ещё с 989 года был туровским князем (Туров — город на реке Припять, в земле дреговичей, на западе Русского государства и сравнительно не очень далеко от Киева) и после 1010 года фактически считался старшим сыном Владимира. Таким образом, его позиции как будущего наследника престола Владимира были довольно сильны. Однако русские источники повествуют о неприязни, которую Владимир якобы питал к пасынку: «от греховного бо корени зол плод бывает… потому и не любил его отец, что от двух отцов был — от Ярополка и от Владимира»[22]. Однако если эта неприязнь и была, то вряд ли по той причине, которая указана в летописи, и возникла она не сразу после рождения Святополка, а гораздо позже, иначе бы Владимир не дал Святополку в удел большое и богатое княжество. Подтверждают отсутствие какой-либо неприязни и другие события.

Около 1013 года Владимир женил своего пасынка Святополка на дочери своего давнего врага, польского князя Болеслава I (или Болеслава Храброго, Болеслава Великого). Этот брак завершал русско-польскую войну 1013 года и был призван скрепить мир между двумя государствами[23]. Русские источники о нём не упоминают, однако о нём хорошо известно из «Хроники» немецкого епископа Титмара из города Мерзебурга (в Саксонии, на реке Заале, западнее Лейпцига), написанной во втором десятилетии 11 века, в последние годы жизни епископа (он умер 1 декабря 1018 года)[24] и содержащей много ценных сведений о событиях, происходивших на Руси в начале XI века. Этот источник чрезвычайно важен для нас с точки зрения отражения в нём событий первых месяцев после смерти Владимира. Подробный его анализ впереди, сейчас же нас интересует только момент, связанный с браком Святополка.

Согласно Титмару, вместе с Болеславной на Русь прибыл и её духовник, бывший колобжегский епископ Рейнберн. Неизвестно, какую роль он играл в окружении Святополка, но вскоре после женитьбы, как сообщает Титмар, Святополк «по наущению Болеслава» вознамерился «тайно… выступить» против отца. Вполне возможно, именно Рейнберн был проводником влияния Болеслава на действия Святополка. Так или иначе, Владимир, узнав о готовящемся заговоре, схватил всех троих (пасынка, его жену и её духовника) и заточил их «каждого в отдельную темницу», где епископ вскоре умер. Согласно показаниям Титмара, которым у нас нет основания не доверять, на момент смерти Владимира Святополк продолжал оставаться в темнице[25].

Ярослав Владимирович, напомним, с 1010 года был новгородским князем. Доподлинно неизвестно, каким образом могли повлиять на его политику события, произошедшие с его сводным братом (заговор и его заточение), однако приблизительно в то же время (согласно летописи, 1014 год) Ярослав круто меняет свою политику и также решается выступить против отца. «Ярослав же был в Новгороде, и по уроку, давал в Киев две тысячи гривен из года в год, а тысячу раздавал в Новгороде гридям (дружинникам — С.Е.). И так давали все посадники новгородские, а Ярослав не стал давать сего в Киев, отцу своему»[26].

Отказ от уплаты дани означал, помимо чисто экономического убытка и сыновнего непослушания отцовской воле, свержение власти киевского князя и сепаратизм. Новгород, по сути, объявлял о своей независимости. В нашу задачу не входит подробное рассмотрение причин подобного шага со стороны Ярослава. В данном случае важно лишь то, что, естественно, реакция на такой сепаратизм была чрезвычайно резкой. «И сказал Владимир: “Требите пути и мостите мосты”, ибо хотел на Ярослава идти, на сына своего»[27].

Судя по всему, отказ от уплаты дани произошёл поздней осенью или зимой 1014 года, так как об основных мероприятиях Ярослава по подготовке к войне с отцом (так же, как и о подготовке Владимира к войне), говорится уже в следующей летописной статье, под 1015 годом. Война в ту эпоху начиналась летом или, по крайней мере, в конце весны. Таким образом, у обеих сторон было время подготовиться к ней. Год на Руси начинался в марте[28]; следовательно, основные мероприятия, описанные в летописи, относятся к весне 1015 года. Ярослав, готовя свою дружину, кроме того, ещё и поспешил нанять заморскую варяжскую дружину, рассчитывая с её помощью (варяги, как известно, считались первоклассными профессиональными воинами) захватить преимущество в будущей войне.

О «варяжской» компоненте во всей этой истории мы ещё будем говорить. Сейчас же для нас важно то, что Владимир, готовясь к походу, внезапно заболел и начинать похода не стал. Ярослав напрасно ждал начала военных действий в конце весны, томясь и получая скудные вести о политической обстановке на юге Руси, в Киеве.

Меж тем на юге события развивались следующим образом. Святополк продолжал оставаться в темнице. Владимир был уже стар и, к тому же, ещё и болен. Неизвестно, тогда ли или, быть может, чуть раньше, он призвал к себе своего младшего сына Бориса, князя ростовского. Соблазнительно думать, что это было связано именно с приготовлениями к войне против Ярослава, однако это совсем не обязательно, Борис мог приехать в Киев по какому-либо другому поручению Владимира раньше рубежа 1014–1015 годов. Так или иначе, но высказывается мнение, что, ввиду своей болезни, именно Бориса Владимир намеревался направить против Ярослава[29]. В принципе, такое предположение кажется довольно правдоподобным. Во всяком случае, сведений, опровергающих это предположение, не имеется.

Прибыв в Киев, Борис, по-видимому, начал готовиться к походу. Приближалось лето. И тут очередное событие отвлекло внимание Владимира от Новгорода и Ярослава и отсрочило начало похода — у южных границ Руси вновь замаячили печенеги, как это часто происходило в правление Владимира и ранее. «Владимир находился в великой печали, оттого что не мог сам выйти против них. И… призвав Бориса… предал в руки ему множество воинов»[30]. Произошло это, скорее всего, в середине или конце июня. Борис с дружиной переправился через Днепр на левый берег и двинулся навстречу кочевникам.

Отдельный вопрос составляют причины этого очередного печенежского набега. Был ли он действительно «очередным», случайно совпав по времени с началом смуты на Руси, или имел какие-то определённые цели? Возможны оба варианта. И второй из них не выглядит натяжкой. Обратившись снова к «Хронике» епископа Титмара, мы обнаружим, что, завершая историю с заточением Святополка и его жены, он добавляет: «Болеслав же, узнав обо всём этом (т.е. о заточении и прочем. — С.Е.), не переставал мстить, чем только мог»[31]. При этом известно, что у Болеслава I издавна были союзнические отношения с печенегами[32]; следовательно, делается вывод, что нашествие печенегов в 1015 году могло быть той самой местью, о которой Титмар подробно не распространяется. Скорее всего, оно могло быть способом дестабилизации ситуации на Руси, и так стоящей на пороге гражданской войны между верховным князем и его сыном, что вполне могло быть известно Болеславу.

Наступает июль 1015 года. Вряд ли метафора: «Русь находилась в ожидании», — покажется чрезмерным преувеличением. В Новгороде Ярослав Владимирович с нетерпением ожидал вестей с юга о дальнейшем развитии событий, уже почти желая начала войны и с трудом пытаясь сдержать воинственный порыв нанятых варягов, томящихся бездельем и рвущихся в бой; на юге, в Киеве, престарелый больной Владимир Святославич ждал возвращения своего сына Бориса из похода на печенегов, горя желанием поскорее отправить Бориса в поход на Новгород; сам Борис Владимирович — неизвестно, с опаской ли или с нетерпением — ожидал встречи с печенегами, всё далее и далее уходящими вглубь степи по мере того, как он с дружиной углублялся в степь; Святополк, томясь в темнице, быть может, тоже с нетерпением ожидал развития событий, ход которых мог повлиять и на его судьбу. В своих землях пребывали Брячислав Изяславич, Судислав, Мстислав, Всеволод, Позвизд (наличие последних двух на своих княжеских столах в Волыни, как уже было сказано, документально не подтверждается, но условно предполагается), Святослав и Глеб Владимировичи. Что касается Глеба и Святослава, то хоть и не имеется прямых доказательств, косвенно подтверждается, что на период июля — августа 1015 года они находились в своих уделах — в Муроме и Древлянской земле соответственно. О каких-либо их действиях в этот период ничего не известно.

И ещё один человек, не названный до сих пор, по-видимому, с нетерпением ожидал развития событий. Этот человек — единоутробная сестра Ярослава Владимировича Предслава, как окажется впоследствии — человек, чрезвычайно лично преданный своему брату. Именно она, согласно летописи, после убийства Бориса Святополком письменно предупредила Ярослава о случившемся: «Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве; Бориса убил, а на Глеба послал. Берегись его сильно»[33]. Однако, как можно предположить, основываясь на некоторых фактах, её роль в событиях лета 1015 года на юге Руси могла быть больше…

СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА СВЯТОСЛАВИЧА

Итак, Владимир Святославич умер 15 июля 1015 года в Берестовом, своей загородной резиденции недалеко от Киева. Традиционно считается, что первым об этом узнал Святополк, находившийся в заточении недалеко от Киева, в Вышгороде, одном из «княжеских городов» вокруг Киева. Естественно, смерть Владимира немедленно освобождала его из заточения, в результате чего он смог воспользоваться моментом и, появившись в Киеве, занять освободившийся престол как старший из всех сыновей Владимира.

Прежде чем рассматривать причины столь лёгкого установления власти Святополка в Киеве, необходимо решить несколько возникших вопросов, которые, как кажется, ещё не ставились исследователями. Как уже было сказано, считается, что местом заточения Святополка был Вышгород. Этой же точки зрения придерживается и А.Ю. Карпов, автор весьма примечательной книги «Ярослав Мудрый», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» в 2005 году — выдающегося исторического труда, охватывающего практически все историографические проблемы, касающиеся того периода русской истории. Так вот, А.Ю. Карпов аргументирует свой выбор именно Вышгорода как места заточения Святополка тем, что «он, даже став киевским князем, с исключительным доверием будет относиться к вышгородским «боярцам» (сокращение от «бояре»; собственно, вышгородские «болярцы», согласно летописи, и будут убийцами Бориса Владимировича. — С.Е.), а те, в свою очередь, останутся его преданными сторонниками. По-видимому, Святополк успел найти с ними общий язык за время своего заточения»[34].

Такое положение вещей вполне правдоподобно, однако вовсе не обязательно. Титмар Мерзебургский, как известно, не называет места заточения Святополка. Однако и выбор именно Вышгорода только на основании особой приязни Святополка к вышгородским «болярцам» кажется немного не обоснованным. Тем более, как оказывается, этому прямым образом противоречат показания русских летописей.

Летопись о смерти Владимира сообщает так: «Умер же (Владимир) на Берестовом, и потаили (смерть) его, потому что был Святополк в Киеве: ночью же, разобрав помост между двумя клетями, обернули его в ковёр и спустили на верёвках на землю; возложили на сани, повезли и поставили в церковь Святой Богородицы, которую он сам создал»[35]. Затем, уже в Киеве (видимо, на следующий день) был совершён христианский обряд прощания с умершим. При скоплении множества людей Владимира отпели и положили в мраморный саркофаг, вывезенный в своё время самим князем из завоёванной Корсуни[36].

Таким образом, согласно летописи, которая, к слову, не знает о заточении Святополка вовсе, Святополк на момент смерти Владимира оказывается в Киеве. А.Ю. Карпов разрешает это противоречие, предполагая, что сразу после смерти Владимира кто-то из перепуганных смертью князя слуг Владимира поспешил в Вышгород к Святополку, который, автоматически освобождаясь из заключения, становился главным наследником отчима. Святополк, узнав о смерти Владимира¸ поспешил в Киев, где, видимо, ещё никто ничего не знал. Затем и произошла сцена с разбором помоста и санями, описанная в летописи[37]. Однако представляется гораздо более логичным объяснить такое показание летописи тем, что Святополк изначально был заключён в тюрьму в Киеве, а не в Вышгороде или где-нибудь ещё.

Впрочем, в той же летописной фразе есть ещё одни неоднозначный момент, как кажется, ещё не затронутый исследователями. Говорится, что «потаили (смерть) его (т.е. Владимира. — С.Е.), потому что был Святополк в Киеве». Традиционно эта фраза трактуется так, что смерть Владимира «потаили» именно по приказу Святополка, в то время как связка «потому что» вполне допускает и другую трактовку — смерть Владимира «потаили» от Святополка, именно «потому что был Святополк в Киеве».

В пользу такой трактовки могут говорить, кроме текстологических, ещё и чисто исторические аргументы. Действительно, можно задаться вопросом: как Святополк получил власть в Киеве и каковы были его резоны утаивать смерть Владимира до поры до времени? Судя по тому, что в летописи нет никаких указаний на какое-либо сопротивление установлению власти Святополка со стороны киевлян (что, конечно, не отрицает, что его не было вовсе; такое вполне возможно, однако, так как ничем не подтверждено, является досужим домыслом; строить же историческое исследование исключительно на домыслах и домысливаниях существующих источников ненаучно); судя по этому, вполне можно утверждать, что Святополк утвердился в Киеве чрезвычайно легко.

Заняв отцовский престол, Святополк, видимо, решил упрочить своё положение: «Святополк же сел в Киеве по отце своём; и созвал киевлян, и начал раздавать им имение (имущество. — С.Е.)»[38]. Такая процедура упоминается в летописи дважды[39].

Меж тем время шло. Борис Владимирович, ушедший, как мы помним, с отцовской дружиной на печенегов, проплутав безрезультатно по степи и не нашедши врага, возвращался в Киев. Не так далеко от столицы к Борису пришла весть о случившемся: о смерти отца и произошедших переменах. Если учесть, что смерть Бориса наступила утром 24 июля 1015 года, через девять дней после смерти отца[40], при том, что известие о смерти отца пришло к нему ещё за несколько дней до этого (мы пока не рассматриваем вопрос о том, чем занимался Борис все эти дни — переговорами ли со Святополком, которые описаны в летописи, или чем-либо ещё)[41], то получается, что Святополк недолго скрывал смерть Владимира. Собственно убийством Бориса Владимировича и событиями, непосредственно этому предшествовавшими, мы займёмся позднее. Сейчас же важно подчеркнуть, что, если принимать существующую датировку событий (15 и 24 июля; к слову, у нас нет никаких оснований в ней сомневаться; впрочем, этот вопрос подробнее будет рассмотрен ниже), то эти девять дней должны вместить и несколько дней с того момента, как Борис узнал о смерти отца, и до того, как он сам был убит; встречу Святополка и киевлян, закончившуюся раздачей богатых подарков (вторая такая встреча произошла уже после убийства Бориса; по крайней мере, так располагает события «Повесть временных лет»); в конце концов, пышное отпевание Владимира. Правда, последнее могло состояться и позднее. Однако ясно одно — если Святополк и скрывал смерть Владимира, то самое большее — несколько дней. Что же он мог успеть за это время?

Очевидно, что его возможные действия зависели от того, от кого он хотел скрыть смерть Владимира. При этом эти его действия, как логично предположить, были направлены на то, чтобы укрепить его положение как нового правящего князя. Скрывать смерть Владимира Святополк мог: 1) от киевлян; 2) от окружения Владимира и его воевод, возможно, враждебно настроенных против него, Святополка; 3) от какого-либо внешнего действующего лица, располагавшего собственными возможностями противодействовать ему.

Уже было сказано, что киевляне приняли Святополка как князя беспрекословно. Смысла скрывать смерть Владимира от киевского люда у Святополка, таким образом, не было. Утаивать же смерть Владимира от ближайшего окружения покойного князя человеку, только что освободившемуся из заточения, без содействия этого самого окружения представляется совершенно невозможным. К тому же, предполагая приязнь бывшего окружения Владимира к Святополку, мы получаем дополнительные аргументы в пользу того, что у Святополка не было причин скрывать смерть князя от киевлян. Получив от воевод Владимира все рычаги власти, Святополк, таким образом, имел все возможности воздействовать на киевлян в случае их враждебной реакции на его вокняжение, дополнительное время ему не требовалось.

В качестве внешнего действующего лица мог рассматриваться в тот момент только находившийся достаточно близко Борис; Ярослав, также располагавший крупными военными силами, находился слишком далеко; его Святополк мог в тот момент не опасаться. Однако и здесь смысл таких действий кажется недостаточно обоснованным. Борис всё равно располагал большой дружиной, которой у Святополка не было. Чтобы действовать самостоятельно (например, устранить возможность перехода на сторону Бориса киевлян, что и было сделано путём раздачи «имения») Святополку было необходимо действовать уже в качестве правящего князя; то есть, о смерти Владимира неизбежно становилось известно. В конце концов, Борис и узнал о ней, причём очень скоро после самой смерти.

Итак, Святополк, при наличии поддержки со стороны воевод Владимира и киевлян, не имел никаких причин скрывать смерть отчима. Посему гораздо более логичным представляется ситуация, когда смерть Владимира пытались скрыть именно от Святополка, которого, как уже было сказано, она автоматически освобождала из темницы и, таким образом, давала возможность захватить власть. «Потаить» же её могли в надежде скорейшего возвращения в Киев Бориса, который мог стать наследником Владимира на престоле вместо Святополка. Смерть Владимира пытались «потаить» именно «потому, что Святополк был в Киеве», то есть находился там в заключении, чтобы он не смог занять освободившийся престол[42].

Если исходить из в принципе верного тезиса о том, что утаить смерть Владимира от кого бы то ни было без содействия со стороны его ближайшего окружения (или, по крайней мере, его части) было невозможно, то на роль того человека, который пытался скрыть смерть князя от Святополка, напрашивается только одна из известных нам кандидатур: Предслава Владимировна. Повторимся: нам ничего неизвестно о возможных враждебных друг другу группировках или «партиях» в окружении Владимира Святославича, одна из которых, видимо, поддерживала Святополка в качестве будущего князя, другая противостояла первой и выдвигала свою кандидатуру — Бориса или Ярослава. Существование таких группировок остаётся только предполагать с той или иной степенью вероятности. Однако такое предположение становится вполне возможным, если исходить из предыдущих рассуждений.

Если допущение, что смерть Владимира утаивалась от Святополка (что вполне могло иметь место), верно, то из всех известных нам участников событий только Предслава являлась человеком, однозначно враждебным Святополку (судя по её письму к Ярославу; естественно, возможно наличие и других фигур, другое дело, что о них нам ничего не известно) и находившимся тогда в Киеве, чтобы иметь возможность противодействовать туровскому князю, скрывая смерть Владимира. Имела она эту возможность, принадлежа к близкому окружению князя как его дочь; скорее всего, у неё были свои сторонники среди этого окружения. Однако именно в силу того, что у Святополка среди этого окружения тоже были свои сторонники (что, как кажется, уже доказано), план Предславы Владимировны провалился, и Святополк узнал о смерти отчима — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

УБИЙСТВО КНЯЗЯ РОСТОВСКОГО БОРИСА ВЛАДИМИРОВИЧА В РУССКИХ ПИСЬМЕННЫХ ИСТОЧНИКАХ, А ТАКЖЕ НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ТОМ, МОЖНО ЛИ ЭТИМ ИСТОЧНИКАМ ДОВЕРЯТЬ

Прежде чем перейти к основной части исследования, а именно: к анализу того, как убийство Бориса Владимировича отражено в русских письменных источниках — следует рассмотреть вопрос, с какой степенью доверия мы вообще можем пользоваться этими источниками с точки зрения адекватного, что главное, правдивого отражения событий.

Выше уже высказывалась версия о том, что в правление Ярослава Мудрого, да и позднее, многие имеющиеся письменные источники (впоследствии ставшие основой для написания тех, которыми мы располагаем сейчас — летописей, житий, сказаний и так далее) были «подчищены» с целью уничтожить информацию, так или иначе неугодную власти. Тогда же, возможно, и были уничтожены сведения об истинных событиях, произошедших после смерти Владимира, об истинном убийце Бориса и Глеба, которым, видимо, всё же оказывается Ярослав Владимирович. Вместо же уничтоженных сведений была выдумана история о Святополке Окаянном и всё прочее, нашедшее отражение в «Повести временных лет», «Житиях святых» и «Сказании о Борисе и Глебе».

Исходя из подобных предположений, любое историческое исследование этих событий или каким-либо образом с ними связанное оказывается невозможным и бесполезным, если оно подразумевает анализ русских письменных источников. Действительно, какова может быть его объективность, если эти источники, по сути — вымысел? Исходя из них, никакой истины узнать нельзя — ни об убийстве Бориса и Глеба, ни о других событиях, в них отражённых (это в первую очередь касается «Повести временных лет»). Таким образом, их роль как исторических источников, даже шире — как источников объективной информации, уничтожается. Если же учесть, что других источников информации об этих событиях, не считающихся ангажированными и не являющихся историческим вымыслом (как правило, таковыми считаются иностранные источники), очень немного, то в таком случае любое историческое исследование, в частности, и историческое исследование этого периода русской истории, вообще, становятся невозможными. Историкам следует смириться с отсутствием объективной информации и прекратить всякие попытки прояснить русскую историю — по крайней мере, на этом её этапе.

Представляется, что такой взгляд на перспективы исторического исследования, вытекающий из предпосылки о неистинности письменных источников того периода, является совершенно недопустимым. Во-первых, позиция, что существовавшие письменные источники «подчищались» в период правления Ярослава и его преемников, не доказана. Во всяком случае, кроме личного убеждения, фактических, документальных, если хотите, свидетельств того, что летописи «подчищались», причём именно с целью уничтожения порочащей существующую власть информации, не имеется. Таким образом, с полной уверенностью обвинять русские письменные источники в неистинности нельзя.

Во-вторых, даже если и признавать, что летописи действительно «подчищались», мы опять же не имеем никаких свидетельств того, насколько масштабен был этот процесс: переписывалась ли история полностью, или только вносились некоторые поправки. Поэтому огульное отбрасывание всех источников полностью тоже недопустимо, и возможен поиск истинных моментов. Здесь мы возвращаемся к уже описанной выше методологии исторического исследования М.П. Погодина — анализу русских источников с помощью источников иностранных. Таким образом, путём «независимого подтверждения» мы можем отделить информацию безусловно верную, отражённую и в других источниках, никак не связанных с данным, от информации сомнительной, возможно, и явившейся результатом позднейшей вставки. Так в «подчищенных» летописях, привлекая другие источники, в том числе и иностранные, мы выискиваем бесспорные моменты. Итак, даже при условии, что события в летописях были изменены, историческое исследование не делается полностью невозможным, оно лишь становится труднее.

В конце концов, для настоящего историка даже признание того, что все существующие русские источники по данному вопросу — вымысел и мистификация, не является препятствием. Как уже было сказано, есть корпус иностранных источников, которые могут так или иначе касаться этой проблемы. Даже анализ самого вымысла может зачастую дать интересные результаты, позволяющие иногда определенным образом увидеть, что же происходило на самом деле.

Собственно, принимая возможность «подчищения» источников, мы и будем руководствоваться сравнительной методологией, ища наиболее бесспорные моменты. При этом изначальной установкой является не повсеместное сомнение, но, наоборот, установка на истинность всех описанных в источнике событий. Лишь затем, ввиду возникновения определённых противоречий, возможность осуществления тех или иных событий будет ставиться под сомнение.

Выше уже говорилось о возможных сомнениях относительно датировки описанных событий. Вряд ли стоит лишний раз подчёркивать важность этого вопроса. Так вот, каких-либо предпосылок сомневаться в ней у нас нет. Так или иначе, никаких оснований для подмены дат назвать нельзя (по крайней мере, сейчас). Что же касается даты смерти Бориса Владимировича (24 июля), то она вряд ли случайна и не отражает реального события. Во всяком случае, известна довольно прочная традиция ещё в самой Древней Руси называть именно 24 июля «Борисовым днём»[43].

Таким образом, мы можем с достаточной степенью достоверности оперировать имеющимися датами, описывая последние дни жизни Бориса Владимировича, чем мы, собственно, и займёмся.

Сведения о них мы можем получить в основном из трёх источников: «Повести временных лет» (статья 1015 года), анонимного «Сказания и страдания и похвалы мученикам святым Борису и Глебу» («Сказания о Борисе и Глебе») и «Чтения о житии и о погублении Бориса и Глеба» преподобного диакона Нестора («Чтения о Борисе и Глебе»)[44]. При этом первые два источника в основном совпадают друг с другом, последний же отличается во многих деталях[45].

При этом, анализируя эти источники, следует делать несколько очень важных допущений. Пожалуй, основное из них — это признание неизбежной идеализации образов князей-мучеников, что чрезвычайно затрудняет понимание реальных характеристик их личностей.

Естественно, одной из основ работы историка-источниковеда (да и любого источниковеда вообще) является не только характеристика и анализ информации, содержащейся в том или ином источнике, но и, прежде всего, прежде этого анализа, прежде начала работы с источником — анализ характера, специфики самого источника (его жанр, время написания, обстоятельства написания, автор и так далее). Это совершенно необходимая работа потому, что все вышеперечисленные характеристики (жанр, время написания и так далее) оказывают значительное, зачастую определяющее влияние на информацию, содержащуюся в источнике, меняя её определённым образом в противовес её точному, объективному, фотографическому отражению. Оценивать её мы можем лишь исходя из этих предварительных характеристик. В частности, одно и то же событие разные источники могут отражать совершенно по-разному, даже руководствуясь одним объёмом сведений о нём.

В нашем случае та же ситуация. Как известно, Борис и Глеб Владимировичи — первые русские святые, князья-мученики, заступники русской земли, символ непротивления, непонятным образом впоследствии трансформировавшийся в русском менталитете в символ, вдохновляющий на беспощадную борьбу с врагом. Их канонизация автоматически наложила отпечаток на их изображение в литературе. Да и, в основном, сама литература, в которой имеются какие-либо сведения об их жизни, носит преимущественно агиографический (житийный) характер: как «Сказание», так и «Чтение»- это, по сути, ранние варианты «Житий» святых (не говоря уже о классических «Житиях»). Летописная же статья практически полностью повторяет текст «Сказания». Таким образом, мы не имеем источников, в которых так или иначе не присутствовал бы агиографический компонент описания личностей Бориса и Глеба. А он, в определённых целях, конечно, но всё же искажает реальный облик князей. Собственно, мы не увидим его в источниках, построенных исключительно на идеализации их образа, на подчёркивании их христианских добродетелей, их непротивления, их нежелания участвовать в междоусобице, в какой-либо, выражаясь современным языком, политической борьбе.

Таким образом, изначальный ореол мучеников, подвижников заставляет авторов сознательно представлять Бориса и Глеба идеальными святыми, не имеющими ничего общего с реальными людьми, которыми они, собственно, и являлись. Этот ореол заставляет представлять их поступки в строго определённом свете, какого, конечно же, эти поступки изначально не имели. Он заставляет опускать какие-либо события, не укладывающиеся в идеальный образ, и, наоборот, вводить в повествование факты, легко согласующиеся с этим образом, но вряд ли в силу этого имевшие место в реальности.

XI век — век становления христианства на Руси, и именно поэтому гораздо легче предположить, что Борис и Глеб не были такими, какими они представлены в источниках. Лишь гораздо позже, когда христианство укоренилось на Руси и вошло в менталитет, лишь тогда образ святости воплотился в реальность, лишь тогда подвижничество стало действительным стилем жизни, а не агиографическим преувеличением. Но говорить так по отношению к XI веку, к князьям, видимо, родившимся ещё в язычестве[46], вряд ли возможно.

Кроме того, у нас есть и косвенные исторические основания утверждать, что в действительности Борис и Глеб отличались от своего литературного образа; по крайней мере, это касается Бориса Владимировича. О свидетельствах в пользу его самостоятельной политики, не укладывающейся в рамки его идеального изображения в источниках, мы ещё поговорим. Другое же косвенное свидетельство состоит в чисто логической, житейской аргументации: Борис, такой, как его изображают источники — никчёмный правитель. Святой на престоле, особенно в ту эпоху, невозможен. Однако, как мы знаем, его отец, Владимир Святославич, вполне доверял ему и, видимо, надеялся видеть преемником; в конце концов, он даже поручил ему свою дружину. Это вряд ли говорит о полной неспособности Бориса к государственной деятельности, неспособности, вытекающей из его идеального образа святого князя. Также в пользу этого говорит и тот факт, что определённое время Борис являлся правящим князем в своём уделе (в Ростове), где вполне мог (и, логично предположить, должен был) проявить себя самостоятельным политиком и правителем.

Итак, ввиду вышеперечисленных особенностей данных источников («Сказания», «Чтения» и летописи), нам достаточно трудно выделить в них какую-либо объективную информацию, свободную от агиографических наслоений. Однако, это не невозможно, особенно если делать поправку на житийный характер этих источников.

Принимая всё это во внимание, обратимся непосредственно к источникам.

Как уже было сказано, Борис, не нашедши печенегов, возвращался во главе отцовской дружины в Киев. Именно в походе он и получил известие о смерти отца. Сражённый этим известием, он остановился на приличном расстоянии от столицы, на реке Альте (которая является притоком Трубежа, на котором стоит город Переяславль; Трубеж, в свою очередь, впадает в Днепр) — это примерно в 60 километрах от Киева в восточном направлении. Здесь, на Альтинском поле, он стоял, видимо, несколько дней — до своей смерти. Ввиду того, что события этих дней, последних дней его жизни, освещены более или менее подробно, то мы можем описать их с известной хронологической точностью.

24 июля, день смерти Бориса, был, согласно письменным источникам, воскресенье. Следовательно, 23 июля — суббота. С утра субботы мы и должны начать.

Видимо, утром в субботу к шатру Бориса подошли воины, и дружина обратилась к князю: «Вот, дружина у тебя отчая и воины; пойди, сядь в Киеве, на столе отчем». Борис же отвечал им: «Не стану я поднимать руку на брата своего старейшего. Если умер отец мой, то сей (Святополк. — С.Е.) будет мне вместо отца». «И услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался с одними отроками (личными телохранителями. — С.Е.) своими».

Как раз в этот момент, когда дружина принимала решение оставить Бориса и вернуться в Киев, к своим родным, на Альте появились посланцы Святополка. Видимо, надеясь как-то предотвратить, казалось бы, неизбежное столкновение с Борисом, Святополк решил договориться с братом. Послание, которое передали Борису послы Святополка, было следующего содержания: «Брате, хочу с тобою любовь иметь, а к тому, что отец тебе дал, ещё дам!» Борис, как считает А.Ю. Карпов, принял предложение Святополка, отправив к нему одного из своих отроков[47].

Между тем уход дружины от Бориса совершился почти на глазах послов Святополка. Таким образом, Святополк, получив от них известие о том, что дружина Бориса разошлась по домам, уже не нуждался ни в каких переговорах и попросту задержал Борисова отрока, так и не дав ему ответа. Борис более не представлял для него опасности, и Святополк, видимо, решил совсем устранить политического противника. Вечером того же дня (субботы) Святополк приступил к осуществлению своих замыслов: «Святополк же пришёл ночью к Вышгороду, тайно, призвал Путшу и вышгородских болярцев и спросил их: “Преданы ли мне всем сердцем?” Отвечали же Путша и вышгородцы: “Можем головы свои положить за тебя”. И сказал он им: “Никому не говоря, идите и убейте брата моего Бориса”. Они же обещали ему вскоре всё исполнить». Ниже называются имена убийц — Путша, Талец, Еловит (или Елович) и Ляшко. По мнению А.Ю. Карпова, последний («Ляшко» значит «поляк»), возможно, появился в окружении Святополка после его брака с дочерью Болеслава и оставался при князе все эти годы[48].

Меж тем Борис ждал ответа. Он его так и не дождался. «С удручённым сердцем вошёл он в шатёр свой и заплакал в сокрушении сердечном, но с душой просветлённой, жалобно восклицая: “Не отвергай слёз моих, Владыка, ибо уповаю я на тебя! Пусть удостоюсь участи рабов твоих и разделю жребий со всеми святыми твоими, ты Бог милостивый, и славу тебе возносим вовеки!”» Далее Борис в своих думах обращается к участи святых мучеников Никиты, Вячеслава, святой Варвары, убийцей которой был её родной отец. Итак, он уж не ждёт ответа от брата; он знает этот ответ, он знает, что будет убит им…

Именно так и трактует слова молитвы Бориса А.Ю. Карпов, сообщая, что уже «к нему (к Борису. — С.Е.) прибыл некий гонец из Киева с тайной и устрашающей вестью…»[49] Действительно, какого-либо другого объяснения подобным словам Бориса вряд ли можно найти. Впрочем, подробным разбором данного момента мы займёмся позже.

Однако наступил вечер. Борис повелел священнику, оставшемуся с ним, петь вечерню, а сам стал молиться. После он лёг спать, но спал мало и плохо. Проснулся он рано. День был воскресный. Борис велел священнику петь заутреню; сам же умылся, обул ноги и стал молиться сам. Примечательны слова его молитвы: «Господи, что ся умножиша стужающий ми? Мнози восстают на мя, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси…»

Убийцы, посланные Святополком, ещё ночью пришли к Альте. Утром они подступили к самому шатру, однако, услыхав молитву, застыли в нерешительности. Борис же услыхал зловещий шёпот вокруг шатра своего и понял, что идут убивать его. И заплакал он. С ним заплакали и священник, и отрок, прислуживавший князю.

Тут в шатёр и ворвались убийцы. Бросившись на Бориса, они стали пронзать его короткими копьями-сулицами. Один из отроков Бориса, по имени Георгий, угрин (венгр), попытался закрыть его собою, но убили его вместе с князем. Убили они и всех остальных отроков Бориса. В живых остались только двое: братья Георгия, Ефрем и Моисей Угрины. Первый из них по каким-то причинам не был в тот роковой день с князем на Альте; второй же спасся каким-то чудом. Более подробно о последующей их судьбе и их роли в смерти Бориса Владимировича мы поговорим позднее.

Георгий, в знак любви и отличия носил особое шейное украшение — златую гривну, возложенную на него Борисом. Убийцы, занявшись грабежом шатра Бориса, захотели и с Георгия снять гривну, однако не смогли. Тогда они отрубили ему голову и так сняли украшение. Впоследствии, именно ввиду этого, тело Георгия так и не смогли опознать на месте убийства, так как голову не нашли.

Однако, как оказалось, Борис ещё не был мёртв — «ибо ранен был не в сердце». Очнувшись, он поднялся и выскочил из шатра. «Что стоите и смотрите? Завершим повелённое нам!» — вскричал кто-то из убийц, когда первые моменты изумления прошли. «Братия моя, милая и любимая! — обратился тогда к ним Борис, — Погодите немного, да помолюсь Богу моему!» Сотворив молитву под поражёнными взглядами своих убийц, произнёс он, наконец: «Братия, приступивше, заканчивайте порученное вам. И да будет мир брату моему и вам, братия!» И тогда один из убийц, подойдя, ударил его в самое сердце.

Итак, Борис, казалось, был мёртв. Тело его завернули в шатёр и, положив на телегу, повезли к Киеву. Однако, если верить летописи и «Сказанию о святых», этим земной путь Бориса Владимировича не завершился. Уже по пути в Киев оказалось, что Борис всё ещё жив. «И когда были они на бору (в некоторых источниках говорится о «горе». — С.Е.)[50], начал он поднимать святую главу свою. Уведал же окаянный Святополк, что ещё дышит Борис, и послал двух варягов прикончить его. Те же пришли и увидели, что ещё жив он; один из них извлёк меч и пронзил его в сердце». В этом месте некоторые более поздние источники приводят несколько иную трактовку произошедшего, однако ею мы займёмся позднее, там, где к анализу информации, содержащейся в «Сказании» и в летописи, будут привлечены другие письменные источники.

Что же касается дальнейшей судьбы Бориса Владимировича, точнее, его останков, то она следующая: «И привезли его на Днепр, вложили в ладью и приплыли с ним под Киев. Киевляне же не приняли его, но отпихнули прочь»[51]. После этого его тело привезли к Вышгороду и похоронили в простом деревянном гробу возле церкви святого Василия, выстроенной в своё время Владимиром в честь своего небесного покровителя Василия Великого. Здесь Борис и обрёл своё последнее пристанище, но, как оказалось, не забвение…

БОРИС ВЛАДИМИРОВИЧ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ПОЛИТИК И ОСНОВАНИЯ ДЛЯ ПОДОБНОЙ ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКИ

Итак, перед нами описание последних дней жизни князя Бориса. Памятуя об общей агиографической направленности всех известных нам русских письменных источников, затрагивающих эти события, нам в первую очередь необходимо задаться вопросом: насколько верно отражены эти события? Насколько то, что мы видим на страницах летописи, свободно от сознательного или неосознанного искажения фактов?

Вряд ли можно утверждать, что всё отражённое в источниках безусловно достоверно — и прежде всего потому, что источники пытались представить нам идеальный образ князя-мученика, святого и непротивленца, несомненно, не существовавшего в реальности. Уже было сказано, что Борис, такой, каким он является в агиографии — никчёмный правитель. Уже были высказаны соображения в пользу того, что на самом деле Борис был более земным, более реальным человеком и правителем. Определённые выводы в этом же направлении можно сделать и на основе анализа самих источников.

Хронологически первая логическая и фактическая трудность в реалистической интерпретации сказанного летописью возникает при рассмотрении причин ухода дружины от Бориса. Логически, исходя из простого житейского взгляда на жизнь, трудно поверить в то, что Борис отказался от своих прав на престол, который, как представляется, после смерти отца должен был перейти именно к нему. Вероятность того, что христианское смирение Бориса и его нежелание поднимать руку на брата были лишь позднейшими вставками летописца, очень велика. Это скорее агиографический штамп, чем реальное положение дел. лжно поступать святому. Но мы имеем всеБорис поступает именно так, как до основания утверждать, что Борис не был смиренным христианином, бежавшим мирских дел: он вполне мог управляться с дружиной, которую потому ему и смог доверить отец. Итак, он не мог бы спокойно допустить ухода дружины от него. И вряд ли он мог отказываться от престола (даже если отказ имел место), руководствуясь чисто христианскими мотивами. Скорее всего, мотивы были гораздо более прагматические, продиктованные текущей политической ситуацией.

Итак, Борис не мог отпустить дружину просто так. Не мог он просто так и отказаться от прав на престол (повторимся — если отказ вообще имел место). Так каковы же были реальные причины произошедшего?

Вряд ли мы сможем со стопроцентной уверенностью назвать их. Однако некоторые общие моменты могут показаться довольно несомненными. И главный из них — реальная деятельность Бориса Владимировича как самостоятельного политика не совсем вписывалась в его христианский образ мученика и страстотерпца.

Как известно, повсеместное церковное почитание князей-мучеников было установлено в 1072 году русским митрополитом Георгием по прямому указанию Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей. Так Борис и Глеб стали первыми русскими святыми (хотя довольно длительное время ведётся дискуссия о, возможно, более ранней канонизации, ещё в период правления Ярослава; впрочем, задача затронуть данный вопрос в нашем исследовании не ставилась)[52]. Собственно, канонизация 1072 года состояла в перенесении (после торжественного освидетельствования) мощей святых из ветхой деревянной церкви, выстроенной ещё Ярославом, в новую одноглавую, возведённую его сыном киевским князем Изяславом и освящённую тогда же, 20 мая 1072 года[53]. Летопись красочно описывает церемонию. Первым из церкви был вынесен деревянный гроб с мощами святого Бориса: несли его сами князья-Ярославичи. Когда принесён он был в новую церковь, его открыли, и наполнилась церковь благоуханием, так, что даже не верящие в святость братьев уверовали (и среди них сам митрополит Георгий, павший ниц перед гробом святого Бориса). Затем переложили его мощи в каменный гроб. После вернулись в старую церковь и, положив каменный гроб Глеба на сани, повезли, взявшись за верёвки. Однако в дверях он застрял и не шёл дальше. «И повелели народу взывать: “Господи, помилуй”». И чудесным образом гроб прошёл в двери, и повезли его дальше. Так все окончательно уверовали в святых братьев[54].

В этом описании нам примечательна одна вещь. Как мы видим, ко времени канонизации мощи Глеба Владимировича уже находятся в каменном саркофаге, в то время как переложение мощей Бориса в каменный саркофаг состоялось только в самом 1072 году. Кроме того, на размышления наводит и тот факт, что гроб Глеба при перенесении застрял в дверях[55].

Как мы помним, Борис Владимирович был похоронен возле церкви святого Василия в Вышгороде. Впоследствии туда же Ярославом были перенесены и останки его брата Глеба. В неизвестном году эта церковь, по попустительству местного клира, сгорела. На её месте, по совету некого митрополита Иоанна, как сообщает в своём «Чтении» Нестор (в других источниках, кстати, митрополит Иоанн не упоминается), Ярослав выстроил небольшую часовенку, куда и были перенесены гробницы братьев. Вскоре вокруг них стали происходить чудеса, и тот же митрополит Иоанн посоветовал Ярославу построить новую церковь, более богатую убранством. И вскоре в Вышгороде появилась большая пятиглавая церковь, куда в один из годов 24 июля, в день смерти Бориса, были перенесены раки святых. Именно из этой церкви и переносили тела святых во время канонизации 1072 года[56].

Собственно, тот факт, что каменная гробница Глеба не смогла пройти в двери деревянной пятиглавой церкви Ярослава, свидетельствует о том, что саркофаг уже находился на том месте, где была построена церковь, до того, как она была построена. Скорее всего, церковь была построена вокруг гробницы, которую не сдвигали с места во время строительства. Логично предположить, что деревянная церковь Ярослава была построена вокруг той небольшой часовни, куда переложили тела святых после пожара[57]. Значит, каменная гробница изначально находилась в часовне (или, по крайней мере, была установлена на месте будущего строительства непосредственно перед строительством).

Дата построения деревянной церкви Ярослава датируется приблизительно, однако довольно определённо. Согласно «Сказанию о чудесах святых» (являющемуся логическим продолжением «Сказания о святых»), всё происходило незадолго до смерти Ярослава Мудрого (последовавшей, как известно 19 февраля 1054 года): сообщается, что вскоре после торжеств, связанных с освещением новой церкви, Ярослав умер, прожив, таким образом, как говорит источник, 38 лет после смерти отца. Выстроенная же им церковь, простояв, как указывается, 20 лет, была заменена новой, той, что построили Ярославичи и в которой и прошла церемония 1072 года. Действительно, между кончиной Ярослава и смертью его отца — ровно 38 лет[58]. Однако прибавление двадцати лет к году его кончины не даёт нам даты «1072 год». Остаётся зазор в один-два года. Но совсем не обязательна полная одновременность событий — построения церкви и смерти Ярослава. Таким образом, если отсчитывать 20 лет от 1072 года назад, то мы приходим к 1052 году, когда, скорее всего, и была построена пятиглавая вышгородская церковь; вскоре после её строительства, в 1054 году, Ярослав и умер.

Итак, церковь Ярослава была выстроена в 1052 году. К этому времени, следовательно, тело Глеба Владимировича уже находилось в каменной гробнице. Это свидетельствует, с одной стороны, о той или иной степени церковного почитания Глеба до канонизации 1072 года; с другой, о преимущественном почитании Глеба по сравнению с его братом Борисом, тело которого, как видно, ещё как минимум двадцать лет находилось в деревянной гробнице[59].

Имеются и другие красноречивые свидетельства преимущественного почитания Глеба по сравнению с его братом вплоть до конца XI века. В частности, как отмечает М.Х. Алешковский, один из исследователей «борисоглебской» проблематики (точнее, той её стороны, которая связана с древнерусским искусством и летописным творчеством), вплоть до конца XI века на лицевой стороне «борисоглебских» крестов-складней (так называемых энколпионов или мощевиков, предназначенных для хранения частичек святых мощей) помещали именно изображение святого Глеба, так что эти кресты правильнее было бы называть «глебоборисовскими». Также он отмечает и некоторые другие преимущественного почитания святого Глеба[60]. Другой пример: когда в 1095 году частицы мощей святых братьев были отправлены в чешский Сазавский монастырь (в центральной Чехии, юго-восточнее Праги), местная хроника отметила факт перенесения мощей «святого Глеба и его товарища», даже не назвав Бориса по имени[61].

Таким образом, преимущественное почитание Глеба может считаться несомненным фактом. Правда, в этом отношении подтверждением данной точки зрения, кроме прочих доказательств, вряд ли могут считаться аргументы, приведённые В. Биленкиным[62], который ссылается на «Чтение» Нестора, где Глеб последовательно именуется «святым», а Борис — «блаженным». Как совершенно верно отмечает А.Ю. Карпов, эти ссылки несостоятельны[63]. В Древней Руси данные определения были равнозначны (А.Ю. Карпов при этом ссылается на известного польского историка и исследователя древнерусской исторической проблематики Анджея Поппэ[64] и один из вариантов сказания о святом Глебе XVI века, изданный Д.И. Абрамовичем: «Бысть по убитии святого страстотръпца… Бориса посла убиицы ты против блаженаго Глеба», и далее Глеб последовательно именуется «блаженным»[65]).

Ввиду всего вышесказанного возникает закономерный вопрос: на каком основании при церковном почитании святых братьев предпочтение отдавалось Глебу? Что такого сделал Глеб, чтобы он мог считаться образцом большей святости? Или: что такого сделал Борис, чтобы он мог считаться образцом меньшей святости по сравнению с братом?

В самих письменных источниках никаких указаний на это различие мы не найдём. Однако, при более внимательном рассмотрении, подтверждение получает именно вторая версия — версия самостоятельной политики Бориса Владимировича, совсем не такой христианской, как может показаться, если исходить из его агиографического образа.

Выше уже обращалось внимание на молитву Бориса, которую он творил в утро перед убийством: «Господи, что ся умножиша стужающий ми? Мнози восстают на мя, мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси…». Как представляется, до сих пор на неё ещё не было обращено должного внимания, однако же её смысл довольно примечателен. Как известно, к утру воскресенья 24 июля Борис уже знал о намерении брата убить его. Но даже в этом контексте остаются непонятными его слова о том, что «умножиша стужающий» его. Гораздо более логично, что он должен был иметь в виду только Святополка. Почему же «мнози восстают на» него, «мнози глаголют души» его: «несть спасения ему в Бозе его»? Кто эти многие?

Естественно, вероятность того, что в «Сказании» приведена действительная молитва Бориса, практически равна нулю. Видимо, несомненно то, что это позднейшая вставка летописца. Однако она может передавать действительное положение дел в те дни, положение, которое летописец не счёл по каким-либо причинам нужным вставлять в своё повествование (видимо, как раз из желания создать идеальный облик князя-страстотерпца, в который некоторые события не укладывались), но всё же решил тем или иным образом отразить — в молитве Бориса. Иное объяснение подобных слов, никак не связанных со всем предыдущим и последующим контекстом летописи и «Сказания», вряд ли представляется возможным.

Но что это за ситуация, в ходе которой Борис оказался так ненавистен многим? И кто же эти многие? Его дружина? Но почему его воины могли ненавидеть его? Вряд ли только из-за того, что он отказался от прав на престол. Во всяком случае, такая точка зрения выглядит откровенной натяжкой.

При ответе на вопрос, что такого нехристианского мог сделать Борис, мы невольно обращаемся к возможности его самостоятельной политической деятельности. То, что таковая вполне могла иметь место, представляется фактом несомненным. Уже было показано, что Борис Владимирович вполне мог быть гораздо более самостоятельным и дееспособным политиком, в противовес тому, что мы видим в источниках. Принимая же во внимание косвенные намёки на его политическую самостоятельность, которые были обнаружены выше, при анализе источников и реальных исторических фактов, мы ещё более укрепляемся в обоснованности подобного вопроса.

При ответе на него перед нами, в первую очередь, встают силуэты королевства Венгерского и сводного брата Бориса Владимировича, князя древлянского Святослава. Связь Святослава с Венгрией отчётливо зафиксирована в письменных источниках. Связь Бориса, однако, довольно опосредована и относительна (единственный намёк на неё — наличие в свите Бориса трёх братьев-«угринов»; впрочем, сам этот факт довольно примечателен, чтобы не обращать на него внимания). Есть и другие свидетельства незримого влияния или, по крайней мере, неявного вмешательства и заинтересованности Венгерского королевства в русских делах начала XI века. Оговоримся сразу — никаких реальных фактов самостоятельной политической деятельности Бориса в данном направлении у нас нет; более того, даже косвенные свидетельства наличия таковой весьма малочисленны, неконкретны и не могут трактоваться более или менее однозначно. Непосредственных свидетельств нет, лишь намёки. Так как имеется значительно больше упоминаний связи с Венгрией брата Бориса Святослава, а не самого Бориса, то весь «венгерский вопрос» более подробно будет рассмотрен ниже, при анализе обстоятельств, связанных со смертью Святослава Владимировича. Сейчас же скажем лишь, что, по крайней мере, до сих пор, бесспорных доказательств какого-либо влияния Венгрии на обстоятельства смерти Бориса Владимировича нет.

Однако есть и другие предположения (правда, следует сразу подчеркнуть, что они являются не более чем предположениями). Чтобы их прояснить, необходимо сделать небольшое историческое отступление.

Выше уже упоминалось имя мерзебургского хрониста епископа Титмара, известного писателя и церковного деятеля Восточной Германии конца X — начала XI века. Его родственником и сверстником являлся другой известный церковный деятель того периода, не чуждый впрочем, и литературной деятельности — миссийный архиепископ Бруно (в монашестве Бонифаций) Кверфуртский. Они знали друг друга довольно близко, так как вместе учились в школе при кафедральном соборе в Магдебурге. Впоследствии некоторые сведения о Бруно Титмар включил в свою «Хронику» (рассказ о ранних добродетелях будущего мученика, проявившихся уже в школьные годы, сообщение о смерти). Бруно происходил из Тюрингии, из семейства графов Кверфуртских, и был личностью незаурядной. В 997 году он стал капелланом юного императора Священной Римской империи Оттона III (983–1002 гг.) и энергично взялся за осуществление новой церковной политики императора[66]. Император мечтал о создании «универсальной» христианской империи с центром в Риме. Она должна была состоять из четырёх частей — Италии, Германии, Галлии (прежде всего Западной Германии) и Славии, сердцевину которой составляла бы христианская Польша.

В 999 году в Польше под юрисдикцией Рима уже было образовано особое Гнезненское архиепископство (Гнезно — древняя столица Польши). Именно в Гнезненском соборе обрели покой мощи святого Адальберта-Войтеха, епископа Пражского, известного миссионера конца XI века[67]. Происходя из рода чешских князей, он в своё время был приглашён известным уже нам князем польским Болеславом I из Чехии в Польшу. Отправившись затем из Польши проповедовать христианство язычникам-пруссам, он принял от них мученическую смерть в 997 году[68]. В 1000 году, с целью поклонения мощам святого Адальберта в Гнезно прибыл Оттон III. Познакомившись с Болеславом, Оттон увидел в нём единомышленника в идее создания христианской империи. Однако скорая смерть императора в 1002 году помешала осуществлению этих планов. Новый германский король Генрих II (а с 1014 — ещё и император) считал Болеслава своим основным внешнеполитическим противником и почти непрерывно воевал с ним[69].

Бруно Кверфуртский ещё при жизни Оттона планировал, в рамках церковной политики своего покровителя, создать и возглавить миссионерский центр на территории Польши. Естественно, политика Генриха II разрушила эти планы. Тогда он пустился в стихийное миссионерство — среди «черных венгров» (в Трансильвании), печенегов, пруссов. Во время миссии к пруссам он и погиб в 1009 году — на границе Руси и Литвы. Между тем, всё это время он, ввиду прежней приверженности идеям христианской империи Оттона, оставался другом Болеслава (быть может, ещё отчасти и потому, что последнего в своё время связывала дружба со святым Адальбертом — кумиром Бруно; Бруно даже написал «Житие святого Адальберта-Войтеха, епископа Пражского»). За эту дружбу он и был вынужден оправдываться перед Генрихом. Примером такого оправдания может служить послание Бруно к Генриху II.

В целом послание — отчёт о миссионерской деятельности Бруно. Поэтому там, кроме оправдания в том, что, миссионерствуя, Бруно часто оказывался на территории Польши, содержится и сам рассказ о его миссиях. Нас интересует его рассказ о пребывании у печенегов, по пути к которым он посещал Киев. Послание написано из Польши, вероятно, осенью 1008 года[70].

Бруно достаточно красочно описывает своё пребывание при дворе Владимира Святого, который долго не пускал его к язычникам-печенегам, затем саму миссию, в ходе которой он неоднократно избегал смерти; однако всё же ему разрешили проповедовать. Наконец, «обратив в христианство примерно тридцать душ, мы, по мановению Божию, устроили мир (с Русью. — С.Е.), который, по их (печенегов. — С.Е.) словам, никто кроме нас не смог бы устроить… С тем я и прибыл к государю Руси, который, ради (успеха) Божьего (дела) одобрил это, отдав в заложники сына. Мы же посвятили в епископы (одного) из наших, которого затем государь вместе с сыном поместил в середине земли (печенегов)»[71].

Как раз таки фрагмент, касающийся мира, устроенного Бруно между Русью и печенегами, нам и интересен. Сам факт мира не вызывает каких-либо вопросов (нам известны многочисленные войны Владимира с печенегами, в которых, вполне возможно, могли быть и перемирия). Вопрос возникает следующий: кто был тем сыном, которого Владимир «поместил» в землю печенегов?

Традиционно принято считать, что этим сыном был Святополк[72]. Этим и объясняется его последующая связь с печенегами, которых он неоднократно привлекал в своей войне с Ярославом за престол. Однако это совсем не обязательно. Вполне вероятно и то, что эта связь досталась Святополку через посредничество его покровителя Болеслава, который, как мы помним, также имел с печенегами давнюю дружбу[73]. При всём этом Святополк вряд ли мог быть тем сыном, в силу того, что в заложники обычно отдавались малолетние младшие сыновья, в то время как Святополку, одному из старших сыновей, в 1008 году уже было тридцать лет и он имел собственный стол[74]. Кто же мог быть этим сыном? Если обратить внимание на младших сыновей Владимира, то таковым вполне мог быть и Борис Владимирович, не имевший к тому времени ещё собственного удела…

При всей неожиданности такого предположения оно, тем не менее, не противоречит известным нам историческим фактам. Борис вполне мог провести несколько лет у печенегов до тех пор, пока отец не вызвал его к себе (видимо, тогда, когда мир с печенегами в очередной раз был нарушен). Тогда же (скорее всего, около 1010 года) Борис и получил, наряду с остальными младшими Владимировичами, свой удел. Возраст Бориса (как и его брата) высчитывается исследователями достаточно приблизительно; впрочем, скорее всего к 1008 году Борису было около 20 лет[75].

Таким образом, логично предположить, что после нескольких лет, проведённых у печенегов, у Бориса могли остаться определённые связи, которые он мог использовать и позже. Впрочем, подобные выводы не имеют ничего общего с множеством современных интерпретаций произошедших в 1015 году и после событий, в которых «печенежский след» также обыгрывается. Большинство этих интерпретаций представляют собой совершенно произвольные исторические построения, ни на чём не основанные, противоречащие всем известным фактам и более напоминающие исторические мистификации, чем серьёзные исследования. В некоторых из них явно подчёркивается связь Бориса с печенегами: «Киевский престол (после смерти Владимира — С.Е.) занял Борис… Ярослав выступил против нового киевского князя и в битве на Днепре (вероятно, осенью 1015 года) одержал победу. В результате киевский престол перешёл к нему. Тем временем из темницы удалось бежать Святополку, который отправился не мешкая к своему тестю (то есть, к Болеславу; Святополк действительно бежал в Польшу, но только в 1016 году, после поражения от Ярослава в Любечской битве, когда Ярослав и захватил киевский престол, но не у Бориса, а у Святополка. — С.Е.). Пока он собирался с силами, Борис, опираясь на поддержку печенегов (выделено мной. — С.Е.), попытался вернуть утраченную власть. Но киевляне, возглавляемые Ярославом… дали ему отпор. В следующем году новая попытка Бориса вернуть Киев закончилась… трагически — 24 июля 1017 года его убили варяги, посланные Ярославом…»[76]

Если не говорить о совершенном передёргивании фактов и произвольности основных дат (характерных, кстати, не только для данной работы), то подчёркивание факта связи Бориса и печенегов само по себе достаточно интересно. Однако автору неизвестно, на основании каких данных эта связь была выведена исследователем, чья работа была протицирована (так же, как и неизвестны источники, позволяющие трактовать всю ситуацию того времени вообще подобным образом). По крайней мере, автор считает, что из вероятной связи Бориса Владимировича и одной из печенежских фем (так называли отдельные, политически самостоятельные печенежские орды византийцы)[77] не вытекает вышеприведённая интерпретация событий.

Так или иначе, но Борис Владимирович за время, проведённое у печенегов, мог завязать какие-либо связи. Как мы помним, за свою жизнь он пересекался с печенегами как минимум ещё раз — в 1015 году, когда больной отец отправил его с дружиной против замаячивших у южных границ Руси кочевников. Тогда, летом 1015 года обычного нападения не случилось — печенеги ушли дальше в степь, и Борис ни с чем вернулся домой, под Киев — к гробу отца и навстречу собственной погибели. Разговор о его убийстве мы продолжим позже, в своём месте. Сейчас же, сопоставив кое-какие из известных уже нам фактов, ответим на вопрос, не возникавший перед нами доселе: почему же печенеги не стали нападать на Русь, но избежали столкновения с дружиной Бориса и ушли в степь?

Ответ не бесспорно истинен, как и большинство наших предположений, но вполне правдоподобен: такая ситуация, когда печенеги, не решившись на военное столкновение, вернулись восвояси, стала возможна благодаря соглашению Бориса с ними, что тем вероятнее, если принимать во внимание его прежние связи. Именно благодаря этим прежним связям и стал возможен мир между печенегами и Русью. Правда, мы не располагаем никакими, даже косвенными свидетельствами того, на каких условиях было заключено перемирие, что Борис пообещал своим печенежским контрагентам, однако результат налицо — обычного набега не произошло, и Борис спокойно вернулся на Русь. Повторимся — такое развитие событий было возможно почти исключительно благодаря тому, что в своё время Борис длительное время находился в качестве заложника у печенегов.

Собственно, как раз таки в этом и состоит причина ухода дружины от Бориса, причина ненависти, о которой говорит молитва Бориса, в конце концов — причина преимущественного почитания Глеба по сравнению с Борисом. Это и есть тот нехристианский поступок, намёки на который есть в «Сказании о святых»…

Что же такого в договоре Бориса с печенегами?

Попытаемся взглянуть на него с нескольких разных сторон; для начала — со стороны дружины Владимира, которую возглавлял в печенежском походе Борис.

Как известно ещё со школьной скамьи, Владимир Святой крестил Русь в 989 году (хотя, впрочем, эта дата вряд ли может быть признана с бесспорной точностью — споры идут и по сю пору). Таким образом, к моменту, когда происходили описываемые нами события, после Крещения прошло около 25 лет. Учитывая длительное языческое прошлое, это чрезвычайно маленький срок. Вряд ли можно говорить о глубокой укоренённости христианских идеалов в сознании общества вообще и конкретного человека в частности. Если нам трудно утверждать подобное по отношению к членам великокняжеской семьи (Борису и Глебу — см. выше), то тем меньше оснований у нас говорить так и о простом человеке, пусть даже дружиннике великого князя Киевского. Он ещё скорее язычник, чем христианин, и руководствуется в своих взглядах на мир по большей части ещё старыми языческими представлениями. Именно поэтому мы не можем утверждать, что соглашение Бориса с печенегами могло как-то оскорбить христианские чувства его воинов. Вряд ли они сочли его договор с невежественными язычниками отступлением от веры, потворством Сатане и умалением христианских идеалов. Вряд ли это могло повредить в их глазах образу Бориса как христианского князя. Образ князя — защитника веры, обороняющего Русь от неверных, язычников и слуг Дьявола сложится на Руси гораздо позже. Трудно предполагать наличие такового в первые годы христианства на Руси.

Договор Бориса с печенегами был в глазах воинов дружины Владимира не отступлением от веры, но предательством интересов государства и политики, которую проводил Владимир Святославич, причём предательством тем более сильным, что совершил это предательство его сын — князь и воевода, в чьё распоряжение Владимир отдал дружину. Повторимся — мы точно не знаем условий мира Бориса и печенегов, но, по-видимому, именно эти условия и стали причиной ухода дружины от Бориса. Вместо того чтобы сражаться с врагом, Борис Владимирович вступил с ним в переговоры, что само по себе можно считать поражением — учитывая, что его отец, в противовес ему, всегда вёл беспощадную борьбу с кочевниками (непродолжительные перемирия, наличие которых нам подтверждает письмо Бруно Кверфуртского к Генриху II — скорее исключение, чем правило). Более того, условия мира оказались, видимо, довольно унизительны для Руси и были восприняты как потворство врагу. Любви к князю не прибавлял и тот факт, что, как оказалось, он имел уже достаточно давние связи с печенегами, причём связи, видимо, вполне дружеские, позволившие ему избежать военного столкновения и начать переговоры.

Если принимать все вышеизложенные рассуждения за достоверно отражающие ход событий (что возможно с довольно высокой степенью вероятности), то тогда картина произошедшего предстаёт перед нами совсем в другом свете. Вряд ли сама дружина просила Бориса занять отцовский престол; наоборот, узнав о смерти Владимира и вокняжении Святополка, дружина ввиду всего вышесказанного отказалась поддержать Бориса в его притязаниях на престол и покинула его, не считая достойным занять стол отца. Борис, скорее всего всё же желавший занять его, остался один и был убит. Именно дружину он имел в виду, говоря, сколь многим он ненавистен.

Правда, возражением на такую «патриотичность» дружины Владимира может служить тот факт, что эти же люди впоследствии, воюя со Святополком против Ярослава, вполне легко допустили присутствие в своём войске тех же печенегов, которых Святополк привлёк на помощь себе (в Любечской битве 1016 года). Однако следует иметь в виду, что в 1016 году ситуация могла быть совсем другой; в конце концов, не стоит забывать о золоте, щедро розданном киевлянам Святополком. Тогда они уже могли не считать соглашение с нечестивыми язычниками предательством.

Впрочем, то, что казалось в 1015 году дружинникам Владимира предательством, совсем с другой стороны оценивалось позднейшими книжниками и церковными иерархами, устанавливавшими почитание святым братьям. Для них Борис предал в первую очередь не государство, а веру, вступив в переговоры с язычниками. Именно поэтому мы наблюдаем преимущественное почитание его брата, а не его; именно поэтому в своей молитве Борис, под пером древнерусского книжника, упирает в основном на религиозный аспект ненависти к себе: «Мнози глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его…»

ХРОНОЛОГИЯ РУССКИХ ИСТОЧНИКОВ. «ВЕНГЕРСКИЙ СЛЕД» В УБИЙСТВЕ БОРИСА

Вернёмся, однако, к источникам. Кроме вопроса относительно причин ухода дружины от Бориса (ввиду того, что причины, описанные в источниках, не кажутся правдоподобными), при поверхностном анализе текстов возникает ещё несколько вопросов.

Выше мы попытались выстроить все события последних дней жизни Бориса Владимировича, отражённые в источниках, хронологически. В целом получается картина стройная и правдоподобная, за исключением одного факта, выпадающего из хронологического ряда. Как мы помним, Святополк, узнав о том, что дружина покинула Бориса, «пришёл ночью к Вышгороду» и приказал своим сторонникам тайно убить Бориса. Убийцы, видимо, сразу же отправились в путь и ещё ночью пришли к Альте. Утром они подступили к шатру Бориса и ворвались в него. Затем и произошла собственно сама сцена убийства.

Меж тем Борис весь вечер субботы ожидал вестей от Святополка, который предлагал ему мир, на что Борис согласился. Вестей не было. Наконец, он лёг спать. Проспав недолго, он проснулся на утро в воскресенье и стал молиться. Молитва его обращена к Господу с просьбой дать ему сил с достоинством принять мученический венец: «Господи Иисусе Христе! Как ты, в этом образе явившийся на землю и собственною волею давший пригвоздить себя к кресту и принять страдание за грехи наши, сподобь и меня так принять страдание!»[78] Получается, Борис уже знает о готовящемся убийстве. И действительно, и летопись, и «Сказание о святых» предваряют его молитву в утро воскресенья фразами о том, что «сказали уже ему, что собираются погубить его» или «получил он уже весть о готовящемся убиении его»[79]. Однако если судить по молитвам Бориса в вечер субботы, то получается, что об убийстве он знал уже тогда. Уже тогда он молит Господа о даровании ему сил и смирения принять свою участь, уже тогда он вспоминает страдания святых мучеников Никиты и Вячеслава, «которые были убиты так же», вспоминает, что «убийцей святой Варвары был её родной отец». «Меж тем», пока Борис был занят молитвою, «наступил вечер, и Борис повелел петь вечерню»[80]. Как утверждает А.Ю. Карпов, уже к вечеру субботы, таким образом, к Борису прибыл гонец из Киева с известием о готовящемся покушении. Пожалуй, именно так можно объяснить текст летописи и «Сказания» — о том, что весть об убийстве пришла к Борису, там говорится прямо, время же получения этого известия можно вычислить исходя из характера молитв Бориса. Однако это время совершенно не совпадает с ходом развёртывания остальных событий!

Борис не мог уже вечером субботы знать о покушении, если учесть, что, по тексту источников, Святополк только ночью субботы задумал его и нанял убийц. Даже если считать указание летописца именно на ночное время небольшой натяжкой (он мог назвать «ночью» поздний вечер), то поездка Святополка в Вышгород и прибытие гонца к Борису по самой меньшей мере происходят одновременно. Кто же тогда был этот таинственный гонец? Почему он сообщил Борису о том, что ещё не было решено, а может быть — ещё и не приходило никому в голову?

С одной стороны, объяснение может быть весьма простым. Во-первых, от имеющихся в нашем распоряжении источников, принимая во внимание их древность и житийный характер интерпретации описываемых событий, трудно ожидать хронологической точности и фактической непротиворечивости, особенно при отражении деталей (чем, безусловно, и является время сообщения Борису известия о готовящемся убийстве). Следует иметь в виду, что для общего замысла произведения данная деталь совершенно не важна; древний агиограф, писавший «Сказание», летописец, почти так же пересказывавший эту историю в «Повести временных лет», диакон Нестор, автор «Чтения о святых» вполне могли её исказить, не придавая ей значения. Цель данных произведений — построение идеального образа князя-страстотерпца, а не скрупулёзная передача всех фактов. На обеспечение хронологической точности при их написании обращалось мало внимания. Собственно, это характерно для всех источников житийного жанра, которые не являются историческими источниками в собственном смысле слова.

Таким образом, никакого противоречия нет. В реальности Борис, конечно же, получил устрашающее известие уже после того, как Святополк дал соответствующий приказ убийцам. В повествовании же этот факт по ошибке был отнесён к более раннему времени.

Во-вторых, определенный отпечаток на характер источника накладывает и его древность. Известные нам источники — в большинстве своём списки более древних оригиналов. Велика вероятность того, что определённые мелкие детали изначального повествования могли быть утрачены в последующих списках, искажены, переставлены местами. В частности, вполне вероятно, что в оригинальном тексте факт извещения Бориса о готовящемся на него покушении относился, как это и должно было быть в реальности, к ночи с субботы на воскресенье или, скорее всего, к утру воскресенья. В последующих же списках он «сместился» на вечер субботы. Видимо, связано это могло быть с характером молитв Бориса. Они были «распределены» автором повествования по тексту так, что одна часть из них описывала вечер субботы, другая — утро воскресенья. Изначально первая носила более общий характер (так как Борис ещё не знал об убийстве), последняя — более конкретный. В последующих списках эта разница нивелировалась, что и дало нам повод говорить о том, что Борис знал об убийстве уже в вечер субботы.

Однако возможна и другая ситуация, когда всё, описанное в источниках, происходило на самом деле. Несмотря на всю кажущуюся неправдоподобность подобного развития событий, мы не можем исключать такую возможность. В этом случае напрашивается единственное объяснение: кто-то в Киеве, предполагая возможный исход (то есть убийство Бориса людьми Святополка), пытался предупредить князя. Вряд ли мы можем с точностью сказать, почему Борис не внял этому предупреждению — думал ли он, что Святополк не решится на преступление, и по-прежнему ждал ответа Святополка на своё согласие с его мирными предложениями? Или действительно поведение Бориса обусловлено его христианским смирением? Мы не знаем. Бесспорно лишь то, что человек, пославший гонца к Борису и предполагавший, таким образом, трагический результат этого противостояния, оказался прав, на несколько часов предвосхитив действия Святополка.

Выше уже высказывалась гипотеза о наличии в окружении Владимира в последние месяцы его жизни двух враждебных партий, видевших в качестве преемника Бориса и Святополка соответственно. Если принимать эту гипотезу, то будет объяснено и появление у Бориса этого таинственного гонца из Киева. Доподлинно назвать человека, его пославшего, вряд ли представляется возможным, однако с высокой степенью вероятности можно предположить, что этим человеком являлась Предслава Владимировна — пожалуй, единственный известный нам человек, противостоявший Святополку в первые недели его княжения в Киеве.

Ещё один вопрос, возникающий при прочтении источников — чисто детективного свойства (если такие категории вообще применимы к историческому исследованию). Речь идёт о возможной роли в убийстве Бориса его непосредственного окружения, конкретнее — трёх братьев-«угринов», отроков Бориса. При определённой доле фантазии некоторые моменты, связанные с ними, могут показаться странными.

В побоище на Альте, кроме Бориса, погибли и все, кто с ним был — его священник и все его отроки, в том числе и самый любимый Борисом, Георгий, родом венгр. В первые минуты нападения он пытался закрыть Бориса своим телом, но тоже был убит. Затем, когда убийцы занялись грабежом, они захотели снять с мёртвого Георгия драгоценную (золотую) гривну (шейное украшение в Древней Руси), которую Борис возложил на него в знак особой приязни. Однако они не смогли этого сделать. Тогда они отрубили Георгию голову и так сняли гривну. Именно потому, что у тела была отрублена голова, Георгия впоследствии и не смогли опознать среди убитых на Альте, так как голову тоже не нашли. Голову, согласно церковному преданию, затем обрёл родной брат Георгия Ефрем. Он по каким-то причинам не был с Борисом в тот день на Альте (быть может, он и был тем отроком, которого Борис послал к Святополку, дабы передать своё согласие с его мирными предложениями?). Так Ефрем остался жив. Он удалился на реку Тверцу, приток Волги, где близ города Торжка основал странноприимный дом, а затем принял иночество и поставил церковь и монастырь во имя святых братьев Бориса и Глеба (в 1038 году). Умер Ефрем Новоторжский, согласно Житию, глубоким старцем 28 января 1053 года. В построенной им церкви вместе с его мощами покоилась и отрубленная глава святого Георгия[81].

Из тех слуг Бориса, которые были с ним в момент убийства, удалось спастись лишь ещё одному брату Георгия — Моисею Угрину. Он, видимо, и был единственным свидетелем произошедшего (об этом см. ниже). Бежав с Альты, он укрылся в селе Предславино под Киевом — резиденции Предславы Владимировны. В её окружении он находился до тех пор, пока в 1018 году не вынужден был последовать за нею в составе огромного русского полона в Польшу. Произошло это после захвата Киева войсками Болеслава I, князя польского, вступившего в войну с Ярославом Владимировичем в поддержку своего зятя Святополка. Уходя из Киева поздней осенью 1018 года, Болеслав, кроме людского полона, вывез из Киева и всю княжескую казну, а также множество других сокровищ, оставив Святополка, которого он возвёл на киевский престол, практически ни с чем. Вернулся Моисей на Русь около 1040 года, когда в качестве выкупа за невесту, сводную сестру Ярослава Марию-Добронегу женившийся на ней польский князь Казимир I, внук Болеслава, отдал Ярославу остатки русского полона 1018 года. Моисей впоследствии стал иноком Киевского Печерского монастыря[82].

Относительно достоверности некоторых из этих данных вполне обоснованно могут быть высказаны определённые сомнения. В первую очередь это касается Ефрема Новоторжского. Выше уже затрагивался вопрос возраста Бориса Владимировича. К 1015 году ему приблизительно должно было быть не менее 27 лет. Его отроки должны были быть максимум одного с ним возраста; как правило же — моложе. Таким образом, к 1053 году Ефрему вряд ли было больше 65 лет; сказать, что он умер «глубоким старцем», было бы натяжкой.

Кроме того, как считается обычно, повсеместное церковное почитание святых братьев Бориса и Глеба было установлено в 1072 году. Правда, относительно этой даты существуют определённые сомнения. В частности, неоднократно высказывались предположения, что канонизация состоялась гораздо раньше, ещё при Ярославе [83]. Определённые намёки на неё есть в памятниках «борисоглебского» цикла (в «Сказании» и «Чтении» преподробного Нестора, в частности): торжества 1052 года по перенесению мощей братьев в новую пятиглавую церковь, построенную Ярославом (см. выше), которые описаны в источниках, как раз таки и считаются так называемой «первой» канонизацией Бориса и Глеба[84]. Однако, как считает А.В. Поппэ[85], а вслед за ним и А.Ю. Карпов[86], эта «первая» канонизация носила исключительно местный характер, и святые братья были причтены к лику святых лишь в пределах Киевской епархии. Подобный вывод представляется вполне убедительным, иначе торжества 1072 года оказываются бессмысленными. Но даже в таком случае невозможным представляется тот факт, чтобы в период до 1053 года (года смерти святого Ефрема; следовательно, и до установления повсеместного почитания святым в 1072 году) преподобный Ефрем Новоторжский мог основать на Тверце церковь и монастырь, посвященные святым Борису и Глебу — Торжок не относился к пределам Киевской епархии. Удовлетворительного объяснения данному факту нет, если не принимать во внимание сам характер источника, из которого нам известны эти данные. Мощи преподобного Ефрема Новоторжского были обретены в 1572 году, и при митрополите Дионисии (1584–1587) в Торжке ему было установлено местное почитание и составлена служба. Время же составления самого Жития неизвестно. По свидетельству агиографа, список Жития существовал к началу XIV века и был увезён из Торжка князем Михаилом Ярославичем Тверским после разорения города в 1315 году[87]. Таким образом, как видно, источник довольно поздний, и ввиду всех обстоятельств его составления достоверность содержащихся в нём данных вполне может быть подвергнута сомнению.

Значит, сомнению вполне может быть подвергнуто и существование головы святого Георгия вообще. На некоторые вопросы (в частности: почему она не была обнаружена сразу, а лишь время спустя?) мы уже не можем дать ответа. Другие же дают более широкое поле для рассуждений: не могла ли история с головой быть всего лишь уловкой, позволяющей считать Георгия мёртвым, однако не требующей его тела, так как оно не может быть опознано ввиду отсутствия головы, неизвестно куда девшейся с Альтинского поля? Весьма показательно в этом смысле, что голову Георгия впоследствии обретает именно его брат, удаляясь затем в далёкий Торжок. Таким образом, Ефрем оказывается вне пределов досягаемости тех, кто так или иначе мог быть заинтересован в прояснении обстоятельств убийства Бориса, и практически невозможно становится выяснить, действительно ли Георгий мёртв, и не является ли его смерть при отсутствии опознанного тела мистификацией?

Даже если Георгий остался жив, вряд ли мы можем указать, куда он делся с Альтинского поля. Вполне возможно, вместе с братом он впоследствии оказался на Тверце. Важно другое: если такое развитие событий возможно, то главным является вопрос, почему Георгия необходимо было считать мёртвым? Не потому ли, что он имеет какое-то отношение к убийству своего господина?

Именно причастностью Георгия (да и двух других братьев-угринов, по-видимому) к убийству Бориса можно объяснить «чудесное» спасение Моисея, а также тот факт, что Ефрема почему-то не было с Борисом на Альте. В данном случае эти истории являются не более чем оправданием убийцам. Георгию же, видимо, тем легче было совершить убийство, чем больше ему доверял Борис.

Однако мы увлеклись. Подобные рассуждения уводят нас скорее в сферу литературы и полудетективных измышлений, чем серьёзных исторических предположений. Несмотря на всю кажущуюся привлекательность этих построений, ни на чём, кроме произвольных домысливаний существующих данных (которые, правда, до определенного предела позволяют такие домысливания), они не основаны. Есть, кроме того, несколько бесспорных исторических моментов, позволяющих подвергнуть их вполне обоснованной критике. Во-первых, нам не ясны причины, которыми могли руководствоваться братья, убивая князя. С одной стороны, это может быть связано с пресловутой тенью Венгерского государства, неявно присутствующей в русской смуте начала XI века. Однако, повторимся вновь, нам ничего не известно о конкретных связях Бориса Владимировича с Венгрией, следовательно — и о причинах, которые могли побудить Венгрию устранить его руками трёх братьев, находившихся у него на службе. С другой стороны, братья могли выполнять заказ кого-либо другого, желавшего устранения Бориса, в первую очередь — Святополка. Но тогда бессмысленным становится то, почему после убийства якобы «чудом спасшийся» Моисей (что, скорее всего, и имело место) скрывается от Святополка у Предславы Владимировны. Ввиду всех вышеизложенных рассуждений относительно роли Предславы в произошедших событиях невозможным кажется и предположение о её причастности к убийству Бориса (каковой вывод делается на основе того, что именно к ней пришёл после убийства Моисей). Вероятные связи братьев-угринов с кем-либо ещё из действующих лиц событий лета 1015 года (например, с Ярославом) хоть и не отрицаются какими-либо известными фактами, тем не менее, являются не более чем ни на чём не основанными домыслами.

Во-вторых, небезынтересно в данном случае будет задаться вопросом: а так ли уж невозможно было снять ту самую гривну, что пришлось отрубать голову? Здесь достаточно обратиться даже к самым общим источникам по археологии или истории древнерусской культуры[88]. Известно, что гривны как шейные украшения были широкие и узкие — широкие опускались на грудь, узкие облегали шею; их концы либо завязывались, либо имели застёжку, иногда в форме затейливого замка. Последнее обстоятельство весьма интересно: в случае с узкой гривной, облегающей шею, замок или застёжка вполне могли стать помехой для беспрепятственного снятия гривны. Таким образом, подобная ситуация, описанная в источниках применительно к убийству Бориса Владимировича, достаточно правдоподобна. Мы, таким образом, не имеем никаких фактических (или даже чисто практических, бытовых) оснований обвинять в причастности к убийству ни Георгия Угрина, ни его братьев.

«ХРОНИКА» ТИТМАРА, ЕПИСКОПА МЕРЗЕБУРГСКОГО

Рассмотрев некоторые попутные моменты, возникающие при прочтении русских источников, повествующих о гибели Бориса, мы можем, с учётом уже высказанных поправок и версий некоторых событий, перейти к решению главного вопроса: кто же является наиболее вероятным убийцей ростовского князя? Наиболее вероятным — потому, что, несмотря на кажущуюся однозначность ответа на этот вопрос, при более глубоком его рассмотрении эта однозначность вполне может быть поставлена под сомнение. Более того, полностью бесспорными нельзя считать ни общепринятую, ни какие-либо иные точки зрения. Таким образом, ответ на этот вопрос может быть высказан только с той или иной степенью истинности.

Казалось бы, русские источники полностью изобличают Святополка. Кроме того, ни одно из уже высказанных выше соображений, так или иначе корректирующих сведения русских источников, не ставит этот факт под вопрос. Также соображением против этого нельзя считать и тот факт, что, естественно, реальный Святополк отличался от Святополка летописного. В действительности Святополк вряд ли мог быть тем записным злодеем и воплощением Сатаны на земле, каким он представлен в источниках. Эта поправка обоснованна, но она не может опровергнуть зафиксированные источниками факты.

Однако не всё так просто. И дело не только в попытках многих современных «исследователей» практически переписать историю («…Святополку после его бегства из темницы явно было не до покушений на братьев. Да и зачем ему было этим заниматься?»[89] — спрашивает, например, И.Н. Данилевский; впрочем, как видно из его дальнейших рассуждений, он, видимо, всё же опирался на некоторые источники[90]). Дело в том, что достоверность версии русских источников о том, что именно посланцы Святополка убили Бориса, отрицается на основании показаний нескольких зарубежных источников, которые, казалось бы, несомненно оправдывают Святополка — с одной стороны, с другой — весьма прозрачно намекают на «настоящего» убийцу Бориса, коим считается князь новгородский Ярослав Владимирович, впоследствии прозванный Мудрым…

Первый из этих источников — уже неоднократно упоминавшаяся «Хроника» Титмара Мерзебургского. Сама по себе «Хроника» — источник чрезвычайно интересный и весьма ценный для древнерусской истории, точнее её части, охватывающей начало XI века — последние годы жизни Владимира и смуту после его смерти. Выше мы уже несколько раз имели возможность обращаться к её тексту. Здесь же нас интересует ещё один её фрагмент (естественно, этим её ценность не исчерпывается). Он касается первых лет после смерти Владимира (1015–1016 годов) — как раз таки интересующего нас периода.

Как к самой «Хронике», так и к данным её фрагментам русские и зарубежные историки, изучавшие соответствующий исторический период, обращались неоднократно, причём уже достаточно длительное время. Представляется, что основной анализ всех содержащихся в ней данных, касающихся Руси вообще и интересующих нас событий в частности, уже проведён, и все основные выводы сделаны. Более того, как кажется, в научном сообществе уже установилась единственно возможная и наиболее верная интерпретация этих данных, к которой автору этих строк добавить нечего. Наша задача состоит не в даче новой интерпретации источникам, а в воссоздании максимально истинной и непротиворечивой картины событий. Именно поэтому цельность повествования вынуждает пересказать уже имеющиеся интерпретации данных «Хроники».

Одной из главных особенностей, которую следует подчеркнуть, является то, что сведения о Руси и русской смуте попадают в «Хронику» Титмара в связи с вмешательством в русские дела польского князя Болеслава I, в 1017 году выступившего против занявшего киевский престол Ярослава, в поддержку своего зятя Святополка[91]. Именно с 1017 года в «Хронике» мы видим более или менее подробное описание войны Ярослава и Болеслава, причём с отчётливой симпатией автора по отношению к русскому князю (Титмар, в отличие от своего друга Бруно Кверфуртского, считал Болеслава одним из самых главных внешнеполитических врагов Империи)[92]. При этом его сведения о событиях, предшествовавших войне (т.е., 1015–1016 года и даже ранее), неточны и обрывочны[93]. Собственно, Русь в повествовании Титмара вообще появляется только в главах за 1017 год — в связи с войной Болеслава и Ярослава.

«Хроника» состоит из восьми книг, каждая из которых разделена на главы. События 1017 года охватывает VII книга «Хроники». Вслед за отрывочными упоминаниями «короля Руси» (Ярослава) в первой половине книги, в главе 65 книги VII мы видим описание первого военного столкновения Ярослава и польского князя, закончившегося победой последнего[94]. И затем, чтобы, видимо, объяснить причины войны между Польшей и Русью, сложившуюся на Руси ситуацию, сделавшую возможным подобное столкновение, Титмар обращается к более раннему периоду — смерти Владимира в 1015 году и первому этапу смуты (1015–1016 годам). Таким образом, как мы видим, сведения об этом периоде записаны Титмаром, так сказать, задним числом — через год-два (в некоторых случаях — и более) после того, как события уже произошли. Быть может, именно этим и объясняется их неточность и обрывочность. Собственно, этот факт и заставляет нас относиться к данным Титмара о начале междоусобицы с определённой настороженностью.

Событиям, предшествовавшим русской смуте, посвящены три главы «Хроники» Титмара — 72–74 главы VII книги. В главе VII, 72 Титмар повествует о женитьбе Владимира на византийской царевне и принятии им христианства, которое он «добрыми делами не украсил, ибо был великим и жестоким распутником». Владимир, по словам Титмара, имел троих сыновей. Старшего (впоследствии, при описании войны Ярослава и Болеслава Титмар называет его по имени — Святополк)[95] Владимир женил на дочери Болеслава I (далее следует уже известная нам история о заговоре Святополка, его заточении, смерти епископа Рейнберна и прочем). Второй сын Владимира — Ярослав, также называемый Титмаром по имени. Имени третьего в «Хронике» нет[96].

Глава VII, 73 посвящена Титмаром в основном обличению грехов «короля Руси Владимира». Также именно в ней есть уже известное нам указание на какую-то месть Болеслава Владимиру. Заканчивается же она так: «После этого (имеется в виду, видимо, заточение Святополка. — С.Е.) названный король умер в преклонных летах, оставив своё наследство двум сыновьям, тогда как третий до тех пор находился в темнице; впоследствии, сам ускользнув, но оставив там жену, он бежал к тестю».

Глава VII, 74 по своему настрою отличается от остальных. Распутник прежде, «названный король», однако, как сообщает Титмар, «смыл пятно содеянного греха, усердно творя щедрые милостыни». После его смерти «власть его делят между собой сыновья», что печально и губительно для государства. «Пусть же молится весь христианский мир, дабы отвратил Господь от той страны (свой) приговор», — завершает Титмар[97].

Объяснить эту перемену во взглядах Титмара на Владимира довольно легко. В 1018 году в походе Болеслава на Русь кроме собственно польских войск участвовало и 300 саксонских рыцарей — помощь Болеславу со стороны его недавнего врага Генриха II, с которым 30 января 1018 года Болеслав заключил Будишинский мир. Скорее всего, именно по условиям этого мира Генрих и обязался оказать Болеславу военную помощь против Ярослава, с которым до этого действовал в своей войне с Польшей заодно. 22 июля 1018 года на Буге произошла решающая битва между русскими войсками Ярослава и объединёнными силами польского князя (кроме поляков и саксонцев в его войске были венгры и печенеги). Ярослав потерпел сокрушительное поражение и бежал. Болеслав же беспрепятственно занял Владимир-Волынский, Луцк, Дорогобуж и Белгород, а 14 августа вступил в Киев[98]. После того, как Святополк был восстановлен на киевском престоле и «с радостью (стал принимать) местных жителей, приходивших к нему с изъявлениями покорности», все вспомогательные отряды, в том числе и саксонцы, были отправлены по домам[99]. Именно эти саксонские рыцари и могли проинформировать Титмара о подробностях похода 1018 годах[100], успев попасть домой, в Саксонию, до кончины епископа (которая, напомним, последовала 1 декабря 1018 года). От них же Титмар мог получить и некоторые другие сведения о Древней Руси — в частности, сведения о последних годах жизни Владимира, ломающие прежние представления Титмара о Владимире как «великом и жестоком распутнике». От саксонцев же Титмар мог узнать и то, что Владимир был «похоронен в большом городе Киеве в церкви мученика Христова папы Климента (Киевская Десятинная церковь Успения Божией Матери, названная так Титмаром по хранящимся там мощам святого Климента. — С.Е.[101]) рядом с упомянутой своей супругой — саркофаги их стоят посреди храма»[102].

Как убедительно показал А.В. Назаренко, сведения, полученные от саксонских рыцарей, бывших с Болеславом на Руси, Титмар расположил не только единым блоком в конце VIII книги (то, что касается непосредственно похода), но часть из них включил в VII книгу (то, что касается последних лет жизни Владимира и места его захоронения). Собственно, эти сведения и составили главу VII, 74, которая была написана одновременно с последними главами VIII книги, осенью 1018 года, в то время как остальные главы VII книги — в 1017 году. Глава VII, 74 выказывает все признаки позднейшей приписки. Во-первых, она сделана рукой самого Титмара, тогда как текст предыдущей и последующей глав написан другим почерком. Во-вторых, окончание главы VII, 74 не поместилось на странице и оказалось вне разграфлённого поля — сначала в виде маргиналии, а затем было переписано под строкой. Это значит, что следующая страница была уже занята текстом главы VII, 75[103].

Таким образом, памятуя о том, что глава VII, 74 отражает реалии 1018 года, мы можем с точностью утверждать, что «сыновья», которые «делят власть» после смерти Владимира — это Святополк и Ярослав. Гораздо меньше ясности со сведениями главы VII, 73. Именно на их основе и возможно оправдание Святополка ввиду его неучастия в первом этапе междоусобной борьбы.

Действительно, указание Титмара на то, что Святополк бежал после смерти Владимира в Польшу, казалось бы, полностью перечёркивает показания русских источников. Оказывается, Святополка уже не было на Руси, когда были убиты Борис, Глеб и Святослав. Следовательно, в качестве убийцы братьев выступает Ярослав Владимирович[104].

Однако такая интерпретация вызывает много вопросов. Некоторые из них задаёт А.В. Назаренко: «Если почитание святых братьев-княжичей началось уже при Ярославе, то как последнему удалось ввести в массовое заблуждение своих современников, многие из которых ещё прекрасно помнили события 1015 года (кстати, не такой уж и бесспорный аргумент против кандидатуры Ярослава как возможного убийцы братьев; впрочем, об этом см. ниже. — С.Е.)? Но даже ограничиваясь только текстом Титмара: зачем и от кого было Святополку бежать из Киева, если ни Бориса, ни Ярослава в нём не было?»[105]

Правда, в качестве ответа на последний вопрос мы можем назвать Предславу Владимировну, чьё активное участие в событиях лета 1015 года, как кажется, уже доказано, но данное предположение так и останется предположением, ничем пока не подтверждённым. На основе же исключительно текста «Хроники» можно лишь повторить вслед за А.Ю. Карповым, что Титмар ничего «не говорит о немедленном бегстве Святополка из Киева (недаром у Титмара стоит «впоследствии». — С.Е.); следовательно, его сообщение не противоречит показаниям русских источников, которые также свидетельствуют о бегстве Святополка в Польшу. Но, в отличие от немецкого хрониста, точно датируют это бегство временем после поражения Святополка от Ярослава у Любеча в 1016/17 году». Именно тогда в руки Ярослава и попала оставшаяся в Киеве Болеславна. «Более того, — как продолжает А.Ю. Карпов, — политическая ситуация 1015–1017 годов, ход польско-германской войны и действия Болеслава свидетельствуют против предположения, будто уже тогда князь Святополк находился в Польше»[106].

Таким образом, показания «Хроники» не противоречат русским источникам, но, наоборот, подтверждают их[107].

Ещё один вопрос, связанный с «Хроникой» Титмара — кого он имеет в виду, говоря о «двух сыновьях», которым Владимир «оставил своё наследство»? Здесь мнения исследователей разнятся. Тот же А.В. Назаренко считает этим третьим Бориса — «в полном соответствии с кругом реальных участников усобицы 1015–1019 годов»[108]. Допускает такую возможность и А.Ю. Карпов (не говоря уже о И.Н. Данилевском), более предпочтительной, однако, считая кандидатуру племянника Ярослава Брячислава Полоцкого на том основании, что речь у Титмара идёт всё же о втором этапе междоусобной борьбы, когда наиболее заметными фигурами русской истории стали Святополк Киевский, Ярослав Новгородский и Брячислав Полоцкий[109]. Вряд ли можно согласиться с историком в этом пункте. Как мы помним, глава VII, 73 написана в 1017 году. Брячиславу Изяславичу, по самым смелым подсчётам, в 1017 году могло быть не более 20 лет[110]. Вряд ли в таком возрасте он мог быть «заметной» фигурой русской истории. Во всяком случае, о каких-либо его внешнеполитических действиях, позволяющих утверждать, что он имел влияние на происходившие тогда на Руси события, нам не известно. Первый известный нам из письменных источников внешнеполитический акт полоцкого князя — его нападение в 1021 году на Новгород (то есть, лишь четыре года спустя). Собственно, именно под 1021 годов его имя впервые упоминается в летописи[111]. Считать его влиятельным политиком ранее этого времени выглядит некоторой натяжкой. Более того, следует иметь в виду, что текст Титмара, записанный в 1017 году, ориентирован, тем не менее, на пересказ более ранних событий; в частности, интересующий нас фрагмент прямо указывает на момент после смерти Владимира, то есть, на 1015 год. С учётом этого вероятность для Брячислава Изяславича быть «заметной» фигурой русской истории ещё меньше. В 1015 же году таковыми (то есть — «заметными») фигурами были, кроме Святополка, как раз Ярослав и Борис. При этом поправка А.Ю. Карпова, что «Ярослав хотя и владел частью державы Владимира, никак не мог считаться его наследником»[112], каковым он, видимо, обозначен у Титмара, не выглядит в данном случае уместной. Ярослав, конечно, юридически, с точки зрения сложившихся к моменту смерти Владимира реалий не мог называться его наследником; это могло быть ясно древнерусскому человеку той эпохи, но не Титмару. Поэтому он с полным правом назвал всех известных ему русских князей — сыновей Владимира, так или иначе претендовавших на часть державы отца (или на всю) после его смерти — наследниками Владимира.

Таким образом, наиболее вероятным «третьим сыном Владимира» по «Хронике» Титмара Мерзебургского оказывается Борис Владимирович. Правда, обосновывая роль Брячислава Полоцкого в событиях тех лет, А.Ю. Карпов исходит не только их «Хроники» Титмара. Он привлекает скандинавские источники, которые, как выясняется, хорошо знают Полоцк и считают его одним из самых крупных русских городов того периода, наряду с Киевом и Новгородом (что, впрочем, ничего ещё не говорит о значимости конкретных полоцких князей в системе политических связей Древней Руси — в частности, того же Брячислава). Что же касается самого Брячислава, то он в скандинавских источниках упоминается наряду с Ярославом и Святополком, являясь, согласно саге, их братом и одним из трёх правителей Руси. Правда, с учётом того, что скандинавы плохо разбирались в родственных отношениях у соседних народов (подробнее об этом, а также о том, почему племянник Ярослава стал в сагах его братом см. ниже), мы можем оспорить это равенство. Делая, конечно, скидку на автоматическое равенство всех трёх князей (как братьев, каковыми их считает сага), автор всё же считает, что определяющим явился тот факт, что герои саг, наёмники-варяги, некоторое время служили у Брячислава. Позднейший составитель саг, основываясь на устном рассказе очевидцев или других рассказчиков, сделал всех известных им русских князей (у которых они либо служили, либо с которыми были связаны каким-либо иным образом) равными по статусу, не заботясь о реальной политической иерархии, каковая, скорее всего, скандинавам была неизвестна.

При этом, соотнося описанные в скандинавских источниках события с реальными, А.Ю. Карпов приходит к выводу, что в сагах внимание на Брячислава обращается раньше, чем он проявил себя, напав на Новгород. Из этого он и делает вывод о значимой роли полоцкого князя в политической обстановке 1015–1017 годов, то есть ранее 1021 года[113]. Однако, как представляется автору, данный вывод А.Ю. Карпова преждевременен, так как скандинавские источники не противоречат русским; начало активной политики Брячислава, описанное в сагах, совпадает с его нападением на Новгород, что отражено в летописях. Впрочем, более подробный анализ этих источников будет приведён ниже.

В заключение следует отметить, что, тем не менее, при рассмотрении возможных кандидатур на роль «третьего сына Владимира» не стоит ограничиваться только Борисом (который всё-таки, видимо, и имелся в виду Титмаром) и Брячиславом Полоцким. Гипотетически им могли быть и другие сыновья Владимира. Конечно, вероятность того, что Титмару могло быть известно о существовании Мстислава (ввиду его отдалённости от места событий) и Судислава (ввиду его, как кажется, бесспорной инертности как политика) ничтожно мала. Однако ему вполне могло быть известно о существовании Всеволода и Позвизда (так как их уделы были самыми западными в русском государстве и, таким образом, наиболее близкими к прочим европейским государствам), Святослава (по той же самой причине, а также принимая во внимание его возможные связи с Венгрией). Неясен также вопрос и с Глебом: его, как и Бориса, традиционно принято считать совершенно неспособным политиком; однако, имеются некоторые косвенные свидетельства, что это не соответствует действительности — как и в случае с Борисом. Подробнее об этом будет сказано в своём месте.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Полное собрание русских летописей. Т. 1: Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 148-149.

[2] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. М., 2005. С.81.

[3] Умбрашко К.Б. М.П. Погодин. Человек. Историк. Публицист. М., 1999. С.125-126.

[4] Устная консультация с профессором С.В. Перевезенцевым 5 октября 2005 г.

[5] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.30.

[6] Подробнее об этом см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.30-31.

[7] Там же. С.15.

[8] Мстислава упоминается в «Польской истории» польского хрониста 15 века Яна Длугоша (см.: Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша. М., 2004).

[9] О том, что Мария-Добронега являлась дочерью Анны, сообщает Ян Длугош.

[10] Поппэ А. Феофана Новгородская / Новгородский исторический сборник. Вып. 6 (16). СПб., 1997. С.102-120.

[11] Подробнее см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.15-16; Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С.136; Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С. Лихачёва. Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е. Подг. М.Б.Свердлов. СПб., 1996. С.451 (комментарий Д.С.Лихачёва).

[12] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.16.

[13] Там же. С.15, 30; Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.80, 121. Второго Мстислава опускают Академический и Ипатьевский списки «Повести временных лет» (там же. Стб.80, прим. 21; там же. Т. 2. Стб.67, прим. 22). При этом Станислав назван вместо второго Мстислава в статье 980 года Софийской Первой, Новгородской Четвёртой и других летописей, а также в приписке к соответствующему тексту Ипатьевского списка «Повести временных лет».

[14] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.14.

[15] Там же. С.13.

[16] Там же. С.29.

[17] Подробнее о причинах «выделения» Изяслава см.: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.300-301.

[18] Татищев В.Н. История Российская / Татищев В.Н. Собрание сочинений. М., 1994. Т. 2. С.70. Т. 4. С.142.

[19] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.121.

[20] Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в 9-14 веках / Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1978. М., 1978. С.63. Против отождествления «Виссавальда» и Всеволода Владимировича выступает Т.Н. Джаксон (см.: Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времён до 1000 г.). М., 1993. С.210-211).

[21] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.151.

[22] Там же. Стб. 78.

[23] Подробнее о датировке этого брака см.: Головко А.Б. Древняя Русь и Польша в политических взаимоотношениях 10 — первой трети XIII века. Киев, 1988. С.21; Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники 9-11 веков. М., 1993. С.169.

[24] Древняя Русь в свете зарубежных источников. Под ред. Е.А. Мельниковой. М., 2003. С.325.

[25] Там же. С.318-319.

[26] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.130.

[27] Там же.

[28] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. C.75.

[29] Там же. С.76.

[30] Там же.

[31] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.319.

[32] Там же. С.322; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.70.

[33] Там же. С.81.

[34] Там же. С.68.

[35] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.130.

[36] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.89.

[37] Там же. С.88.

[38] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.132.

[39] Там же. Стб.140.

[40] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.97.

[41] Там же. С.91-94.

[42] Из известных нам исследователей, пожалуй, только Н.И. Костомаров и Н.М. Карамзин как-то касаются вопроса о «потаении» смерти Владимира. Н.И. Костомаров пишет, что после смерти Владимира бояре, благоволившие к Борису, три дня скрывали смерть князя в надежде на скорейшее возвращение Бориса, однако, так и не дождавшись его, вынуждены были схоронить Владимира (Русская история в жизнеописании её главнейших деятелей. М., 1990. В 3 т. Репринтное издание издания 1873-1888 гг. Т. 1. «Великий князь Ярослав Владимирович». С.11). Впрочем, на каких источниках основаны были подобные выводы историка (в частности, указание именно на трёхдневный срок), автору неизвестно. О том, что бояре утаивали смерть Владимира некоторое время в ожидании Бориса, пишет и Н.М.Карамзин (История государства Российского. Т. I-IV. Калуга, 1993. С.112-113).

[43] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.537-538, прим. 9. См. также: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.249. К слову сказать, в источниках встречается ещё одна дата смерти Бориса — 12 августа. Об этом см.: Сергий (Спасский), архиепископ. Полный месяцеслов Востока. Т. 2. Святой Восток. Ч. 1. М., 1997. С.244 (со ссылкой на святцы Кирилло-Белозёрского монастыря, №493, XVII в.).

[44] См. следующие источники: «Повесть временных лет» (то, что касается убийств Бориса и Глеба) — Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.132-140; Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1: XI-XII вв. СПб., 1997. С.173-185; «Сказание о Борисе и Глебе» — Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.328-351 (перевод Л.А. Дмитриева); «Чтение о Борисе и Глебе» — Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.71-73, 90-112, 204, 396-400. См. также: Абрамович Д.И. Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им. Петроград, 1916.

[45] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.90.

[46] Там же. С.73.

[47] Там же. С.93-94.

[48] Там же. С.94.

[49] Там же. С.95.

[50] Там же. С.97.

[51] Это уже данные поздней Тверской летописи (Полное собрание русских летописей. Т. 15. Вып. 2. С.128).

[52] Более подробно об этом см.: Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах; Присёлков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X-XII вв. СПб., 1913; Мюллер Л. О времени канонизации святых Бориса и Глеба / Russia Mediaevalis. Т. VIII. 1. 1995; Поппэ А. О времени зарождения культа Бориса и Глеба / Russia Mediaevalis. Т. I. 1973; он же. О зарождении культа святых Бориса и Глеба и о посвященных им произведениях / Там же. Т. VIII. 1. 1995; Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы 1072-1150 гг. / Древнерусское искусство. Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972; Голубовский П.В. Служба святым мученикам Борису и Глебу в Иванической Минее 1547-1579 гг. / Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца. Кн. 14. Вып. 3. Отдел 2. Киев, 1900; Серёгина Н.С. Песнопения русским святым. По материалам рукописной певческой книги XI-XIX вв. «Стихирарь месячный». СПб., 1994; Биленкин В. «Чтение» преподобного Нестора как памятник «глебоборисовского» культа / Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 47. СПб., 1993; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый.

[53] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.398.

[54] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.221; Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.181-182; Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.56.

[55] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.538, прим. 14.

[56] Там же. С.396-397.

[57] Там же. С.538, прим. 14.

[58] Поппэ А. О времени зарождения культа Бориса и Глеба. С.20; он же. О зарождении культа святых Бориса и Глеба… С.51.

[59] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.538, прим. 14.

[60] Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы… С.104-125.

[61] Рогов А.И. Сказания о начале Чешского государства в древнерусской письменности. М., 1970. С.14.

[62] Биленкин В. «Чтение» преподобного Нестора… С.54-64.

[63] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.537, прим. 9.

[64] Поппэ А. О зарождении культа святых Бориса и Глеба… C.30-31, прим. 11.

[65] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.200.

[66] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.313, 317.

[67] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.135.

[68] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.308, 311.

[69] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.135-136.

[70] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.313-314.

[71] Полный текст «русского фрагмента» послания Бруно к Генриху II в переводе А.В. Назаренко см.: там же. С.314-315. (собственно, вся глава «Западноевропейские источники» этой книги написана А.В. Назаренко).

[72] Там же. С.316; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.121-122.

[73] См. с.8 данного исследования, а также: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С. 122; Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.316.

[74] Там же.

[75] См. прим. 46.

[76] Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.). М., 1998. С.347.

[77] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С. 122.

[78] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.335.

[79] «Повесть временных лет» и «Сказание о святых» соответственно (там же. С.177, 335).

[80] Там же. С. 335.

[81] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.96 и 538, прим. 9; Избранные жития русских святых. X-XV вв. М., 1992. С.52-53.

[82] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.96, 105, 161-162, 336. См. также: Слово о преподобном Моисее Угрине (Абрамович Д.И. Киево-Печерський патерик. Киев, 1931).

[83] См прим. 52.

[84] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.398.

[85] Поппэ А. О времени зарождения культа Бориса и Глеба. C.6-29; он же. О зарождении культа святых Бориса и Глеба… С.21-68.

[86] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.398.

[87] Там же. С.475, прим. 10; Дробленкова Н.Ф. Житие Ефрема Новоторжского / Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1: XI — первая половина XIV в. Л., 1982. С.148-150; Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988. С.335-336.

[88] См. например: Ениосова Н.В., Митоян Т.Г., Сарачева Т.Г. Серебро в металлообработке Южной Руси в IX-XI вв. / Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII-X ст. Киiв., 2004; Гущин А.С. Памятники художественного ремесла Древней Руси X-XIII вв. Л.,1936.

[89] Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. С.343.

[90] См. прим 76. Имеется в виду «Прядь об Эймунде Хрингссоне».

[91] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.102-103.

[92] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.317-318.

[93] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.476, прим 20.

[94] Там же. С.139, 141; Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.271.

[95] Там же. С.323, 328.

[96] Там же. С.323.

[97] Полный текст глав VII, 72-74 «Хроники» см.: там же. С. 318-319.

[98] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.142, 145, 151, 152.

[99] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.328. Там же см. полное описание похода 1018 года в «Хронике» (главы VIII, 31-33; с. 327-329).

[100] Там же. С.273; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.145.

[101] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.320; Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники. С.141.

[102] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.319.

[103] Там же. С.273.

[104] В частности, подобным образом интерпретирует источники И.Н. Данилевский: «Святополку удалось вырваться из темницы лишь спустя какое-то время после смерти Владимира, когда владения скончавшегося князя уже были поделены между двумя старшими наследниками (кого исследователь имеет в виду под «старшими наследниками», неизвестно. — С.Е.)». Таким образом, для Святополка исключается «возможность коварного захвата киевского престола и зверского убийства братьев» (Древняя Русь глазами современников и потомков. С.342-343). Однако, как справедливо отмечает А.Ю. Карпов (Ярослав Мудрый. С. 476, прим. 18), из текста источника такой вывод отнюдь не следует.

[105] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.324.

[106] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.102.

[107] Назаренко А.В. О датировке Любечской битвы / Летописи и хроники. 1984 г. М., 1984. С.13-19; он же. Немецкие латиноязычные источники. С.174-176. Как говорит А.Ю. Карпов, А.В. Назаренко специально исследовал вопрос о соотношении данных Титмара и русских источников и пришёл к вполне обоснованному выводу о том, что они не противоречат друг другу (Ярослав Мудрый. С.476, прим 19).

[108] Древняя Русь в свете зарубежных источников. С.323-324.

[109] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.476, прим. 20.

[110] См. с.6 данного исследования.

[111] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.190.

[112] Там же. С.476, прим 20.

[113] Там же. С.190-191. Скандинавский источник, исследованный А.Ю.Карповым — «Прядь об Эймунде Хрингссоне».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру