Снег и яблоки
Из цикла "Воспоминания о военном детстве"
Я родился в 1939 году. Родители мои жили в Ленинграде, но перед войной оказались в Уфе, где отец по приглашению известного строителя Молочникова проектировал и строил авиамоторный завод в Туймазах. Собственно проектирование происходило в Москве. Накануне сдачи проекта оказалось, что его параллельно делает другая организация. Неутверждение грозило Молочникову крупными неприятностями. Молочников поручил отцу найти недостатки у конкурентов, запер его в кабинете, грозил не выпустить, покуда задание не будет выполнено. Папиросы под дверь подсовывал. Проекты были похожи как близнецы, только повернуты один относительно другого на сто восемьдесят градусов. Отец обнаружил, что в конкурирующем проекте тяжелый кузнечно-прессовый цех стоит на известняках, в которых мог быть карст. Проект Молочникова был утвержден. Еще до начала войны Молочникова репрессировали по доносу. Может быть, конкуренты-проектировщики об этом позаботились. Жена Молочникова выбросилась из окна печально знаменитого «дома на набережной».
Из первого военного года помню два эпизода. Один в конце лета: солнечный день, я лежу в кроватке у раскрытого окна. За окном старший брат влез на яблоню, срывает яблоки и через окно бросает в комнату. Мама его журит, но не строго. Второй эпизод зимний. Меня выпустили гулять под надзором среднего брата, которому 6 лет. На улице глубокий пушистый снег. Брат с приятелем пролезли через дыру в штакетнике и побежали по тропинке среди сугробов. Я полез за ними, но основательно укутанный и по-ямщицки подпоясанный застрял в дыре и от огорчения заплакал.
Отцовский проект закончился, но вернуться в Ленинград было уже невозможно, и отец поступил на работу на угольные шахты в Черемхове. Думаю, что он опасался пойти вслед за Молочниковым, тем более, что брат отца был казнен за участие в Кронштадском «мятеже». Мы приехали в Черемхово в январе 1942 года, а в мае отца забрали в Армию. Мы провожали его до военкомата, где был сборный пункт. Там продавали горячие пирожки, и долгое время я спрашивал маму, когда же мы снова пойдем к военкомату.
Прежде чем описывать военные беды нашей семьи, хочу оговорить, что в сравнении со многими нашими согражданами мы пережили войну относительно легко: мы не испытали ни бомбежек, ни оккупации, ни концлагерей, не жили в землянке, отец вернулся живым.
Черемхово во время войны, как и большая часть Иркутска, Улан-Удэ и Читы, представлял собой скопление одноэтажных деревянных домов из почерневших бревен, с непременными ставнями, которые на ночь запирались стальными полосами и болтами, с глухими заплотами из толстого теса, с двухскатными тесовыми же крышами на квадратных столбах над воротами и калитками. В теплое время года на улицах стояла непролазная черная грязь. Для ее преодоления были проложены дощатые тротуары. Чинить их во время войны было недосуг. Местный поэт-юморист написал в газете:
Шёл я вечером, не вру
Завязил сапог в дыру.
Дернул, глянул,
А нога у меня – без сапога.
Мы жили в простой избе, в которой кухонная часть была отделена от комнаты только печкой, и двери открывались в холодные сени. Зимой с каждым входящим в избу врывалось облако морозного воздуха. В сентябре 1942 года родилась моя сестренка, которую назвали Ирочкой. Ирочка прожила три месяца и в декабре, в морозы, умерла от истощения, или ее простудили при купании – теперь этого уже не узнать. Помню, как не мог заснуть оттого, что на столе мертвая Ирочка лежала в посылочном фанерном ящичке. В этом ящичке ее и опустили в чужую могилу, потому что денег, чтобы выкопать свою, у мамы не было.
Все тяготы нашей жизни в эвакуации легли на плечи мамы. Она училась в Ленинградской консерватории по классу фортепиано у профессора М.В. Юдиной. В Черемхове у нее не было ни знакомых, ни родных. Не было и навыков ведения натурального хозяйства.
Главное воспоминание о военном времени – постоянное чувство голода, постоянное ожидание времени выдачи хлеба по карточкам. Для получения хлеба надо было выстоять длинную очередь, часто хлеба в магазине недоставало, и часть очереди расходилась ни с чем. Получение хлеба было обязанностью старшего брата, которому в начале войны исполнилось десять лет. Он уходил в магазин, а мы со средним братом «молились» – твердили без конца «не принесет, не принесет». Это помогало, но не всегда. Несколько раз в собесе выдавали выскобленные до блеска кости с мясокомбината. Мама варила их несколько часов, потом мы пили бульон и выколачивали из трубчатых костей мозг. Много лет после войны крышки от двух алюминиевых кастрюль были сплошь исчеканены этими костями.
Главной едой была картошка. Летом 1942 года мы завели собственное картофельное поле где-то в шадринской стороне, как мне казалось, очень далеко. С прополки и окучивания возвращались поздно вечером, в темноте шли босиком по остывающей пыльной дороге. Вдали в непроглядной черноте в волнах теплого воздуха, поднимающегося от земли, мигали огоньки. Мне казалось, что это глаза волков, которые нас преследуют, выбирая подходящий момент для нападения, я старался держаться ближе к маме. О волках рассказывали легенды. Как учительница пошла ночью из одной деревни в другую, и ее окружила стая волков. Она подожгла зарод сена, а когда огонь прогорел, волки ее съели, остались только ноги в резиновых сапогах. Эти ноги в сапогах особенно сильно действовали на мое воображение. Позднее эту же историю я слышал в Чите.
Кроме картофельного поля, были еще несколько грядок во дворе, где мы сажали капусту, морковь, горох, свеклу и табак. Листья табака сушили на чердаке и отправляли отцу. Свекла запомнилась мне особенно, потому что как-то средний брат сделал глиняные трубки и объяснил, что сушить их надо постепенно, в тени, чтобы не растрескались. Подходящее место выбрали на свекольной грядке. Когда трубки высохли, мы начиняли их сухими березовыми листьями и курили.
Мы жили на улице Первомайской. Метрах в двухстах на другой стороне улицы был детский сад №9. На счастье нашей семьи заведующая детсадом, энергичная женщина, за 12 литров постного масла выменяла у какого-то жителя фисгармонию, и маму приняли с детсад в качестве музыкального работника, приняли и меня в среднюю группу. От музыкальных занятий остались очень приятные воспоминании, связанные с танцами и хоровым пением. Помню, что разучивали песню:
Солнца желтый колобок
В ясном небе тает,
Наш советский ястребок
Высоко летает.
Ястребок, ястребок,
Солнце в небе тает,
Наш советский ястребок
Высоко летает...
Война в ней выглядела совершенно безобидно.
В пьесе «Три поросенка» мне досталась роль Наф-Нафа. Средний брат, рукастый с малых лет, сделал для всех троих поросят и волка отличные маски из папье-маше. У меня, помню, был фартук и мастерок, я строил дом из кирпичей. С этим шедевром мы зимой 1944-1945 года поехали выступать в военный госпиталь. Выезжать надо было рано утром. Всю ночь я каждые полчаса будил маму и спрашивал, не пора ли собираться в дорогу. Запомнилось, как ехали в розвальнях, и комья снега, летящие из-под конских копыт, колотили в передок саней. Самого спектакля не помню.
Соседний дом был угловой, в нем жила девочка Альбина из моей детсадовской группы. С короткой стрижкой, пышным бантом в волосах и большими глазами она была похожа на причесанную кошечку. Однажды на правах знакомого я перелез через забор и оказался на огороде этого соседнего дома. Посередине его стоял амбар, наполовину врытый в землю, двери были распахнуты. Я вошел. Внутри мужчина и женщина хлопотали у стеллажей, устроенных по обе стороны прохода. Альбина вертелась около них. На стеллажах стояли картонные коробки с печеньем, лежали кули с мукой, висели связки копченой колбасы. Мне дали плиточку печенья, которого я до тех пор не пробовал. В следующий мой приход во дворе стояла грузовая машина, отрезанная от улицы глухими воротами. В доме на диване спал мужчина. Почему-то мне пришло в голову потрогать его. Он не реагировал. Я позвал мать Альбины. Она тоже не смогла разбудить мужчину: он был мертв. Больше я не бывал в этом доме и дворе. Но кто бы мог подумать, что во время войны в тылу были такие дома и такие амбары.
За домом Альбины поперек Первомайской уходила улица, ведущая в шахтерский поселок Шадринку. Каждое утро из-за угла валила толпа людей в грязных спецовках, направлявшаяся на шахту №5-бис. По этой же дороге ежедневно проезжал начальник шахты в рессорной коляске, в которую был запряжен пегий конь в яблоках. Такой масти я не встречал больше никогда. Мне нравилось смотреть, как вагонетки беззвучно выползают из уклона шахты №5-бис, подтягиваются к вершине террикона, опрокидываются и скатываются обратно. Рядом с терриконом был пруд, в котором ловили рыбу, купались и стирали белье. Вечером толпа в спецовках тянулась обратно в Шадринку.
Во взрослой жизни мне довелось много работать в шахтах. Всегда на шахте был душ и раздевалка, никогда я не уходил домой в шахтерской робе. Я могу сейчас ошибиться, но впечатление было такое, что с шахты №5-бис шахтеры возвращались домой в спецовках и чумазые. Среди них больше половины составляли женщины. Улица скоро кончалась и переходила в полевую дорогу, по обе стороны которой были неглубокие карьеры. Часто от толпы отставали парочки, которые сворачивали к этим карьерам. Конечно, нашлись старшие дружки, которые объяснили мне, для чего это происходит.
Вторым моим сильнейшим чувством военного времени был страх. Страх, что убьют отца, уже упомянутый страх стать добычей волков, страх стать жертвой бандитов, страх попасться объездчику, когда мы собирали колоски на убранном поле. В городе ходили слухи о банде «Черная кошка», о «попрыгунчиках», у которых на ногах пружины, позволяющие легко перепрыгивать через заборы. В городе часто бывали убийства. Рассказывали, что глаза убитых запечатлевают портреты убийц, поэтому следователи фотографируют эти глаза, чтобы по снимкам разыскать преступника.
Каждый вечер мы закрывали ворота на засов, закрывали окна ставнями, просовывали в дырки болты, которые изнутри стопорились чеками. Кроме слухов были и реальные случаи. На стене у нас висели в вышитой бисером туфельке доставшиеся от бабушки часы-луковица – самая ценная вещь в нашем доме. Еще до моего поступления в детский сад старший брат, вернувшись как-то из школы, захотел узнать время и не нашел часов. Спросил меня, не играл ли я с ними. Стал искать под кроватью на полу, потом спросил, не приходил ли кто-нибудь. Я сказал, что приходил электромонтер. Мне было велено не открывать никому, но как не открыть электромонтеру? Электромонтер в дождевике защитного цвета быстро осмотрел проводку и ушел вместе с часами. Вряд ли это был настоящий монтер.
Другой случай мог кончиться хуже. В жаркий летний день мы отправились окучивать картошку. Старший брат с утра ходил с тачкой на карьер за углем, и мама его пожалела, оставила дома. Он лег спать, окна от жары были закрыты ставнями, на дверь мама повесила замок. Мы вернулись уже в темноте. Вошли в сени – на полу земля. Потолок был разобран. Воры спустились в сени и забрали из чулана банку американского лярда (топленого свиного жира. – Ред.), полученную накануне в собесе. Они знали, что в доме больше ничего нет, и не вошли в жилую часть.
Самый страшный случай произошел в начале 1945 года. Недалеко от нашего дома был вокзал. Ночью демобилизованный по ранению фронтовик приехал с запада, скорее всего в какой-нибудь теплушке или на товарняке, и, сгорая от нетерпения увидеться с близкими, пешком пошел домой. Недалеко от нашего дома на него напали. Он побежал к водокачке, на которой горел единственный на всей улице фонарь. Тут его догнали и ударили ножом. Сняли сапоги и шинель, забрали чемодан. Истекая кровью, часа два он звал на помощь, но никто не рискнул выйти из дома. Утром его нашли босого, примерзшего ко льду.
Летом наш детский сад выезжал в летний лагерь в Булай. Мы спали на раскладушках из деревянных брусков и брезента, мерзли и все покрылись нарывами. Утром эти раскладушки складывали и выносили из группы, потом вносили на «мертвый час», потом уносили снова и в третий раз расставляли вечером. Целый день таскались в обнимку с кроватями. Нарывы лечили по-спартански. Мы выстраивались в очередь к столику, за которым сидели воспитательница и медсестра. Сестра отрезала нарыв ножницами, воспитательница с помощью ватного тампона смазывала рану ихтиоловой мазью. По поводу кормления в Булае братья, приехавшие однажды на попутной телеге навестить меня, долгое время вспоминали такой разговор. По коридору пробегали два моих одногруппника, и один спросил другого:
– Что сегодня на паужин (полдник) дают?
– Консервы и чай сладкий.
– Не может быть! Консервы, да еще и чай сладкий?!
Из Булая в город нас привезли поздно вечером. Все дети остались до утра в детском саду, а я решил пойти домой. Последние пятьдесят метров, трясясь от страха, полз по канаве, которая проходила перед домами. На лавочке перед соседним домом, где жили известные хулиганы братья Иванюровы, сидела шпана с гитарой, и я не рискнул идти мимо них. У нас не было сомнений, что именно Иванюровы разобрали потолок в нашем доме. Всего их было четверо, пятый еще болтался в зыбке. Двое старших чуть-чуть не дотянули до призывного возраста, младший Борька был на год старше меня. Где-то на свалке я нашел переднее колесо от трехколесного велосипеда вместе с вилкой и педалями. Брат приколотил его к заплоту. Я залезал на заплот и крутил педали, воображая, что катаюсь по улицам. Борька Иванюров выбрал момент, когда я был один, треснул меня куском кирпича, отодрал колесо от заплота и утащил в свой двор.
У мамы завелась подруга по фамилии Дорофеева, простая малограмотная женщина с тремя детьми, муж которой был на фронте. Однажды вечером Дорофеева прибежала к нам и позвала маму: на станции неудачно спустили с горки вагон с солью. Вагон разбился, соль рассыпалась на путях. Они взяли сумки и побежали на станцию собирать соль. Там в темноте, убегая от охранника, Дорофеева попала под маневровый паровоз. Помню, как на другой день мама и еще одна подруга Дорофеевой собирали документы для похорон и все повторяли слово «копия». Я еще не понимал значения этого слова и думал, что речь идет о копьях. По фатальному совпадению муж Дорофеевой в это время лежал в военном госпитале совсем рядом, в Иркутске. Когда подлечили, отправили обратно на фронт, не пустив домой. Детей отдали в детский дом.
Война была очень далеко, но каждый день напоминала о себе утренним военным маршем, сводками информбюро. Прогнали по улице колонну ссыльных киргизов, которые отказались идти воевать. Появилось в городе несколько немецких серо-зеленых трофейных грузовиков непривычного вида, которые мы прозвали безносками. Наши полуторки и редкие трехтонки ЗИС-5 в те годы были в основном газогенераторными – работали на окиси углерода, которую получали на ходу в цилиндрическом генераторе, установленном в углу кузова за кабиной. Эти капризные устройства заряжались мелко наколотыми чурочками, которые приходилось возить с собой. Много раз приходилось видеть, как машина глохла посреди улицы и шофер лез в кузов шуровать в генераторе или подкладывать чурки.
В журнале «Мурзилка» печатались рисунки-загадки. Например, едут немцы на мотоцикле, впереди мостик и большое дерево. Вопрос: «Где спрятались партизаны?» Присмотревшись, можно было увидеть двух-трех партизан среди ветвей дерева или в кустах под мостом. Но не помню, чтобы наши игры были как-то связаны с войной. Только раз у приятеля старшего брата Томилина сделали в сарае пушку – железную трубу, которую просунули в щель и с помощью резинового амортизатора стреляли из нее городками.
Летом мы увлекались устройством пещер в глиняных бортах карьеров, зимой катались с горы в лотках. Это местное изобретение представляло собой сбитый из досок ящик, который обмазывали навозом и поливали водой, так что ящик покрывался толстой и прочной ледяной коркой.
Через собес мы получили однажды помощь из Канады – несколько предметов одежды, пожертвованных гражданами этой далекой страны. Маме досталась юбка с молнией, среднему брату длинное демисезонное пальто коричневого цвета, которое было ему велико, а мне короткие – по колено – штаны салатного цвета из вискозного шелка, на лямках. Замечательной особенностью этих штанов было то, что при приседании на заду открывалась щель. Посмотреть на это чудесное басурманское изобретение приходили ребята из соседних домов, и я охотно его демонстрировал всем интересующимся, не догадываясь, что надел штаны задом наперед.
Походы старшего брата за хлебом кончились плохо. Зимой 1944-1945 года он попал в воровскую компанию и с хлебными карточками сбежал из дома. Месяц мы сидели без хлеба, но страшнее было то, что брат исчез. Через месяц он вернулся, грязный и обмороженный, до этого жил на вокзале в Иркутске. К счастью после обмена карточек на несколько белых булок с помощью матери одного из его дружков, компания интерес к нему потеряла. Брат в тот год учился в седьмом классе, за время иркутских гастролей сильно отстал по математике. Чтобы наверстать упущенное, мама исхитрилась нанять ему репетитора, но брат уже потерял охоту к учению и прогуливал занятия. Мама доводила его до дома учительницы, он входил в подъезд, прятался под лестницей, и выждав, пока мама уйдет, убегал. В результате остался на второй год. Ради справедливости надо сказать, что в конечном счете он единственный из нас закончил школу с медалью.
Во время бродяжничества старшего брата, мы со средним тоже задумали убежать из дома, только совсем по другому поводу. Мы сидели дома вдвоем, играли игрушками, которые все были сделаны руками брата. Уголь в печке прогорел, и плита почти не грела. Брат сунул сковородку с остатками картошки в печку, пристроил на угли, и мы продолжали играть. Спохватились, когда запахло горелой картошкой. Открыли дверцу, сковородка раскалилась добела. Брат выхватил ее из печки сковородником, распахнул дверь на улицу и кинул сковородку в снег. Она тут же раскололась. Вот тут мы и ударились в бега. Отправились в Шадринку к однокласснику брата. Брат сочинил какую-то легенду, и нас оставили на ночь. На следующий день вернулись домой с повинными головами, брат попросил, чтобы я принял вину на себя.
В первые несколько месяцев черемховской жизни мама сменяла на муку, крупу и картошку почти всю свою одежду, продала книги и ноты. Единственная ценность, сохраненная до конца войны – золотое колечко, подаренное ее дядей – знаменитым геологом, основателем кафедры золота и платины Московской горной академии Владимиром Дмитриевичем Рязановым. Поразительное совпадение: незадолго до революции В.Д.Рязанов выполнял работу по оценке запасов угля в Черемховском бассейне. Она была опубликована, оттиск хранится у меня до сих пор.
Уголь стоил дорого, брат добывал его в брошенных карьерах, привозил на тачке. Один раз его поймали, отняли тачку и поколотили. Печку зимой топили каждый вечер. К утру дом выстывал, на окнах намерзал лед, я любил пальцем протаивать в нем чистый кружок, чтобы посмотреть на улицу. На этом льду хорошо получались оттиски монеток.
Но вот настало веселое время. Весной сорок пятого на улице зазвучала музыка. В распахнутых окнах на подоконники выставляли патефоны, и музыка гремела на всю улицу. Пластинки были исключительно довоенные, ассортимент небольшой – Русланова с «Валенками» и хор Пятницкого, а также танго «Дождь идет». Волей-неволей я выучил их наизусть и помню до сих пор: «На закате ходит парень», «Ходят двое над рекою», а также верноподданническую «На дубу зеленом, да над тем простором два сокола ясных вели разговоры. Первый сокол Ленин, второй сокол Сталин, а кругом летали соколята стаей». Чего стоили некоторые из этих соколят и сами соколы, мы узнали через десять лет.
У моего приятеля Эдьки, прозванного Двухголовым, вернулся отец. Это был мрачный, всегда небритый человек, который на моей памяти ни разу не выходил из дома. Про него говорили, что он котелок. Я думал, что это как-то связано с трофейным немецким котелком, не круглым, а плоским и изогнутым для прилегания к бедру, их еще называли манерками. Много позднее я узнал, что котелками тогда называли тех, кто побывал в окружении – в котле.
День Победы не запомнился. Зато хорошо помню вторую годовщину Победы – 9 мая 1947 года, о которой сейчас расскажу. Отец после японской компании лежал в госпитале в Чите и нашел в этом городе новую работу. Ленинградская квартира была разграблена и не уцелела. В начале лета 1946 года мы переехали на курорт Дарасун в Читинской области, где отец взялся за восстановление минеральных источников, запущенных во время войны.
В зале ожидания Черемховского вокзала, когда мы ждали поезда, играл слепой гармонист с обожженным лицом, в матросской форме. Кончив играть, он спросил: «Товарищи, сейчас день или ночь?» Как это было страшно!
До Читы ехали несколько дней в теплушке, посреди которой стояла железная печка. Для гражданского населения 1946-й год был едва ли не труднее военных лет. Во всяком случае голод был страшнее, чем во время войны. Весной мы перекапывали колхозные картофельные поля. Оставшаяся в земле картошка на морозе сморщивалась и превращалась в серебристый крахмал. Его вытряхивали из кожуры, разбалтывали с водой и выливали на плиту. Получались вкусные крахмальные блинчики. Весной варили крапиву. Летом собирали мангыр (дикий лук с плоскими листьями. – Ред.), ягоды и грибы. Старший брат охотился и рыбачил. Средний, бывало, целыми днями лежал на кровати и плакал от голода.
У среднего брата рано проявились способности к рисованию. В Дарасуне они нас иногда выручали. По заданию председателя сельсовета брат несколько раз писал праздничные лозунги. Для этого ему приносили красную ткань, зубной порошок и около литра молока для разведения порошка. Молоко мы выпивали, порошок замешивали на столярном клее, и брат приступал к работе. Самую деликатную часть работы доверяли мне. Готовые лозунги я относил в сельсовет – большую избу, в которой сидели за столами три женщины и председатель. Председатель вырывал из ученической тетради листок и прикрывая его ладонью левой руки, писал короткую записку. С этой запиской я бежал в пекарню и получал три килограмма теплого хлеба, а потом, истекая слюной, бежал домой напрямки, огородами, перелезая через прясла.
Однажды я украл в библиотеке банку клея, съел его и заболел. Не помню, чтобы у меня что-то склеилось, но был сильный жар и галлюцинации. Я лежал на топчане и разглядывал узоры на потолке, которые складывались в картины, как в калейдоскопе. Одни раз почему-то сложился профиль полководца Суворова. Лечить меня мама пригласила Сергея Иннокентьевича Голяменского. Об этой замечательной личности мне хочется рассказать чуть-чуть подробнее. Сергей Иннокентьевич был из ссыльных. В первую мировую войну в качестве военного фельдшера проехал на санитарной фуре всю Европу. В Дарасуне Сергей Иннокентьевич работал аптекарем, а его жена Софья Андреевна была провизором. Местные жители, затрудняясь выговаривать фамилию Сергея Иннокентьевича, называли его просто «доктор Баляба», и я несколько лет был уверен, что Балябинская улица в Чите названа в честь нашего доктора.
Недалеко от курорта за хребтом было бурятское село Хойто Ага. Буряты, приехавшие как-то оттуда зимой на санях звать Сергея Иннокентьевича к больному, спрашивали: «Где живет шибко старик доктор Баляба?» Отыскав доктора, они закутали его в тулуп, уложили в сани и увезли.
Вера в медицинское всемогущество Сергея Иннокентьевича была беспредельна. И даже когда перевернулась машина, и погиб завхоз курорта Потехин, придавленный грузом, люди на похоронах говорили: надо было Балябу позвать, он бы вылечил.
Меня доктор Баляба вылечил за один сеанс. Он знал толк в медицине и дал мне несколько порошков глюкозы.
В 1962 году я приехал в Дарасун собрать справки для маминой пенсии. Пошел искать дом Голяменского. Опознал, увидев через окно резиновый медицинский молоточек и аппарат для получения дистиллированной воды. Сергей Иннокентьевич и его жена были еще живы. Сергею Иннокентьевичу было далеко за восемьдесят, он стал плохо слышать, все прикладывал ладонь к уху раструбом. Не помню, что я ему сказал, но по теперешним моим понятиям надо было встать перед ним на колени. А я и гостинца никакого по бедности не привез. И не понимал до конца, что больше мы не увидимся. Эх, если бы вернуть ту встречу! Сколько таких «если бы» было в моей жизни!
А теперь о второй годовщине Победы. В Дарасуне соседствовали курорт и военный санаторий. В военном санатории лечились раненые. Страшно было видеть человеческие обрубки – безногих, которые опирались на землю деревянными рукоятками вроде штукатурных терок, только подбитых резиной. Стыдно было встречаться с ними на курортных дорожках, обсаженных акациями.
Май в Дарасуне бывает холодным, случается, и снег идет в начале мая. Но тот май был теплый и солнечный, уже трава зеленела. С утра на «Студебеккерах», «Доджах» и «Виллисах» из города приехали десятки офицеров, увешанных орденами и медалями. На большой поляне прямо на траве десятки компаний разложили хлеб и консервы, расставили бутылки, из репродукторов лились лихие военные песни. С утра напившись ледяной минеральной воды и оттого еще более голодный я в компании таких же пацанов целый день шмыгал между веселыми импровизированными столами в надежде, что кто-нибудь нас угостит. Просить мы стыдились. Помню чудесный запах лосося из банок. До сих пор не могу понять, почему за целый день никто ничего нам не дал. Вечером офицеры стали разъезжаться. Мы попросились прокатиться, нам разрешили влезть в кузов «Студебеккера», в кабине которого сидели трое военных. Машина понеслась. Когда миновали околицу и свернули на трассу, мы стали стучать по кабине, но машина не останавливалась. Высадили нас километров за 5 от курорта, и мы побрели обратно пешком, уже в темноте. В поселке дорога раздваивалась: одна шла прямо до ворот курорта, другая огибала курорт по лесу, по косогору, и вела в военный санаторий. По этой дороге я шел уже один. Когда свернул с нее к дому, увидел, что у прясла горит костер – братья опаливали гуся. Старший брат, у которого 9 мая день рождения, с утра ушел на охоту и вот вернулся с трофеем. Дикие гуси весной тощие, это осенью они отъедаются. Но этот был замечательный!
Итоги войны для нашей семьи такие. Бабушка умерла от голода в блокадном Ленинграде и похоронена в братской могиле на Пискаревском кладбище. Маминого брата композитора П.Б. Рязанова вывезли из Ленинграда по Ладоге в тяжелом состоянии, и через несколько дней он скончался в Тбилиси, где и похоронен в пантеоне. Моя двоюродная сестра, перенесшая блокаду, дважды после войны болела туберкулезом. Про мою младшую сестру Ирочку я написал в начале этих воспоминаний.
В заключение неоригинальный рецепт от войн. В законах должно быть прописано, что на войну в первую очередь отправляют детей государственных деятелей. А еще люди должны как можно больше бывать в других странах и заводить там друзей, в которых после этого они уже не смогут стрелять.
Роман Амосов
