Иное время: Главы из новой книги

«Память — это единственный рай, откуда никто нас не может изгнать.»

Жан Поль Рихтер

ЧУГУННЫЕ ЛЯГУШКИ

На встрече с читателями меня спросили:

— Как случилось, что вы стали писателем?

Тот из пишущих, кто сможет ответить на этот вопрос, по моему убеждению, сможет открыть и секреты вечного двигателя… У каждого, кто над этим задумывался, есть, очевидно, свой ответ. Но все ответы будут неточными. Кто-то упал с дерева, кого-то в темечко поцеловал сам Господь Бог... Не испытав ни того, ни другого, мне остаётся только уповать на чугунных лягушек. Они сидели по кругу в фонтане нашего тульского двора, извергая тонкие серебристые струи холодной воды на лежащего в центре позеленевшего от времени огромного (так мне казалось) крокодила, готового в любой момент выпрыгнуть из водоёма и вцепиться зубами в глазеющего на него мальчугана. Мне было два с половиной года. Это первое, что я помню из моего детства. После бабушкиных сказок чугунные лягушки представлялись живыми существами. Тень, сырость и журчащие стрелы воды, которые по детской наивности я пытался взять в руки, усугубляли это ощущение. Я знал, что лягушки — заколдованные царевны, которых я должен освободить от колдовских чар жестокого крокодила и вернуть им человеческое обличье. Лягушек мне до слёз было жалко, а чугунному крокодилу, сколь я его палкой ни бил, ничего не делалось.

Так и не став взрослым, я занимаюсь этим до сих пор.

НОЖ В СТОЛЕШНИЦЕ

Мама рассказывала… В самом начале войны немцы забросили в Тулу финских диверсантов с целью уничтожить ведущих специалистов оборонных заводов. У них были фамилии и адреса жертв, в числе которых значился и мой родитель. Застать отца дома было почти невозможно, но они точно знали, когда он приходит домой на недолгий отдых. В тот вечер отец, вернувшись с работы, взял хлебные карточки и вышел в магазин. Мама решила выкупать меня, посадила в корыто с водой. В это время в дверь вошёл человек, в руках которого мама заметила нож (очевидно, финский).

— Где муж?

— Как где? — мама пыталась быть спокойной. — Где и все… на фронте.

Белофинн оглядел комнату и, озлобленный, метнул нож в столешницу. Я заплакал. Финн ушёл.

В этот момент вернулся отец. Нож (так говорила мама), вонзённый в стол, всё ещё колебался. Эта дрожащая на столе рукоять преследовала маму всю её жизнь…

Не знаю, партийный отец мой верил ли в Ангела Хранителя? Но Ангел Хранитель в него верил!

ПОД МОСТОМ

В это трудно поверить. Но не верить маме, не единожды рассказывавшей мне эту историю, я не могу. Немцы наступали на Тулу. Их передовые части приближались к Ясной Поляне. Оборонные заводы эвакуировались на Урал. В первую очередь отправляли оборудование, затем — людей. Многие ещё оставались в Туле и пытались пробираться на восток собственными силами. Отец должен был уехать вместе с оборудованием, но не мог оставить город и ушёл воевать в народное ополчение (за что он потом поплатился, но это отдельная история).

Была осень. Выпал первый снег. Наскоро погрузив в санки детей и свой невеликий скарб (главное — чугунок, единственное богатство), мама присоединилась к веренице таких же «тягловых» женщин. Снег подтаял, поэтому приходилось тащить санки почти по земле. Мама выбивалась из сил. Моя сестрёнка шла рядом с санками, но меня снять с них они не могли. Я плакал и сопротивлялся. За городом, куда они, наконец, выбрались, низко пролетали немецкие самолёты, пугая пулемётными очередями несчастных женщин.

Окончательно потеряв силы в борьбе с ненастьем и моими капризами, мама оставила осёдланные мною санки под мостом, и они с сестрёнкой продолжили свой путь, обливаясь слезами. Я орал под мостом. Метров через двести они остановились. Дальше идти сил не было. Мама пыталась вернуться за мною, но ноги её не слушались. Но и оставить ребёнка под мостом она не смогла… Каким-то чудесным образом мы всё-таки продолжили путь вместе.

Когда я рассказал эту историю Роберту Рождественскому, он сказал:

— Напиши об этом стихи. Представляешь, ты орёшь из-под моста на весь мир!

Стихов я так и не написал. Стихи никого не делают разумнее. Сколько детей орёт на весь мир из-под руин сегодняшних войн! Их никто не слышит.

ТОПОЛЬ ПАМЯТИ

В тридцатые годы в Туле хоронили моего деда по матери Сергея Дедова. Моя мама шла за гробом своего отца со сломанной тополиной веточкой в руке. Когда над могилой насыпали холмик, она воткнула эту веточку в землю. Через несколько лет здесь вырос высокий пирамидальный тополь, по которому наши родственники, которых уже нет в живых, легко находили место последнего приюта деда. Зная об этом, я в девяностые годы века прошлого пытался отыскать это место. Недалёко от храма, где шла служба (храм никогда не закрывался), я отыскал несколько могил тридцатых годов. Над одной из них во всю ширину разорванной стволом оградки стоял высоченный тополь. Ни креста, ни звезды. В кладбищенской конторе мне сказали, что все архивы сгорели во время войны, поэтому, кто там похоронен, никто не знает. Только мамина веточка тополя позволила мне склонить голову над безвестной могилой деда.

МОЙ «ВКЛАД» В ПОБЕДУ

Удивительное дело: память о войне пронизана голосом Левитана. «От Советского информбюро…» И шло перечисление количества сбитых самолётов, уничтоженных танков и артиллерийских орудий.

Под окнами нашего двухэтажного дома с песнями проходили колонны пленных немцев. Не думаю, что песни им нравились, но пели они громко. Вместо сапог на их ногах были деревянные колодки. Цоканье этой обуви об округлые камни шоссейной дороги придавало песням ритм и необычное сопровождение. Рядом в потёртых кирзовых сапогах шли наши солдаты с винтовками наперевес, за ними брели худые овчарки.

Торец дома, где было окно моей комнаты, как раз выходил на эту шоссейную дорогу. Набрав полный таз снега и приготовив несколько увесистых комков, я слушал приближающуюся песню, по которой определял местонахождение моего неприятеля. Сердце моё колотилось, как у партизана, сидящего в засаде. Когда в песне были чётко различимы слова, я знал, что колонна проходит под моим окном. Наша квартира была на верхнем этаже. Я быстро, открыв форточку, прицельно бросал свою «бомбу» в колонну неприятеля с таким расчётом, чтобы не попасть в своих. Пока моя «бомба» была в полёте, я ловко закрывал форточку, отчего враги мои, поднимая головы, не могли понять, откуда на них нисходит это «возмездие». Я чувствовал своё причастие к Великой войне, хотя интуитивно понимал, что лежачих бить — дело не очень пристойное.

Помню сообщение о Победе, доносящееся из чёрной бумажной тарелки нашего репродуктора. Тогда я впервые увидел счастливых людей. До этого я не знал, что люди могут улыбаться и плакать от счастья.

ДЕЗЕРТИР С ТРУДОВОГО ФРОНТА

Отец должен был эвакуироваться вместе с заводским оборудованием в тыл, на Южный Урал. Немцы были рядом с Тулой, в толстовской Ясной Поляне. Отец вступил в народное ополчение и отправился защищать свой город. Когда стало ясно, что немцам Тулы не взять (Тулу не брал ни один недруг за всю её историю), он отправился в тыд, в город Златоуст. Поскольку он опоздал, его арестовали как дезертира с трудового фронта. Благо, что не расстреляли, а отправили в лагерь. Не в пионерский. Таких дезертиров оказалось несколько. Поскольку инженеров не хватало, их как преступников, которые недавно рисковали жизнями во благо Отечества, выпустили на свободу, если так можно было назвать каторжный труд на Златоустовском оборонном заводе.

После войны отца наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». На его груди медали я не видел. Отец никогда не надевал её.

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Красную площадь я впервые увидел после Победы. Её изображение появилось, чётко не помню, или на облигациях, или на денежных купюрах после реформы. Сердце колотилось так, будто я совершал настоящее путешествие в неведомый и недоступный мне мир. Может, поэтому, когда я через десять лет стоял на Красной площади, восторгу моему не было предела… Так мы любили свою страну!

Теперь я понимаю, что именно от такой Любви мы и войну выиграли.

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Ощущение голода было привычным. От этого я не страдал. Другого состояния, очевидно, не помнил. Когда отец, отбыв положенный ему за «дезертирство» срок, пришёл домой, прежде чем броситься в объятья матери, он сгреб со стола оставленные нами хлебные крошки и лихорадочно их проглотил. Только после этого он обнял всех нас.

Хлебные крошки на столе — это роскошь, которую мы могли себе позволить, так как мама, чтобы как-то прокормить нас с сестрой, устроилась работать в заводскую столовую, откуда она, под страхом смерти, приносила эти крошки и очистки от картошки.

Война не только пулями выбивает человека из человека, но и такими вот испытаниями.

Однажды я приволок домой череп лошади, но, к моему горькому сожалению, мне объяснили, что его уже кто-то варил…

Осенью на поле подсобного хозяйства завода после уборки капусты оставались кочерыжки и зелёные листья. Мы их собирали и заготовляли на зиму. Я эти листья наотрез отказывался есть. В детском саду, куда меня отводили, были щи из такой же капусты, которые я так же напрочь отвергал. Августа Владимировна — моя воспитательница — садилась со мною рядом на крохотный стул и рассказывала всяческие байки о вкусной еде, чем усыпляла мою бдительность, и я, давясь, проглатывал это зелье. Но есть варёный лук она меня так и не научила, о чём я уже взрослым с детской наивностью говорил моей матушке, когда речь заходила о каких-нибудь витаминах. Мама только улыбалась, пока однажды не поведала мне о том, что всю мою жизнь, зная моё отвращение к варёному луку, незаметно добавляла его в пищу, предварительно пропустив через мясорубку. Не видя плавающего в супе лука и не подозревая такого подвоха, я, оказывается, всё моё детство ел ненавистный мне варёный лук благодаря находчивости моей матушки. Она меня обманывала. Но это был единственный случай, когда она лгала. Святая ложь.

Мои друзья удивляются, почему я мало ем. Это привычка. И боязнь варёного лука!

ПЕРВЫЙ КОНЦЕРТ

«Корову проиграл» — я думал, что это присказка, пока однажды отец не попытался затащить на верёвке корову на второй этаж нашего дома.

— Это что такое? — мать всплеснула руками.

— Вот… выиграл… в карты. Пытался отказаться, но мужики говорят: выиграл, забирай! А куда я с ней?

Мать побежала к соседям, у которых неподалёку был сарай.

За отцом следовала делегация болельщиков, наблюдавших со стороны «битву за корову», но считавших святым делом отметить такой крупный выигрыш вместе с победителем. Они вытащили из карманов бутылки с чёрной жидкостью под названием «политура». Быстро (талант не пропьёшь!) свернули из рыхлой серой бумаги кульки и, положив на дно этих воронок вату, принялись осветлять напиток, процеживая его через свой самодельный фильтр. Запах был такой, что можно было подумать: в наш дом переехала нефтебаза.

Тем временем мать, устроив корову, которую звали Майкой, в соседском сарае, принялась готовить непрошеным гостям импровизированную закуску. Через дорогу от нашего дома, в овраге, у нас был огород. Меня откомандировали за редькой. Поскольку водопровода в квартире не было, матушка не забыла сказать, чтобы я как следует вымыл овощ в речке. Слова «как следует» я принял с детской непосредственностью, поэтому, вытащив из грядки самую большую редьку, я притащил её к речке и принялся мыть… куском хозяйственного мыла, оставленного кем-то на берегу. Здесь женщины иногда стирали и полоскали бельё.

Довольный результатами своего труда, я водрузил на стол отмытую до белизны тяжёлую, напоминающую снаряд редьку и занялся своими делами.

Запах хозяйственного мыла перебивал запах политуры. Вкушая мою «закуску», гости недоумённо переглядывались. Хозяйственного мыла они ещё не ели. Но на халяву и это сойдёт!

Оказалось, что отмечался не только праздник коровы, но и день рождения одного из сослуживцев моего отца. Инцидент с животным был для них забавным, но день рождения — делом святым. Отец, выйдя на середину комнаты, поздравил именинника и, напевая вальс принцессы Турандот, станцевал для виновника торжества чечётку, сказав при этом, чтобы гости представили, что «на нём чёрный фрак, цилиндр и что он на двадцать лет моложе…» Успех был ошеломляющим, но этого отцу показалось недостаточным. Он решил похвастать поэтическими способностями своего семилетнего сына…

Меня, одетого в матроску, поставили для пущей важности момента на табурет, и в наступившей тишине я изрёк соответствующие этому событию строки:

Птичка какает на ветке.

Баба ходит с---ь в овин.

Честь имею вас поздравить

Со днём ваших именин!

Сейчас не помню, чтобы я сочинял нечто подобное. Очевидно, кто-то меня «научил», но читал я громко, с выражением…

Мужской хохот сотряс весь дом. Мама, схватив веник, помчалась за мной, но я ловко юркнул под низкую кровать, откуда достать меня было невозможно. Там, в полной безопасности, упираясь взглядом в панцирную сетку, я пролежал до окончания праздника. Матушка забыла, по какому поводу собиралась меня «воспитывать».

Так окончилось моё первое публичное выступление. Заслуженного «гонорара» я избежал. А он мог быть суровым. Оказывается, что за стихи не только гладят по головке…

НА СЦЕНЕ

После моего выступления с неприличными стихами на дне рождения товарища моего отца поэтическая карьера моя несколько затормозилась. Но, как вода, которая всегда «дырочку найдёт», так и творческая натура найдёт «дырочку», чтобы пролиться на свет Божий. Бабушка моя, Любовь Арсентьевна, шила театральные костюмы для заводских артистов, выступающих во Дворце Культуры. Под сценой, в крохотной комнатёнке, где всегда было тепло, она едва помещалась вместе со своей ножной швейной машинкой «Зингер», которую каким-то чудом ей удалось привезти с собою во время эвакуации из Тулы. Мне было шесть лет, и мне предстояло выступить в новогодние праздники на сцене в роли медведя. Под песню «Вперевалочку идет/ Косолапый мишка./ Он несёт в подарок мёд /И большую шишку!» я должен был «вперевалочку» пройти по сцене. Бабушка сшила мне из коричневой байки костюм медведя, похожий на комбинезон водолаза, с тем отличием, что мой был с ушами. С «перевалочкой» проблем не было, так как ботинки мои были мне маловаты. Медведем я себя чувствовал реальным (система Станиславского!), но вот мёд и шишка! Круглое полешко, на котором было начертано «мёд», на самом деле было только деревом. А шишка, которую нельзя было ни грызть, ни есть — зачем детям такой подарок? Мои тряпичные уши горели со стыда. Художник Николай Иванович Омельченко, которому я пожаловался на свою судьбу, дописал на полешке слово «липовый» и заверил меня, что так будет правильно. В слово «липовый» он вкладывал свой тайный смысл, о котором я тогда не догадывался. По системе, о которой всё время говорили взрослые артисты, я прошёл по сцене и под аплодисменты зрителей получил в награду новогодний подарок. Это был кулёк со сладостями. Спрятавшись в кулисах, чтобы никто не отобрал, я с замиранием сердца стал рассматривать моё богатство. Вытащил большую конфету «Ласточка» (я уже умел читать). Развернул. Ласточки не обнаружил, но конфета была настоящей. Не ЛИПОВОЙ. Вот так за фальшивый мёд я был вознаграждён продуктом подлинным. С медовой начинкой!

Незадолго до этого события за стихи я чуть не схлопотал себе подзатыльник (любимое словцо отца).

Теперь задумался всерьёз: когда вырасту, не стать ли мне актёром?!

НАСТОЯЩИЙ РЫБАК

Не помню, чтобы отец рассказывал, где и когда он пристрастился к рыбалке. Но не было ни одного выходного дня, чтобы он сидел дома. С рассвета или накануне вечером мы с ним исчезали из дома. Матушка отпускала нас легко, при условии, что мы не будем ловить окуней, так как их очень трудно чистить. Мы, конечно, её и не слушали, поскольку главной страстью были не окуни, а хариусы. Царь-рыба!

— Куда пошли? — спрашивали нас соседи.

— Зá гору! — отвечали мы.

– Где поймали?

— За горой!

Это означало, что мы были на небольшой, ныне почти совсем пересохшей речушке Балашихе. Чтобы попасть на речку напрямую от нашего дома, нужно было пересечь невысокий длинный хребет, входящий в систему Урал-тау. Час ходу, не больше. Отец тщательно готовил снасти, поскольку поймать хариуса в мелкой, хотя и очень быстрой, прозрачной речушке, было делом незаурядным. Всю неделю отец приглядывался к мамаше, преследуя её с ножницами, чтобы найти в её пышных волосах локон, пригодный ему для изготовления искусственных мушек. Можно было ловить и на настоящих мух, которых поставлял наш больной сосед Аркаша. Из-за эпилепсии он не ходил в школу, а ловил мух и продавал моему отцу по копейке за штуку. Но мамины локоны и красные нитки мулине были вне конкуренции.

Отец долго не доверял мне удочку. То ли опасался, что я не сумею забросить леску в воду сквозь густые заросли ольхи и черёмухи, что грозило потерей дорогих снастей, то ли считал, что ловить хариусов — удел избранных, к которым он явно себя причислял. За несколько лет, пока я таскался по мокрым тропинкам, как собачонка у сапога моего отца, я запомнил все омута по именам, которыми мы их награждали. «Берёзовый»: под прогнувшимся над водой полосатым, как тельняшка, деревом всегда стояли головой навстречу течению несколько больших (в то время все рыбы для меня казались большими) хариусов. «Змеиный»: на противоположном берегу, в папоротниках, часто лежал огромный чёрный уж с золотой короной на голове. «Птичий»: трепет плавников поднятых из воды хариусов, пойманных в этом омуте, напоминал звук выпархивающих из-под ног птиц.

Но своего часа своего я всё-таки дождался. Отец оставил мне удочку, а сам отошёл от берега, чтобы разложить костёр. Дело шло к обеду. Сердце моё колотилось, готовое выскочить. Будучи маленьким и юрким, я пролез сквозь заросли к самому краю омута. День был солнечным, но здесь было сумеречно и прохладно. Медленно опуская удочку на воду, я следил за тем, чтобы мушка чуть касалась воды. При этом я легко ударял указательным пальцем по краю удилища, как это дела отец, чтобы придать искусственной мушке движения настоящего, упавшего в воду насекомого. Всплеск хариуса показался мне разрывом артиллерийского снаряда. Удочка согнулась. Тело моё наполнилось дрожью, начинающейся где-то там, в чёрном омуте, и заканчивающейся в моём затылке. Хариус повис на ветке черёмухи, благо, что не над водой. Я стал звать отца, который наверняка подумал, что на меня напал медведь. Перепуганный родитель снял с дерева трепещущую рыбу и, успокоившись, не без зависти, но дрожащим голосом сказал:

— Ну вот, сынок, теперь ты — настоящий рыбак!

Он отвернулся и долго молчал. Только потом я понял: чувства переполняли его сердце.

Мама не без гордости говорила, что никогда не была на рыбалке. Это правда, но не совсем. Искусственные мушки, сделанные из маминых локонов, отец носил на рыбалке у самого сердца.

БИБЛИОТЕКА

Все наши вещи из-за эвакуации остались в Туле. Книг тоже не было, кроме тех, которые я выигрывал на литературных конкурсах и викторинах. Как-то случайно, роясь в родительском комоде, я увидел две книги, которые явно были спрятаны от чужих глаз. И от меня в частности. На одной стоял гриф «Совершенно секретно».

Естественно, я её открыл. На фотографии был изображён летящий огромный самолёт, под крыльями которого висели ракеты. Надпись гласила: «Ракетные снаряды пошли на цель!». Я понял, что вторгся не в свою епархию, закрыл книгу и положил на место. Вторая книжка заинтересовала меня больше: Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка». Я открыл её, что называется, наугад…

«— Швейк! — раздалось вдруг из спальни. Швейк вошёл в спальню и увидел даму в соблазнительной позе на подушках. Затем…»

Далее было многоточие. Я не очень понимал, почему стоят эти точки. Я хотел продолжения авторского рассказа.

Издание было на русском языке. Я до сих пор не знаю, есть ли там какой-нибудь текст или эти точки — происки нашей нравственной цензуры.

Но я уразумел, коль эти книжки хранятся рядом, значит, они одинаково опасны!

На другой день я пошёл в библиотеку.

ЛОВЛЯ РЫБЫ С БЫКОВ

Почему рыбаков зовут лгунами и обманщиками, я долго не мог понять, пока не произошёл такой случай. Мы с отцом ловили рыбу с быков. Не с тех быков, на которых воду возят, а с тех, которые держали на себе плотину, перед которой сплавщики вылавливали из воды метровые берёзовые поленья. Эти поленья заготавливались в верховьях реки и по весне сплавлялись вниз по течению, чтобы отправиться в дымящие едким дымом Центральные угольные печи (ЦУП). Из них здесь получали древесный уголь для завода.

Весной, особенно в майские праздники, на этих быках рыбаки висели гроздьями. Как-то в один из дней, когда народу было на редкость немного, отец поймал большого (граммов четыреста) окуня. Леска была тонкой. Отец долго боролся с рыбой на виду у «закипающих» от зависти местных рыбаков. Рыба произвела на зрителей неизгладимое впечатление. До следующего выходного дня, целую неделю, рыбаки, очевидно, на работе передавали из уст в уста эту историю, причём каждый, чтобы его не обвинили во вранье, добавлял вес окуню понемногу, граммов по сто.

Через неделю, когда мы рыбачили на быках, местный рыбак, с воспалёнными от возбуждения глазами, рассказывал:

— В прошлое воскресенье на этом месте, где вы стоите, один мужик, тоже с пацаном, еле вытащил окуня два с половиной килограмма! Вот такого!

–Ты сам-то видел? — спросили мы разом.

— Да нет, Петька рассказал, а ему — Колька!

— Да, везёт же людям! — сказал отец и, подмигнув мне, закинул удочку.

Так рождаются рыбацкие небылицы.

СИСТЕМА СТАНИСЛАВСКОГО

Меня часто спрашивают рыбаки:

— Почему у тебя рыба клюёт, а у нас нет? У тебя что, какая-то есть система?

— Я ловлю по системе Станиславского! — не задумываясь, отвечаю я.

— А это что за рыбак? — удивляются мужики.

— Да нет, — я продолжаю отшучиваться, — просто по его системе я перевоплощаюсь в рыбу и думаю: а что бы такое сейчас съесть? Смотрю в банку, надеваю эту насадку — и весь фокус!

Шутки шутками, но мне много раз в жизни приходилось перевоплощаться в разных людей. Не для игры на сцене, не для написания драм, а по разным житейским поводам.

В три года пропал брат Вова. Ушёл утром гулять на улицу и исчез. В поисках младшего сына мать обегала весь район. Нигде его не было.

Я помнил, как на пороге роддома, куда мы пришли с отцом, женщина в белом халате вручила мне тяжёлый кулёк, сказав при этом:

— Это твой Брат. Береги его!

Поэтому всё воспринималось как моя личная вина, и я подключился к поискам. Представив себе, что мне три года (а мне было уже десять), я стал думать: куда бы я направил свои стопы, будь я на месте брата?

Доверяя интуиции, я пошёл совсем в другую сторону от тех улиц, где носилась, как челнок швейной машинки, наша мама. Я пошёл по шоссейной дороге в сторону станции Уржумка. Недалеко от станции, в посёлке Дегтярка, что был километрах в двух от нашего дома, на лестнице одного из бараков сидел мой брат и беззаботно болтал ногами. Дело шло к вечеру, но он ещё не осознал, что произошло. Увидев меня, он обрадовался, но идти домой не хотел по каким-то своим, неизвестным мне соображениям. Может быть, боялся, что родители его накажут за такую долгую прогулку.

Все удивлялись, как я смог его найти.

Так и нашёл… По системе Станиславского!

ДИКАЯ ПРИРОДА

Путь к детским воспоминаниям лежит через запахи. Вспоминая запах свежих кувшинок и мокрого мха на осклизлых камнях летящей горной реки, вспоминаю отца, переносящего меня на другой берег… Дрожащие от сильного течения тяжёлые кувшинки по маслянистой ледяной воде передавали свою дрожь босым ногам моего отца, нащупывающим опору между скользкими камнями пролетающего дна. Тело отца повторяло дрожь упругих кувшинок, и казалось, что оно гудит от сбивающей его с ног воды. Эта дрожь передавалась и мне, сидящему на плечах отца. Я ощущаю её до сих пор. Такое остаётся на всю жизнь…

Отец увлекался только рыбалкой, охотником он не был. Я завидовал Саше Солдатову, который появлялся во дворе то с белым одуванчиком белоснежного заячьего хвоста, то с заячьими лапками, которыми мы, когда чуть подросли, стирали мел со школьной доски.

Тяга к оружию после войны была естественной, но, играя в войну, мы никогда не выстругивали из досок игрушечные автоматы и пистолеты. Я не помню, чтобы родители нам покупали игрушки. Да и зачем, когда в нашем распоряжении была свалка оборонного завода. Чего там только не было! В каком магазине игрушек вы найдёте настоящее охотничье и боевое оружие, пусть и не стреляющее? Не стреляющее до тех пор, пока мы, роясь в сизых, напоминающих перья соек тюках железных стружек, не выискивали выброшенные бракованные детали. Помимо сплюснутых стволов и буковых прикладов, попадались и собранные ружейные коробки, забракованные бдительным заводским контролёром. Для нас, семилетних, за полчаса устранявших любой заводской дефект, это было настоящей удачей. Мы умудрялись расправлять калёные ружейные стволы, вставляли вместо отсутствующей мушки серную головку спички, соединяли ствол с коробкой, вставляли эту «конструкцию» в найденный приклад, защёлкивали цевьё, что так же без труда находили на свалке, и ружьё марки «ЗК» (Златоустовское курковое), несколько модернизированное малолетними умельцами, было готово! Боеприпасов на свалке не было. Но устойчивый запах дымного пороха, напоминающий запах протухших яиц, который я хорошо помню, свидетельствует о том, что мы находили выход и из этой недетской ситуации. Дробь делали из свинцовых прутьев, которые мы получали, заливая расплавленный свинец в трубочки, свёрнутые из вырванных тетрадных страниц. Дробь «катали» между двумя мамиными сковородами, вращая их, как жернова, насыпав на нижнюю сковороду рубленые, сверкающие, как ртуть, свинцовые кусочки…

Никто не задумывался, откуда у сопливых юнцов уникальные технические знания? Любой пацан мог с закрытыми глазами собрать ружьё или пистолет, а то и пулемёт. Думаю, у наследников тульских мастеров эти знания были в крови.

Кошка Мурка ждала меня со свалки, как будто я ходил в магазин за сметаной. Особенно она любила маленькие возвратные пружинки, которые гоняла по всей квартире. Мыши её не интересовали. Даже когда у неё были котята, она частенько оставляла их, чтобы позаниматься любимым делом. Помню, как однажды, когда я задумчиво смотрел в пол, очевидно выискивая какую-нибудь рифму (лучше брать с пола, чем с потолка!), она притащила мне своих только что открывших глаза котят и, сложив их перед моим носом, отправилась гонять эти самые пружинки. Я смотрел на горку прижимающихся друг к другу котят и вдруг… чихнул. Котята исчезли, как будто их и не было. Они «разлетелись» врассыпную: один в трёх метрах от меня сидел под диваном, другой — в противоположной стороне, под столом, третий…. В общем, цирк, да и только. Вот это реакция! Вот так бы мне стартовать после выстрела пистолета! Мы сызмальства за неимением компьютеров и телевизоров ходили во все спортивные секции и кружки, которые открылись в Клубе Юных Мастеров. (Написав это слово, понял, что взрослые уже тогда держали нас за мастеров и, думаю, не ошибались. Ну, да ладно, это их дело...)

Наутро я собирался на охоту. Ружьё, которое я собрал на свалке, было как новое. Пахло машинным маслом и жжёным железом. Оно, правда, оказалось для меня несколько тяжёлым, но, выстрелив пару раз в дверь, пока родители были на работе, я понял, что для охоты годится вполне. Дверь была прошита насквозь.

Для охоты, как писалось в детских книжках, нужна ещё и собака. С этим было сложнее. Но собаки, они и в Африке — собаки. Нос и уши есть у любой породы. А что ещё надо для того, чтобы выследить зверя или птицу? Во дворе, на помойке, жил пёс по имени Казбек. Несмотря на то, что в его жилище — покрашенный извёсткой и осыпанный хлоркой белый деревянный ящик — выливали всяческую нечисть, он умудрялся оставаться чистым и ни у кого не вызывал брезгливости. Его даже любили за густую рыжую шерсть. Ростом пёс не вышел, но зато был добряком, поэтому уговорить его пойти на охоту было нетрудно. Собираясь в тайгу на несколько дней (и что думали себе родители!?), я взял луковицу, пару картошек, кусок комкового рафинада — этого должно было хватить на неделю. Я знал: главное — смотреть под ноги, лес накормит.

Уложив провизию в рюкзак (холщовый мешок и две тесёмки, которые всегда резали плечи), я отправился с Казбеком на Уреньгу, в тайгу, куда я нередко бегал с ребятами, но более знакомую мне по рассказам бывалых охотников, фантастические байки которых будоражили воображение. Перепрыгивая через бесконечные ручьи, бегущие с вершины Уреньги к Аю, я, как партизан, сжимая ружьё, пробирался через, казалось, мёртвый лес. Меня обступали тяжёлые ели, закрывающие верхними лапами небо. А с нижних лап, превратившихся в высохшие, торчащие, как штыки, сучья, свисали похожие на паклю куски выцветшего мха. Эти «бороды» казались горящими факелами каждый раз, когда на них падал редкий луч солнца.

Страшновато, конечно, но интересно.

Выбравшись на сухое место, где-то в районе третьей сопки (это для тех, кто знает), я решил заночевать. Казбек преданно смотрел мне в глаза, не отставая ни на шаг. Он, очевидно, первый раз был в таком лесу и боялся потерять меня из виду — эту единственную собачью надежду вернуться домой живым.

Впереди была ночь. Я решил проверить боеготовность моего ружья. Поставив на пенёк в качестве мишени большой рулон свернувшейся берёсты, чтобы заодно проверить и кучность дроби, я выстрелил. Эхо покатилось по горам, как после удара грома. Набивая патроны, пороха я не жалел.

Вместе с рассеивающимся дымом исчез и Казбек. Это было предательством. Только через три дня, когда я вернулся домой, он встретил меня около своей помойки, виляя хвостом как ни в чём не бывало. Ну да пёс с ним.

Наутро лес повеселел. Ручьёв не убавилось, но елей стало меньше, а в зарослях черёмухи и рябины пересвистывались, издеваясь надо мною, рябчики. Иногда из-под ног со страшным треском вылетали тетерева. Стрелять влёт я не решался, жалел патроны. Нужно было ждать до верного. Наконец, взлетевшая тетёрка села на высохшую рябину метрах в десяти от меня. Дробь просвистела, как артиллерийский снаряд, срезая листья и ветки соседних деревьев. Ещё не рассеялся дым, как я схватил свою добычу и лихорадочно затолкал её в мешок. Отдышавшись и впрягшись в свой груз, я перезарядил свою одностволку и отправился дальше в поисках дичи. Вдруг у меня на спине что-то зашевелилось. Мои волосы зашевелились тоже. Тетёрка барахталась в моём мешке. Она ожила. Похоже, что я просто оглушил её своим выстрелом. Что делать? Открутить ей голову, как это в пылу делали охотники, было уже поздно. Пыл прошёл… Тетёрку стало жалко. Но и выпустить её на свободу я не мог. Это мой первый охотничий трофей. Как не похвастаться перед друзьями и не показать его родителям, которые наверняка уже забеспокоились, третий день не видя своего блудного сына. Сориентировавшись по солнцу, я пошёл в сторону невидимого мне города в надежде прийти туда до конца дня.

В доме тетёрку, которая весь день корябала когтями мою спину, я выпустил на пол. Она, как курица, убежала в мою комнату и спряталась под кроватью. Мурка, ошарашенная такой наглостью пришелицы, кинулась было за ней, но, одумавшись, легла в засаду около двери, которую я закрыл от греха подальше.

Кошка забыла про котят и про любимые пружинки. Двое суток она, как часовой, не покидала своего поста. Слушая шаги освоившейся в моей комнате тетёрки, она прядала ушами и жалобно мяукала, предвкушая вкусный обед. Таких мук моей кошки я выдержать не мог, но и тетёрку было жалко. Мурка разнесёт её в перья, открой я дверь. Так думал я. И эксперимента ради открыл дверь. Мурка, прижавшись к полу, начала подползать к своей жертве. В этот момент тетёрка, бросившись навстречу кошке, разразилась таким звуком, который превосходил и крик птицы, и рёв зверя. Кошка исчезла, как недавно её котята, когда я чихнул. Но если котят я вскоре обнаружил, то Мурку искал несколько часов. На кухне, в щели между полом и низкой тумбочкой, я заметил мелькающий кончик её хвоста. Вытащить её оттуда в тот день я не смог. Беззащитная, как мне казалось, лесная гостья проучила её на всю оставшуюся жизнь.

Дикая природа вырабатывает в своих питомцах такой инстинкт самовыживания, который никогда не постичь городским обитателям.

Я взял этот случай на вооружение. Это меня никогда не подводило.

Правда, и самой тетёрке пребывать на этом свете оставалось недолго. Отец с матушкой отправили её в суп, назвав при этом меня их кормильцем. Особой радости от этого назначения я не испытал…

Дикая природа стала моим вторым домом.

И ещё. Под потолком моей комнаты проходила отопительная труба, которая и летом, и зимой оставалась одинаково едва тёплой. В морозные дни этим пользовались синички. По ночам они спали у меня над головой, расположившись, как на насесте. Я их ловил на балконе, делая из проволоки клетки, но особенно не неволил, а вдоволь кормил семечками. Нахохлившись, они напоминали зелёные бабушкины клубки. Привыкнув ко мне, птицы уже не щипали до боли пальцы, когда я брал их в руки, и не бились об оконные стекла, когда выпускал. Тёплая труба им нравилась больше, чем свобода и обледенелые ветки за окном. Может, они и понимали своими маленькими головками, что могут в любой момент улететь через неприкрытую форточку. Право выбора оставалось за ними… Кошка Мурка их не трогала. Эти синички были «наши»!

ЗАДАЧА НА СООБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ

Я был в семь раз старше моего младшего брата Владимира и в два раза младше моей старшей сестры Галины. Пока вы бьётесь над вопросом, сколько мне было лет, расскажу смешную историю о моём вхождении в цивилизацию. Наш дом, построенный во время войны в новом районе Златоуста, где располагался эвакуированный из Тулы завод № 66, мало чем отличался от других, построенных наскоро бараков. Правда, в отличие от остальных, деревянных, он был шлакоблочный и двухэтажный. Крыша была покрыта деревянной дранкой, очень скользкой после дождя, что нам, пацанам, не мешало бегать по ней. Удобства были на улице. Я и не подозревал, что туалет может быть в квартире. Его назначение никак не вписывалось в моё представление о гигиене жилища.

В районе Дворца Культуры, построенного пленными немцами (кстати, на удивление добротно: стоит до сих пор, в отличие от нашего дома, снесённого в 2010 году), появились настоящие сталинские трёхэтажные дома с колоннами и покрытой железом крышей. Рядом с домами были возведены кирпичные сараи с деревянными сеновалами. Тогда все держали коров, почти так же, как теперь держат автомобили.

Так вот, в один из таких домов я попал в гости к подруге моей сестры. Галя, как я уже сказал, была в два раза старше меня. Не помню, чем нас угощали, но у меня заболел живот, и я попросился на улицу. Дело привычное. Но, к моему удивлению, девицы завели меня в какую-то крохотную комнату, где шумел, как в горной речке, непонятно откуда взявшийся в квартире ручей. Они сняли с меня штаны и попытались посадить на белый холодный стул с дырой, под которым и шумела та самая вода. Меня охватил ужас. Казалось, что какой-нибудь крокодил вынырнет из этого ручья и схватит меня, если повезёт, то только за свисающие с лямками штаны. Я выпрямился, как гладильная доска. Меня нельзя было согнуть, если бы даже приложили к животу горячий утюг. Две здоровые девицы в четыре руки так и не смогли меня переломить и были вынуждены отпустить на свободу, то бишь на улицу.

Несколько дней я обходил эти дома стороной, как преступник, которому удалось в последний момент избежать эшафота.

А ответ у задачи таков: брату моему был год, сестре — четырнадцать, а мне — семь.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру