"Россия мати! Свет мой безмерный!"

Персонификация образа Руси-России в русской литературе XVIII-XXI вв.

В русском национальном сознании давно и прочно закреплён персонифицированный образ Матушки Руси, Матери-России.

Что бы ни говорили некоторые авторы современных справочников о том, что этот образ имеет государственный, пропагандистский характер и возник сначала на плакатах времён Первой мировой войны (Матушка Русь) как имперский, а впоследствии «был изменён советской пропагандой в не менее известный образ Родины-Матери» (1), в действительности истоки этой национальной персонификации, несомненно, уходят своими корнями в далёкое прошлое, восходят к мифологическому образу Матери-Сырой Земли – традиционному фольклорному образу, олицетворению земли, который встречается во многих жанрах устного народного поэтического творчества и сохраняет следы древнейших мифологических представлений о земле как женском рождающем начале. В России после принятия христианства в народном сознании происходит слияние образа Матери-Земли с образом Богородицы.

Образ родной страны как матери, матушки встречается и в национальных культурах других стран (Мать Албания, Мать Армения, Мать Болгария, Картлис Дэда – Мать Грузии, Бхарат Мата – Мать Индия, Ненька-Украϊна, Мать Швеция), что свидетельствует о глубокой древности образа Матери-земли, восходящего, по меньшей мере, к праиндоевропейской эпохе (2).

Характерно, что наиболее давние персонификации государств Европы связаны с античной мифологией, преимущественно с образом богини Афины (3), в то время как государства, возникшие сравнительно недавно, в частности, Соединённые Штаты Америки, в качестве национальных символов используют исторические или политические реалии (в США это Леди Свобода, Дядя Сэм, Колумбия).

В центре нашего исследования – олицетворение, персонификация России в женском облике, истоки, развитие и трансформация этого образа.

Образ Русской земли – один из центральных образов литературы Древней Руси. Но это именно пространственно-временной образ, образ земли, страны как таковой, особенно грандиозный в «Слове о полку Игореве». Автор «Слова» стремится показать обширность и величие родной земли, он «сумел окинуть всю Русь целиком, объединил в своем описании и русскую природу, и русских людей, и русскую историю». Причём прибегает он и к олицетворениям: «Чем шире охватывает автор Русскую землю, тем конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки, вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы» (4).

Ни персонифицированного, ни эмблематического изображения Руси древнерусские писатели не создавали, хотя град Киев, «золотой престол киевский», который занял князь Всеслав, в «Слове» сравнивается с девицей-невестой. Как отмечает Д.С. Лихачев, анализируя церемониальные формы народного творчества, вошедшие в «Слово», «своеобразно церемониальное положение Всеслава Полоцкого – он добывает себе Киев – “девицу любу“, скакнув на коне и дотронувшись стружием до золотого киевского стола, что напоминает сватовство к невесте в русской сказке» (5).

Однако спустя столетия в сознании читателей-потомков происходит символизация одного из самых ярких и поэтичных женских образов древнерусской литературы – княгини Ярославны из «Слова о полку Игореве», восприятие его как обобщённого образа жены и – шире – как воплощения родной земли. Так, академик Б.А. Рыбаков писал: «С детских лет каждый из нас хранит в своей памяти прекрасный образ Ярославны. На крепостной стене, увенчивающей высокий берег Сейма, стоит русская женщина, перед ней расстилается необъятная степная равнина, на другом конце которой томятся в плену побежденные русские воины. Плач Ярославны в Путивле не просто обращение жены к далекому мужу, это олицетворенная Русь, призывающая к себе защитников» (6).

В русской поэтической традиции последующих эпох Ярославна уже, безусловно, воспринималась как обобщённый образ русской женщины – жены воина-защитника Родины, как персонификация Руси.

Так, Валерий Брюсов в стихотворении «Певцу “Слова“» (1912) увидел в Ярославне всех будущих героинь великой русской литературы:

Стародавней Ярославне тихий ропот струн.

Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн.

Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто Слово спел,

Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?

Или русских женщин лики все в тебе слиты?

Ты – Наташа, ты – и Лиза, и Татьяна – ты!(7)

Как пишет Виктория Швейцер, в цикле «Лебединый стан» (1917–1920) Марины Цветаевой «особое место занимает Ярославна – героиня “Слова о полку Игореве“, вот уже восемь веков причитающая на городской стене Путивля. Лирическое “я“ “Лебединого стана“ трансформируется. Уже не Марина Цветаева скорбит и томится неизвестностью о муже, но Ярославна оплакивает Русь и русское воинство. И вот уже это – сама Россия, скорбящая о своих сыновьях»(8):

Приклонись к земле – и вся земля

Песнею заздравной.

Это, Игорь, – Русь через моря

Плачет Ярославной.

Томным стоном утомляет грусть:

– Брат мой! – Князь мой! – Сын мой!

– С Новым Годом, молодая Русь

За морем за синим!

Характерно, что этими строками Цветаева завершает цикл «Лебединый стан».

Ольга Берггольц в стихотворении «...Я буду сегодня с тобой говорить...», написанном в те дни, когда вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, также прямо соотносит Россию с образом княгини Ярославны:

Смотри – материнской тоскою полна,

за дымной грядою осады,

не сводит очей воспаленных страна

с защитников Ленинграда.

Так некогда, друга отправив в поход,

на подвиг тяжелый и славный,

рыдая, глядела века напролет

со стен городских Ярославна.

В поэме Павла Антакольского «Ярославна» (1944) героиня-современница становится олицетворением русской женщины, преданной подруги и жены любимого, ушедшего на войну («Полечу зегзицей по Дунаю. / Ой, не знаю, где он за Карпатами,/ То ли умер, то ли жив, не знаю, / То ль зарыт германскими лопатами») и одновременно – воплощением души народа:

Над какою стеной зубчатой

Слышен голос тот стародавний?

Иль поют за Днепром девчата

О прабабке своей Ярославне?

Или, может, в снегах Урала,

Где ощерена вся природа,

Сказки горные собирала

Ярославна, душа народа... (9)

Что касается создания собственно антропоморфных образов-персонификаций России, то они впервые появляются в отечественной словесности в первой трети ХVIII столетия.

Е.Н. Лебедев в монографии, посвященной М.В. Ломоносову, утверждает, что в «Разговоре с Анакреоном» (создание которого исследователи датируют периодом между 1756 и 1761 годами) именно Ломоносов «впервые в новой русской поэзии вводит образ великой Матери-России» (10).

Однако это не совсем так.

Для ораторских панегирических жанров проповеди, «слова», для стиля литературы и искусства начала ХVIII века в целом характерно «обилие иносказательных образов, аллегорий, символов и эмблем» (11). Прибегали авторы этого времени к аллегориям и символам и при изображении России, именно в это время появляется и сопоставление России с матерью. Так, ещё в 1715 году Феофан Прокопович в панегирическом «Слове похвальном в день рождества благороднейшаго государя царевича и великаго князя Петра Петровича» уподобляет Россию и грандиозным образам из Откровения Иоанна Богослова, и земной женщине-матери: «…Державную же Россию уподоби оному апокалиптическому видению. Се уже единою ногою на земли, другою же стоит на море, дивна всем, всем страшна и славна. <…> Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная. <…> Паче всех же ликовати и благодушствовати должна еси, вся Россие! И твоей славе, силе, блаженству, твоему долгоденствию родися сын царский! И аще кая либо жена, родивши отроча, к тому не помнит (по глаголу Господню) скорби за радость, – яко родися человек в мир, то кольми паче тебе, о Россие, таковая радость должна есть, яко родися тебе толикий человек!» (12)

(В 1725 году в «Слове на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великого» Феофан Прокопович изображает Россию как памятник Петру Первому, воплощение его деяний: «Россиа вся есть статуа твоя, изрядным майстерством от тебе переделанная, что и в твоей емблеме неложно изобразуется…» (13))

28 января 1726 года Гавриил Бужинский произнес перед гробницей Петра I «Слово», в котором сопоставляет скорбящую о Петре Россию («кто сицевую твою скорбь, Россие, исповести возможет?») с женой Ездры, чей плач о сыне приводится в Библии в Третьей книге Ездры. Жена священника скорбит о сыне, которого она вымаливала у Всевышнего тридцать лет и который внезапно умер во время брачного торжества: «Велия сия, и кто не исповесть? яко велия печаль бысть жены оныя; но несравненно вящшая печаль твоя, Россие! не сын, но отец твой по толиких трудех за любовь твою, по толиких о тебе промыслах, по толиких за славу твою подвигах, по толиких походах, бранех, победах, торжествах, вниде уже аки в сладкий брачный чертог, в мирное сие отвсюду время, идеже подобало в мире снести плоды трудов своих» (14).

Это ещё не развёрнутое олицетворение, но знаменательное сравнение: Россия – осиротевшая дочь, сопоставляющаяся со скорбящей матерью.

Первое произведение, получившее широкую известность (благодаря стихотворной форме и лирической взволнованности), в котором Россия предстаёт в женском образе, принадлежит перу Василия Кирилловича Тредиаковского. Это его «Стихи похвальные России», первая редакция которых датируется 1728 годом:

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Ибо все днесь мне ее доброты

Мыслить умом есть много охоты.

Россия мати! свет мой безмерный!

Позволь то, чадо прошу твой верный,

Ах как сидишь ты на троне красно!

Небо Российску ты Солнце ясно!

Красят иных все златые скиптры,

И драгоценна порфира, митры;

Ты собой скипетр твой украсила,

И лицем светлым венец почтила.

О благородстве твоем высоком

Кто бы не ведал в свете широком?

Прямое сама вся благородство:

Божие ты, ей! светло изводство.

В тебе вся вера благочестивым,

К тебе примесу нет нечестивым;

В тебе не будет веры двойныя,

К тебе не смеют приступить злые.

Твои все люди суть православны

И храбростию повсюду славны;

Чада достойны таковыя мати,

Везде готовы за тебя стати.

Чем ты, Россия, неизобильна?

Где ты, Россия, не была сильна?

Сокровище всех добр ты едина!

Всегда богата, славе причина.

Коль в тебе звезды все здравьем блещут!

И Россияне коль громко плещут:

Виват Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Скончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны.

Сто мне языков надобно б было

Прославить все то, что в тебе мило! (15)

По мнению Г.Г. Глинина и Г.Г. Исаева, которое мы в полной мере разделяем, «современная русская лирика берет свое начало в гениальном стихе Тредиаковского…

Россия мати! свет мой безмерный!

Именно с этого вздоха начинается традиция чувства любви к Родине не только как общественного и гражданского, как это было в знаменитых одах Ломоносова, но как чувства личного и даже интимного. Именно от этой строки протянута нить к знаменитой строке Н.П. Некрасова:

Как женщину, ты родину любил,

и не менее известному восклицанию А. Блока:

О, Русь моя! Жена моя!» (16).

Н.Ю. Алексеева, размышляя о причинах популярности «Стихов похвальных России» (они встречаются в 36 рукописных сборниках кантов и входят в число 12 самых популярных в ХVIII веке песен), предполагает, что не только содержание – похвала России – привлекало современников, но и то обстоятельство, что от других похвальных кантов этого периода стихи Тредиаковского отличаются «не свойственной панегирикам печалью, вызванной разлукой их автора с родиной, делающей похвалы не прямыми и звонкими, а приглушенными… Флер печали, а также флейта, мысленно сопровождающая стихи, свидетельствуют о близости их к элегии» (17).

В «Стихах похвальных России» можно ощутить и обращение Тредиаковского к национальным традициям русской литературы. Так, его похвала Русской земле перекликается со знаменитыми строками из «Слова о погибели Русской земли», сохранившегося в двух списках ХV и ХVI веков, где оно выполняло функцию введения к первоначальной редакции «Жития Александра Невского»: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая!»

Характерно, что обращение Василия Тредиаковского к Родине дословно повторил в 1941 году Сергей Наровчатов:

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожженных сел, казненных городов,

По горестной, по русской, по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

<…>

В своей печали древним песням равный,

Я сёла, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну,

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

– Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

В образной системе стихотворения поэта ХХ века строки и образы древнерусской литературы органично и естественно сливаются с поэтическим восклицанием Тредиаковского. В стихах Наровчатова происходит своего рода встреча ставшего уже традиционным для русской поэзии образа-символа Ярославны и лирического пафоса поэта ХVIII столетия.

Образ России, созданный М.В. Ломоносовым в заключительной строфе «Разговора с Анакреоном», одически торжествен и монументален. Это персонификация великой, могущественной державы:

О мастер в живопистве первой,

Ты первой в нашей стороне,

Достоин быть рожден Минервой,

Изобрази Россию мне,

Изобрази ей возраст зрелой

И вид в довольствии веселой,

Отрады ясность по челу

И вознесенную главу;

Потщись представить члены здравы,

Как должны у богини быть,

По плечам волосы кудрявы

Признаком бодрости завить,

Огнь вложи в небесны очи

Горящих звезд в средине ночи,

И брови выведи дугой,

Что кажет после туч покой;

Возвысь сосцы, млеком обильны,

И чтоб созревша красота

Являла мышцы, руки сильны,

И полны живости уста

В беседе важность обещали

И так бы слух наш ободряли,

Как чистой голос лебедей,

Коль можно хитростью твоей;

Одень, одень ее в порфиру,

Дай скипетр, возложи венец,

Как должно ей законы миру

И распрям предписать конец;

О коль изображенье сходно,

Красно, любезно, благородно,

Великая промолви Мать,

И повели войнам престать.

(Между 1756 и 1761)

Характеризуя стихотворный диалог-диспут «Разговор с Анакреоном» как эстетический манифест, О.Б. Лебедева подчеркивает, что в этом позднем произведении М.В.Ломоносова «через весь диалог, составленный из зеркальных пар стихотворений, проведена четко выраженная оппозиция: искусству камерному, индивидуальному, тяготеющему к материальному быту и бытовым радостям, противопоставлено искусство общественное и гражданственное, тяготеющее к высоким идеальным сферам жизни мысли и духа» (18).

А.В. Западов отмечает: «Строгое, величавое изображение характеризуется не подбором внешних признаков красавицы, о чем писал Анакреон, а выявлением духовных качеств» (19).

Думается, однако, что и внешние признаки, весьма яркие и выразительные, которыми наделяет Ломоносов богиню-царицу Россию, важны для понимания того, какой в сознании просвещенного общества, в гражданском сознании петровской и екатерининской эпох представала Россия.

Ломоносов, создавая персонифицированный образ Матери-России, выписывает прежде всего те детали, которые связаны с мотивами величия, изобилия, здоровой, зрелой красоты, плодородия и мира. Его Россия – полнокровная, сильная, спокойная в осознании своего могущества Великая Мать. В какой-то мере Е.Н. Лебедев прав, говоря, что Ломоносов первым создал образ Великой Матери-России. Столь подробный, столь выразительный, с таким тщательно прописанным портретным описанием – действительно, возникает в русской литературе впервые.

И этот образ, несомненно, соответствовал тому положению, которое Россия, ставшая державой, заняла в мире.

В ХIХ веке традиция создания персонифицированного образа России практически не получила развития. Отчасти это происходит, вероятно, потому, что «поэзия ХIХ века относительно редко касалась патриотических тем» (20) (в сопоставлении с предшествующими столетиями), отчасти – с ослаблением интереса писателей-романтиков и реалистов к символико-аллегорическим, эмблематическим образам.

Самым знаменитым олицетворением России, созданным в ХIХ столетии, стал образ гоголевской «птицы тройки» в лирическом отступлении, завершающем одиннадцатую главу первого тома «Мёртвых душ»: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? <…> Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Образ России, благодаря гению Гоголя, в сознании русских писателей и читателей слился с образом птицы тройки, и этот образ получил развитие в творчестве многих русских писателей (прежде всего – поэтов) ХIХ – ХХ веков.

Однако заметим, что в начале той же одиннадцатой главы Гоголь в лирическом отступлении («Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного прекрасного далёка тебя вижу…») рисует развернутый образ России как необозримого пространства, наделяя её и портретными чертами: «Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

Эту традицию – соединения пейзажных и портретных черт – русские поэты вслед за Гоголем разовьют наиболее полно и ярко уже в ХХ веке.

Чаще же в отечественной литературе ХIХ столетия способом создания образа России становится пейзаж; пейзажная лирика, насыщаясь психологическими, философскими, духовными смыслами достигает в это время в творчестве Лермонтова, Пушкина, Тютчева, Фета, Некрасова небывалых высот.

Избегая прямой персонификации образа Руси-России, её явного олицетворения, русские классики создают при этом такие образы-персонажи, которые воспринимаются как обобщённый образ русского человека (чаще всего – это женские образы, образы русских крестьянок) и – на символико-метафорическом уровне – как персонифицированные образы России. Это прежде всего героини Н.А. Некрасова – Дарья из поэмы «Мороз, Красный нос», Матрёна Тимофеевна из «Кому на Руси жить хорошо», юная крестьянка из стихотворения «Тройка».

Не случайно в начале ХХ века наиболее тщательно выписанный, экспрессивный, выразительный образ России-женщины, России-матери возникает в поэтической книге Андрея Белого «Пепел» (1909), посвященной памяти Некрасова и открывающейся эпиграфом – некрасовским стихотворением «Что ни год – уменьшаются силы…», содержащим горестное обращение: «Мать-отчизна! дойду до могилы, / Не дождавшись свободы твоей!»

Для русских символистов, и для Андрея Белого в том числе, характерно переосмысление, символическое прочтение творчества писателей-предшественников. При этом Белый впервые в русской литературе создает образ «злой», «суровой» матери-России, одновременно страдающей и причиняющей страдания, обреченной на них. Россия у Андрея Белого приговорена к мучениям злосчастной судьбой:

Те же росы, откосы, туманы,

Над бурьянами рдяный восход,

Холодеющий шелест поляны,

Голодающий, бедный народ:

<…>

Те же возгласы ветер доносит;

Те же стаи несытых смертей

Над откосами косами косят,

Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,

Проклятая железной судьбой –

Мать – Россия, о родина злая,

Кто же так подшутил над тобой?

(«Родина», 1908 Москва)

Страдания лирического героя, крестьян, обитателей русского захолустья и страдания самой России образуют замкнутый, заколдованный круг, из которого не вырваться. Но другой судьбы и другой жизни – ни для себя, ни для Родины – лирический герой не ждет и от этой – злой судьбы – не бежит:

Поезд плачется. В дали родные

Телеграфная тянется сеть.

Пролетают поля росяные.

Пролетаю в поля: умереть.

<…>

Мать-Россия! Тебе мои песни, –

О немая, суровая мать! –

Здесь и глуше мне дай, и безвестней

Непутевую жизнь отрыдать. («Из окна вагона» Август 1908)

Сама Россия в книге «Пепел» предстает – и в пейзажном, и в портретном облике – как нищая, измученная, страшная страна, «сырое, пустое раздолье»,

Где по полю Оторопь рыщет,

Восстав сухоруким кустом,

И в ветер пронзительно свищет

Ветвистым своим лоскутом,

Где в душу мне смотрят из ночи,

Поднявшись над сетью бугров,

Жестокие, желтые очи

Безумных твоих кабаков… («Отчаяние», 1908)

Несколько раньше, в канун первой русской революции, Андрей Белый в статье «Луг зеленый» писал: «Пелена черной смерти в виде фабричной гари занавешивает просыпающуюся Россию, эту Красавицу, спавшую доселе глубоким сном». Белому, увлеченному в это время Гоголем, Россия виделась спящей пани Катериной из «Страшной мести», «душу которой украл страшный колдун, чтобы пытать и мучить ее в чуждом замке. Пани Катерина должна сознательно решить, кому она отдаст свою душу: любимому ли мужу, казаку Даниле, борющемуся с иноплеменным нашествием, чтобы сохранить для своей красавицы родной аромат зеленого луга, или колдуну из страны иноземной, облеченному в жупан огненный, словно пышущий раскаленным жаром железоплавильных печей».

В восприятии Андрея Белого, «в колоссальных образах Катерины и старого колдуна Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины – Красавицы, стоящей на распутье между механической мертвенностью и первобытной грубостью».

Развитием традиций Гоголя, Фета и Некрасова, а также образов древнерусской словесности становится символическое осмысление сущности России Александром Блоком. Россия Блока предстает в слиянии пейзажа и портрета: «А ты всё та же – лес, да поле, / Да плат узорный до бровей». «А ты всё та ж, моя страна, / В красе заплаканной и древней». Мотив сна, дремоты, образ заколдованной спящей царевны объединяет в середине 1900-х годов восприятие России Блоком и Белым.

Ты и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю – и за дремотой тайна,

И в тайне – ты почиешь, Русь. («Русь», 24 сентября 1906)

Древность Руси-России для Блока не соотносится с дряхлостью, старостью. Это древность таинственного, неизменяемого, загадочного начала, тайны Родины, остающейся прекрасной и юной: «Нет, не старческий лик и не постный / Под московским платочком цветным!» («Новая Америка», 1913). Но Россия Блока – непостижимая для лирического героя (и столь же неотделимая от него: «Русь моя, жизнь моя»), – может и пугать, в её облике порой проступают страшные, дикие, «скифские» черты:

За море Черное, за море Белое

В черные ночи и в белые дни

Дико глядится лицо онемелое,

Очи татарские мечут огни... («Русь моя, жизнь моя…»)

В цикле «На поле Куликовом» блоковское интимно-личностное восприятие Родины сливается с национальным историческим чувством, его лирический герой – это и древнерусский воин, и «я» поэта, а образ России предстает в удивительном и нерасторжимом единстве матери («И вдали, вдали о стремя билась, / Голосила мать») – жены («помяни ж за раннею обедней / Мила друга, светлая жена!») – Богородицы. Кульминацией лирического ощущения Родины в цикле становится наряду со знаменитым обращением «О Русь моя! Жена моя!» восприятие её в образе Богоматери, чье иконописное изображение оживает и сливается с образом России, которую она берет под свою защиту:

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня.

<…>

И когда, наутро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

(14 июня 1908)

Не случайно именно в стихотворении, посвященном Александру Блоку, появляется и у Николая Клюева персонифицированный и одновременно таинственно-неуловимый образ России:

В шуршанье трав – ее походка,

В нагорном эхо – всплески рук,

И казематная решетка –

Лишь символ смерти и разлук.

Ее ли косы смоляные,

Как ветер смех, мгновенный взгляд...

О, кто Ты: Женщина? Россия?

В годину черную собрат!

Поведай: тайное сомненье

Какою казнью искупить,

Чтоб на единое мгновенье

Твой лик прекрасный уловить?

(1910)

И в позднем цикле Клюева «О чём шумят седые кедры» вновь возникает одновременно портретное, пейзажное и сказочно-фольклорное описание Родины:

Россия, матерь, ты ли? Ты ли?

Босые ноги, плат по бровь,

Хрустальным лебедем из былей

Твоя слеза, ковыль-любовь

Плывут по вольной заводине!

В лирике Сергея Есенина Россия – «малиновое поле и синь, упавшая в реку», «край, задумчивый и нежный», «хаты – в ризах образа», «златая Русь»; это всегда пейзажный образ, в котором земное пронизано небесным, бытовое – сакральным, божественным началом. Есенин метафоричен, его сложные, разветвленные метафоры сливают в едином образе природное и человеческое, цвет и звук, явления жизни внутренней и предметный мир. К созданию персонифицированных образов поэт не склонен (в строках «А Русь всё так же будет жить, / Плясать и плакать у забора» – скорее метонимия, нежели персонификация). Единственный образ России-женщины встречается у Есенина в «мятежном» стихотворении 1916 года «Синее небо, цветная дуга…»:

Многих ты, родина, ликом своим

Жгла и томила по шахтам сырым.

Много мечтает их, сильных и злых,

Выкусить ягоды персей твоих.

Но и в других есенинских стихотворениях отдельные черты облика Руси, благодаря олицетворениям, позволяют увидеть в ней живое существо. Это, конечно, и знаменитые строфы из маленькой поэмы «Русь»:

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что – разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

Я люблю над покосной стоянкою

Слушать вечером гуд комаров.

А как гаркнут ребята тальянкою,

Выйдут девки плясать у костров.

Загорятся, как черна смородина,

Угли-очи в подковах бровей.

Ой ты, Русь моя, милая родина,

Сладкий отдых в шелку купырей.

(1914)

И из раннего стихотворения «Базар», вошедшего в «Радуницу»:

Ты ли, Русь, тропой-дорогой

Разметала ал наряд?

(1910)

И образы лирики 1916–1918 годов:

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Блажен, кто радостью отметил

Твою пастушескую грусть.

Звени, звени, златая Русь.

(«О верю, верю, счастье есть…», 1917)

Молочный дым качает ветром села,

Но ветра нет, есть только легкий звон.

И дремлет Русь в тоске своей веселой,

Вцепивши руки в желтый крутосклон.

(Голубень», 1916)

Хорошо ивняком при дороге

Сторожить задремавшую Русь.

(«Песни, песни, о чём вы кричите…», 1917–1918)

Обращает на себя внимание и мотив сна, дремоты Руси, смысловое наполнение которого в лирике Есенина близко к блоковскому.

В религиозно-революционных поэмах Есенина 1916–1918 годов Россия воплощается «то в образе воплотительницы божественного промысла, обретающей новую жизнь в очистительной гибели:

Гибни, Русь моя,

Начертательница Третьего Завета! (Сельский часослов),

то …в избраннической ипостаси Пресвятой Девы-Богородицы, несущей миру нового Христа, возвещающей откровение нового мира:

О Русь, приснодева, Поправшая смерть! (Пришествие)» (21).

В период Первой мировой, революций 1917 года и Гражданской войны к образу России обращались многие писатели и поэты.

В стихотворении Николая Гумилёва, воевавшего на германском фронте, возникает мотив абсолютного слияния лирического героя и России: Родина – не вокруг, не вне, а внутри него:

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей. («Наступление»)

Отметим, что то же ощущение передано в стихотворении Анны Ахматовой «С самолёта», написанном уже в годы Великой Отечественной войны:

Как в первый раз я на неё,

На Родину глядела.

Я знала: это всё моё –

Душа моя и тело.

(1944)

Алексей Ремизов своей документальной книге «Взвихренная Русь» предпослал небольшое вступление – изображение символической сценки: «старушка в ночном поезде 1916 – 1917 года, которая даже во взбудораженном Киеве увидела лишь одно доброе, которая на голой лавке засыпает, пробуждая жалость и к себе, и к другим, рождая в писателе такую глубокую надежду» (22): «И я подумал, глядя на ее покорное скорбное лицо – на ее кроткие глаза, не увидавшие на месте святом ни пьяницы, ни гулящего:

“Бабушка наша костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костями, бабушка наша, мать наша Россия!“» Кротость, смирение, аскетизм, святая, чистая, ничем не замутненная любовь к Богу и людям – такой увидел в канун революции Алексей Ремизов Россию. Характерно, что на рубеже ХХ–ХIХ веков персонификацией России в творчестве отечественных поэтов станет старуха; не бабушка, как у Ремизова, а именно старуха, часто – нищенка…

Обращаясь к поэзии периода Великой Отечественной войны, мы уже отмечали, что одним из самых выразительных образов-персонификаций России в эти годы становится образ Ярославны. Но, конечно, не только в облике древнерусской княгини представала Россия в лирике военных лет.

В образах героинь русских сказок виделась Россия Дмитрию Кедрину:

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна –

Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь... («Алёнушка», 9 октября 1942)

В другом стихотворении Кедрина, написанном в 1944 году, соединяются, как у Блока и Есенина, черты женщины и просторы русской природы; творения искусства разных эпох и даль истории; поэт говорит о любви к Родине, ни разу не назвав её имя, и всё стихотворение звучит, как интимное лирическое признание возлюбленной – единственной для каждого и единой для всех:

Такой ты мне привиделась когда-то:

Молочный снег, яичная заря.

Косые ребра будки полосатой,

Чиновничья припрыжка снегиря.

Я помню чай в кустодиевском блюдце,

И санный путь, чуть вьюга улеглась,

И капли слез, которые не льются

Из светло-серых с поволокой глаз...

Что ж! Прав и я: бродяга – дым становий,

А полководец – жертвенную кровь

Любил в тебе... Но множество любовей

Слилось в одну великую любовь!

(1944)

Конечно, в годы Великой Отечественной войны образ Родины-матери стал наиболее востребован, совершенно естественно образ России сливается с образами матери-земли и матери человеческой. В военной лирике Дмитрия Кедрина этот образ встречается не единожды:

Россия! Мы все у тебя в долгу.

Ты каждому – трижды мать.

Так можем ли мы твоему врагу

В служанки тебя отдать?..

На жизнь и на смерть пойдем за тобой

В своей и чужой крови!

На грозный бой, на последний бой,

Россия, благослови!

(Декабрь 1942)

…Не испить врагу шеломом Дона!

Русские не склонятся знамена!

Будем биться так, чтоб видно было:

В мире нет сильнее русской силы!

Чтоб остались от орды поганой

Только безыменные курганы,

Чтоб вовек стояла величаво

Мать Россия, наша жизнь и слава!

(1942)

Анна Ахматова завершает «Поэму без героя», такими строками:

От того, что сделалось прахом,

Обуянная смертным страхом

И отмщения зная срок.

Опустивши глаза сухие

И ломая руки, Россия

Предо мною шла на восток.

Как пишет А.И. Павловский, эта «строфа поразительна по своей емкости, объемности и содержательности: в ней, в сущности, сказано едва ли не все о тех первых летне-осенних месяцах сорок первого года, когда бесслезная и скорбная, взыскующая мести и преисполненная внутреннего мужества страна шла на восток собирать свою силу» (23).

Возникает и образ крёстного пути, Голгофских страданий России:

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой. (О.Берггольц. Июнь 1941);

В истории русской поэзии было два периода, когда образ Родины, тема судьбы России становились центральными в творчестве большинства поэтов: это эпоха революций 1905–1917 годов и Великая Отечественная война. Третьим таким этапом стал рубеж ХХ–ХIХ веков, рубеж тысячелетий.

При ощутимой внутренней близости этих трех, разделенных полувековыми интервалами этапов между ними есть и существенные различия. Если в революционную эпоху отчаяние, звучавшее в поэтических голосах, переплеталось с надеждой и пламенной верой (в зависимости от взглядов авторов и эволюции этих взглядов), а в годы Великой Отечественной войны единым был пафос победы, убежденности в силе народа и освободительной, спасительной миссии России, то в 1990-е – 2000-е годы поэтов объединило ощущение гибели Родины, отчаянно пытающейся удержаться на краю пропасти.

Соответственно меняется и характер образного воплощения России в современной лирике. Это чаще всего – именно персонифицированный образ, образ страдающей, распинаемой святости.

С головокружительной высоты перевала, разделяющего тысячелетия, видно далеко вперед и назад. Эта перспектива – не только историческая, но и эсхатологическая – определяет взгляд на Россию в единстве ее давнего и недавнего прошлого, настоящего и будущего, позволяет увидеть весь ее исторический путь как путь крестный. С предельным душевным напряжением, почти непереносимой мукой выразил это ощущение Николай Тряпкин в одном из своих поздних стихотворений:

Мать

Когда Он был, распятый и оплёванный,

Уже воздет,

И над крестом горел исполосованный

Закатный свет, –

Народ притих и шел к своим привалищам –

За клином клин,

А Он кричал с высокого распялища –

Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать, родительница Божия,

Свеча земли.

Кому повеем тот полустон таинственный,

Кому повеем?

«Прощаю всем, о Сыне мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному,

К судьбе Своей.

И только Мать глотала кровь железную

С Его гвоздей…

Промчались дни, прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли…

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же крест – поруганный, оплеванный.

И столько лет!

А над крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Всё тот же крест… А ветерок порхающий –

Сюда, ко мне:

«Прости же всем, о Сыне мой страдающий:

Они во тьме!»

Гляжу на крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!..

О Русь моя! Не ты ли там – распятая?

О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звездному

В страде своей.

И только сын глотает кровь железную

С её гвоздей.

(1993)

Образ распятой России, обреченной на крестные муки, возникает и в творчестве тонкого лирика, певца любви и красоты Владимира Кострова. В конце ХХ века у него появляются стихи совсем иной, казалось бы, не свойственной ему тональности:

Защити, Приснодева Мария!

Укажи мне дорогу, звезда!

Я распятое имя «Россия»

Не любил ещё так никогда.

На равнине пригорки горбами,

Перелески, ручьи, соловьи.

Хочешь, я отогрею губами

Изъязвленные ноги твои.

На дорогах сплошные заторы,

Скарабей, воробей, муравей.

Словно Шейлок, пришли кредиторы

За трепещущей плотью твоей.

Оставляют последние силы,

Ничего не видать впереди.

Но распятое имя «Россия»,

Как набат, отдаётся в груди.

Казнят Мать-Россию и в стихотворении Николая Зиновьева:

Под крики шайки оголтелой

Чужих и собственных Иуд,

Тебя босой, в рубахе белой

На место лобное ведут.

И старший сын указ читает,

А средний сын топор берёт.

Лишь младший сын ревьмя ревёт

И ничего не понимает. (Россия)

Образы, в которых предстает Родина в современной поэзии, укоренены в отечественной литературной традиции, продолжая и развивая ее. Органичность лирического образного ряда обусловлена безошибочностью исторического чувства, прозрением сущности современной эпохи. Персонификация России в женском образе, характерная для отечественной литературы, начиная с Ломоносова, в современной лирике оказывается возможной в единственном воплощении: в образе старой матери, поруганной и униженной. Ее распинают на кресте, ведут на казнь, оставляют умирать в нищете. Немыслимо увидеть сегодня Родину в облике гоголевской Катерины, некрасовской Дарьи, различить прекрасные черты нестареющей русской красавицы лирики Блока. Не «плат узорный до бровей», а нищенские обноски, не горящие черной смородиной «угли-очи», а ослепшие от слез глаза, не «боярышня соболья», а согбенная старуха… Такой является Россия Николаю Зиновьеву:

Не потому, что вдруг напился,

Но снова я не узнаю –

Кто это горько так склонился

У входа в хижину мою?

Да это ж Родина! От пыли

Седая, в струпьях м с клюкой.

Да если б мы её любили

Могла ли стать она такой?

Похожий образ возникает и в стихотворении Вадима Еремина «Родина»:

Старуха с кривою клюкою

Застыла над сонной Окою.

По пояс в репьях и колючках

Вздыхает о внуках и внучках.

Собак ненасытная свора

Со старой расправится скоро.

Заката прощальные звуки

Не слышат беспечные внуки.

Тот образный ряд персонифицированных воплощений России, который сложился в русской литературе за три столетия, завершается воистину страшно. От изобильной полноты, могущества, цветущей красоты, здоровой, преизбыточной силы в «Разговоре с Анакреоном» Ломоносова – до нищей старухи в кривою клюкой, в которой уже никто не признает ни державного могущества России-государства, ни святости Руси – земли, которую всю – от края и до края – «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».

Один из последних по времени создания развернутых образов-персонификаций России создан Ольгой Фокиной в стихотворении, начинающемся строкой Николая Рубцова:

Россия, Русь, храни себя, храни:

Твои сыны хранить тебя не могут!

У них свои дела не слава Богу,

Свои заботы… так что – извини.

Россия, Русь! Храни себя сама,

И если впрямь – безвыходно и туго,

Назло врагам, сплети себе кольчугу

И бейся за хоромы-терема.

Храни себя, храни, Россия, Русь!

Распахивая поле, веруй свято:

Твои подзагулявшие ребята

Авось, ещё опомнятся… Не трусь!

Авось, ещё с повинною придут

За все перед тобою прегрешенья

И – жизнь не в жизнь без твоего прощенья! –

Стыдясь и каясь, в ноги упадут.

Тебе в привычку – верить, ждать, любить,

Не помнить зла, прощать обиды близким,

Тебе не оскорбительно, не низко

Блаженной ли, святой ли – быть ли, слыть…

А если, мать, ты сделалась больна?

А если конь-надёжа обезножел?

– Ну что за блажь! Такого быть не может.

Ты не имеешь права. Не должна!

…Тебя разбудят, кнут употребя…

Но дело ли – сердиться на сыночка?!

При плуге, при кольчуге, в лапоточках,

Стой, как стояла! И храни себя.

В этом стихотворении еще звучит надежда – и на то, что Русь выстоит, и на то, что «подзагулявшие ребята» опомнятся и вновь осознают себя сынами Великой Матери-России.

Но в самые последние годы всё чаще звучит мотив «исхода» Руси-России, «отлёта» её в иные, небесные пределы, впервые прозвучавший ещё в 1918 году в «Иоарданской голубице» Сергея Есенина («А впереди их лебедь. / В глазах, как роща, грусть. / Не ты ль так плачешь в небе, / Отчалившая Русь?»)

Во многих стихотворениях современных поэтов возникает образ претерпевшей распятие и уже воскресшей России. Она снова сияет в своей славе, является в облике Святой Руси, но уже – на небесах, в Господних руках, недоступная злу.

В надзвёздном царственном эфире,

Где дух на троне, а не плоть,

Один, один безгрешный в мире

Всемилостивый наш Господь.

В руках, как дивное сказанье,

Наполненная по края,

Сияет чаша со слезами,

И это Родина моя.

(Николай Рачков)

Как свечи, зажгутся холодные звезды.

На траурном небе означится след:

России душа величаво и грозно

Взметнётся в бессмертье, где времени нет.

(Геннадий Попов)

От мира – прогнившего склепа,

От злобы, насилья и лжи

Россия уходит на небо,

Попробуй ее удержи.

(Николай Зиновьев «Исход»)

Это уже не женская, вообще – не человеческая ипостась.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Матушка-Россия // http://wiki-linki.ru/Page/1822140

2. Топоров В.Н. К реконструкции балто-славянского мифологического образа Земли-Матери // Балто-славянские исследования 1998 – 1999. XIV. М.: Индрик, 2000. С. 239-371.

3. Национальная персонификация // http://ru.wikipedia.org/wiki/

4. Лихачев Д. Золотое слово русской литературы // Слово о полку Игореве. М., 1972. С. 25, 23-24.

5. Лихачев Д.С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 58.

6. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 89.

7. http://www.goldpoetry.ru/brusov/index.php?p=150

8. Швейцер В. А. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1992. С. 257.

9. Антакольский Павел. Ярославна // http://feb-web.ru/feb/slovo/trans/s67/s67-443-.htm

10. Лебедев Е.Н. Огонь – его родитель. М.: Современник, 1976.С. 200.

11. Лебедева О.Б. История русской литературы ХVIII века. М., 2000. С. 30.

12. Прокопович Феофан. Сочинения. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 45 – 48.

13. Там же. С. 144. Эмблема эта («резец, делающий статуу») была изображена на одном из знамен, которое несли во время похорон Петра I. Еремин И.П. Примечания // Прокопович Феофан. Сочинения. С. 475.

14. Бужинский Гавриил. Слово в день годищнаго поминовения во блаженной памяти преставльшагося благочестивейшаго государя Петра Великаго, Отца Отечества, Императора и Самодержца Всегоссийскаго, при гробе его Величества в соборном первоверховных апостолов Петра и Павла храме. Святейшаго правительствующаго Синода советником, школ и типографий протектора, Троицы Сергиева монастыря архимандритом Гавриилом проповеданное лета 1726, генваря в 28 день // http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5936

15. Тредиаковский В.К. Лирика, «Телемахида» и другие сочинения. Астрахань, 2007 С.77.

16. Глинин Г.Г., Исаев Г.Г. Предисловие // Тредиаковский В.К. Лирика, «Телемахида» и другие сочинения. С. 15.

17. Алексеева Н.Ю. Русская ода: Развитие одической формы в ХVII – ХVIII веках. СПб.: наука, 2005. С. 81.

18. Лебедева О.Б. История русской литературы ХVIII века. М., 2000. С. 73, 78.

19. Западов А.В. Поэты ХVIII века. (М.В. Ломоносов, Г.Р. Державин). М.: Изд-во МГУ, 1979. С. 50.

20. Алексеева Н.Ю. Русская ода. С. 358.

21. Прокофьева В.Ю. Русский поэтический локус в его лексическом представлении: на материале поэзии «серебряного века»: моногр. СПб: РГПУ, 2004. С.7.

22. Чалмаев В. Лицом к лицу с историей // Ремизов А.М. Взвихренная Русь. М., 1990. С. 18.

23. Павловский А.И. Анна Ахматова. Жизнь и творчество: Книга для учителя. М.: Просвещение, 1991. С. 174.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru