Марш мертвых команд

Однажды Антонина Ильинична Пикуль, вдова Валентина Саввича Пикуля, показала мне найденное в архиве писателя стихотворение.

Называлось оно «Марш мертвых команд».

Кто посмел тосковать о суше?

Забудьте думать и не горюйте.

Номер приказа... Секретно... Слушай...

Всем, всем, всем, кто похоронен на грунте

Валентин Саввич Пикуль никогда не публиковал при жизни своих стихов, если не считать песенок, которые распевают герои его романа «Три возраста Окини-сан». И я нарушаю установленную писателем традицию только потому, что как-то удивительно точно перекликаются образы стихотворения с моими сегодняшними мыслями о Валентине Пикуле.

Проходим мы морем Баренца,

И Черным, и Белым, и Балтикой,

Нам уже никогда не состариться,

Никогда нам не мерзнуть в Арктике.

Поднявшись над палубной кровлей,

Мы год уж который подряд

На волнах, пропитанных кровью,

Проводим привычный парад...

Сейчас отчетливее, чем раньше, видишь, что Пикуль, — это не только десятки увлекательных книг, но и образ жизни, судьба, в которой с годами все явственнее проступают очертания русской судьбы.

И, как приказано, — в полночь

Мы поручни трапов на ощупь хватали.

Тонули мы молча, падали молча

И молча всплывали, всплывали, всплывали...

1.

Валентин Саввич никогда не жил легко.

Он сам говорил, что после 1968 года «много лет проплывал в страшной «зоне молчания», как плывут корабли в чужих водах, чутко вслушиваясь в эфир, который сами они не смеют потревожить своими позывными».

«Не смел потревожить...» — здесь, конечно, для красоты слога.

Никогда, даже в самые трудные годы, не поддавался Валентин Саввич страху. Во всю силу в эфире десятилетий застоя звучал его голос. Правда, слышали его не только свои, но и враги. И били, били по Пикулю из орудий всех калибров.

Сейчас много написано, как травили у нас А.И. Солженицына, Б.Л. Пастернака...

Пикуля травили по-другому.

Само имя его вызывало у представителей нашей образованщины шок. Все романы Пикуля безоговорочно были объявлены второсортной литературой, если даже прикосновение к ним грозило оставить несмываемое пятно на репутации: в самом деле, уж не черносотенец ли ты?

Право же, такая травля — еще страшнее открытых гонений... Люмпен-интеллигенция злее и безжалостней, чем люмпен-пролетариат...

Так, в разрывах тяжелых снарядов, в густых клубах клеветы, и шел по водам десятилетий застоя корабль Валентина Пикуля. К нему боялись приближаться. Близкие друзья предавали его, но сам Пикуль оставался неуязвим...

Кажется, тогда и заговорили вдруг, что секрет успеха пикулевских романов обусловлен не талантом Пикуля, а просто пробудившимся у наших сограждан интересом к истории...

Как-то даже неловко объяснять нелепость подобного утверждения. Да, бесспорно, интерес к истории рос. Но разве Пикуль монопольно работал в историческом жанре? Конечно нет. Одновременно с Пикулем на ниве исторической беллетристики трудились десятки, сотни других писателей...

Это очевидное противоречие своих рассуждений противники Пикуля не замечали или старались не замечать. Признавая популярность писателя, они всегда уточняли, что это «дешевая популярность», соглашаясь, что созданную Пикулем историю не перепутаешь, не заменишь никакой другой, обязательно добавляли, дескать, это «история для бедных»...

Разумеется, читатели Пикуля чаще всего не замечали возводимых на их пути к книгам писателя критических заграждений. Сам Пикуль — увы — не замечать организованной против него кампании не мог. И вот неуязвимый, казалось бы, корабль Пикуля начали сотрясать взрывы мин замедленного действия.

И рвались они внутри самого корабля. Как-то незаметно Пикуль и сам поверил в коварную выдумку недоброжелателей. Не раз и не два повторял он: «Популярность моих исторических романов — печальная популярность. К великому сожалению, у нас плохо знают родную историю. Будь у нас лучше поставлено историческое образование, а соответственно — и воспитание историей, будь у нас больше прозаиков, пишущих о родном прошлом, может, и не было бы такого интереса к моим романам».

Подобные высказывания Валентина Саввича можно было бы объяснить его необыкновенной скромностью, если бы не сквозила в них безмерная, отчаянная усталость. Так легко завоевав любовь читателей, Пикуль и десятилетиями титанического труда не сумел заслужить хотя бы уважительного отношения к себе коллег и критиков.

В последнем интервью на вопрос, пишутся ли книги о его творчестве, Пикуль ответил:

— Нет! И знаете почему — боятся... Ведь те, кто о Пикуле отзывается хорошо, тем ходу нет. Поэтому и многие историки или ругают меня, или молчат. Некоторые из них пытались в свое время за меня вступиться, но кончилось для них все это очень плохо — они лишились должностей, кафедр. Постепенно создавали обстановку, чтобы человек ушел вроде бы по своему желанию.

Интервью было напечатано уже после смерти Валентина Саввича...

2.

«Я обрел самостоятельность в тринадцать лет, когда на крышу нашего дома в Ленинграде досылались первые немецкие зажигалки, которые я тушил, дежуря на чердаке... — писал о себе Валентин Пикуль. — В четырнадцать лет, держа в руках посиневшую от стужи винтовку, я дал воинскую присягу. В пятнадцать начал воевать, как все взрослые люди. В шестнадцать стал командиром боевого поста, а в семнадцать лет уже начал писать свой первый роман»…

Вот такая биография.

Жесткий ритм ее задавала война.

Словно маршевая музыка — в тринадцать лет, в четырнадцать, в пятнадцать — звучат даты жизни.

Но не нужно обманываться бравурной мелодией марша. В жизни все было труднее и совсем не так красиво, как это выглядит издалека...

Война постучала в сороковом, когда Ленинград после прорыва линии Маннергейма превратился в госпиталь, заполненный ранеными и обмороженными солдатами.

Эту примету ленинградской жизни сорокового года вспоминают редко. Валентину Пикулю — он учился в четвертом классе — раненые и обмороженные солдаты врезались в память.

Запомним это.

Пикуль шел на войну, зная, что такое война, зная, что ждет его.

Жил он тогда вдвоем с матерью — Марией Константиновной Карениной. Отец Савва Михайлович Пикуль закончил инженерно-экономический институт и работал на верфи под Архангельском.

В июне сорок первого года Валентин Пикуль закончил пятый класс, еще не зная, что этот класс станет для него последним...

Впрочем, началась война, а с нею и блокадная жизнь Ленинграда. Вместе с приятелями Пикуль дежурил на чердаке во время налетов.

Ребята соревновались, кто больше потушит зажигалок. Пикуль потушил пять.

Ну, а когда с предзимними холодами наступил голод, немецкий летчик так ловко положил рядышком два фугаса, что один из них разорвал квартиру соседей, а другой вырвал из-под квартиры Пикулей помещение пивной, и квартира повисла в воздухе, держась только на перекрытиях...

Квартира, как вспоминал Пикуль, вдруг наполнилась пылью, и нечем стало дышать. Когда удалось выбить дверь, первым человеком, которого увидел Пикуль, была соседка. Она несла на руках мертвую девочку... Лестница была залита кровью.

Пикуль успел еще удивиться жуткой тишине, но тут словно бы выпали из ушей заглушки — со всех сторон обрушились стоны, крики отчаяния.

Кое-как, второпях собрали вещи и переехали в тот же день на Малодетскосельскую, где у бабушки Василисы Минаевны Карениной и провели страшную зиму. Ели столярный клей, пили — был такой «продукт» в блокадном Ленинграде — настой из земли, смешанной с золой сожженных Бодаевских складов.

Весной шатающегося от голода Валентина Пикуля эвакуировали на Большую землю. По дороге многие эвакуированные умирали. Их вытаскивали из грузовика и складывали на льду.

Пикуль дорогу выдержал. Он добрался с матерью до Вологды, а оттуда отправился к отцу в Архангельск. Нашел его...

Впрочем, встреча была недолгой.

В Саламбале, островном районе Архангельска, формировался батальон морской пехоты, и вместе с этим батальоном уходил на фронт и Савва Михайлович. Перед отъездом, правда, он все-таки сумел пристроить жену на работу во флотский экипаж.

Это и спасло его сына. На Саламбале на тринадцатилетнего подростка навалилась цинга. Гнили ноги, лежать и даже стоять было больно. Легче становилось, только когда начинал бегать. Целыми днями Пикуль пил хвойный настой и бегал по пирсу, пытаясь убежать от болезни.

13 июля 1942 года Пикулю исполнилось четырнадцать.

За день до этого был образован Сталинградский фронт, а в день своего рождения, крикнув из двери матери: «Скоро вернусь!» — Валентин Пикуль убежал из дома. Его приняли в Соловецкую школу юнг.

Долгие годы отец Пикуля — Савва Михайлович — считался пропавшим без вести, и только спустя сорок лет узнал сын о последних минутах его жизни…

«Утром числа 20 сентября 1942 года, — напишет сослуживец Саввы Михайловича Д. Трунцов, — прямо к нашему подвалу подкатила машина с гитлеровскими автоматчиками. Мы были готовы к их встрече. Не успели немцы выпрыгнуть из автомашины, как наши бойцы забросали их гранатами. Почти все фашисты были убиты, лишь один из них успел дать короткую очередь из автомата. Его пули попали в голову парторга батальона Саввы Пикуля, пробили каску. Комиссар батальона Сушкевич незамедлительно доставил Пикуля на берег Волги, чтобы переправить в госпиталь. Однако переправа уже не работала и находилась под постоянным вражеским обстрелом. Для раненых ночью был сколочен плот, и началась переправа. В том месте ширина Волги составляет 1300 метров. Поэтому до рассвета добраться до левого берега не удалось. Налетели фашистские самолеты и расстреляли раненых...»

В декабре сорок второго года в лесу на Соловках, сжимая рукавом шинели — перчаток не было — ледяной, промерзший ствол винтовки и повторяя посиневшими на морозе губами слова воинской присяги, Валентин Пикуль еще не знал, что отец уже погиб и он сейчас занимает в боевом строю отцовское место...

«После отхода ко сну над побережьем Соловецких островов всю ночь шумел ливень. Медленные молнии освещали волны, бившие о берег, растрепанные низкорослые березки и наши землянки, похожие на корабельные каюты. — вспоминает об учебе в Соловецкой школе юнг Виктор Ягодкин. — Нас было более тысячи юнцов — исхудалых ребят из разных областей страны, и среди прочих Валентин Пикуль. Помню этого щупленького паренька в тельняшке не по размеру, в расклешенных брюках (явно перешитых по морской моде того времени) и в бескозырке с ленточками, как у всех нас, завязанных бантиком».

Книга, написанная о школе юнг самим Пикулем так и называется «Мальчики с бантиками». Почти все фамилии героев — настоящие. Себя

Валентин Саввич назвал в книге Савкой Огурцовым. В повести описана и бухта Савватеева, и Странноприимный дом, где и размещалась школа.

Учеба была суровой.

Летом и осенью жили ребята в землянках. Полчища комаров вились над островом, а спать приходилось нагишом. Утром — побудка и по-прежнему нагишом — пять километров пробежки. Затем — четверками, одна за другой, — в ледяное озеро. Шла война, подростки, которым не исполнилось и пятнадцати лет, дали присягу, и с них спрашивалось как со взрослых бойцов.

Среди документов B.C. Пикуля сохранилась пожелтевшая характеристика, выданная по окончании школы:

«За время пребывания в школе юнг проявил себя дисциплинированным, исполнительным юнгой. К службе и учебе относится честно и добросовестно, физически и политически развит. Культурный и уважлив в обращении. Общественный с товарищами. Порученное задание исполнял быстро и в срок. Специальность рулевого изучил отлично. Может быть использован по специальности.

Командир 1-й роты старший лейтенант Кравченко».

После школы юнг, намерзнувшись на Соловках, многие просили направление на Черноморский флот. Пикуль выбрал Северный.

Эсминец «Грозный», на который определили его, занимался конвойными операциями, ходил на поиск немецких подводных лодок. Последний год войны Пикуль встретил на «Грозном», будучи уже командиром боевого поста. Было ему тогда шестнадцать лет.

— Когда меня спрашивают, — рассказывал он многие годы спустя, — не жалею ли я о том, что вместо школьного учебника в пятнадцать лет держал штурвал боевого корабля, я совершенно искренне отвечаю — нет, не жалею. И сегодня, с высоты прожитых лет, я еще яснее, чем раньше, вижу, что ни один учебник никогда не дал мне столько знания жизни, людей, как тот суровый опыт что получил я в годы войны.

В 1945 году эсминец «Грозный», вернувшись из Северной Норвегии, участвовал в Параде Победы. На север от Мурманска выстроились в море боевые корабли Северного флота. Гремели фанфары.

Гром победных фанфар слышался Валентину Пикулю и в эшелоне, заполненном такими же, как он, фронтовиками.

Остались позади сопки и голые скалы Заполярья. Эшелон шел в Ленинград.

На груди у Пикуля сверкали медали, а в кармане бушлата лежала справка, свидетельствующая о двадцати шести месяцах общего стажа плавания на миноносце. Еще лежало в кармане направление на учебу в Ленинградское подготовительное военно-морское училище...

На перроне в Петрозаводске Пикуль увидел позабытые за годы войны яблоки. Жалованья за двадцать месяцев войны как раз хватило, чтобы купить одно яблоко. Оно, как вспоминал Пикуль, оказалось кислым.

И с учебой Пикулю не повезло, да и не могло повезти, потому что нужно было наверстывать те четыре года, которые провел он не за школьной партой, а на палубе боевого корабля. Через несколько месяцев его отчислили за неуспеваемость по всем предметам.

Правда, через четыре года, как вспоминал его сокурсник Виктор Конецкий, «в наше первое Балтийское высшее военно-морское училище приехал на читательскую конференцию писатель Валентин Пикуль... И те самые военно-морские педагоги, которые отчислили его из училища, вынуждены были сидеть с ним вместе в президиуме».

Подробность, конечно, интересная, но, как видим, до сидения в президиуме Пикулю предстояло прожить эти четыре года.

Виктор Ягодкин вспоминает, что Валентин Саввич рассказывал ему, как при увольнении из училища интендант потребовал сдать вещи, в том числе и ботинки.

Пикульразулся и босиком побрел по улицам Ленинграда.

«Стоял жаркий день. Асфальт обжигал подошвы, а слезы заливали ему глаза. Наконец, как будто очнувшись, он быстро побежал обратно в училище. Обида переросла в ярость: так для кого же он воевал, кого защищал?..

Интендант не выдержал напора и выдал ему изодранные ботинки 46-го размера, вместо 39-го, в которых тот еле — еле доковылял до дома, ибо денег на трамвай не было. Рассказывал он мне этот эпизод уже в 1978 году и неизменно добавлял: «В войну мне было легче, было легче»...

Жил Валентин Пикуль у родственников.

Рассказывая о этом периоде своей юности, Валентин Саввич, ради смачности повествования, допускал преувеличения, варьировал детали.

Вячеслав Чуликанов вспоминает, например, как Валентин Саввич рассказывал ему, что дядя по материнской линии говорил: «Что ты тут сидишь, как дурак? Пойдём, я тебя на Лиговке в пивнуху буфетчиком определю. Парнишка ты с башкой, воевал чин чином, три медали имеешь и года не пройдёт, как в директоры пивной выберешься... Чего ты тут мучаешься?»

А Виктор Ягодкин, запомнил почему-то, что Пикуль рассказывал ему, что он жил без всяких удобств у деда — дворника в мансарде шестиэтажного дома. Глядя на него, дед с сочувствием советовал: «Валька, иди лучше пивом торговать, — на пене больше заработаешь, чем коптить крышу свечами».

Если в деталях и есть разночтения, то в целом о первых послеучилищных годах с достаточно большой долей определенности можно сказать, что эти годы были едва ли не самыми трудными в его жизни.

Ведь именно теперь, покинув училище, Пикуль совершает еще один крутой поворот в жизни, потребовавший от него, быть может, не меньше решимости, чем бегство на фронт пять лет назад.

Пикуль решил «посвятить себя литературе».

Потом Валентин Саввич говорил, что к занятиям писательством его подтолкнуло знакомство с вышедшей в 1945 году в Воениздате книгой С. Зонина «Морское братство».

«Я прочёл эту книгу, и она мне очень не понравилась. Морская жизнь такая тревожная, полная опасностей и риска, требующая от людей безмерной любви к своему делу и почти романтической страсти к тяготам походных будней, вот эта-то прекрасная жизнь выглядела на страницах книги какой-то сухой, нудной и неинтересной. И вот тогда-то впервые запала в голову мысль: а что если я сам попробую описать увиденное»...

Принять в семнадцать лет решение стать писателем несложно.

Труднее это решение осуществить.

Кроме таланта нужно и упорство, и трудолюбие. Пикулю упорства хватило. Он уже успел жениться. У него была семья. Днем нужно было работать. Ночью он садился писать.

За три года было создано три варианта романа «Курс на солнце».

Только в сорок седьмом году стало полегче, удалось устроиться на блатную работу — начальником секретной части гидротехнического отряда Северо-Западного бассейнового управления.

На работе Пикулю выделили отдельный кабинет. В кабинете стоял сейф, где лежали два пистолета и казенные деньги. По вечерам заглядывали здоровяки-водолазы: стрельнуть взаймы на выпивку. Ссориться с водолазами не хотелось, и Пикуль охотно ссужал их из казенных денег. Что еще должен делать начальник секретной части, девятнадцатилетний Пикуль не знал, и через полгода с блатной работой пришлось расстаться.

Впрочем, он уже завершил свой первый роман «Курс на солнце» и в начале 1948 года отнес в редакцию журнала «Звезда».

Только что вышло печально знаменитое постановление по журналам «Звезда» и «Ленинград». Редакционный портфель был пуст, и с молодым, никому не известным автором сразу заключили договор, выплатили аванс, но роман так и не напечатали.

«К счастью», как добавлял сам Пикуль, вспоминая этот эпизод. И тут же пояснял, что он, как и большинство писателей, пришедших в литературу из сырых фронтовых траншей и со скользких палуб кораблей, чувствовал, что надо писать, но не всегда понимал, как это делается.

Над четвертым вариантом романа, превратившимся теперь в «Океанский патруль» Пикуль работал пять лет.

Еще эти годы были годами литературной учебы…

Кой-какие литературные навыки можно было получить в литературном кружке, которым руководил поэт Всеволод Рождественский. Этот кружок Пикуль усердно посещал...

Рекомендуя Валентина Пикуля в Союз писателей, Всеволод Рождественский писал:

«Валентин Пикуль, занимавшийся в руководимой мною творческой группе… явился автором ряда рассказов, обнаруживших в молодом авторе несомненное литературное дарование. В это же время он начал работу над большим романом из боевой жизни нашего Северного флота — «Океанский патруль».

Вот так и определилась судьба Пикуля.

В 1948 году начинают появляться в печати первые его рассказы. Подписаны они были псевдонимом — П. Рыжов.

А через два года был закончен и роман «Океанский патруль».

Роман выпустило Ленинградское отделение издательства «Молодая гвардия» в 1954 году. Издательство закрывало тогда свое Ленинградское отделение, роман Пикуля был последней книгой, выпускаемой им. Почти вся редакция была распущена, работали только типографские машины. Вечером Пикуль забирал толстую пачку корректур, а утром приносил порою заново переписанный текст.

Роман «Океанский патруль», как и все рассказы, подписанные псевдонимом, B.C. Пикуль в дальнейшем считал своей неудачей, о чем и сообщал даже в дарственных надписях.

Авторская оценка «Океанского патруля» представляется мне излишне суровой. Хотя в «Океанском патруле» Пикуль еще не тот Пикуль, которого мы знаем сейчас, но роман интересен хотя бы тем, что стал прологом к будущему Пикулю, к тем произведениям, что принесли писателю заслуженную славу.

3.

«Океанский патруль» — самое традиционное и по форме и по содержанию произведение Пикуля. Роман написан в духе и жанре той послевоенной литературы, которая стремилась как бы «перевоевать» войну с меньшими потерями Советской Армии, с меньшей виной конкретных исторических лиц. Через двадцать лет Валентин Пикуль напишет о своей настоящей войне, и тогда в миллионах читательских сердец отзовутся болью страницы его скорбного реквиема морскому каравану PQ-17. Но для этого должны пройти два десятка лет, а в «Океанском патруле» Пикуль действительно пытается «перевоевать» войну.

И прежде всего свою собственную.

В романе много сюжетных линий, роман переполнен трагическими разлуками и счастливыми встречами, действие перемещается с борта «Аскольда» в тесные отсеки немецкой подводной лодки, из оленеводческого колхоза — в дом норвежского священника.

Аскольдовцы одерживают победу за победой, а немцы всегда несут потери. Герои по-романному бессмертны. Смытого штормовой волной юнгу Рябинина конечно же подберет «Аскольд», которым командует отец юнги — старший Рябинин. Преследуемый ротой немецких егерей советский солдат благополучно спасается, перебравшись через горный хребет, преодолеть который не могли и прославленные альпинисты...

Сейчас, когда советская литература создала великую литературу о великой войне — здесь можно вспомнить повести Вячеслава Кондратьева и Юрия Бондарева, Виктора Курочкина и, кстати, роман-реквием самого Пикуля, — легко иронизировать над «Океанским патрулем».

Широкие батальные полотна, эпичность, к которой следовало бы сделать приставку «псевдо» или хотя бы ограничить ее спасительным «как бы», определяют дух романа. Вопреки природе своего таланта Пикуль стремится использовать всю положенную романную атрибутику, и приходится только удивляться, как, ловко сводя концы с концами, выстраивает он романный сюжет.

Кстати говоря, критикам, упрекающим Пикуля за языковые огрехи, было бы интересно проанализировать язык «Океанского патруля». Если вырывать из него такие, например, описания: «Попробовал медведь край парусины жевать, но скоро надоело, и он ушел куда-то — весь кудлатый, ленивый и совсем не белый...», и сопоставлять их со столь же произвольно вырванными фразами из зрелых романов Пикуля, легко впасть в заблуждение и, оценивая язык писателя в отрыве от содержания, лишь с точки зрения некоей абстрактной «чистоты стиля», обнаружить регресс.

Помимо превосходного описания белого медведя в «Океанском патруле» немало столь же превосходно выписанных страниц.

Но вот беда — все эти красоты стиля, умелая, а порой и утонченная деталировка, которые мы находим в «Океанском патруле», оказались не нужными Пикулю для того, чтобы сказать то, что он должен был сказать.

«Океанский патруль» — вещь наиболее автобиографическая у Пикуля (если не считать, разумеется, «Мальчиков с бантиками»). И — вот парадокс! — у большинства писателей автобиографические произведения — самые лучшие. У Пикуля же наоборот. Роман, полнее других, казалось бы, вобравший в себя непосредственный опыт автора, оказался самым неудачным.

Почему?

Найти ответы на вопросы, разрешить возникшие недоумения позволяет нам сопоставление жизни самого юнги Пикуля с линией семьи Рябининых, протянутой через весь роман.

Разумеется, ни в коем случае не пытаюсь я идентифицировать юнгу Рябинина и юнгу Пикуля, капитана «Аскольда» и батальонного комиссара, погибшего на сталинградской переправе, но некоторое родство литературных персонажей и живых людей все же проступает и в биографических совпадениях, и в идентичности описания войны в «Океанском патруле» с мыслями и мечтаниями четырнадцатилетнего подростка, убежавшего в сорок втором году в школу юнг.

Судьба юнги Рябинина сложилась гораздо удачнее или — вернее! — ярче, чем военная биография Пикуля. И не только потому, что Рябинин смелее или сильнее, нежели сам автор «Океанского патруля».

Просто оба юнги воевали на разных войнах.

Один — на придуманной, другой — на настоящей, мучительно-трудной, буднично-серой и такой страшной войне.

«Я сильно укачивался... — напишет В.С. Пикуль в своей автобиографии. — Но когда раздавался звонок, зовущий к смене вахты, я — хоть и на карачках! — шел на свой гиропост обслуживать механизмы... После войны, когда штурман в боевой характеристике отметил, что мореходные и боевые качества отличные, я возразил ему:

— Какие же отличные качества, если я по углам травил, как кошка худая?

На это мне было отвечено:

— Это ничего не значит. Отказов от тебя не было, вахту нес исправно, техника в гиропосту работала хорошо».

Поэт Юрий Воронов — человек одного с Валентином Пикулем поколения, размышляя о судьбе военных подростков, писал:

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом —

Паспорта.

И в этом нет беды,

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно оттого,

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда.

Слова о том, что «мы не будем ни старше, ни взрослее», чем тогда, на войне, могут быть с полным правом отнесены к большинству писателей военного поколения, и к Валентину Саввичу в частности.

Он всегда говорил, что время, проведенное в школе юнг, а затем на эсминце «Грозный», — главное в его жизни. Человек, уже награжденный многими орденами, с мальчишеской гордостью носил на лацкане пиджака медальку-значок Соловецкой школы юнг. И конечно, это главное время жизни этот главный жизненный опыт и стали главным материалом всего последующего творчества писателя.

Что было на той, не схожей с романтическими мечтаниями, грязной и тяжелой войне? Что помогало человеку даже в самых отчаянных передрягах, среди голода, холода и мучительной усталости оставаться человеком?

Праведный гнев защитников Родины?

Суровая солдатская дисциплина?

Боль за убитых и замученных близких?

Да! Да! Да!

Но было еще и — вспомните неунывающего Василия Теркина! — вовремя сказанное словцо, грубоватая солдатская шутка, история, рассказанная бывалым боцманом. Было то главное, что хотелось сказать и не удалось сказать Пикулю, повествуя о судьбе своего сверстника, юнги Рябинина, ставшего в «Океанском патруле» боцманом.

Итак...

Матросский кубрик... Недолгие минуты затишья... На боцмана, знающего все, смотрят матросы. Он должен рассказать этим людям всю правду. Ведь, может быть, через час, а может быть, уже через несколько минут прозвучит сигнал — колокол громкого боя, и эти люди займут согласно боевому расписанию посты и будут сражаться и умирать с той Правдой, которую сейчас услышат они...

Вспоминая о своей войне, Валентин Саввич говорил, что смысл многих боевых операций, в которых участвовал эсминец «Грозный», был не понятен ему.

Например, поход в Карское море...

Зачем был предпринят он?

Уже потом, читая воспоминания о войне наших и зарубежных военачальников и флотоводцев, начал понимать он смысл тех боевых операций.

Ощущение, кстати говоря, знакомое многим фронтовикам. Только читая мемуары, начали они разбираться в смысле того, что делали на войне. Только тогда и начала сходиться малая «окопная» правда со стратегической, «генеральской» правдой, только тогда начали осознавать многие, что сделанное ими, те бесчисленные и бессмысленные жертвы, свидетелями которых пришлось стать, не всегда были бессмысленными.

В романе «Моонзунд» Пикуль повторит мысль, которая мучила его еще на эсминце «Грозный».

Вспомните: «Летом 1915 года якоря «Гангута» часто выбирались в клюзы, волоча с грунта на лапах многие тонны иловой грязи, в которой билась, не желая умирать, всякая придонная живность... Начинались утомительные рейдирования до Ревеля и обратно, чтобы — за бастионами минных банок — сторожить устье Финского залива на случай прорыва к столице германских кораблей. Внешне же эти «ползания» через море представлялись матросам, несведущим в высокой стратегии штабов, бесполезными и дурацкими. Им казалось, что адмиралы лишь создают перед Ставкой видимость боевой службы, дабы оправдать свои чины и жалованье. От этого недоверия к высшему командованию флота в экипажах росло глухое недовольство...»

Разумеется, другая война, другие отношения между людьми.. Но какая бы ни была война, все равно ведь имеет право человек знать: почему, за что он умирает?

Как юный боцман Рябинин из «Океанского патруля», который умеет найти нужные слова, чтобы объяснить личному составу поставленную задачу, умеет соединить ее с решением главной — освободить Родину от захватчиков, уничтожить фашизм.

Рябинин — очень условный персонаж.

Как мы уже говорили, он не из реальной войны, не из подлинной жизни Пикуля, а из его юношеских фантазий.

Создать полнокровный, вошедший в сознание читателей образ боцмана, рассказывающего людям, собравшимся перед боем, главную Правду, удастся писателю Пикулю, хотя как такового этого персонажа и нет в его книгах. Просто есть человек, знающий очень много, сказитель, рассказывающий свои удивительные и вместе с тем такие понятные истории...

Но этот образ Пикулю еще предстояло найти. Двадцатишестилетний писатель даже и не догадывался, каким трудным будет его путь к нему...

И конечно же прав был Пикуль, выводя «Океанский патруль» из числа своих романов.

Это не плохой роман, но это не его роман.

Совсем другое было предназначено сказать писателю Валентину Саввичу Пикулю…

4.

Мужества Пикулю было не занимать...

Немало отваги потребовалось, чтобы в семнадцать лет бесповоротно определить свою судьбу, усевшись за писательский стол. Но какая же требовалась духовная зрелость, чтобы, будучи молодым писателем, к которому пришел первый успех — «неудачный» роман Пикуля «Океанский патруль» трижды (1954, 1957 и 1961 годы) переиздавался массовым тиражом и собрал полтора десятка хвалебных рецензий — воздержаться от соблазна и дальше идти по проторенной дороге. Пикуль сумел...

«Ясно понимая, что, если я не займусь самообразованием, писателя из меня никогда не выйдет, я начал изо дня в день, как на работу, ходить в Публичную библиотеку. Запоем читал русскую и советскую классику, штудировал книги по искусству, по русской истории, делал выписки, составлял конспекты».

Эту перемену в характере Валентина Пикуля точно уловил Даниил Гранин.

5 июня 1955 года в своей рекомендации Валентину Пикулю в Союз писателей СССР он писал:

«Роман «Океанский патруль» идейно направленное произведение. Он воспитывает нашу молодежь в патриотическом духе, не сглаживая трудностей войны, показывая силу идеи советского строя и нравственную силу советского человека...

Единственно, что меня смущает, — это склонность Пикуля к выпивкам. И все же, наблюдая последнее время за его поведением, я надеюсь, что сегодня это обстоятельство уже не может препятствовать его приему в Союз».

Принимали Пикуля в Союз писателей на заседании правления Ленинградской организации СП СССР 11 октября 1956 года. Протокол заседания предельно краток, и не стоило бы упоминать о нем, если бы не одно обстоятельство. Рассказывая о себе, Валентин Пикуль упомянул, что работает над историческим романом «Аракчеевщина»

Лично меня удивил этот факт, потому что я сам слышал от Валентина Саввича об «Аракчеевщине». Разговаривая со мною в 1988 году, Пикуль упомянул это название в списке романов, которые еще предстоит написать ему. Написать его он — увы! — так и не успел.

Это к вопросу о «поспешности», с которой якобы писал свои книги Валентин Пикуль. Нет... Он всегда долго и очень напряженно обдумывал будущий замысел, хотя и довольно быстро потом переносил его на бумагу. Правда, как он сам рассказывал, когда начинал писать, полностью отключался от мира, никуда не выходил из дома, ни с кем не разговаривал по телефону, не смотрел телевизор, ни с кем не общался. Ел всего раз в сутки и поддерживал себя только крепким чаем. И никаких выходных в период работы не позволял себе. Никаких праздников. Несколько раз встречал за рабочим столом даже Новый год...

Но поразительно в этом факте и другое.

Как и меня в 1988 году, членов правления в пятьдесят шестом почему-то очень заинтересовала эта работа Пикуля. Позабыв о «склонности Пикуля к выпивке», его начали расспрашивать, как он представляет себе Аракчеева. Пикуль ответил. К сожалению, протокол заседания правления — не стенограмма, и понятно, что многое в нем пропущено. Пропущены и те слова Пикуля, из-за которых так насторожились все. А то, что насторожились, — факт. Председательствующий даже вынужден был вмешаться, напомнил (и это зарегистрировано в протоколе), что они собрались обсуждать не «царского сатрапа» Аракчеева, а молодого советского писателя Пикуля...

Прежде чем объяснить, что же все-таки насторожило членов Правления в обращении Пикуля к аракчеевщине, напомню, что уход Пикуля от заинтересовавшей его эпохи, дело в общем-то обычное в русской литературе. Как известно, собравшись писать роман о декабристах. Лев Толстой год за годом сдвигал повествование, и роман «Война и мир» как раз и завершается накануне восстания.

Параллель, на мой взгляд, чрезвычайно любопытная.

Я не собираюсь насильственно «сближать» двух таких разных писателей, но очевидно, что Пикуль, по сути дела, повторил «толстовский» путь. От времен Аракчеева, от восстания декабристов он тоже ушел в глубь времени, сдвинув свое повествование уже не на годы, а на целые столетия.

Как и Толстой, в прошлом искал он разгадку последовавших затем событий. И, подобно Толстому, остановился, как перед непреодолимой преградой, накануне событий, которые и дали первый толчок к раздумьям. Между прочим, и в другой серии своих предреволюционных романов («Три возраста Окини-сан», «Богатство», «Каторга», «На задворках великой империи», «Моонзунд», «Нечистая сила») Пикуль тоже не доходит до самой революции, останавливается «у последней черты».

Как тут не поверить в существование некой мистической, а возможно, и непостижимой тайны нашей истории, которая не замечается основной массой историков, но перед которой бессильно опускают руки даже такие титаны, как Лев Толстой.

И не это ли приближение к тайне и почувствовали тогда, 11 октября 1956 года, в сбивчивом рассказе молодого автора «идейно направленного» «Океанского патруля» члены Правления?

И насторожились. Потому что всегда настораживало у нас приближение человека к роковым тайнам отечественной истории.

А может, я и преувеличиваю. Может, смутило просто вольнодумство Пикуля, ощущение, что Пикуль выходит в свой поиск в истории и, забывая о таких удобных и ясных, для него же и наработанных схемах, по-своему пытается осмыслить исторические события.

Так или иначе, но заседание правления Ленинградской писательской организации 11 октября 1956 года закончилось для Валентина Пикуля благополучно. После резонной реплики председательствующего все дружно проголосовали «за».

Я не знаю, сохранились ли в архиве Пикуля какие-то черновики, и поэтому не могу судить, как далеко продвинулся он в своей первой попытке постигнуть заинтересовавшую его эпоху. Но очевидно, что путь в этом направлении был проделан немалый.

Меня нисколько не удивляет, что «необразованный», с пятью классами, Пикуль сумел так быстро нащупать в истории то, мимо чего большинство исследователей проходило не задумываясь. Педагогика вообще, а советская в особенности, помимо знаний вдалбливает в головы учащихся и определенные стереотипы мышления, которые как раз и препятствовали бы поиску, который вел Пикуль.

Как на работу, несколько лет ходил Пикуль в Публичную библиотеку. Чтение его не было «программным». Как и всякий самоучка, Пикуль читал не то, что положено, а то, где мог найти ответы на мучившие его вопросы.

Не надо забывать и того, что хотя ему только еще перевалило тогда на третий десяток, но обладал он уже гигантским — как иначе определить годы войны? — жизненным опытом.

Ответы на мучившие его вопросы Пикуль нашел на страницах русской истории, той истории, о которой в пятидесятые годы старались не вспоминать.

5.

Семь лет разделяют выход в свет романа «Океанский патруль» и публикацию «Баязета». Семь лет напряженного и столь долгое время не имевшего практически никакого выхода труда. Жил все эти годы Пикуль на деньги от переизданий «Океанского патруля», а сам занимался историей.

Как и все, что делал до сих пор Пикуль, новое увлечение целиком, без остатка, захватило его. Поражает упорство, с которым преодолевал он свой дилетантизм. Именно в начале пятидесятых приступил Пикуль к созданию картотеки, в которой скапливались сведения о людях, оставивших хоть какой-то след в отечественной истории. Работе над картотекой B.C. Пикуль отдал сорок лет, и к концу жизни она насчитывала сотни тысяч карточек. Сама по себе эта картотека — гигантский, представляющий большую научную ценность труд, ибо с ее помощью можно получить сведения о любом — большом и малом — историческом деятеле.

В историю Пикуль ушел с той же безоглядностью, как когда-то уходил на войну, а позже — в занятия литературой. И, отвлекаясь от последовательного изложения фактов его биографии, должен сказать, что с ним произошла история, очень типичная для большинства талантливых русских самоучек. История и книги по истории как бы стеной встали между ним и реальной жизнью, сжимая пространство бытия до размеров квартиры. Биографии, собранные в ящиках картотеки, да бесконечные стеллажи с книгами, с папками русских портретов и стали тем обществом, в котором жил Пикуль, откуда черпал он необходимую для жизни и творчества информацию. Этим и объяснялась странность его образа жизни.

Впервые попав в квартиру Валентина Саввича Пикуля в Риге, я долго не мог отделаться от ощущения, что оказался и не в квартире совсем, а совершенно в другом измерении.

…Заставленные книгами комнаты, завешанные портретами так, что и места свободного на стенах не оставалось, как-то удивительно напоминали обклеенный изнутри картинками матросский сундучок, нежели обычное жилище... Внутри этого волшебного сундучка и жил Валентин Саввич Пикуль вместе со своими историями.

Ну а в том, что сундучок был волшебным, никакого сомнения не возникало.

Почти физически ощущал я, как размывается в этой квартире время. Стремительно двигался Валентин Саввич по своему жилищу, и трудно было уследить, как мгновенно перемещается он от книжных стеллажей к ящикам картотеки, от картотеки к «портретной», где были собраны в папках портреты, кажется, всех исторических деятелей России.

Но, главное, Валентин Саввич как бы одновременно существовал и с тобою и с теми людьми из давно минувших времен, судьбы которых занимали его воображение, — генералом Моро, императором Александром I, фельдмаршалом Кутузовым... И когда, обнаружив какую-то примечательную подробность из их жизни, какое-то интересное пересечение их судеб с судьбами других людей, начинал рассказывать об этом, невольно забывалось, что речь идет о людях, которые жили столетия назад. Возникало ощущение, что пришел сосед или приятель и рассказывает потрясающую новость из жизни соседей или наших общих знакомых. И только постепенно, привыкнув, начал понимать я, что Валентин Саввич о своих знакомых и рассказывает. О тех людях, к которым привык, которых знает гораздо лучше, чем близких людей, чем коллег по профессии. Их проблемы волновали его нисколько не меньше, чем то, что совершалось сейчас.

Однажды мы сидели в его рабочем кабинете (я редактировал тогда книгу Валентина Саввича «Под шелест знамен») и, отвлекшись от рукописи, я обратил внимание на прибитый к книжному стеллажу генеральский погон. Тройной вензель украшал его...

— Первый раз такой вижу... — сказал я.

— Да... — ответил Валентин Саввич, и лицо его сделалось каким-то смущенным, растерянным. — Я уже давно его хозяина ищу. Столько книг перерыл и все равно — никак не нападу на след. А ведь этот генерал и Александру I служил, и Николаю I, и Александру II... Полвека в русской армии провел, а я найти не могу.

Больше в тот вечер нам так и не удалось поработать, потому что снова потянуло Валентина Саввича Пикуля к книжным стеллажам, снова он начал копаться в картотеке. И бесполезно было окликать его — куда-то далеко-далеко уже ушел он, и такое лицо было у него, словно не книги перебирал, а бродил, заглядывая в чужие квартиры, спрашивая у хозяев: не видели ли, не слышали ли чего про генерала, а то ведь пропал с концами...

Я опять я забежал вперед...

В квартиру на тихой рижской улочке Весетас мы еще вернемся, а пока...

Когда Пикуль с головой ушел в историю, все глубже и глубже закапываясь в «Аракчеевщине», жил он в Ленинграде, совсем в другой квартире. Описание ее сохранилось.

Владимир Бут, познакомившийся с Пикулем в те годы, рассказал и о его жилище, и о тогдашнем достатке Валентина Саввича...

«Мансарда под самой крышей старого, доходного» дома, куда привел меня Валентин, показалась непривычно просторной — оттого, наверно, что была... абсолютно пуста, словно отсюда накануне вывезли всю мебель. Ни стола, ни единого стула, ни кровати, ни шкафа... «На чем же он сидит, ест, спит? На этих ящиках, что ли?» — один большой, застланный газетой и два поменьше лепились к широкому полукруглому окну. В углу приткнулся рулон свернутого матраса. Над ним развешаны на гвоздях тельняшка, рубаха на плечиках, замызганный черный бушлат и прочая нехитрая одежонка. На полу возле двери керосинка с закопченной сковородкой, бачок для воды, кружка, ведро... И вот еще одна неожиданность: с кричащей этой убогостью никак не вязалось бросившееся в глаза невиданное богатство — вся глухая стена мансарды представляла собой огромный, от пола до потолка забитый книгами стеллаж. Корешки плотно прижатых друг к другу толстых томов отсвечивали кожей, золотым тиснением...»

Вот так и жил тогда Валентин Саввич.

Дела его шли далеко не блестяще. Кроме семейных неурядиц — в эти годы Пикуль разошелся со своей первой женой, — мешала и неуверенность в успехе будущей работы. Через несколько лет напряженного труда Пикуль убедился в «неподъемности» избранной темы.

И вот опять — выбор.

Ведь мог же Пикуль и из уже накопанного материала смастерить какой-нибудь роман или, на худой конец повестушку...

Конечно, мог.

Но не прельстился и этим путем. Ему не хотелось писать «какой-нибудь» роман, он должен был написать то, что обязан был написать.

Отчасти из-за отшельнического образа жизни Пикуля, а во многом благодаря стараниям нашей критики, специализировавшейся на «разоблачении» писателя, установилось и до сих пор бытует мнение, что с нашей действительностью романы Пикуля никоим образом не связаны.

Мнение это глубоко ошибочное. Пикуль не укрывался от действительности в истории, а с помощью истории пытался ответить на вопросы, которые ставила перед ним жизнь.

Наверное, когда-нибудь о жизни и творчестве B.C. Пикуля будут написаны обстоятельные монографии и будущему исследователю на основании пока еще неизвестных и недоступных документов по дням удастся проследить, как шла работа над «Аракчеевщиной», как постепенно — толстовский путь — привыкал Пикуль к прогулкам по прилегающим к избранной им эпохе десятилетиям.

Ему было тяжело еще и потому, что предстояло не только найти какие-то ответы, но и найти самого себя. Ведь он, как мы уже говорили, не собирался писать какой-нибудь роман...

Прогулки по соседним десятилетиям открывали перед Пикулем неизвестный, удивительный мир, в котором — он это чувствовал! — так легко и просторно можно уместиться со всеми своими мыслями...

Не хватило Пикулю только какого-то толчка...

И таким толчком, как он свидетельствовал сам, стала книга Сергея Смирнова о защитниках Брестской крепости.

Сейчас, когда в самой крепости сооружен гигантский музей, когда о подвиге ее защитников написаны сотни книг, сняты десятки фильмов, как-то и не верится, что целых пятнадцать лет о героической обороне упорно молчали. О подвиге Бреста ничего не сообщалось в военных сводках, забыли о нем и после войны. Мифические герои — сержант Иванов уничтожил сто пятьдесят гитлеровцев, боец Петров подбил семь немецких танков — заполняли страницы газет, а о том настоящем подвиге, о котором и нужно было бы трубить повсюду, молчали.

И объясняется это, как мне кажется, не только неразберихой первых месяцев войны. Нет... Для всех этих Мехлисов и Ворошиловых причудливая, наспех сколоченная ложь была удобнее и приемлимей, нежели то, что происходило в Бресте, где уже окруженные, потерявшие управление подразделения продолжали удерживать рубежи, хотя никто и не зачитывал им — ни шагу назад! — приказа № 227, хотя и не стояли за их спинами заградотряды.

Книга Сергея Смирнова, рассказавшая об этом забытом подвиге, оказала огромное влияние на всю нашу литературу о войне. Оказала она большое влияние — Валентин Саввич всегда подчеркивал это — и на творчество Пикуля.

Зарево великого подвига защитников Брестской крепости по-новому осветило не только первые месяцы Великой Отечественной войны, но и всю войну.

Отблески этого света легли и на прошлые десятилетия.

И не их ли и различил Валентин Пикуль, когда, пробираясь в глухой черноте позабытых времен, наткнулся на развалины крепости Баязет, заслонившей путь турецкой армии во время войны 1877—1878 годов?..

В тот вечер он и вывел на бумаге слова: «Офицера трясла лихорадка. Трясла не вовремя — на службе, на кордоне...» — те слова, с которых начинался не роман, а весь писатель Пикуль знакомый сейчас миллионам людей.

Всю жизнь потом B.C. Пикуль считал самым трудным — найти первую фразу, которая сразу бы захватила внимание читателей, в которой сразу бы автор отчетливо заявил» себя.

И вот эта фраза была найдена.

Первая в романе «Баязет», первая во всем творчестве Валентина Саввича Пикуля...

6.

Какой бы роман Пикуля мы ни открыли, с первого же абзаца, как в омут, втягивает нас сказовая интонация в авантюрную круговерть событий:

«Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее» («Париж на три часа»).

«Это случилось недавно — всего лишь сто лет назад. Крепкий ветер кружил над застывшими гаванями... Владивосток — небольшой флотский поселок — отстраивался неряшливо и без плана, а каждый гвоздь или кирпич, необходимый для создания города, прежде совершал кругосветное плавание...» («Три возраста Окини-сан»).

«В ночь на 21 марта 1810 года французскому консулу при Сен-Джемском дворе, барону Сегье, крупно повезло. Он играл, лихорадочно делая ставки на удвоение...» («Пером и шпагой»).

Так и поступает умелый рассказчик, стремящийся с первых же слов завладеть вниманием слушателей. Первые фразы у Пикуля как бы вбирают в себя, аккумулируют все содержание романа, переливаются разгорающимся в будущем повествовании огнем.

Вся фантастичность авантюры генерала Мале, отнявшего у Наполеона на несколько часов Париж, полностью вмещается в необычность ситуации, когда в крестьянскую избу втискиваются один император, два короля и три маршала, очерченной в первой фразе.

Точно так же выявлены характер героя романа «Пером и шпагой» — кавалера-девицы де Еона, вся причудливость времени Семилетней войны, когда русские армии брали Кенигсберг и Берлин, и лишь для того, кажется, громили армии Фридриха Великого, чтобы буквально через несколько лет будущий русский император Петр III, с гордостью слабоумного, принял пожалованный ему Фридрихом чин генерал-майора прусской службы...

Безумное, азартное время — рай для всяческих авантюристов и игроков, когда можно «лихорадочно делать ставки на удвоение».

Мы уже говорили, что наша критика не жаловала Валентина Пикуля.

Благожелательные работы о нем и сейчас еще можно пересчитать по пальцам (я бы упомянул тут беседы Ю. Ростовцева и В. Кондрияненко, статьи В. Юдина и С. Журавлева, статьи В. Чуликанова, В. Ягодкина, В. Кулинченкои, конечно, книгу воспоминаний вдовы писателя Антонины Ильиничны Пикуль).

Впрочем, не в чести у наших литературоведов был и сам жанр сказовой прозы. И как-то так получилось, что до сих пор массовый читатель связывает сказовую прозу лишь с именами Бажова, Шергина, Писахова да еще с некоторыми произведениями Лескова. Чаще же сказом называют стилизованные под простонародную речь поделки. Сказовая проза, реализуемая в больших формах, вообще на долгие годы выпала из поля зрения наших литературоведов...

И не отсюда ли полное непонимание Пикуля, встречающееся даже среди его поклонников? Не отсюда ли оголтелое неприятие его определенной частью нашей читающей публики?

В своей «автомонографии» (он все-таки не утерпел и хотя и не написал, но наговорил С.И. Журавлеву целую книжку своих размышлений) Валентин Пикуль пытается объясниться с читателем, говорит, что нередко критик, познакомившись с каким-то одним источником и найдя там разночтение с романом, спешит поделиться своим возмущением, не подозревая, что существуют и другие документы, другие источники, трактующие исторические события иначе.

Честно говоря, «автомонография» Валентина Пикуля меня разочаровала.

Валентин Саввич был не теоретиком, а художником, и в своих романах он сформулировал свое понимание истории гораздо глубже и полнее, нежели в любой из «бесед».

Посмотрите сами, как размышляют его герои об истории, как они заигрывают с историей, как посмеиваются над историей. Не случайно ведь одна из любимейших Пикулем сцен — сцена, когда герои и не догадываются еще, что стали участниками исторического события, когда они совершенно не готовы — не одеты, не похмелены, не собраны — к историческому моменту.

Тут надо вспомнить, что отношение исторических персонажей к будущей истории и отношение исследователя к ним — взаимосвязаны. И если историк безоглядно доверится словам и суждениям того или иного персонажа, то как раз он-то и может впасть в полную нелепость.

Примером этому служит повесть ленинградского писателя Виктора Сосноры «Спасительница отечества», где Петр III показан не как русский император, а как голштинский офицер. Заметим, что внук Петра I и на самом деле был голштинским офицером.

И вот получается удивительный результат: Петр III превращается в невинную жертву своей сластолюбивой и расчетливой жены — Екатерины II. Более того... Высокая душа, необыкновенная христианская кротость, какое-то удивительное «голштинское» благородство открываются вдруг в характере этого императора.

При этом В. Соснора не особенно и передергивает исторические факты. Он лишь полностью доверился словам и суждениям самого Петра III и ограничивает повествование частной жизнью персонажа, упуская его деятельность, как русского императора.

То, что исторические персонажи зачастую лгали гораздо больше, чем все историки, вместе взятые, Пикуль, конечно, понимал. Это понимание дается любому советскому человеку со школьной скамьи. Лгали Ленины и Троцкие, лгали Сталины и Хрущевы, лгали Брежневы и Черненки. Лгут и правители нынешнего времени — все эти Горбачевы и Ельцины и иже с ними…

В своих романах Валентин Пикуль с трудом сдерживает усмешку, когда тот или иной персонаж тщится встретить исторический момент, приготовившись — застегнув на все пуговицы сюртук, приняв подобающую позу, заранее придумав подходящую фразу.

И в этом — вспомните Наполеона из «Войны и мира» — опять-таки он сходится с Львом Толстым.

Театральность жестов, красивые, заранее отрепетированные перед зеркалом фразы для Пикуля, как и для Толстого, первый признак неправды, несоответствия подлинной истории.

Как и Лев Толстой, Валентин Пикуль ясно понимал, что история — не театральные подмостки, и всегда она совершается как бы «кое-как». Всегда в нужный момент люди, которым предстояло совершить историческое деяние, были не одеты, не застегнуты, не готовы. Но эти люди и совершали то, что определено было им совершить, и, охая, жалуясь на свои не имеющие никакого отношения к истории, тем не менее мучающие их болячки, торопливо одевались, натягивали парики, не понимая, что главное уже сделано ими, и исторический миг, к которому наряжаются они, уже остался в истории.

И конечно, симпатия Пикуля как раз на стороне «неодетых» персонажей, ибо именно так, «кое-как» и вершится история...

И когда Пикуля упрекают порою, что, дескать, удавку на шею императора Павла накинул Яков Скарятин, а не Сергей Марин, который в это время удерживал солдат караула, встревоженных непонятным шумом, как-то не задумываются, что в принципе совершенно неважно и никакого значения не имеет, в чьих руках оказалась удавка, а кто скомандовал «Смирно!» солдатам.

Важно — другое…

Важно, что и этот заговор вершился кое-как, на авось, и самый главный заговорщик граф Пален стоял в это время с несколькими батальонами гвардии на главной аллее у замка, выжидая, на чью сторону склонятся весы победы, чтобы или поддержать заговорщиков, или, сметая на своем пути жизни товарищей по заговору, предстать перед императором Павлом, как спасителю государя и Отечества…

И все могло кончиться иначе, если бы, спасая заговорщиков, иначе сошлись обстоятельства, и история страны тоже могла бы пойти по-другому. Может быть, лучше, но скорее всего по-прежнему, «кое-как». Ибо именно эти «авось» и «кое-как» и ограничивали и произвол деспотии, и «священные» порывы заговорщиков-революционеров.

И Пикуль в высшем смысле более достоверен, нежели его оппоненты, вкладывая удавку в руки Сергея Марина, ибо Марин был куда более активным и сознательным участником заговора, нежели Яков Скарятин, у которого — в действительности это тоже точно неизвестно — случайно оказался в руках шарф.

Но, повторим, Пикуль пишет не о Сергее Марине или Якове Скарятине, а об «авось» и «кое-как», которые и определяли всю послепетровскую историю нашей страны. И ярче всего, точнее можно было рассказать об этом в жанре сказовой прозы.

Единство содержания и формы здесь абсолютное, как абсолютно точно и соответствие жизненного опыта Валентина Пикуля рассказываемым им историям. Не только Пикуль нашел те истории, которые так блестяще сумел рассказать, но и сама эта, кажется, и не замечаемая никем история дождалась наконец-то своего сказителя. Смыкались, соединялись «кое-как» и «авось» минувших столетий с теми «кое-как» и «авось», что определяли поступки власть предержащих советских деятелей, соединялись сделавшийся боцманом юнга Рябинин и переваливший на четвертый десяток писатель Пикуль.

Если взглянуть на библиографический список произведений B.C. Пикуля, то можно заметить, что чаще всего писатель обращался к наиболее трудным моментам нашей истории — к бироновщине, к начальному периоду наполеоновских войн, к русско-японской войне...

Но о чем, собственно, и должен рассказывать боцман матросам, которым, покинув кубрик, снова и снова предстоит смотреть в лицо смерти? О великих героях? О славных и громких страницах нашей истории?

Нет...

Он рассказывает о тех временах, когда история шла совсем кое-как, когда нелепости, не в пример нынешним, громоздились одна на другую, когда царило полное предательство, и поражение было бы неминуемо, если бы не народный дух, если бы не великая сила патриотизма, если бы не бесконечная любовь к своей родине.

Вот, например, Камчатка — самая дальняя окраина нашей земли (роман «Богатство»)...

Защита ее не была предусмотрена ни штатными расписаниями, ни приказами министерств и губернаторских служб... И если и удалось отстоять Камчатку, то не благодаря правительственным указаниям, а вопреки им. И не ради будущих выгод и почестей шли ее защитники на смерть, а потому что Камчатка была их Родиной, отдать. которую, они не могли никому.

Вот такие истории, прозвучавшие в перерыве между боями, и способны вернуть силу израненному бойцу, стойкость духа — измученному солдату. В этих историях и заключена та высшая Правда, исказить которую не могут никакие мелкие неточности.

Более того, как мне кажется, «исторические вольности», а также шероховатости языка, «небрежности» не случайны в прозе Валентина Пикуля. Они обусловлены самой атмосферой матросского кубрика и чрезвычайно конструктивны для сказовой прозы.

Если же придирчивым редакторским пером расчистить нагромождения фактов, достоверность которых неустановима научным путем, то не исчезнет ли по окончании этой работы и сам Пикуль, а главное, то, что составляет основу его произведений?

Не исчезнет ли при этом сам образ сказителя — человека, рассказывающего необыкновенные и крайне поучительные истории?

Не превратятся ли романы Пикуля в заурядные и достаточно скучные исторические повествования, которыми наводнен сейчас книжный рынок?

Пикуль пытался сам проделать такой эксперимент и, закончив работу над романом «Моонзунд», захватил рукопись на все лето на дачу. Два месяца, как он рассказывал, «он был Флобером». Оттачивал фразу за фразой... После перечитал то, что получилось, и понял, что роман нужно выбрасывать. К счастью, дома оставался второй экземпляр текста, с которого началась «флоберовская» работа, и он-то и был отправлен в издательство. Есть мудрая немецкая поговорка: нельзя требовать от пива вкуса вина. И это не значит, что пиво хуже, чем вино, это совершенно разные напитки...

Сказовость прозы Пикуля зачастую определяет и направленность его взгляда на своих героев.

Чаще всего в центре повествования — особы значительные: полководцы, дипломаты, цари, крупные администраторы. Один критик как-то язвительно заметил, что взгляд Пикуля на них — взгляд из передней, из кухаркиной комнаты, из лакейской.

При всей недружелюбности к Пикулю отмести это высказывание напрочь трудно.

Ведь действительно, Александр I и Кутузов из «Войны и мира» и Александр I и Кутузов из романа Валентина Пикуля «Каждому свое» — люди не знакомые друг с другом.

Не прав же язвительный критик в другом.

Взгляд автора на высокопоставленных героев направлен не из передней, а из матросского кубрика. Образовательный ценз у обитателей передней, может быть, и повыше, и к сильным мира сего они поближе, но цель подглядывания — разная. Одним нужно не пропустить момент, когда пальто подавать, другим — когда к орудиям становиться.

Взгляд Пикуля на своих высокопоставленных героев хотя и не эпический, но от этого не становящийся менее объективным. Это взгляд человека, рассказывающего, как он представляет себе этих людей.

Пикуль зачастую предумышленно упрощает тот или иной персонаж.

Его задача — предельно кратко и ярко, а главное, понятно рассказать о людях, которых его слушатели никогда не видели и не увидят. Ум внимающих боцману-рассказчику матросов не изощрен в историко-филологических изысканиях, для него безразлично, как звали того или иного приятеля кавалера-девицы де Еона или какие именно ордена получил тот или иной наполеоновский маршал.

Важнее для них другое. Они должны узнать, что было время, когда существовал чрезвычайно одаренный проходимец, и никто не знал, где его Родина, какой стране он служит и кто он вообще такой — мужчина или женщина?.. Что властолюбивый, движимый лишь собственным честолюбием корсиканец залил кровью все европейские страны...

Сам жанр сказового повествования подталкивает Пикуля к известной деформации исторических событий. Как правило, исторический персонаж не только «опрощается», но для описания его привлекаются детали быта, не свойственного персонажам, но более понятного и близкого слушателям. Например, султан у Пикуля вполне может «заливать за галстук».

Но вот что удивительно.

Точно такими же приемами пользуется и такой замечательный мастер слова, как Н. Лесков в «Левше», изображая императора Александра и атамана Платова:

«...государь ему говорит:

— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, — такие природы совершенства, что как посмотришь, то уж больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки, дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее».

Любопытно сопоставить это описание с описанием императора и Кутузова у Пикуля:

«30 ноября Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов, князь Смоленский, въехал в Вильно, потрясенный увиденным.

— Господи, да что же это такое? — говорил старик, всплескивая руками. — Ведь я тут губернаторствовал... Чистенький городочек был. Матерь моя, Пресвятая Богородица...

Пленных заставили убирать трупы. Крючьями цепляя покойников, они просто шалели от удивления: из отрепьев так и сыпались часы, бриллианты, слитки золота, жемчуга. По ночам казаки тайком от начальства примеряли на себя мундиры королей и маршалов, они хлестали пикантное кловужо из фургонов Наполеона, отрыгивали благородным шамбертеном:

— Вкуснота! И в нос шибает. А дух не тот...

В декабре Александр приехал в Вильно, где его встречал Кутузов; через лорнетку разглядывая павших французских лошадей, император удивлялся отсутствию хвостов:

— Михаила Ларионович, отчего они энглизированы?

— Энглизированы — да, только на русский манер. С голоду они, бедные, хвосты одна другой обгрызали...»

Как мы видим, сходство описаний очевидное...

И тут нужно сказать еще об одном чрезвычайно важном для творческой судьбы Валентина Пикуля моменте. К сожалению, он и сам не очень-то ясно осознавал природу своего таланта. Сказовость его прозы — не осознанный литературный прием, а скорее реализованное на уровне подсознания ощущение как надо писать.

Сказовая манера повествования была органичной для Валентина Пикуля, для самой природы его таланта, и именно там и достигал он наивысшей художественной выразительности, где полностью погружался в сказ, и именно тогда и блекло его повествование, когда терял он сказовую интонацию, пытаясь изобразить из себя Флобера.

Рисуя своих героев, рассказывая об исторических событиях, Пикуль одновременно и размышляет над ними, отвлекаясь от сюжета, комментирует тот или иной поступок героя, его слова. Ровное повествование в любой момент может прерваться непосредственным обращением к читателю: «Я клянусь!», «Поверьте!»...

Когда-нибудь еще будет по достоинству оценено, как много сделано Валентином Пикулем для развития сказовой прозы.

Открывая романы Валентина Пикуля, мы попадаем в ее стихию.

Разговорные интонации сообщают особую окраску повествованию, а многие «неправильности» и «пережимы» при внимательном чтении вдруг оказываются очень правильно и точно расставленными, ибо не столько даже сюжетное мастерство определяет успех прозы Валентина Пикуля, а тот, как мы уже говорили, образ сказителя — этого мудрого, многое испытавшего и пережившего на своем веку человека, который витает над описаниями похождений героев и проходимцев, над интригами царских дворов различных государств и столетий; образ того рассказчика, которого мы — продолжаем начатую метафору — встретили в душной тесноте матросского кубрика.

Образ, позволяющий рассказать ту высшую Правду, которую так хотелось услышать четырнадцатилетнему краснофлотцу-юнге Пикулю и которую удалось рассказать русскому писателю Валентину Савичу Пикулю.

Поразительно, но и, спустя почти полвека, роман Валентина Пикуля «Баязет» сохраняет актуальность современного повествования, и кажется, что это сейчас на рубеже тысячелетий встает занятая русским гарнизоном крепость Баязет и это в спину ей дышит чеченская измена …

«По всем расчётам турок, Баязет должен бы уже пасть и, открыв ворота, дать выход мусульманскому гневу. Фаик-паше не терпелось рвануть за Чингильский перевал, чтобы устремить конницу на север, вытоптав плодородные земли Армении и Грузии. Кази-Магома (сын имама Шамиля — Н.К.) в нетерпении рассылал по Кавказу своих лазутчиков, и вот пришёл радостный хабар: из Чечни и Дагестана русской армии был нанесён удар в спину. Начался кровавый мятеж внутри тех областей, где мюриды водили Кази-Магому бережно под руки.

Поскорей бы влететь в тесные ущелья Чечни и поднять над скалами зелёное знамя пророка! Аманатами и верёвками, проповедями и налогами опутать, связать по рукам и ногам, чтобы власть нового имама воссияла в венце могущества и славы.

А дело только за малым — за Баязетом...

— Что Баязет? — спрашивал каждое утро Кази-Магома.

— В безумии неверных, — отвечали ему».

«Не напоминает ли Вам это кое — что сегодня, когда Чечня каждый день у всех на слуху? — пишет по этому поводу Капитан 1 ранга В. Кулинченко. — Разве знал писатель, что через 40 лет будет такая обстановка на Кавказе? Но его глубокий анализ прошлого, давал политикам предвидеть будущее, конечно, при желании. Писатель не провидец, но его аналитическая работа по прошлому и настоящему даёт возможность предполагать ход событий — в этом, наверное, и есть его общественное призвание».

7.

Вот мы и подошли «тому времени, когда корабль Пикуля вплыл в «страшную зону молчания

В 1962 году Пикуль перебирается из Ленинграда в Ригу.

Внешне все выглядело благопристойно — на Ригу выменяла свою квартиру Вероника Феликсовна Чугунова — женщина, с которой решил связать судьбу Пикуль.

На самом деле переезд более походил на бегство.

Атмосфера вокруг Валентина Пикуля в Ленинграде накалялась. В романе «Из тупика» Пикуль описал отца писательницы Веры Кетлинской.

Кетлинской это не понравилось.

Конечно, мало ли кому что не нравится...

Вера Кетлинская, автор романа о молодежи, мужающей в непримиримой классовой борьбе, была, разумеется, влиятельным человеком, но едва ли она достигла бы таких успехов в борьбе с Пикулем, если бы ее революционно-классовое чутье не было взято на вооружение ленинградской русофобствующей люмпен-интеллигенцией.

Существуют десятки, сотни, тысячи способов, чтобы уязвить писателя.

И все они, и самые грубые, и самые изощренные, были испробованы на Пикуле. Его представляли то алкоголиком — об этом даже писали в газетах, то антисемитом — это было пострашнее...

Каждый раз его обходили при распределении квартир. Квартиры давали кому угодно — в Союзе писателей квартирная проблема стояла не так остро, как в городе, — только не Валентину Пикулю, который так и продолжал жить в своей мансарде.

Его обходили и с переизданиями, переносили книги из плана в план, хотя чьих еще книг так ждал тогда читатель?

Пикулю отказывали даже в командировках, необходимых для работы...

А бесчисленные уколы в статьях? В союзовском справочнике перепутали даже отчество Пикуля...

Перечисление больших и малых несправедливостей можно вести бесконечно.

Можно было ходить, требовать, возмущаться, доказывать...

Можно...

Но лучше — сберечь силы для книг, которые еще предстояло написать. Пикуль выбрал второй вариант, уехал в Ригу, оставшись на учете в Ленинградской писательской организации.

Как вспоминал в своем последнем интервью Валентин Пикуль, сразу же возник вопрос об исключении его из СП СССР. «Спасибо Виктору Конецкому, который был на том собрании и сказал, что это всех вас надо исключить из Союза писателей, а не Пикуля».

Оставаться, переехав в Ригу, на учете в Ленинградской писательской организации у Пикуля были свои причины.

Во-первых, как мне кажется, он не мог допустить, чтобы восторжествовали недоброжелатели.

Во вторых, ленинградские издательства, в которых долгие годы выходили все книги Пикуля, были тогда издательствами региональными и чужаков, неленинградцев, они просто не печатали. И понятно, что, снимись Пикуль с учета, все было бы сделано противниками Пикуля, чтобы ни одна его книга не увидела света в Ленинграде.

Пикуль прекрасно понимал это. Не нужно забывать и того, что издательства и журналы еще не гонялись в 1962 году за его рукописями, и он просто и из практических соображений не мог позволить себе лишиться ленинградских издательств.

Рига вполне, казалось бы, устраивала Пикуля. Здесь у него появилась своя квартира; здесь, только номинально связанный с Союзом писателей, обретал Пикуль необходимое для работы уединение и спокойствие духа.

«В тишине лучше работается... — говорил Валентин Саввич. — Был такой святой Нил Синайский, живший в XI веке. Я не знаю, смогу ли дословно процитировать, что он завещал, но вот суть: «Наложив узду на челюсти своя, этим ты причинишь чувствительнейшую боль всем поносителям и хулителям твоим»… То есть молчание — наилучший способ борьбы… Мои враги очень бы хотели, чтобы я им отвечал… А зачем? Мое дело — работать за столом».

Что ж... Ответ, вполне достойный русского писателя.

Пикулю не довелось дожить до времен, когда Рига стала столицей суверенной Латвии, а латвийской культуре начали противопоставлять «русское бескультурье».

Но эту сторону жизни Пикуля не обойти.

Помимо того, что Пикуль воссоздал в своих романах жизнь старой Риги — об этой полурусской-полунемецкой истории города не очень-то и любят вспоминать деятели Народного фронта, — он составил еще и подробную опись немецкого кладбища в Риге, которое вскоре — «культурные латыши» провели по кладбищу автомагистраль — было уничтожено.

Валентин Пикуль описал и заросшее крапивой немецкое кладбище в Тарту, где разыскал могилу известного ученого приамурского генерал-губернатора Унтербергера. А рядом обнаружил две символические могилы его сыновей — героев своего романа «Моонзунд» — братьев Унтербергеров, не покинувших гибнущий корабль.

Можно, конечно, обсуждать, насколько вклад Валентина Пикуля обогатил прибалтийское краеведение, но бесспорно, что такая деятельность вносит существенные коррективы в постановку вопроса о нашествии «русского бескультурья» на культурную Прибалтику в послевоенные годы.

Мне приходилось встречаться со многими латышами, но, пожалуй, я не встречал человека, который бы знал историю Риги так же, как Валентин Саввич Пикуль... Хотя, конечно, не краеведческой работе были посвящены его силы все эти годы.

Если просто взглянуть на список книг Пикуля, то уже в одном перечислении их ощущаешь мощный размах eго работы,.

1961 год. Издан роман В. Пикуля «Баязет».

1962 год. Роман «Париж на три часа».

1964 год. Первый том романа «На задворках великой империи».

1966 год. Второй том романа «На задворках великой империи».

1968 год. Роман «Из тупика».

1970 год. Роман «Реквием каравану PQ-17».

1972 год. Роман «Пером и шпагой».

1973 год. Роман «Моонзунд».

1974 год. Повесть «Мальчики с бантиками» и первый том романа «Слово и дело».

1975 год. Второй том романа «Слово и дело».

1976 год. Книга миниатюр «Из старой шкатулки».

1977 год. Роман «Битва железных канцлеров».

1978 год. Роман «Богатство».

1979 год. Роман «Нечистая сила». (Изуродованный цензурой, он вышел в журнале «Наш современник» под названием «У последней черты».)

1981 год. Роман «Три возраста Окини-сан»

1983 год. Книга «Над бездной».

1984 год. Два тома романа «Фаворит».

1985 год. Романы «Каждому свое» и «Крейсера».

1986 год. Роман «Честь имею».

1987 год. Роман «Каторга» и книга размышлений «Живая связь времен».

Как величественно уже одно только это перечисление. Какая несокрушимая поступь! Какой бездной таланта и творческой энергии должен обладать писатель, чтобы создать столько книг, каждая из которых прочно входила в сознание миллионов читателей, коренным образом меняя их представление об отечественной истории.

Это подвиг писателя. Это и есть воплощение в жизнь стершихся от частого употребления слов: «Никто не забыт и ничто не забыто».

Как мы уже говорили, на своих встречах с читателями Валентин Саввич Пикуль этим и объяснял успех своих книг. Они заполняли «белые пятна» нашей истории, рассказывали о событиях, которые по вполне понятным причинам, по воле идеологов, вознамерившихся превратить русский народ в некое сообщество «манкуртов», старательно обходились советскими исследователями. Интуитивно «юнга Пикуль», и в своих отшельнических занятиях историей оставшийся в самой народной гуще, уловил эту вопиющую несправедливость и решил исправить ее, отважился рассказать об истории, которая старательно замалчивалась, но знать которую народ хотел и должен был знать, ибо это была его, народа, история...

Бездна труда и мужества потребовалась Пикулю для осуществления своей цели. Удивительно, но в его книгах нет вымышленных героев. Даже самые второстепенные персонажи имеют своих реальных прототипов.

Объяснить это можно только тем, что Пикуль всегда воспринимал конкретных исторических лиц как своих знакомых, с которыми можно дружить, с которыми можно ссориться, успехи которых радовали его, а неудачи — огорчали. Не случайно историю страны он всегда стремился показать через историю семей. «Домашность» истории Пикуля, «семейность» — очень характерная черта его творчества. Его истории, разумеется, не могут заменить ученые труды, но они делают большее… Они приобщают читателя к родному в этой истории.

Сказитель, человек, рассказывающий свои истории, зависит от аудитории сильнее, нежели эпический повествователь. И если мы попробуем сопоставить приведенный нами список романов Пикуля с конкретными событиями и настроениями в жизни страны, то обнаружим, что между ними существует довольно четкая взаимосвязь.

Начало шестидесятых — время первых целинных урожаев. Но целина была придумана не хрущевскими советниками, и освоение ее началось не в конце пятидесятых. Целину начали осваивать в конце XIX и особенно активно в начале XX века. И был накоплен гигантский опыт, который, кстати, позабыли и Хрущев, и его советники, и это обернулось потом настоящей экологической катастрофой... И может быть этого не случилось бы, если бы был прочитан роман «На задворках великой империи», как раз и рассказывающий о настоящих первоцелинниках.

Нетрудно провести параллели между безвременьем и интригами семидесятых годов и временем бироновщины, изображенном в романе Пикуля «Слово и дело».

И совсем уже навеянным кремлевским развратом конца семидесятых годов выглядит роман «Нечистая сила». И разве случайно так ополчилась на него вся придворная камарилья?

«После публикации журнального варианта, — вспоминал потом сам В.С. Пикуль, — было взволновано все ближайшее окружение Л. И. Брежнева, которое в сценах коррупции при дворе Николая Второго, в картинах расхищения и продажности увидело самих себя и все грехи своей камарильи. Недаром же в середине публикации мой роман пожелали «редактировать» сами жены — того же Брежнева и Суслова»...

8.

В 1991 году газета «Русский вестник» напечатала мой очерк «Русская доля Валентина Пикуля». Через несколько недель после публикации я получил пакет от москвича Константина Ивановича Гвоздева.

«Дорогой Николай Михайлович! — писал К.И. Гвоздев. — Посылаю свое письмо-отзыв на пасквилянтские поползновения на B.C. Пикуля и его творчество, так и не увидевшее света, хотя побывало оно и в «Советской России» и в «Нашем современнике»... С глубоким уважением и признательностью Вам за статью «Русская доля».

Кроме «письма-отзыва» самого К.И. Гвоздева в пакете была копия письма, адресованного Валентином Саввичем самому Гвоздеву. Поскольку оно нигде не воспроизводилось, привожу его практически без купюр. Письмо это достаточно точно характеризует состояние Валентина Саввича Пикуля после публикации романа в «Нашем современнике».

«Дорогой Константин Иванович! Никто меня в правление СП не вызывал, никто не сообщал о решении, — Михалков и его присные в своем амплуа. Нагадить и оболгать — вот главная задача придворной камарильи...

В отношении критики. Я смолоду взял за правило себе: никогда не отвечать на помои. ЛГ во главе с сионистом Чаковским трижды публиковала обо мне, и все три раза — пасквили. Так что Вы сами понимаете — ко мне подбираются давно. Обращаться же к Маркову глупо по той простой причине, что этот человек дышит слепою и яростной ненавистью против меня. Вы советуете слишком наивно, чтобы я писал в газеты опровержение. Но, помилуйте, какая из наших газет осмелится это сделать? Все они давно запроданы... Если бы было иначе, они бы не выступили и против меня — это ясно как божий день.

Круг замкнулся! Русский писатель не хозяин в русской стране. Он не хозяин и в русской литературе.

Нет у меня уверенности и в том, что журнал НС напечатает моего «Фаворита». А уж Лениздат, конечно, откажет, ибо во главе Лениздата сейчас стоит Сухотин, который уже говорил кое-кому, что Пикуля ноги у него не будет. Да и как он может ослушаться приказа Даниила Гранина? Этот человек решает в Ленинграде все литературные вопросы. Такова обстановка!

Надо смотреть правде в глаза: она безвыходна!

Будем надеяться, что наверху опомнятся и поймут, куда идет страна, в которой весь идеологический фронт отдан на откуп мировому еврейству, не знающему пощады ко всем, кто не рожден был евреем. Извечная формула: «измордуем и оплюем»! — вот главный тезис, которого они и придерживаются.

Выехать в Москву? Но об этом и речи быть не может, ибо жена моя больна и неподъемна. Что мне делать в этой Москве? Выслушивать оскорбления? Терпеть унижения?

Такова суть дела.

Журнал Вам высылаю заказной бандеролью, а не ценной. Не потому, что я жалею пятаков, а по той причине, что на Центр. Почтамт мне не выбраться — я не могу ходить.

С уважением Вал. Пикуль.

Обнимаю Вас! Большое Вам спасибо за поддержку.

Писано на третий день после нашего разговора по телефону».

Мы услышали сейчас рассказ самого Валентина Саввича о последствиях публикации его романа «Нечистая сила» в «Нашем современнике».

А недавно газета «Правда севера» опубликовала воспоминания одного из сотрудников «Нашего современника», позволяющими документально восстановить ход тех событий, услышать кто и что говорил тогда по поводу романа Валентина Пикуля…

«В «Нашем современнике» сокращенный вариант романа под названием «У последней черты» печатался с 4-го по 7-й номер в 1979 году. До этого роман печатать отказывались всюду.

…После четвертого и пятого номеров «Нашего современника» последующие номера журнала задержали с выпуском, а цензора сняли с работы. Читатели стали звонить в журнал, писать письма в Союз писателей, требуя продолжить публикацию романа. Это сыграло свою роль, печатание «У последней черты» продолжилось еще в двух номерах.

После этого и началось. Были «разборки» в ЦК КПСС, Московском горкоме партии, разгромные статьи в прессе, в том числе и в центральной «Правде». Из библиотек стали изымать журналы «Наш современник» с романом «У последней черты».

Не буду описывать все круги, которые были пройдены в «инстанциях», а поведаю лишь о заседании секретариата Союза писателей РСФСР, состоявшемся 8 октября 1979 года, ибо некоторые записи с него у меня сохранились.

Председатель Правления СП РСФСР Сергей Владимирович Михалков во вступительном слове напомнил о Постановлении ЦК КПСС «Об ответственности главных редакторов журналов за идейное и художественное содержание публикуемых произведений».

И далее сказал, что роман Валентина Пикуля привлек внимание читателей, но, к сожалению, не идейно-художественным осмыслением событий, а проникновением в быт высшего российского света. Налицо нездоровая сенсационность, подсмотр в замочную скважину… В редакции газет, в Союз писателей идут письма встревоженных читателей, которые просят разъяснить — ради чего писался роман, какова цель автора? Массовая печать оценивает роман так: незрелое, недоработанноепроизведение, со смещением исторических акцентов, с пошлостью в языке.

Тон, как говорится, был задан. Я обратил внимание, что Сергей Васильевич Викулов (главный редактор «Нашего современника» — Н.К.) заволновался, да и у меня душа была не на месте. Стало ясно, что роман не только подвергнут суровой критике, но могут последовать и оргвыводы по отношению к руководству журнала. Тем более, что руководитель Союза писателей СССР Георгий Марков сообщил: в Томске и Новосибирске на партийных активах публикацию романа признали вредной за однолинейное изображение той эпохи, за оглупление царскогоправительства. Отметили и уязвимость романа в художественном отношении.

Слово тотчас же попросил С. В. Викулов, дабы смягчить обстановку, как я понял его. Он привел цитату В. И. Ленина о том, что перед нами была «... стена да гнилая, ткни пальцем и развалится...». По Пикулю — тоже гнилая, ибо он показал всю мерзость разложения царской верхушки. Россию же автор грязью не обливал. Альковые сцены в редакции сняли, хотя кое — что в романе осталось. ( здесь и далее подчеркнуто нами — Н.К.) Но это для контраста с жизнью простого народа. Не проявили при редактировании строгости к языку романа, хотя правку делали тщательную. Рыхлость сюжета видели, потому роман сократили на 400 страниц! Для согласования такой правки заместитель главного редактора дважды ездил к Пикулю в Прибалтику. Автора обвиняют в неисторизме. В этом есть доля правды и сделан вывод о более тщательном рецензировании рукописей специалистами — историками. И все — таки публикацию романа Пикуля «У последней черты» редколлегия журнала одобрила единогласно. Поддержала нас и партийная организация журнала.

Критик Феликс Кузнецов говорил о том, что журнал «Наш современник» — один из лучших в России, в нем всегда была проза высокой пробы. И тема романа «У последней черты» огромной важности, она шекспировского звучания. Но Валентин Пикуль не справился с нею, получилось по принципу «шел в одну комнату, а попал в другую». Его ошибка уже в замысле. Делать роман — хронику на таком материале опасно. Хроника чего? Бытия Распутина, жизни царской семьи? По сбору материала автор проделал огромную работу. Но труд должен быть помножен на философскую мысль. Уровень же мысли низкий. Второй недостаток — это уровень литературной культуры автора, чувство меры в отборе фактов и событий. Самая серьезная ошибка — теперь уже редколлегии журнала — не прибегли к научному редактированию и не дали на рецензию специалистам — историкам.

Прозаик Михаил Алексеев отметил, что читал роман с увлечением, но и с тревогой. Почему так много Распутина с его разгулом? А где же те, кто готовил революцию, где патриоты России, пролетарские вожди? Здесь исторические перекосы. Это неудача Пикуля, но нельзя перечеркивать, основываясь на одной слабой вещи, все творчество этого интересного писателя. Нельзя перечеркивать и работу журнала... Ошибка с Пикулем эпизодическая, а не основная линия журнала.

Валерий Поволяев, выступая, сравнил работу писателя с трудом партийного работника — оба бойцы идеологического фронта. Роман Пикуля на вооружение идеологов взять нельзя. Утерян принцип историзма. Получается, что Распутин «разложил» царизм и тем вызвал революцию. Столыпин изображен как радетель за Россию, а ведь он, по — существу злодей — вешатель.

Критик Валерий Дементьев начал с того, что отметил падение ажиотажа по поводу публикации романа в журнале. И поэтому засомневался в правильности обсуждения на столь высоком уровне. Лично я полностью доверился Пикулю и редколлегии журнала…Роман — огорчительная неудача, исторические рамки его слишком сужены.

Юрий Бондарев сказал, что при недостатке исторической информации в прессе проявляется повышенный интерес к историческим произведениям. Такой интерес и к роману Пикуля не случаен. Сильно выписана фигура Распутина, как и императрицы Александры Федоровны. Но дело в соразмерности и в сообразности исторического и художественного. Пикуль этого не дозировал, потому и не справился с поставленной задачей.

Заключительное слово произнес Сергей Михалков. Он подчеркнул, что «Наш современник» на сегодняшний день лучший журнал России. И то, что печатается в нем достойно такого широкого и представительного обсуждения. Вот потому и обратили внимание на публикацию романа Валентина Пикуля. Но концепция романа разошлась с общенациональной историей, потому публикацию надо признать ошибочной. Об этом подробно написано в газете центральная «Правда». Сегодняшнее обсуждение прошло спокойно и уважительно по отношению к журналу и Пикулю. Он, к сожалению, не смог приехать на Секретариат, хотя его приглашали. Журнал и автор достаточно мудры, чтобы впредь не допускать подобных ошибок. Надеемся, что эта публикация и отклики на нее в прессе и выступления участников сегодняшнего обсуждения станут уроком для редколлегии «Нашего современника» и Валентина Пикуля.

Оргвыводов не последовало.

В решении в частности записали: «Согласиться с критикой романа в печати и письмах читателей. Указать редколлегии «Нашего современника» на ошибочность публикации романа Валентина Пикуля «У последней черты».

Довести настоящее решение до сведения писательских организаций и редакций литературно — художественных журналов Российской Федерации».

С точки зрения сотрудника журнала «Нашего современника» обсуждение на секретариате прошло относительно благополучно. И с этим можно согласиться. Оргвыводов, действительно, не последовало, никого не уволили с работы кроме цензора.

Менее благополучным оказался исход обсуждения для самого Валентина Пикуля. Три года его книги задерживались в издательствах с выходом. Учитывая, что кроме гонораров за книги Валентин Саввич не имел никаких других средств к существованию, положение складывалось не радостное.

9.

Травля, развернутая против Пикуля после выхода изуродованной цензурой «Нечистой силы», совпала с личной трагедией писателя. Тяжело заболела жена.

«Входим в квартиру дома по улице Весетас, — вспоминая те дни Валентина Пикуля, пишет Виктор Ягодкин. — Кругом завалы из книг. Идем по пробитой между ними тропинке… Мебели в доме — никакой, и умирающая от рака жена Вероника Феликсовна лежала прямо на полу на каких — то тюфяках... Встреча была короткой. Вспомнили Соловки, общих знакомых...

Жили в то время они бедно… Все гонорары Пикуля уходили Веронике Феликсовне на наркотики — ничто другое от болей не спасало.

И они не спасли.

Однажды вечером она позвала Валентина к себе. Он вбежал в комнату и обмер: Вероника, давно не поднимавшаяся с постели, стояла, опершись на спинку стула, к нему спиной. Он осторожно подошел, дотронулся до ее плеча, — она упала ему на руки, потому что была мертва».

Потерю Вероники Феликсовны Пикуль переживал очень тяжело. Ему перевалило на шестой десяток, и в таком возрасте подобные потери зачастую оборачиваются непоправимой бедой...

Пикуль прошел и сквозь это испытание. Хотя и «не хватало дыхания, чтобы жить», все отчаяние и боль утраты выплеснулись на страницы романа «Три возраста Окини-сан», обозначенного в подзаголовке автором сентиментальным романом...

Оправиться после потери Вероники Феликсовны Валентину Саввичу Пикулю помогла Антонина Ильинична. Верной помощницей, настоящим другом вошла она в его жизнь, и Валентин Саввич не расставался с нею до своего смертного часа.

Кроме личной драмы — а потерю Вероники Пикуль переживал очень сильно, — возникли и бытовые неурядицы, начался спор с другими родственниками из-за библиотеки, которую в основном собрал сам Пикуль, но которая тоже почему-то попала в наследуемое имущество...

С этими напастями помогла справиться Пикулю Антонина Ильинична, но чем она могла помочь Пикулю в той неслыханной травле, что велась по всем правилам, освоенным нашими будущими «демократами».

В журналах печатались грубые, разносные статейки, появились даже лекторы-историки, которые разъезжали по стране с чтением разоблачительных лекций о Пикуле, сам Пикуль пачками получал анонимные письма, авторы которых интересовались: «Правда ли. Вы можете полноценно работать, только выпив бутылку водки?», «Откуда у вас такая библиотека и собрание исторических материалов? Говорят, Вы обменяли все это на продукты во время блокады?».

Спастись от этого можно было только в работе. В эти годы Пикуль окончательно замыкается в своей квартире. Именно тогда для него окончательно перестали существовать выходные и праздники, именно тогда начало размываться в его квартире время. Пикуль пишет, не давая себе передохнуть, роман за романом.

Работа укрывала его от огня противника, работа становилась его ответом, обращающим в прах все возводимые на него нелепицы. Пикуль поступил мужественно и достойно, как и положено русскому писателю, но, повторяю, один Бог знает, какой ценой далось ему это решение...

Конечно, этот разгул бесовщины, начавшийся после публикации романа «У последней черты», если и воздействовал на кого, то прежде всего на нашу запуганную интеллигенцию. По-прежнему книги Пикуля расходились, минуя книжные прилавки, по-прежнему они занимали самые первые места в книгообменах...

И сложилась в результате просто парадоксальная ситуация. Журналам, которым для тиража, для подписки обязательно нужно было объявить какую-нибудь новую вещь Пикуля, приходилось в критических разделах разносить его.

Очень забавный казус случился с журналом «Сибирские огни». Тверской литературовед В. Юдин послал в этот журнал свою статью о B.C. Пикуле, в которой, ничего не передергивая, рассматривал творчество серьезного писателя, написавшего столько объемистых книг.

Скоро он получил ответ:

«Уважаемый Владимир Александрович! Редакция нашего журнала решила воздержаться от публикации каких-либо материалов, связанных с творчеством B.C. Пикуля. По нашему мнению, этот писатель, при всей его популярности и читабельности, слишком вольно обращается с историческими фактами, вплоть до откровенной их фальсификации. В. Пикуля надлежит вначале основательней проверить, «проэкзаменовать» по истории, а уже затем судить о литературных и прочих достоинствах его романов. Так что пусть вначале тут свое авторитетное слово скажут историки.

Рукопись возвращаем.

Зав. отделом критики В. Шапошников.

17 июня 1985 г.»

Невероятно, но вскоре самому Пикулю была послана из редакции этого же журнала поздравительная открытка.

«Уважаемый Валентин Саввич! От имени читателей-сибиряков, поклонников Вашего таланта, поздравляем Вас с праздником 1 Мая! Желаем Вам здоровья и новых творческих успехов. Хотелось бы надеяться, что Ваши новые произведения увидят свет и на страницах нашего журнала. С глубоким уважением

редакция, отдел прозы «Сибирских огней».

К чести журнала, — это нужно отметить — еще при жизни B.C. Пикуля обновленная редколлегия «Сибирских огней» разобралась в инциденте и публично (см. «Сибирские огни», № 3 за 1990 г.) извинилась перед Пикулем, отмежевавшись от заявления бывшего заведующего отделом критики В. Шапошникова, вознамерившегося «проэкзаменовать» Пикуля по истории. Но сколько было таких ретивых Шапошниковых?

И как ни старался замкнуться в своей работе, в своей квартире Пикуль, злобные голоса доносились и в его рабочий кабинет на тихой рижской улочке Весетас...

10.

Чтобы вернуться, как и было обещано, в квартиру на улице Весетас, я должен чуть-чуть отклониться от темы и рассказать о предыстории своего знакомства с Валентином Саввичем Пикулем.

В конце 1984 года я начал работать редактором в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель». По доброй советской традиции на меня, как на новичка, сразу свалили не то чтобы самые трудные, но самые «заковыристые» рукописи.

Был среди них уже сверстанный, но в последний момент остановленный и начисто забракованный цензурой экологический сборник, был сборник литераторов, именовавших себя «второй литературной действительностью» и сейчас широко печатающихся, а тогда подвергавшихся тщательному идеологическому изучению в обкоме партии. Был и роман Валентина Пикуля «Каждому свое».

Самой страшной, как я понял, была рукопись Пикуля. Вручая ее, главный редактор издательства не скрывал сострадания ко мне...

Признаться, меня это тогда несколько удивило.

Все-таки переделывать зарубленный цензурой экологический сборник или возиться со стихами, которые следом за тобой будут тщательно изучать на предмет идеологической диверсии высокопоставленные чиновники, до сих пор не сумевшие договориться между собою, кто же — издательство, Союз писателей, обком партии или Комитет государственной безопасности — возьмет на себя ответственность за издание подобного сборника, казалось мне более сложным делом, нежели редактура пусть и сложного, но давно уже апробированного прозаика.

Вместе с рукописью романа мне вручили не менее объемистое, чем сам роман, издательское дело Валентина Пикуля. В разбухший от документов скоросшиватель были вшиты многочисленные рецензии историков и просто литераторов на отвергнутый издательством пикулевский роман. Помню, что меня сразу удивила специализация рецензий. Историки почему-то подробно анализировали композицию романа, характеры персонажей, язык Пикуля. Профессиональные литераторы, наоборот, концентрировали свое внимание на исторических несообразностях, замеченных ими в романе.

Больно было смотреть и на рукопись Пикуля. На каждой странице теснились восклицательные и вопросительные знаки, построчные замечания не вмещались на поля и перелезали на оборотную сторону листа.

Посвятив несколько недель добросовестному изучению рецензий и постраничных (вернее, построчных) замечаний, я отправился в Ригу.

Все предостережения, все советы, которыми снабдили меня, провожая в «логово» Пикуля, начальники и сослуживцы, оказались напрасными. Не было хищного беллетриста, готового загрызть редактора, не было и никакого логова. Была уютная, немного, правда, странно — книжные стеллажи заползали даже на кухню — обставленная квартира.

С Валентином Саввичем мы познакомились за завтраком.

Первое впечатление от Пикуля — он не вмещается в просторную кухню-столовую. Нет, он не громоздок. Он — обычного роста... Но очень неусидчивый и все время — и за завтраком! — движется. И вопросы его об издательстве, о ленинградской жизни тоже очень быстрые и какие-то суматошные... Получалось, что за столом я сидел один, а хозяева все время двигались, и от этого было и неловко поначалу, и как-то дискомфортно.

Впрочем, постепенно и довольно быстро стало понятно, что это — обычное состояние Валентина Саввича. Когда он не сидит за письменным столом, он ощущает себя как бы не в своей тарелке. И только склонившись над листом бумаги, только усевшись за пишущую машинку или углубившись в чтение, находит свое место...

Но еще быстрее, чем я успел разобраться в этом, рассеялась настороженность, с которой встретил меня Пикуль. Даже не так… «Рассеялась» — неточное слово. Валентин Саввич скинул с себя настороженность, как скидывает ребенок тяготящее его пальто. Не было никакого «прощупывания», о котором предупреждали меня еще в Ленинграде, я почти ничего не успел рассказать о себе, просто пил чай и старался понять, что же все-таки заботит Пикуля в судьбе его романа, и этого оказалось достаточно, чтобы Пикуль откинул столь не идущую ему настороженность и открылся вдруг... Оказалось, что ему достаточно, чтобы человек хотя бы пытался его понять...

Первый день мне запомнился плохо. Работать в этот день мы так и не сели.

«Нет-нет! — сразу решительно запротестовал Пикуль. — Надо пообтереться немного...»

Решили прогуляться в Дзинтари.

Сборы превратились в какую-то непрерывную суматоху. Антонина Ильинична долго вызывала такси, Валентин Саввич, отвлекаясь от разговора — он показывал свою «покойницкую» (так он называл собранные им русские портреты) то и дело интересовался, отчего все еще не приехала машина.

Я, смущенный такими хлопотами, заикнулся было, что, дескать. Бог с ней, с Дзинтари, как-нибудь в другой раз... Досадуя, Валентин Саввич прервал меня — коли решено ехать в Дзинтари, значит, надо ехать.

Наконец удалось заказать такси.

Наконец Валентин Саввич надел — с медалькой школы юнг на лацкане — пиджак. Когда я заинтересовался значком, он подробно объяснил, а заодно рассказал, что все юнги стали настоящими людьми. Один водит поезда в метро, другой — директор завода, есть художники, музыкант, певец, летчик... — и все это, поминутно выбегая на балкон: посмотреть, не прибыла ли машина.

Но вот и такси прибыло. Сели. Поехали.

Зачем ехали в Дзинтари —непонятно. Пили тепловатый, отвратительный кофе в каком-то кафе. Кафе выбирал Валентин Саввич. Десять лет назад, когда он еще выходил в город, кафе было очень хорошим. Я купил какую-то чепуху в магазине, потому что этот магазин — опять-таки десять лет назад — считался самым лучшим магазином в Риге. Потом смотрели на море. Потом опять искали такси. Ехали назад.

«Ну, все... — облегченно сказал Валентин Саввич, сбрасывая с себя пиджак. — Мы дома. Вы тоже, Николай Михайлович, располагайтесь, как дома...»

11.

Работать с Валентином Саввичем было просто.

Еще проще оказалось общаться. В разговорах забывалось, что это — прославленный и любимый миллионами читателей писатель.

Только раз я увидел, как настороженность снова возникла в Пикуле. Случилось это, когда в гости к нему приехал Виктор Конецкий.

С Конецким, как мы уже говорили, Пикуль познакомился еще в Ленинградском подготовительном военно-морском училище. Вместе ходили они на занятия в «кабинет молодого автора». Еще, судя по воспоминаниям писателей старшего поколения, дружил с Пикулем другой Виктор — Курочкин. Их троих якобы так и звали — три мушкетера. Пикуль, Курочкин, Конецкий. Все трое стали известными писателями.

Потом Виктор Курочкин умер.

Остались Пикуль и Конецкий. История чуть-чуть сентиментальная и трогательная.

К приходу Конецкого в кабинете Пикуля накрыт стол.

Конецкий пришел с компанией.

Мы сидели у заставленного бутылками стола, и разговор почему-то не клеился. Пикуль вежливо показывал фотографии немецких генералов, Конецкий что-то рассказывал про Париж, про тамошнее русское кладбище, говорил, что и Пикулю не мешало бы съездить в Париж. Пикуль вообще не пил. Гости пили, но как-то неохотно, разочарованно. Скоро они вежливо простились и ушли. Я до сих пор не понимаю, что же случилось, но вечер явно не удался. Встреча друзей юности не состоялась.

Ночью я проснулся.

На кухне горел свет. У газовой плиты, в пижаме, стоял Валентин Саввич и что-то помешивал в кастрюльке.,

— Садитесь, Николай Михайлович... — предложил он. — Похлебаем супчику.

И поставил на стол бутылку, рюмки, разлил по тарелкам, какое-то кашеобразное месиво.

— Ну, как? — спросил он и, не дожидаясь ответа, похвастал, что такой «супец» научился мастерить еще в юности. Главное его достоинство — необыкновенная сытность. Тарелки хватает на весь день.

Выглядело приготовленное месиво весьма подозрительно, но Валентин Саввич хлебал с нескрываемым удовольствием.

О супе пикулевской юности можно было бы и не вспоминать, если бы не открылся мне с таким запозданием тайный смысл ночного застолья. Помог его уразуметь, кстати, тот же Конецкий.

Шла редколлегия журнала «Нева». Говорили о прозе минувшего, 1987 года, о романе В. Дудинцева «Белые одежды», о других повестях и романах, напечатанных журналом. Говорили и о том, что журнал будет печатать в наступающем году. Журнальные дела тогда шли неплохо. Тираж рос. «Нева» входила в пятерку самых популярных в стране толстых журналов.

И вот посреди этого достаточно мирного разговора слово взял Виктор Конецкий и сказал, что ему непонятно, почему никто не высказал мнения о статьях, помещенных в двенадцатом номере под рубрикой «Портрет двумя перьями». Статьи эти были написаны мною и Владимиром Кавториным. Я писал о сказовой природе романов Пикуля, мой оппонент доказывал, что книги Пикуля — «история для бедных».

— Я не понимаю! — с нажимом сказал Конецкий. — Не понимаю, как может руководить прозой (я заведовал тогда отделом прозы в «Неве» — Н.К.) человек, который защищает книги Пикуля.

Этот неприятный эпизод я вспоминаю не для того, чтобы подтвердить правоту слов Пикуля о печальной судьбе его защитников из последнего интервью...

Нет!

На моей служебной карьере нападки Виктора Конецкого тогда не отразились. То, что получалось раньше, в 1987 году уже не проходило. И меня слова Конецкого не испугали, а удручили...

Повторяю, я не знаю, что произошло между Пикулем и Конецким в начале лета 1985 года, но ведь, что бы ни произошло, все равно оставались три десятилетия дружеских отношений... И вот, пожалуйста, — ненависть, слепящая и ум, и какой-никакой, а талант...

Я не раз сталкивался с предательством, но такое видел, пожалуй, впервые...

Тогда и вспомнил я про тот супчик одиночества, который ночью, стоя в пижаме у газовой плиты, мастерил себе Пикуль...

На прощание с другом юности...

Без этого сваренного ночью супчика невозможно представить всю глубину отчаяния и одиночества, охватывавших порою Пикуля. И это — в 1985 году, когда уже был издан «Фаворит», принесший Пикулю бешеный успех. Тираж его приближался к миллиону экземпляров, но цена романа на черном рынке не падала. Телефон в квартире Пикуля не замолкал ни на минуту. Сам Пикуль трубку не снимал, а Антонина Ильинична, вернувшись с работы, часами сидела у аппарата и записывала предложения издательств, журналов, киностудий — отрабатывала, как она говорила, вторую смену...

Что-то бешеное было в обрушившемся на Пикуля вихре славы, но — повторяю — я еще не встречал более одинокого человека...

И одиночество это не было следствием сделавшегося с годами угрюмым характера, не было вызвано оно и возникающей с возрастом потребностью беречь душевные силы для работы. Это одиночество было вынужденным и даже противоестественным для Валентина Пикуля. Потребность в дружеском общении и участии нарастала в нем прямо пропорционально громкой славе...

12.

В декабре 1985 года я снова поехал в Ригу, в дом творчества «Дубулты».

Отредактированная мною книга «Под шелест знамен» уже вышла, и никакого повода для встречи с Пикулем не было. Тем не менее, когда, незадолго до отъезда, я позвонил, Валентин Саввич настоял, чтобы я зашел к нему. Я захватил напечатанный в еженедельнике «Ленинградский рабочий» очерк о Пикуле и отправился в Ригу.

Это была наша предпоследняя встреча...

Я рассказывал, что пикулевские романы представляются мне явлением сказовой прозы. Валентин Саввич терпеливо кивал, явно скучая от этого разговора. «Теоретизирования» всегда утомляли его...

Оживился Валентин Саввич, когда я пожаловался, что не могу выяснить судьбу сыновей Беринга...

— Я помогу... — сказал Пикуль и полез в свою картотеку, но и с ее помощью мы не сразу разыскали сыновей командора, пришлось обратиться к книгам — снова Пикуль ожил, оказавшись в своей стихии...

Пока мы бродили по векам в поисках молодых Берингов, Валентин Саввич успел по пути познакомить меня с множеством людей девятнадцатого века и всегда, завершая рассказ, с каким-то сожалением вставлял карточку в ящик. Видно было, что ему жалко расставаться с этим человеком...

Прощаясь, Валентин Саввич подарил свои только что вышедшие книги.

Эти книги и читал я последние дни в Дубултах..

С моря дул ветер, волны накатывались на берег, и шум прибоя, казалось, сливался со страницами «Моонзунда» — самой прекрасной книги о Балтике, которую приходилось мне читать. Проза Пикуля очень точно вмещала в себя и серый балтийский горизонт, и вскипающие, громоздящиеся бурунами волны на мелководье...

Море у Пикуля — совершенно особая стихия, которая во многих книгах, как и сказовая интонация повествователя, обладает особой животворящей силой. Об этом хорошо сказал и сам Пикуль: «Я целиком был поглощен эпохой Семилетней войны, походами Фридриха Великого, баталиями, дипломатией, интригами того времени, когда меня «вдруг» властно увлекло мое собственное прошлое. Со мной что-то случилось. Я как бы вновь испытал жестокие размахи качки, изнурительные ночные вахты, услышал завывания корабельных сирен, вновь увидел океан, задымленный кораблями союзных караванов... Так я пришел к написанию «Реквиема...»

Кажется, в ту ночь, читая под нестихающий шум прибоя «Моонзунд», я и понял, какой большой писатель — Валентин Саввич Пикуль.

...Поезд на Ленинград уходил вечером, а утром я купил в киоске местную газету «Советская молодежь» и увидел на последней странице интервью с B.C. Пикулем. С превеликим удивлением я обнаружил в этом интервью и свою фамилию. Отвечая на вопрос корреспондента, кого бы ему хотелось поздравить с наступающим Новым годом, Пикуль ответил: «Конечно, тех, с кем когда-то плавал — теперь многие из них заслуженные офицеры флота. Обязательно моего друга Джека Баранова, бывшего юнгу, который после войны водил поезда московского метро. Литераторов Николая Коняева, Юрия Ростовцева. С этими людьми мы легко понимаем друг друга...»

Я вспоминаю эти подробности, разумеется, не для того, чтобы подчеркнуть близость к Пикулю и задушевность наших с ним отношений.

Нет...

Я пишу это, чтобы показать, как дорого ценил Пикуль самое обыкновенное понимание и как редко встречал его, коли сумел в коротком абзаце перечислить всех друзей, еще не предавших его, всех людей, у которых встретил понимание. Я говорю это, чтобы читатель смог ясно понять, что известный, кажется, каждому человеку в нашей стране писатель Пикуль и на гребне своей славы был отчаянно одинок. Те снаряды, что рвались возле него, отпугивали и влиятельных в литературном мире друзей, и безвестных почитателей. Врагам Пикуля не удалось заставить замолчать его, но они сумели создать такой вакуум вокруг писателя, что любой другой человек на месте Пикуля просто не выдержал бы.

13.

Пикуль спасался в работе.

Он работал до последнего дня своей жизни. Без выходных. Без праздников.

Дождался он и официального признания. В издательстве «Современник» выпустили его четырехтомник, ему наконец-то дали Государственную премию.

Эти желанные для многих знаки официального внимания и признания никак не отразились на характере жизни. Довольно равнодушно он встретил выход четырехтомника, в который не уместилась и десятая часть из написанного им, а Государственную премию даже не поехал получать.

Он спешил.

Последние пять лет жизни, хотя они и вместили в себя работу над другими романами, были заняты обдумыванием «Сталинграда».

Летом 1990 года Пикуль поставил на свой рабочий стол фотографию отца, погибшего 21 сентября 1942 года на волжской переправе.

Отстукивая главу за главой, Пикуль смотрел на фотографию отца и вспоминал, не мог не вспоминать, как смотрел на него отец, когда, шатаясь от истощения, вошел четырнадцатилетний Пикуль в его каюту...

Встреча отца и сына...

Встреча, так трогательно описанная в романе «Океанский патруль».

И вот все ближе вторая встреча.

Встреча отца и ставшего уже взрослее его сына, встреча на сталинградской земле.

15 июля Пикуль закончил предпоследнюю главу первого тома «Сталинграда».

В его романе шло 23 августа 1942 года.

Меньше месяца оставалось до роковой ночи 21 сентября 1942 года.

В семь часов вечера Пикуль прилег отдохнуть. Спал беспокойно. Что снилось ему? Может быть, волжская переправа, плот, рев пикирующих самолетов, свист бомб, грохот разрывов...

В девять часов Пикуль резко встал, шагнул, но пол рабочего кабинета резко накренился, как сырая палуба эсминца «Грозный».

Пикуль упал.

Когда вбежала в кабинет Антонина Ильинична, он был уже мертв. Смерть наступила мгновенно.

У стен Сталинграда погиб отец.

У стен Сталинграда оборвалась и жизнь сына.

В первом томе романа «Сталинград» так и осталась недописанной последняя глава...

24 августа так никогда и не наступит в этом романе

Валентину Саввичу Пикулю было шестьдесят два года и два дня.

14.

Четырнадцать лет — небольшой срок... Но последние тринадцать лет вместили в себя целую эпоху.

Давно уже нет страны, за которую сражались отец и сын Пикули.

Давно уже за границей, в Риге, очутилась вдова писателя — Антонина Ильинична Пикуль...

За семь последних лет наша страна испила столько унижения и позора, сколько, кажется, еще никогда не выпадало на ее долю за предшествующие столетия.

Оглушенные, задавленные бесправием, нищетой и разъединенностью, мы не то чтобы свыклись — свыкнуться невозможно! — но стараемся не думать об этом. И всегда, когда все-таки сталкиваешься с новой реальностью напрямую, в первое мгновение охватывает ощущение кошмара...

Об этом кошмаре нынешнего устройства жизни и думаю я, когда встречаюсь с Антониной Ильиничной Пикуль, приезжающей в Санкт-Петербург по делам, связанным то с установкой мемориальной доски Валентину Саввичу Пикулю, то на спуск корабля, носящего имя писателя.

Судьбы русских писателей чаще всего были не очень счастливыми. Далеко не всем везло с выбором спутниц жизни. Пример Анны Григорьевны Достоевской — не правило.

Не правило и пример Антонины Ильиничны Пикуль.

Она помогала ему в работе при жизни, она продолжает его дело и сейчас, когда писателя уже нет с нами.

Антонине Ильиничне все-таки удалось осуществить самую главную мечту Валентина Саввича — собрать воедино все его романы. Подготовлено и выпущено двадцать семь томов собрания сочинений B.C. Пикуля. Эти двадцать семь томов издаются, и продолжают переиздаваться год за годом.

Написаны и изданы книги «Валентин Пикуль. Из первых уст» и «Уважаемый Валентин Саввич!.. Письма к писателю», которые без сомнения являются сейчас самыми объемными и полными исследованиями жизни и творчества Пикуля.

Это хорошие и честные книги...

Еще Антониной Ильиничной готовится к изданию и каталог библиотеки Валентина Саввича — книга, которая заинтересует не только исследователей творчества Пикуля, но и библиографов, и историков.

Готовится к изданию сборник интервью, данных писателем, сборник воспоминаний о нем. Скоро эти книги выйдут в свет.

Еще Антониной Ильиничной создана в Риге библиотека имени Валентина Пикуля.

6 января 1992 года, когда уже вовсю началось изгнание из Прибалтики «оккупантов», Антонина Ильинична обратилась с заявлением к командованию Северо-Западной группы войск:

«В связи со сложившейся обстановкой, вызванной ликвидацией библиотеки Дома офицеров ПрибВО... прошу оказать содействие в создании «Библиотеки B.C. Пикуля!»

«Библиотека B.C. Пикуля» будет предназначена для обслуживания прежнего контингента читателей и обеспечит возможность общения русских людей с национальным культурным наследием, творчеством В. Пикуля.

Для создания «Библиотеки B.C. Пикуля» необходимо приобретение помещения под библиотеку (50—60 кв. м).

Приобретение 3000 экз. книг русской классики, русского искусства и справочной литературы из нынешнего фонда библиотеки Дома офицеров.

Все расходы на приобретение как помещения, так и книг, содержание и обслуживание библиотеки будут оплачены мной, Антониной Ильиничной Пикуль — директором «Фонда B.C. Пикуля», который существует и осуществляет свою благотворительную деятельность со 2 июля 1991 года.

Кроме того, намерена предоставить в распоряжение организуемой библиотеки не менее 200 книг из личной библиотеки Валентина Саввича и все существующие издания его произведений.

Считаю долгом памяти не бросать на произвол судьбы людей, посвятивших жизнь служению Родине, для которых и о которых писал свои книги В. Пикуль, а продолжать им нести свет и радость, объединять их».

Все и было исполнено, как обещала Антонина Ильинична.

И помещение — три комнаты в музее СЗГВ — было оплачено, и книги с мебелью, необходимой для библиотеки, выкуплены...

И открылась библиотека, и работала несколько лет, мирно уживаясь с музеем Яна Райниса, занявшим помещения, принадлежавшие раньше музею Северо-Западной группы, «несла свет и радость», объединяла читателей русских книг, пока им всем не выдали коричневые паспорта не граждан, а всего лишь постоянных жителей Латвии...

Тогда и закрыли библиотеку имени Валентина Саввича Пикуля…

И как-то очень точно сходился этот рассказ Антонины Ильиничны с рассказом о портрете Валентина Пикуля работы Анатолия Набатова, помещенном художником на выставке в Белом доме осенью 1993 года.

Не мигая, смотрел со своего портрета Пикуль на рвущиеся в коридорах парламента снаряды...

Смотрел на русских людей, которых убивали свои же, русские...

Тогда Антонина Ильинична и показала мне стихи Валентина Саввича, с цитирования которых и начал я свои записки.

В хлябях соленых, запрокинув головы,

Распластав руки и открыв рты,

Мы всплывали со стометровой,

А может, и более — темноты.

Нет нужды разбираться в литературных достоинствах этого стихотворения. Каждая строка его дышит мужеством и отвагой. Тем бесстрашием, которого порою так не хватает нам, живущим сейчас… Нам, свыкшимися за последние десятилетия с предательствами и компромиссами.

И, конечно же, это субъективное ощущение, но мне показалось, что стихотворение Пикуля к нам, живущим в конце девяностых годов, и обращено.

Горнисты вскинули к звездам горны

И затрубили, не видя звезд:

Началась ПЕРЕКЛИЧКА — сквозь штормы —

С норда на зюйд и с веста на ост:

— Тральщик «Запал»? — Разорвало миной...

— Гвардейцы с канлодки «14-БИС»?..

— А вы, с миноносца «Орлиный»?

— Сгорели... — Танкер «Антифашист»?

И слушая рассказы Антонины Ильиничны Пикуль о чаепитиях, которые устраивала она в библиотеке, о просмотрах фильмов, снятых по произведениям писателя, — обо всей той культурологической да и просто благотворительной работе, что велась в библиотеке, снова и снова ловил я себя на мысли, что как раз об этом уже читал в книгах Валентина Саввича, об этом же говорилось и в его стихотворении...

— Подлодка «ЭС-30»? — Не вернулась на базу...

— Лидер «Заря»? — Попаданье в машину...

А нас лишь двое... И без приказа

Мы смерти своей не откроем причину.

Впрочем, иначе и не могло быть.

То, что делала и продолжает делать Антонина Ильинична сегодня в Риге, так же мужественно и самоотверженно делали герои пикулевских «Баязета» или «Богатства», когда, забытые и преданные корыстным начальством, они продолжали исполнять свой долг, не благодаря, а вопреки всем решениям московских начальников.

И что из того, что ради исполнения долга приходилось им платить немыслимо высокую цену:

Отбой. Вновь уходим в глубины.

Отсеки телами запрудив,

Ложимся опять под турбины…

И падаем возле орудий.

Ведь не ради будущих почестей и выгод шли на смерть, а ради Родины, предать которую не могли ни по чьему велению...

15.

«Марш мертвых команд» стихотворение мужественное и в каком-то смысле провидческое…

Когда в мае 2000 года я присутствовал на церемонии спуска на воду тральщика «Валентин Пикуль», мне показалось, что эти стихи приобрели грозную силу исполнившегося пророчества.

Так получилось, что я только что вернулся тогда из Самары, где проходила Всероссийская научно-практическая конференция «Христианство — 2000». И хотя собрались на конференции филологи, богословы, историки со всех уголков России, хотя прозвучали здесь замечательные доклады, одним из самых ярким впечатлений от конференции была организованная, по благословению архиепископа Самарского и Сызранского Сергия, поездка по Волге.

И, наверное, самым грустным…

За пять часов нашего плавания от Самары к Жигулям и обратно, нас не обогнало ни одно судно. Ни одно судно не встретилось нам…

По пустынной Волге плыл наш теплоход…

И после этого можно было сколько угодно рассуждать о подъеме экономики, но что значили все эти проценты роста, если пустой остается главная река России?

Когда-нибудь и о нашем времени будут созданы эпические романы…

Трудно загадывать, какими изобразят будущие романисты нас, какую оценку получат события, через которые прошли мы и через которые еще предстоит пройти нам, но легко догадаться о любви и грусти, по отношению к сделавшемуся прозрачным за наши — без заводского дыма и копоти! — десятилетия воздуху…

И к небу, которое стало таким светлым и высоким над Россией…

И к такой прозрачной воде опустевших рек и озер…

И, конечно же, необыкновенную облагоустроенность промышленных окраин наших городов тоже не позабудут авторы будущих эпосов…

Вот как здесь, возле Государственного предприятия «Средне-Невский судостроительный завод», куда и пригласили нас на спуск морского тральщика «Валентин Пикуль».

Редактор «Морской газеты» Б.А. Орлов, разглядывая белоснежные загородные дома, вставшие напротив завода, пошутил, что раньше у нас строили крейсера, а теперь только особняки…

Но это и не шутка получилась, а констатация факта…

Да и о каких шутках речь, если, когда смотришь телерепортажи из Чечни, порою охватывает тебя ощущение, что смотришь кинохронику Великой отечественной войны. Оружие у наших солдат, мало чем отличается от оружия той войны… Как будто и не прошло более полувека, как будто и не выпускала ничего нового наша оборонная промышленность за эти десятилетия…

Конечно же, выпускала…

Конечно же, есть современные разработки, которыми мы успешно торгуем с другими странами. Но для наших солдат по соображениям наших экономистов это оружие слишком дорого.

Если дать это оружие нашей воюющей армии, на что будем содержать семью первого президента России? На что будут содержать заграничные футбольные команды наши олигархи?

Нет-нет…

Слишком дорого, не по карману, нашим правителям дать действующей армии современное оружие.

Как-то не по-рыночному это. Платить за антитеррористическую операцию жизнями солдат гораздо экономичнее…

Вот и этот, морской тральщик проекта 266 МЭ, на спуск которого приехали мы, был первым за последние пять лет судном, изготовленным на Средне-Невском судостроительном заводе…

.

Раньше, в дореформенные времена, подобный спуск был рядовым событием даже и внутри завода, теперь — это событие общегородского масштаба.

Да и как ему было не стать событием, если первоначально тральщик строился для продажи на экспорт, но потом что-то сорвалось у заказчика, и воспользовавшись предложением «Движения поддержки флота», возглавляемого капитаном 1-ого ранга Михаилом Ненашевым, заводское руководство решило достроить его для нашего флота. В финансировании этого небывалого для нашей нынешней экономики проекта принимало участие «Движение поддержки флота» и достроен был «Валентин Пикуль» на народные деньги…

И казалось, что не десятилетия назад, а именно сейчас, под наш конкретный случай, и были написаны Валентином Пикулем слова, завершающие его стихотворение «Марш мертвых команд»:

Но если внукам придется с врагом

Сойтись в час решающей мести,

Ждите нас — мы снова всплывем,

Но уже с кораблями вместе...

И казалось, что в ответ на эти стихи Валентина Саввича и звучали на митинге посвященные героям книг Валентина Пикуля стихи Валентины Ефимовской…

Мальчики мои, сыночки

Нет могилок ваших на земле.

Ветер гасит свечек огонёчки,

Имена теряются во мгле…

Впрочем, митинг не затянулся.

«Крёстная» корабля — вдова писателя, Антонина Ильинична, разбила о борт тральщика бутылку шампанского, и «Валентин Пикуль» медленно двинулся по наклонному слипу к невской воде, в которой отражались пока только особняки новых русских, стоящие на другом берегу.

Скрипели тележки трансбордера, бегали фотокорреспонденты и телеоператоры, стараясь запечатлеть момент встречи корабля с водой…

И вот и встал на воде морской тральщик «Валентин Пикуль»…

Деловито забегал, возле него буксирчик «Соколик», помогая новому кораблю освоится на воде…

Пока шел митинг, пока спускали тральщик, небо очистилось от туч и засияло солнце. Совпадение, конечно, случайное, но все равно как-то теплее стало на душе…

Словно стоило только спустить корабль и все сразу переменилось.

Ничего не переменилось, разумеется...

Только погода.

Но в ликующем солнечном свете на обратном пути в город удалось мне, наконец, рассмотреть на берегу Невы церковь, поставленную во имя Святого благоверного князя Александра Невского в устье Ижоры…

Это здесь, 15 июля 1240 года была одержана нашим святым князем первая победа над тогдашними силами НАТО, вознамерившимися осуществить крестовый поход на Русь.

Здесь…

Совсем недалеко от судостроительного завода, где сегодня спустился на воду морской тральщик «Валентин Пикуль».


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру