Ультранорманизм в прошлом и настоящем. Часть 2

Вернее будет сказать, «критика Шлецеровская» была первой в череде причин, приведших, на четвертом этапе развития норманской теории, к замене в России русского взгляда на историю Руси взглядом шведским. Ибо А.Л. Шлецер представлял собой, по тогдашнему убеждению подавляющей части наших специалистов, самую передовую науку — германскую. Поэтому ее мнение о скандинавстве варягов надлежало, чтобы не прослыть в глазах западноевропейских коллег неучами и невеждами, принять априори: ведь «ни один ученый историк в етом не сомневается». Также априори и также безоговорочно русским исследователям надлежало, чтобы получить от тех же коллег «допуск в науку», отречься от соотечественников, позволивших себе, в силу своей научной свободы и самостоятельного подхода к решению варяго-русского вопроса, «в етом сомневаться», потому как Шлецер буквально обратил их в прах и поставил вне науки: «Но как между всеми рускими, писавшими до сих пор рускую историю, нет ни одного ученого историка (курсив мой. — В.Ф.), то не удивительно, что все Тат., Лом., Щерб… все еще выдают варягов за славян, пруссов или финнов, что однако же 60 лет тому назад Байер так опроверг, что никто, могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться» [41].

Эти предельно ясные правила поведения в науке, подмятой норманизмом, были сразу же, в том числе по причине веса в ней Шлецера, его яркого критического таланта и его очень хлесткого слога, усвоены нашими историками, демонстрирующими тем самым способность понять, более уже в том не сомневаясь, «ученое историческое доказательство» западных норманистов, что означало перестать самостоятельно мыслить. «Резкий и полемический тон Шлецера, — отмечал в 1836 г. Ю.И. Венелин, — его сарказмы при обширной начитанности и, весьма часто, при справедливых замечаниях приобрели ему тот авторитет, которому нелегко решатся противоборствовать юные, еще не опытные умы. Шлецер утверждал смело, и где недоставало ему достаточного довода, там он прибегал к сарказму или даже к парадоксу, — и все замолкли» [42]. Но не только замолкли, т.е. приняли шведский взгляд на свое же прошлое. Вместе с тем сами же записали себя в ученики западноевропейской науки, видя свою задачу лишь в повторе, в подтверждении и в развитии ее положений (такой комплекс неполноценности не был присущ русским исследователям XVIII в., хотя они испытали значительно большее воздействие со стороны Запада). Как выразил в десятую годовщину смерти великого русского историка Н.М. Карамзина Н.Г. Устрялов представление о степени нашей умственной немощи, «русские ученые еще юные атлеты на поприще образованности…» [43] (а насколько далеко зашел скептицизм «просвещенных» умов России в отношении ее самой и ее интеллектуальных возможностей исчерпывающе показал в том же 1836 г. П.Я. Чаадаев).

Западноевропейский опыт осмысления русской истории русские ученые принимали по-ученически охотно в силу еще и мощного воздействия на интеллектуальную жизнь того времени немецкой классической философии, зараженной германоцентризмом, следовательно, норманизмом. Так, Гегель в «Философии истории», представлявшей собой курс лекций по философии всемирной истории, читаемый в Берлинском университете в 1822–1831 гг., и дважды изданной в Германии в 1837 и 1840 гг., низко отзываясь, как это делал двумя десятилетиями ранее А.Л. Шлецер, о государственных возможностях славян вообще («Польша, Россия, славянские государства… поздно вступают в ряд исторических государств…») и также, как он, превознося до небес историческую роль германцев, потому что в них «жил совершено новый дух, благодаря которому должен был возродиться мир, а именно свободный, самостоятельный, абсолютное своенравие субъективности», преподносил скандинавов, а эти слова из мифа о викингах моментально разлетелись по белу свету, в качестве «рыцарей в чужих странах», часть из которых «направилась в Россию и основала там русское государство» [44].

В целом, стремительно нарастающий в первой половине XIX в. западнический настрой русских ученых привел к тому, что «северный ветер критики Шлецеровской» русского взгляда на русскую историю был ими не только подхвачен, но и с таким искренним энтузиазмом неофитов усилен, что уже они становятся лидерами «ультранорманизма», и на них уже равняется западноевропейская историография. И особую роль в том сыграл Н.М. Карамзин, ибо, отмечал еще в 1837 г. антинорманист М.А. Максимович, «как Шлецерово мнение принял Карамзин... у нас стало господствовать покрываемое именем Нестора мнение, будто руссы были народ скандинавского или гото-немецкого племени». Сегодня также с ним норманисты — иностранные и отечественные — связывают «рекламу» и «пропаганду» идей Шлецера в России [45] (с учетом же того, что «История государства Российского» переводилась на многие языки, то ее автора можно считать пропагандистом «ультранорманизма» в его русской редакции и вне пределов Отечества).

Разумеется, что Карамзин в полном согласии со своим кумиром вел отсчет русского бытия с призвания варягов, ибо «сие происшествие важное, служащее основанием истории и величия России…», утверждал, используя логику норманизма, построенную лишь на допущениях, что «не было на Севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтийского моря до Ростова (жилища мери): то мы уже с великою вероятностию заключить можем, что летописец наш разумел их под именем варягов», что «толпы скандинавских витязей» отправлялись на Русь и в Византию, а также декларировал, что «варяги или норманны долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах Севера» и что они «принесли с собою общие гражданские законы в Россию… во всем согласные с древними законами скандинавскими» [46] (какой огромный авторитет имел немецкий историк в глазах его русского коллеги, по Устрялову, «юного атлета на поприще образованности», видно из того еще факта, что он отсылал ему на одобрение в Геттинген первый том своего труда. Канцлер Н.П. Румянцев, много сделавший для развития отечественной исторической науки, упрекал Карамзина за этот поступок, говоря ему, что «свободные от Байеро-Шлецеровских предубеждений, Вы сами, одни, лучше бы решили дело: Байер да Шлецер Вас по рукам связали» и что Шлецер «не понимал или не хотел понимать нашей древности — он смешал с грязью предков наших и каких-то выдуманных им в Геттингене уродов, получеловеков, погрязших в скотской бесчувственности, велит признавать русскими славянами»! [47]).

В 1829 г. Н.А. Полевой, затрудняясь «странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская», но будучи абсолютно уверенным в том, что скандинавами «начинается История русского народа», открывал эту историю описанием, в том числе климатическим и географическим, Скандинавского полуострова и его жителей, гордившихся «волею необузданною», говорил, что Рюрик с «немногими», «но эти немногие, закаленные в бурях и битвах, были ужасны», «наложили иго рабства на славян и финнов, срубили городки для своего пребывания, открыли сообщения между Балтийским и Черными морями, рассыпали золото греческое от Дуная до Невы, и на мечах положили начало общественного быта», начало Русского государства, что Святослав Игоревич представлял собой «последнее усилие норманского духа» и что с Ярославом Мудрым «кончилась норманская феодальная система». При этом подчеркивая, что «в противоположность скандинавам, храбрым, жадным к богатствам и добыче, жившим войною и набегами, славяне представляли нечто спокойное, кроткое и мирное». В 1834 г. О.И. Сенковский также уверял, что «история России начинается в Скандинавии…», что «эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии», что сами шведы смотрели на Русь как на «новую Скандинавию», «как на продолжение Скандинавии, как на часть их отечества», что славянский язык образовался из скандинавского (обещая привести сотни славянских заимствований из германского, своего слова, понятно, не сдержал) и что Ярослав Мудрый был «норманн душою и сердцем».

В 1836 г. Н.Г. Устрялов объяснял, что «в Англии, Франции, Италии норманны утвердились после долговременной борьбы; в земле славянской они не встретили такого отпора и овладели ею без труда», что норманн Рюрик, «утвердив свое господство в Новгороде, Ладоге, Изборске, на Белеозере, положил начало гражданскому обществу, получившему от имени пришедших с ним варягов название Руси», что славяне, охотно жертвуя своею волею, в 862 г. призвали норманнов властвовать, ибо, ранее «изведав на опыте их расторопность, могли заметить, что эти пришельцы далеко превосходили их старейшин деятельностью ума, обогащенного странствованием в землях отдаленных», что лишь «один взгляд на дела потомков Рюрика удостоверит, что только воинственный норманн мог быть праотцем русских князей, в коих живо отражаются все черты норманские», что расширение пределов Руси «было следствием норманского характера» и что норманны «были для славян поколением благородным, господствующим, но не враждебным…». В 1837 г. С.К. Сабинин буквально восторгался тем, что русский язык произошел от скандинавского, что из него взяты «имена чинов, жилищ, домашних вещей, животных», что из Скандинавии перешло «основание всего нашего древнего быта» (в том числе и «обыкновение мыться в субботу», дарить детям на зубок), что «религия в древней России была скандинавская, а не славянская» [48].

Историк М.П. Погодин, в 1830 и 1841 гг. уничижительно отзывавшийся о труде Полевого («самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы… несколько глупых суждений, непонятных и неразвитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной…») и весьма сожалевший, «что дельная наша историческая литература обезображивается таким чудовищем», в 1841, 1846 и 1859 гг. изъяснялся его «штилем». Так, он требовал от М.А. Максимовича: «докажите мне, что действие, приемы, осанка, походка наших варягов-руси не суть норманские», утверждал, что Олег — «удалый норманн», Рогнеда — «гордая и страстная, истая норманка», Мстислав Владимирович — «истинный витязь в норманском духе», вел речь о «норманском характере» Святослава и «норманской природе» Ярослава Мудрого, неутомимо пропагандировал им же открытый «норманский период» в русской истории, внеся его даже в название двух своих работ и поясняя, что в 862–1054 гг. «удалые норманны… раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука…», тогда как «славяне платили дань, работали — и только, а в прочем жили по-прежнему» [49].

В 1851 г. великий наш историк С.М.Соловьев, резко критикуя своего учителя Погодина за то, как он свое «желание» «видеть везде только одних» норманнов воплощал на деле («отправившись от неверной мысли об исключительной деятельности» скандинавов в нашей истории, «Погодин, естественно, старается объяснить все явления из норманского быта», тогда как они были в порядке вещей у многих европейских народов), в то же время убеждал, что «племена, жившие на северо-западе, должны были подчиниться знаменитым морским королям, предводителям европейских дружин, вышедшим с берегов Скандинавии», и что призвание скандинавских князей «имеет великое значение в нашей истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства — это соединение разрозненных племен чрез появление среди них сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало, эту власть. Здесь, в сосредоточении нескольких северных племен, положено начало сосредоточению и всех остальных племен…» [50].

Многоголосое славословие в адрес норманнов, звучавшее почти во всех трудах наших специалистов первой половины XIX в., еще больше усиливала романтическая литература, увлеченная скандинавской темой и смотревшая на варягов глазами Н.М. Карамзина. Так, К.Ф. Рылеев в 1823 г. в думе «Рогнеда» сказал о Рогволоде словами героини, обращенными к сыну Изяславу: «Родитель мой, твой славный дед / От тех варягов происходит, / Которых дивный ряд побед / Мир в изумление производит. / Покинув в юности своей / Дремучей Скании дубравы, / Вступил он в землю кривичей / Искать владычества и славы», а в набросках к незаконченной думе «Вадим» восклицал: «Насылает Скандинавия / Властелинов для славян!». Роман А.Ф. Вельтмана «Святославич, вражий питомец» (1835) «насыщен, — отмечает Д.М. Шарыпкин, — историческими экскурсами, носящими фантастико-романический характер»: на Руси он «в изобилии» находит скандинавские эпонимы, варяги говорят у него на условно-«скандинавском» языке, который сопровождается русским переводом, а в отношении авторских примечаний к роману В.Г. Белинский заключил с иронией, хотя сам был норманистом: «в них у него всё происходит от немцев; сам Адам чуть ли не немец…».

Следует добавить, что перу Вельтмана принадлежат исторические труды, в одном из которых — «О господине Новгороде Великом» (1834 г.) — в качестве примера пребывания на Руси скандинавов представил название города Валдай: «Оно составлено из Wald — лес и Ey — остров». А затем сказал простодушно, показывая, откуда он, потомок шведов, все знает о русской истории: «Покуда верьте мне на слово; а я прибавлю еще несколько слов насчет скифов или скандинавов, которые надавали всему свои прозвания; наприм. Уральские горы происходят от слова Urfiall, т.е. граничные горы; греки переиначили это слово в Riphœos; Биармия от Bär-ma, или Bjor-ma Медвежья земля» (и «подозревает», что Рюрик, Синеус и Трувор были сыновья норвежского конунга Харальда Прекрасноволосого: «Рерик, Сиграуф и Гудрауфур»). Тогда же по идейным соображениям тиражировалась, идеализируя жизнь древних скандинавов, мысль Монтескье, что, как писал в 1818 г. в журнале «Сын Отечества» декабрист Ф.Н. Глинка, страны Севера «справедливо могут наименоваться колыбелью свободы», где «никогда не раздавался обидный человечеству звук оков» [51].

«Ультранорманизм», подпитываемый романтическими представлениями о скандинавах, которыми были пронизаны и наука, и художественная литература, и потому бесконечно плодящий ложные аксиомы, со временем начал вызывать отторжение даже у норманистов. Например, у С.М. Соловьева, который, категорично отвергая крайности М.П. Погодина в толковании варяжского вопроса, показал их научную несостоятельность: важное затруднение для него «представляло также то обстоятельство, что варяги-скандинавы кланяются славянским божествам, и вот, чтобы быть последовательным, он делает Перуна, Волоса и другие славянские божества скандинавскими. Благодаря той же последовательности Русская Правда является скандинавским законом, все нравы и обычаи русские объясняются нравами и обычаями скандинавскими». Емко и едко выразил в 1877 г. И.И. Первольф «научную» суть «ультранорманизма», вместе с тем назвав причину, которая невероятно затрудняла борьбу с ним: «Всякий, кто не верил в норманскую гипотезу, в скандинавское происхождение варягов и руси, прослыл за еретика. Русь, Русская Правда, болярин или боярин, вервь, град, ряд, полк, весь, навь, смерд, вено и проч., все это оказывается поклонниками Одина и Тора, да и этот последний житель Валгалы едва ли не переселился на берега Днепра, переменив только фамилию в Перуна. Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по-скотски». Не менее образно обрисовал в 1875 г. тупиковую ситуацию, которая сложилась в русской науке, антинорманист П.П. Вяземский: «озирая пройденный со времен Шлецера путь археологических исследований в России, должно сознаться, что мы двигаемся в поте лица в манеже, не делая при этом ни шага вперед» (вместе с тем подчеркнув, «что наши русские историки и летописцы до Шлецера стояли на более плодотворной почве для понимания древнейших судеб нашего племени, и что вся мудрость Шлецера состояла в придумывании тормоза, искусно скованного для удовлетворения разных целей, уклоняющих от правильного пути») [52].

Предел этому «ультранорманизму», цепко вросшему в научное и общественное сознание почти всей Европы и освященному самыми авторитетными фигурами мировой и русской исторической науки, казалось, поставили в 1862–1863 гг. «Отрывки из исследований о варяжском вопросе» С.А. Гедеонова (в 1876 г. вышли в переработанном и расширенном виде под названием «Варяги и Русь»), убедительно показавшие, в том числе норманистам, «что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима» [53]. «Отрывки», констатировал сразу после их выхода С.М. Соловьев, «замечательны своею отрицательною стороною, где он опровергает некоторые мнения ученых, держащихся скандинавского происхождения варягов-руси», и «г-ну Гедеонову принадлежит честь за то, что он заставляет начального летописца указывать на славянское происхождение варягов-руси…». В 1872 г., по характеристике В.А. Мошина, «наиболее выразительный представитель ультранорманизма» М.П. Погодин, чью позицию в варяго-русском вопросе не обошел вниманием автор «Отрывков», признавался, что «самое основательное, полное и убедительное» опровержение норманизма «принадлежало г. Гедеонову». После чего предложил немыслимый для себя ранее компромисс, свидетельствуя тем самым, насколько благотворными оказались для науки и критика коллеги-антинорманиста, и его доказательства выхода варягов из пределов славянской Южной Балтики: «Принимая к сведению его основания, должно было допустить, что призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Более откровенно высказался в 1874 г. по поводу значимости подвига своего научного противника сторонник норманской теории Н.П. Ламбин: Гедеонов «разгромил эту победоносную доселе теорию... по крайней мере, расшатал ее так, что в прежнем виде она уже не может быть восстановлена», и сам уже говорил, что она несостоятельна и доходит «до выводов и заключений, явно невозможных, — до крайностей, резко расходящихся с историческою действительностью. И вот почему ею нельзя довольствоваться!». И ею в России переставали довольствоваться буквально на глазах. Тот же чешский славист И.И. Первольф, преподававший в Варшавском университете, отметил в 1877 г., что «в последние времена поборники норманской теории значительно усмирились». Несомненно, что если бы варяго-русский вопрос был вопросом только отечественной науки, то постепенно это «усмирение», начавшееся под давлением неопровержимых фактов, выстроенных в четкую систему, привело бы к затуханию и исчезновению в ней норманизма. Не зря же заслугу антинорманиста Гедеонова норманист В.А. Мошин в 1931 г. видел в том, что он похоронил «“ультранорманизм” шлецеровского типа» [54].

Но похоронить такую нелепость, губившую науку, не удалось. Уже в 1877 г. датский лингвист В. Томсен весьма эффектно представил перед западноевропейским научным миром, либо незнающим, либо игнорирующим изыскания русских антинорманистов, многие русские слова и летописные имена, принимая во внимание лишь их созвучия, за скандинавские и тем самым вывел разговор о варягах из сферы истории, где у норманской теории нет никакой основы, в сферу ложных лингвистических конструкций в стиле «реконструктора» шведской истории О. Рудбека, что вскоре привело к реанимации «ультранорманизма» в России (выделив из числа русских противников норманизма лишь Гедеонова, автор всех остальных просто исключил, по примеру А.Л. Шлецера, из науки: «Громадное же большинство сочинений других антинорманистов не могут даже иметь притязаний на признание их научными: истинно научный метод то и дело уступает место самым шатким и произвольным фантазиям, внушенным очевидно более нерассуждающим национальным фанатизмом, чем серьезным намерением найти истину». При этом уверяя, что шведские историки А. Моллер и А. Скарин, повторявшие и развивавшие «причуды фантазии» Рудбека, в том числе о Великой Швеции Одина, включавшей в себя Московию, «были первыми учёными, которые подняли варяжскую тему как научную проблему»). Одновременно с тем он придал мощный импульс тезису своего скандинавского сородича — шведа Ю. Тунмана, утверждая «без пристрастия и национальных предубеждений» и «ко всеобщему умиротворению, что племенем, которое основало в IX в. русское государство и к которому первоначально применялось имя руси, были действительно норманны или скандинавы, родом из Швеции» (хотя тут же рушил норманизм признанием, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало).

Надлежит подчеркнуть, что этот представитель зарубежной науки, перед которой всегда так охотно преклонялась наша наука, развившая у себя комплекс «вечного младенчества», на тот момент лишь повторил азы последней. Томсен, отмечал крупнейший специалист в области историографии варяжского вопроса В.А. Мошин, «своим огромным авторитетом канонизировал норманскую теорию в Западной Европе», однако внес «в изучение вопроса мало такого, что не было бы ранее замечено в русской науке…» [55]. Показательно, что в России, в том числе послеоктябрьского времени, огромную роль в деле полнейшего восстановления позиций «ультранорманизма» сыграл в 1908, 1915–1916 и 1919 гг., как и в случае с Томсеном, не историк, а филолог — академик А.А.Шахматов, повествующий, оперируя лингвистическими «доводами» западных коллег, о «полчищах» и «несметных полчищах скандинавов», называемых «русью» [56]. Эти слова выдающегося летописеведа, имевшего высочайший научный авторитет, в условиях острейших социальных конфликтов, сотрясавших Россию до основания и основательно притупивших внимание специалистов к проблеме варягов и руси, принимались в науке и в обществе в качестве очевидной истины.

Посылка, что русская государственность ведет свое начало от норманнов, азбучной истиной звучала в исследованиях наших специалистов, выходивших в первые три десятилетия ХХ в. в эмиграции и в СССР. Например, в 1922 г. историк Е.Ф. Шмурло не сомневался, что в русской жизни норманны «сыграли роль фермента: дрожжи заквасили муку и дали взойти тесту». В 1925 г. филолог-германист Ф.А. Браун объяснял, что норманны на западе «заставали уже вполне определившуюся государственную власть… тогда как здесь, на востоке, они наталкивались на политически еще бесформенную и раздробленную среду, ощущавшую потребность в сплочении, но не умевшую или не успевшую организоваться: вот почему эти пришельцы, сильные своей военной организацией, стали центром политической кристаллизации и… наложили свою печать на первичную форму русской государственности». В 1930 г. историк и археолог Ю.В. Готье был категоричен в выводе: скандинавы «приняли очень видное и деятельное участие в создании первого русского государства, объединившего дотоле разрозненные племена и торговые города», и «для инертного и пассивного славянского населения норманны были тем возбуждающим и вызывающим брожение элементом, который было необходимо привить ему для перехода от разрозненного городского и племенного строя к более развитым общественным формам».

За такими концептуальными выводами русских ученых стояла не только давняя традиция, на которой они выросли и которой теперь слепо следовали, но и новые «открытия» норманистов. В первую очередь теория норманской колонизации Руси, которой в переломные годы для судьбы России — в 1914 и 1917 гг. — «обогатил» мировую науку (а та ее также, как в свое время идеи Шлецера и Томсена, восторженно приняла) шведский археолог Т.Ю. Арне и согласно которой в Х в. в русских землях повсюду «расцвели шведские колонии». Так, по Брауну, шведы «непрерывно» притекали на Русь, создавая «многолюдные скандинавские поселения», «густой сетью» покрывавшие «весь край до Ильменя, заходя и за это озеро...». По Готье, норманны с середины IX в. разъезжали по всем славянским областям в разных направлениях, уводя в рабство «мирное и инертное население». Причем оба они — один в эмиграции, другой в СССР — единодушно уверяли заграничного и советского читателя в том, что «варяжский вопрос решен в пользу норманнов» и что антинорманизм «принадлежит прошлому» (в 1962 г. английский археолог П. Сойер указал, ведя речь о тенденциозной интерпретации Арне археологического материала, что «не может быть, чтобы шведы когда-либо играли на Руси важную роль в качестве поселенцев», и что «нет никаких археологических свидетельств, способных оправдать предположение о наличии там обширных по территории колоний с плотным населением») [57].

После того, как отечественная наука в середине 1930-х гг. взяла на вооружение марксистскую концепцию возникновения Древнерусского государства, согласно которой оно сложилось в результате внутреннего развития восточнославянского общества и без влияния из вне, в ней воцарилось положение, выдаваемое за самое главное достижение «советского антинорманизма», что варяги не принимали в этом процессе практически никакого участия. Как излагал в 1960–1980-х гг. суть «советского антинорманизма» известный историк И.П. Шаскольский, «не находилось места для варягов — создателей русской государственности»: были ли они «скандинавами или другим иноземным народом, все равно не ими было создано государство в восточнославянских землях». Но при этом и он, и другие «советские антинорманисты» отстаивали главный догмат на словах отвергаемого ими «ненаучного» и «буржуазного» норманизма: что варяги есть норманны и что в IX–XI вв. на Руси «неоднократно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы».

И вместе с тем внушали, намертво закрепляя такое принципиальное заблуждение в науке и обрекая ее на бесплодное кружение «в поте лица» по норманистскому манежу, что, «конечно, признание этих ф а к т о в совсем не тождественно согласию с в ы в о д а м и норманизма» [58] (а тогда единицы, по разным причинам, не соглашались с подобной позицией. В нашей науке, констатировал Е.Н. Городецкий 10 июня 1944 г. на совещании историков в ЦК ВКП(б), норманизм дожил «благополучно до наших дней…» и «формальное отрицание норманской теории сопровождается фактическим ее признанием». Да и сегодняшний адепт норманизма археолог Л.С. Клейн в 1965 г. справедливо заметил, что норманизм был «в рамках марксистской науки, и притом с самого ее начала (К. Маркс) — и до современности (вспомним выступление познанских историков против ак. Ловмянского в 1958 г.). И в рамках марксистской советской науки — и тоже с самого ее начала (Покровский!)» [59]). Так, под видом «советского антинорманизма» начался пятый этап в развитии норманской теории.

Советские ученые, искренне веря в норманство варягов и при этом столь же искренне выдавая себя за «антинорманистов», предшествующий антинорманизм — антинорманизм истинный — именовали также, как и его антипод, «антинаучным» и «тенденциозным» (и также принадлежавшим в отечественной науке дореволюционному прошлому). Ибо их сторонники, убеждали они себя словами таких корифеев тогдашней исторической науки, как академики Б.Д. Греков и Б.А. Рыбаков, «стояли на одинаково ошибочных методологических позициях», признавая достоверность Сказания о призвании варяжских князей и споря лишь по поводу их родины и этноса [60], в связи с чем утверждали устами уже других авторитетных ученых той же эпохи — историографа С.Л. Пештича, лингвиста А.И. Попова, археолога Д.А. Авдусина, что разговор об этносе варягов утратил свой прежний смысл и стал «беспредметным», а полемика норманистов и антинорманистов «потеряла всякий интерес и значительность» [61].

Поэтому свою борьбу с норманизмом и свой потенциал «советские антинорманисты» свели в основном к «добиванию», согласно лексике тех лет, норманизма с марксистских позиций и к отысканию, исходя из примата внутреннего фактора, элементов социального неравенства в восточнославянском обществе, которое должно вести к образованию классов и государства, при этом полагая вместе с И.П. Шаскольским, что «формирование классового общества, образование Древнерусского государства, начало развития феодальных отношений, формирование русской народности и ее материальной и духовной культуры — были результатом глубоких и длительных процессов внутреннего развития восточнославянского общества без сколько-нибудь значительного воздействия внешнего фактора — норманнов», которые ко всему же «быстро ославянились, слившись с местным населением» [62]. Такой принципиально ошибочный методологический подход к изучению истории Руси надолго сковал, по верному замечанию И.Я. Фроянова, сделанному в 1992 г., историческую науку. Сам же вопрос о составе социальной верхушки русского общества перестал быть существенным, хотя признание ее иноплеменной, заострял в 1970, 1974, 1980 и 1986 гг. внимание «советских антинорманистов» истинный антинорманист тех лет А.Г. Кузьмин, «делает беспредметным рассуждение о возникновении государства как автохтонного процесса: представители крайнего норманизма как раз и настаивают на ведущем положении пришельцев-норманнов» [63].

Норманистская сущность «советских антинорманистов» неумолимо вела их, по мере смягчения политического климата в стране, к постепенному принятию положений крайнего норманизма (но в обрамлении, как того требовала ситуация, марксистских фраз). Так, например академик в 1962 г. Б.А. Рыбаков говорил, что в истории Руси существовал «норманский период», охватывающий 882–912 гг. («ультранорманист» М.П. Погодин доводил его до 1054 г.), а в 1966 г. объяснял, что княжение норманского конунга Олега Вещего в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманистами», что количество скандинавских воинов, постоянно живших в русских пределах, «было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями» и что историческая роль варягов-норманнов «была ничтожна», даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев…» [64].

Но первую скрипку в этом деле — скрипку теоретического свойства — играл И.П. Шаскольский. В 1965 г. он, критикуя с позиций «достижений современной марксистской науки» «норманизм в буржуазной исторической науке», поставленный, в силу содержащемся в нем «антирусской тенденции», на службу «империалистической антисоветской пропаганде», преподнес его, несмотря на ошибочные трактовки им важных проблем «истории нашей Родины», в качестве научной теории: «Однако в рамках буржуазной науки норманизм — это научная теория, притом опирающаяся на длительную, более чем двухвековую, научную традицию» и «большой арсенал аргументов». Одновременно с тем он, пытаясь хоть как-то сгладить очевидную двусмысленность «советского антинорманизма» и соединить несоединяемое, разъяснял сомневающимся, что «подлинная сущность позиции марксистской исторической науки не в огульном отрицании всяких следов норманнов на русской территории, а в установлении действительной, достаточно скромной роли норманнов в сложном процессе формирования классового общества и государства на огромном пространстве восточнославянских земель», и что истинный норманизм, звучало у него заключительным аккордом, — «это преувеличение роли норманнов в различных сторонах жизни Древней Руси…». То же самое историк сказал в 1978 г., добавив при этом, что во многих источниках зафиксировано участие «норманнов в процессе формирования государства на Руси…» [65].

Вводя такие мысли в оборот советской науки, Шаскольский подтачивал основы «советского антинорманизма», что не осталось незамеченным современниками. Так, в 1965 г. археолог Л.С. Клейн, которому «советский антинорманизм» мешал в полный голос славословить скандинавов, с воодушевлениием констатировал: «И.П. Шаскольский теперь признает, что так называемая норманская теория не является просто фальсификацией истории в политических целях, как это утверждалось прежде, а представляет собой течение в буржуазной науке. Это очень важный шаг» и «большой прогресс». В 1988 г. археолог Д.А. Авдусин, признававший норманство варягов, но в духе «советского антинорманизма» приуменьшавший их значение в русской истории, указал, что в его трудах 50–60-х гг. «норманизм выглядит даже респектабельнее противоборствующего течения», а его монография «Норманская теория в современной буржуазной науке» (1965 г.) содержала основные положения критики антинорманизма и «способствовала появлению серии работ ленинградских археологов, которые преувеличивали роль скандинавов на Руси». В 2003 г. историк и антинорманист А.Г. Кузьмин сказал в адрес той же работы, что она «реабилитировала норманизм как определенную теоретическую концепцию, вполне заслуживающую серьезного к ней отношения». Весьма показательны в этом плане откровения бывшего «советского антинорманиста» и ученика Клейна, а ныне одного из лидеров норманистской археологии Е.Н. Носова, которыми он поделился в 1999 г. (и повторил через 10 лет): данная «книга оказалась чрезвычайно ценной для советской исторической аудитории. Дело в том, что И.П. Шаскольский детально излагал концепции западных исследователей по варяжской проблеме и истории Древней Руси, обильно цитировал их труды, привел огромное количество литературы, в том числе почти недоступной в СССР. Он, если так можно выразиться, “просвещал” отечественную историческую среду, не знакомую или знакомую весьма поверхностно со взглядами западных коллег» [66].

В 1983 г. Шаскольский, проведя своим «просветительством» коренную ревизию «советского антинорманизма» (что вообще-то не составляло большого труда, требовалось только время), уже предложил, прикрываясь все тем же марксизмом, вывести настоящий антинорманизм за рамки науки, говоря, что многие дореволюционные антинорманисты, сознавая антирусскую направленность норманской теории, выступали против нее «не из научных позиций, а из соображений дворянско-буржуазного патриотизма и (Иловайский, Грушевский) национализма», что антинорманизм «с его не очень скрытой национально-патриотической направленностью вообще был специфически российским явлением и за рубежом был просто невозможен» и что его возрождение «на почве советской науки невозможно». Утверждая далее, что «норманизм как научное течение», хотя и «ведет свое начало от изданных в 1730-х годах работах Г.З. Байера», но сама теория скандинавского происхождения варягов и руси была заимствована им и Г.Ф. Миллером «из русской донаучной историографии — из летописи», он обрушился на подлинных антинорманистов того времени В.Б. Вилинбахова и А.Г. Кузьмина, отрицавших ключевой догмат советской науки — норманство варягов, обвинив их в недопонимании марксистской концепции происхождения государственности на Руси [67], т.е. представил их позицию в варяго-русском вопросе политически неблагонадежной. И таким образом дал твердо понять всем советским ученым, хорошо помнящим, к чему еще недавно приводили обвинения в недопонимании марксизма или в отступлении от него, каким «антинорманизмом» они могут заниматься, а каким — категорически нет.

Разумеется, дело было не столько в Шаскольском, сколько в общем настрое советской науки, особенно археологии, с самого своего зарождения в России следовавшей, отмечал в 2003 г. А.Г. Кузьмин, за германскими и скандинавскими археологами. И следовавшей потому, что изначально смотрела на начало Руси норманистскими глазами. Еще в 1872 г. Д.И. Иловайский констатировал, что «наша археологическая наука, положась на выводы историков-норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние» [68]. Об этом «норманском влиянии» много рассуждали в конце XIX — начале XX в. наши выдающиеся археологи В.И. Сизов и А.А. Спицын, тем самым не только всемерно «подтверждая» русским материалом выводы западноевропейских коллег, но и готовя почву для появления теории норманской колонизации Руси. Так, например, Спицын «связывал самоё появление курганного обряда, в том числе сопок и больших “дружинных” курганов, со скандинавским влиянием» и полагал, что «курганный обряд стал “государственным” после водворения на Руси норманнов как правящего класса» [69]. Поэтому советская археология, замешанная и взросшая на норманизме, хотя и критиковала, как того требовал «советский антинорманизм», взгляды «буржуазных» западноевропейских археологов, в том числе Т.Ю. Арне и его последователя Х. Арбмана, на историю Руси, но в то же время проникалась их идеями.

Параллельно с тем она проникалась идеями западноевропейской науки под воздействием еще одного из ее авторитетов — датского лингвиста А. Стендер-Петерсена. Этот исследователь, гордо говоря в 1940–1950-х гг., что он как скандинав принадлежит «к племени варягов», в многочисленных работах, выходивших на разных языках и повторяющих — в несколько модифицированном виде — теорию норманской колонизации Руси, убеждал с позиции, как это дежурно звучит в устах норманистов, «чисто-объективной интерпретации» фактов, что «с незапамятных времен» шведы «беспрерывно» шли на восток, что туда же мирно и постепенно проникали землепашцы из центральной Швеции, что в треугольнике Белоозеро, Ладога, Изборск осело шведское племя русь, что в первой половине IX в. «возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство…», которое взяло в свои руки балто-каспийскую торговлю, что в 882 г. скандинавы создали «норманно-русское государство», в котором весь многочисленный высший слой — князья, дружинники, управленческий аппарат, купцы — состоял исключительно из них же, что один лишь только «наплыв» скандинавских купцов в IX–XI вв. в Новгород «был, по-видимому, огромный», что в 980 г. «скандинавский каган» Владимир привел из Швеции, для борьбы с братом Ярополком, «громадное войско» и по дороге на Киев разгромил «скандинаво-славянское» государство с центром в Полоцке, и т.д., и т.п. [70]

Советские археологи-«антинорманисты», направляемые идеями «варягов» Арне, Арбмана и Стендер-Петерсена, идущими вразрез с изрядно уже всем поднадоевшими марксистскими догмами, ни капли не сомневались в основополагающем тезисе норманизма (хотя и стоящего, по мнению Шаскольского, но его эзопов язык был многим тогда понятен, на службе «империалистической антисоветской пропаганды»), что русские варяги — это скандинавы. Как, например, изрекал, причем совершенно попутно, в 1962 г. в «Истории хазар» в качестве непререкаемой истины один из лидеров нашей археологии — директор Государственного Эрмитажа М.И. Артамонов, «летопись сообщает, что русью было норманское племя, приведенное с собою варяжскими князьями, утвердившими свою власть над восточными славянами…» [71]. Думая так и при этом боясь прослыть аутсайдерами мировой науки, наши археологи укрепляли норманизм в советской науке, углубляя тем самым «просветительскую» работу Шаскольского, весьма шумным вводом в ее оборот скандинавских и псевдоскандинавских находок (ланцетовидных форм наконечников копий и стрел, так называемых «крестиков скандинавского типа», камерных погребений Ладоги, Пскова, Гнездова, Тимерева, Шестовиц под Черниговом, Киева и др. [72]), выдавая их за прямое свидетельство присутствия скандинавов в истории Руси, а самих себя объявляя, прекрасно понимая, что означает исключительная монополия на истину, единственными экспертами в варяжском вопросе [73].

В 60-х гг. количество скандинавских находок (явных и фиктивных) так возросло, что уже в 1970 г. ленинградские археологи Л.С. Клейн, Г.С. Лебедев и В.А. Назаренко посредством математики выразили теорию норманской колонизации Руси шведа Т.Ю. Арне и — ее варианта — датчанина А. Стендер-Петерсена. По их расчетам, которые практически ни у кого не вызвали сомнения (как и их слова, что «археологические данные чрезвычайно важны, а при сугубой скупости письменных источников являются решающими») и за которыми стояли сотни тысяч скандинавов (чуть ли не 500 000), в Х в. они — дружинники, купцы с женами, ремесленники и, может быть, крестьяне — составляли «не менее 13% населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям), в Киеве — до 18–20%, а в Ярославском Поволжье их численность «была равна, если не превышала, численности славян…» [74] (в 1978 и 1986 гг. Лебедев прямо признал, что делает ему честь, надуманность «цифири» по Киеву [75]. Но точно такими же являются и все остальные выкладки Клейна с учениками). Археолог Д.А. Мачинский, завороженный дутыми процентами коллег-земляков, в 1981–1982 и 1984 гг. охарактеризовал норманнов, отходя от шаблонов дряхлеющего «советского антинорманизма» и в стиле «антисоветчика» историка-эмигранта Е.Ф. Шмурло, как носителей «социально активного начала», как «организующую суперэтничную силу», сыгравшую роль «катализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом — государством» [76].

В 1989 г. активисты «советского антинорманизма» филолог Е.А. Мельникова и археолог В.Я. Петрухин, стремясь в условиях резкого ослабления идеологического пресса на науку воспрепятствовать неминуемому возрождению в ней истинного антинорманизма, со страниц академического журнала «Вопросы истории» давали — пока привычным для них языком — жесткую норманистскую «установку» пока еще «советским антинорманистам»: «Продуктивность и научное значение антинорманизма заключается не в оспаривании скандинавского происхождения русских князей, скандинавской этимологии слова “русь”, не в отрицании присутствия скандинавов в Восточной Европе, а в освещении тех процессов, которые привели к формированию государства, в выявлении взаимных влияний древнерусского и древнескандинавского миров». К концу перестройки, в рамках которой шел «мягкий» отказ от всего советского, произошла кардинальная смена кумиров нашей науки, давшая старт расставанию с «советским антинорманизмом». В начале 1991 г. директор флагмана исторической науки — Института истории СССР АН СССР — А.П. Новосельцев объяснял в тех же «Вопросах истории», что «норманистами являлись все видные русские историки (Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский и др.), а их оппонентами были, как правило, посредственности типа Д.И.Иловайского», и что датчанин А. Стендер-Петерсен, будучи «прекрасным знатоком наших древностей», обоснованно связывал и термин «Русь», и династию Рюриковичей со скандинавами [77].

ПРИМЕЧАНИЯ

41. Шлецер А.Л. Указ. соч. Ч. I. С. 325, прим. **;

42. Венелин Ю.И. Скандинавомания… С. 58;

43. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 1;

44. Гегель Г.В.Ф. Сочинения. Т. VIII. М., Л., 1935. С. 97, 323-324, 329-330;

45. Максимович М.А. Указ. соч. С. 12; Нильсен Й.П. Рюрик и его дом. Опыт идейно-историографического подхода к норманскому вопросу в русской и советской историографии. Архангельск, 1992. С. 20; Хлевов А.А. Норманская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997. С. 18;

46. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I. М., 1989. С. 55-56, 58, 60, 93, 165;

47. Славянский сборник Н.В. Савельева-Ростиславича. СПб., 1845. С. CIV, прим. 223;

48. Полевой Н.А. История русского народа. Т. I. М., 1997. С. 34, 59-66, 84-85, 91, 188, 196-197; Сенковский О.И. Скандинавские саги // Библиотека для чтения. Т. I. Отд. II. СПб., 1834. С. 18, 22-23, 26-27, 30-40, 70, прим. 30; его же. Эймундова сага // То же. Т. II. Отд. III. СПб., 1834. С. 47-49, 53, 60, прим. 23; Устрялов Н.Г. Русская история. Ч. 1. СПб., 1836. С. 52-53, 55-61; Сабинин С.К. О происхождении наименований боярин и болярин // Журнал Министерства народного просвещения (ЖМНП). Ч. XVI. СПб., 1837. С. 45, 71, 77-79, 81-83;

49. Погодин М.П. История русского народа. Сочинение Н. Полевого. Т. I. М., 1829 // Московский вестник. Ч. I. № 2. М., 1830. С. 165-190; его же. О важности исторических и археологических исследований Новороссийского края, преимущественно в отношении к истории и древностям русским. Речь г. Надеждина, помещенная в книге под заглавием: Торжественное собрание Одесского общества любителей истории и древностей, 4 февраля 1840. Одесса, 1840 // Москвитянин. Ч. I. № 2. М., 1841. С. 556; его же. Откуда идет Русская земля, по сказанию Несторовой повести и по другим писателям русским, сочинение М. Максимовича. Киев, 1837 // То же. Ч. II. № 3. М., 1841. С. 231; его же. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Норманский период. Т. 3. М., 1846. С. 545; его же. Норманский период русской истории. М., 1859. С. 70, 76, 105, 107, 139, 144, 150;

50. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 1. Т. 1-2. М., 1993. С. 88, 91, 252-253, прим. 437 к т. 1;

51. В[ельтман] А. О господине Новгороде Великом. (Письмо) с приложением вида Новгорода в 12-м столетии и плана окрестностей. М., 1834. С. 23-25, 33; Белинский В.Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. I. М., 1953. С. 209; Шарыпкин Д.М. Указ. соч. С. 124-191;

52. Вяземский П.П. Замечания на Слово о полку Игореве. СПб., 1875. С. 459-460; Первольф И.И. Варяги-Русь и балтийские славяне // ЖМНП. Ч. 192. СПб., 1877. С. 39;

53. Гедеонов С.А. Указ. соч. С. 56;

54. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 1. Т. 1-2. Прим. 150 к т. 1; Погодин М.П. Новое мнение г. Иловайского // Беседа. Кн. IV. Отд. II. М., 1872. С. 114; Ламбин Н.П. Источник летописного сказания о происхождении Руси // ЖМНП. Ч. CLXXIII. № 6. СПб., 1874. С. 228, 238-239; Первольф И.И. Указ. соч. С. 39-40; Мошин В.А. Указ. соч. С. 33, 44;

55. Томсен В. Начало Русского государства. М., 1891. С. 15, 19-20, 80; Мошин В.А. Указ. соч. С. 52; Latvakangas A. Op. cit. S. 39;

56. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 326; его же. Очерк древнейшего периода истории русского языка // Энциклопедия славянской филологии. Вып. 11. Пг., 1915. С. XXVII, ХХХ; его же. Введение в курс истории русского языка. Пг., 1916. С. 67-68; его же. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919. С. 43-45, 53-64;

57. Arne T.J. La Suède et ľOrient. Études archéologiques sur les relations de la Suède et de ľOrient pendant ľâge des vikings. Upsala, 1914. Р. 225, 229; idem. Det stora Svitjod. Essauer om gångna tiders svensk-ruska kulturföbindelser. Stockholm, 1917. S. 37-63; Шмурло Е.Ф. История России 862–1917. М., 2001. С. 38; Браун Ф.А. Варяги на Руси // Беседа. № 6-7. Берлин, 1925. С. 308, 312, 324, 332-333; Готье Ю.В. Железный век в Восточной Европе. М., 1930. С. 248, 259-260, 262; Сойер П. Эпоха викингов. СПб., 2002. С. 290;

58. Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной историографии // История СССР. 1960. № 1. С. 224-225, 228-229; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. М., Л., 1965. С. 3-5, 11, 14-18, 88-89, прим. 27 на с. 18; его же. Норманская проблема на современном этапе // Тезисы докладов Пятой Всесоюзной конференции по изучению истории скандинавских стран и Финляндии. Ч. I. М., 1971. С. 44; его же. Норманская проблема в советской историографии // Советская историография Киевской Руси. Л., 1978. С. 158; его же. Антинорманизм и его судьбы // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Генезис и развитие феодализма в России. Вып. 7. Л., 1983. С. 48-50;

59. Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году // ВИ. 1996. № 4. С. 85; Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб., 2009. С. 109;

60. Греков Б.Д. Образование русского государства // Известия Академии наук СССР. Серия истории и философии. Т. II. № 3. М., 1945. С. 134; Рыбаков Б.А. Спорные вопросы образования Киевской Руси // ВИ. 1960. № 10. С. 18;

61. Пештич С.Л. Русская историография о М.В.Ломоносове как историке // Вестник ЛГУ. Серия истории, языка и литературы. Вып. 4. № 20. Л., 1961. С. 73; Попов А.И. Названия народов СССР. Введение в этнонимику. М., 1973. С. 61; Авдусин Д.А. Современный антинорманизм // Х Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов. Ч. 1. М., 1986. С. 120-121;

62. Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 229; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 4-5, 20, прим. 33;

63. Кузьмин А.Г. «Варяги» и «Русь» на Балтийском море // ВИ. 1970. № 10. С. 28; его же. Об этнической природе варягов (к постановке проблемы) // То же. 1974. № 11. С. 55; его же. Заметки историка об одной лингвистической монографии // Вопросы языкознания. 1980. № 4. С. 58; Откуда есть пошла Русская земля. Века VI–Х / Сост., предисл., введ. к документ., коммент. А.Г. Кузьмина. Кн. 2. М., 1986. С. 18; Фроянов И.Я. Мятежный Новгород: очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия. СПб., 1992. С. 6;

64. Рыбаков Б.А. Обзор общих явлений русской истории IX — середины XIII века // ВИ. 1962. С. 36-38; его же. Киевская Русь // История СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 1. М., 1966. С. 488-491;

65. Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 5-7, 20, прим. 33; его же. Норманская проблема в советской историографии. С. 159-162, 164-165;

66. Авдусин Д.А. Современный антинорманизм // ВИ. 1988. № 7. С. 31-32; Кузьмин А.Г. История России с древнейших времен до 1618 г. Кн. 1. М., 2003. С. 84; Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 108-109; Носов Е.Н. Современные археологические данные по варяжской проблеме на фоне традиций русской историографии // Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999. С. 157; его же. Послесловие // Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 351;

67. Шаскольский И.П. Антинорманизм и его судьбы. С. 35-51;

68. Иловайский Д.И. Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю. М., 1876. С. 271; Кузьмин А.Г. История… Кн. 1. С. 81;

69. Макаров Н.А. Археологические древности как источник знаний о ранней Руси // Русь в IX–X веках: археологическая панорама. М., Вологда, 2012. С. 70-71;

70. Stender-Petersen A. Varangica. Aarhus, 1953. Р. 242, 245-252, 255-257; idem. Anthology of Old Russian Literature. New York, 1954. Р. 9, note c; idem. Das Problem der ältesten byzantinisch-russisch-nordischen Beziehungen // X Congresso Internazionale di Scienze Storiche. Roma 4-11 Settembre 1955. Relazioni. Vol. III. Roma, 1955. Р. 174-188; idem. Der älteste russische Staat // Historische Zeitschrift. Bd. 191. H. 1. München, 1960. S. 1, 3-4, 10-17; Стендер-Петерсен А. Ответ на замечания В.В. Похлебкина и В.Б. Вилинбахова // Kuml. 1960. Aarhus, 1960. S. 147-148, 151-152;

71. Артамонов М.И. История хазар. Изд. 2-е. СПб., 2001. С. 393;

72. См. об этом: Медведев А.Ф. Ручное метательное оружие (лук, стрелы, самострел) VIII–XIV вв. // Свод археологических источников. Е1-36. М., 1966. С. 73; Седов В.В. Изделия древнерусской культуры в Скандинавии // Славяно-русские древности. Древняя Русь: новые исследования. Вып. 2. СПб., 1995. С. 58-59; Мусин А.Е. Христианизация Новгородской земли в IX–XIV веках. Погребальный обряд и христианские древности. СПб., 2002. С. 152-170; Фомин В.В. Ломоносовофобия российских норманистов // Варяго-русский вопрос в историографии. С. 385-388; Рыбина Е.А., Хвощинская Н.В. Еще раз о скандинавских находках из раскопок Новгорода // Диалог культур и народов средневековой Европы: К 60-летию со дня рождения Е.Н.Носова. СПб., 2010. С. 68-70; Лопатин Н.В. Изборск // Русь в IX–X веках. С. 133;

73. Фомин В.В. Ломоносовофобия российских норманистов. С. 389-396, 411-412, 421-435;

74. Клейн Л.С., Лебедев Г.С., Назаренко В.А. Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения // Исторические связи Скандинавии и России IX–XX вв. Л., 1970. С. 226, 234, 238-239, 246-249 (перепечатано в кн.: Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 145-170); Фомин В.В. Голый конунг. Норманизм как диагноз. М., 2013. С. 190-191;

75. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси IХ–ХI веков. Л., 1978. С. 12; Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 232;

76. Мачинский Д.А. Миграция славян в I тысячелетии н.э. (по письменным источникам с привлечением данных археологии) // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М., 1981. С. 45; его же. О времени и обстоятельствах первого появления славян на Северо-Западе Восточной Европы по данным письменных источников // Северная Русь и ее соседи в эпоху средневековья. Л., 1982. С. 13, 16, 18, 20; его же. О месте Северной Руси в процессе сложения Древнерусского государства и европейской культурной общности // Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984. С. 16-20;

77. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства (IX–X вв.) // ВИ. 1989. № 8. С. 25; Новосельцев А.П. Образование Древнерусского государства и первый его правитель // То же. 1991. № 2/3. С. 7.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru