Воспоминания о Юрии Гагарине

«Знаешь, каким он парнем был!..»

(Из песни о Гагарине)

…Рассказать вам о Юрии Гагарине? Непростая эта задача! Нет, нет, я действительно знал его, познакомился при подготовке его полета, да и после встречался несколько раз. Но ведь с той поры прошло столько лет, почти полвека! Я уже многое основательно забыл, а еще больше не задерживал тогда в своей памяти, не придавая особого значения тому, что видел и узнавал. А за последующие годы было столько накручено вокруг него всяких сказок и небылиц, что теперь мне будет очень трудно представить моего тогдашнего знакомого старлея Юру Гагарина, освободив его от глянца и ретуши первого в мире летчика-космонавта, героя многих стран, Юрия Алексеевича Гагарина. Вот такого, как он представлен на парадном портрете со всеми орденами и лентами, навешанными на него во многих странах мира.

А вот таким он был тогда, в апреле 1961 года. 

Почему «старлей»? Старлей – старший лейтенант. Так в армии называют молодых офицеров, которым старшие по званиям и более опытные военные предоставляют всерьез тянуть армейскую лямку. Вот таким типичным старлеем вместе с остальными молодыми летчиками из первой группы я и увидел Юру Гагарина…

Как же мне верно показать, вернувшись на полстолетие назад, этого парня, тогда еще никому неизвестного летчика? Ведь мало кому удается не смотреть на прошлое сегодняшними глазами, отягощенными знаниями всего того, что происходило потом.

Но, если уж и рассказывать о том Юре Гагарине, то придется еще представить себе, как мы тогда жили, чем дышали. Дело в том, что тогда все было по-другому. И люди, и страна, и мир. Время меняет все, даже положение звезд над головой. А уж жизнь, тем более.

В те годы люди еще умели писать пространные письма, ходили на все новые кинофильмы, не знали слова «секс», зачитывались Хемингуеем, и верхом пошлости считалось доморощенное копирование Элвиса Пресли. Москвичи жили в коммуналках – в каждой квартире по нескольку семей, пользующихся общей кухней, одним туалетом и телефоном в коридоре, - привыкли жить на виду у соседей, чей внимательный, критический взгляд подмечал все: и твоих гостей и твои новые ботинки или прическу, и как часто и как долго ты болтаешь по телефону.

А над всем этим стояли пионерская организация, комсомол, коммунистическая партия, которые неусыпно следили за твоим идеологическим и политическим воспитанием, всячески приучая советских людей к жертвованию личным во имя «светлого будущего». И, если, как говорится «не высовываться», то можно было жить без особых забот и без больших затрат, двигаясь по доступной для всех общей колее, как в общем поезде: ясли, детский сад, обязательная школа с выездом летом в пионерские лагеря, потом училище, техникум или институт с принудительным распределением на работу по их окончании, обязательная работа и, где-то в конце – пенсия, достаточная для пропитания. Деньги тогда не имели особого значения – материальные блага нельзя было купить, их ДАВАЛИ: квартиры, машины и даже мебель распределяли по разнарядкам райкомов, обкомов и ЦКа партии. Давали за заслуги. Или партийным бонзам.

От подобного коллективизма в определенной степени были освобождены пользующиеся наибольшим почетом и предельно возможными тогда привилегиями в виде отдельной квартиры, машины, дачи и заграничных командировок научная элита: академики, крупные ученые, известные профессора, серьезные писатели и немногие, но действительно великие артисты. Война стала забываться, - уже больше десяти лет минуло с той страшной войны, и военные и даже военные летчики перестали волновать девичьи сердца.

Москва той поры еще не была изуродована «вставной челюстью» Нового Арбата. Город очень отличался от сегодняшнего – не было ни слепящих неоновых реклам, ни грохота автомобильных табунов. По теперешним меркам город был тихим. Пронзительный свист низко летающих над домами стрижей редко заглушался шумом проезжающего по булыжнику автомобиля или звоном отдаленного трамвая. Даже запахи были другими. По весне пахло тающим снегом, потом сладким ароматом цветущих по многим улицам вековых лип и сирени. А с поздней осени начинало потягивать печным дымом, стелющимся над старыми особняками арбатских переулков. И ночью, возвращаясь со свидания по сонным улицам, можно было видеть россыпи звезд над головой …

Телевидение было тогда безобидным зрелищем немногих московских семей, сидящих вечерами с потушенным светом перед маленьким голубым экраном, по которому передавались свободные от рекламных роликов студийные передачи единственной тогда первой программы. Верхом техники была двенадцатиразрядная электромеханическая счетная машина Рейнметалл, занимающая полстола, и электронный осциллограф размером с небольшой шкаф...

И вдруг, как гром с ясного неба: «Первый рукотворный спутник Земли! Прорыв в космос!» Не успели опомниться, через месяц: «Второй спутник! Полтонны весом! С собакой!» Можно понять, почему я через пару месяцев после этого памятного октября 1957 года с радостью согласился пойти с пятого курса института в инженеры на фирму, которая занималась разработками приборов для космических ракет. К черту уже практически гарантированная аспирантура и манящая в перспективе преподавательская карьера! Разговор со мной вел один из наших популярных профессоров, руководитель кафедры.

И каково же было удивление, когда я, придя на эту фирму, увидел этого же профессора в кресле директора этой фирмы! Слушая его лекции и сдавая ему зачеты, мы и не предполагали, что он причастен к подобным разработкам! Все ребята (отобранные по числу пятерок в зачетках), которым, как и мне, предложили эту вакансию, с великой охотой пошли туда работать. Искренне считали, что нам повезло. Это было захватывающе интересно – все новое, каждый день какие-то открытия, радость маленьких побед!

Работа поглощала все время, и мы предпочитали вечернему свиданию, зеленую полоску на экране осциллографа, наконец–то вычерчивающую нужную кривую. Теперь и мне трудно в это поверить, но так действительно было. Споры «физиков» с «лириками» - что важнее техника или поэзия (тогда, естественно, побеждала техника), ожидание чего-то необычного, разговоры про космос, про другие планеты... И холодок своей причастности к этим свершениям. Тайный холодок, потому что никому рассказать, даже намекнуть о своих занятиях я не имел права. Все было секретным, и наша работа, и название нашей фирмы, скрытое под безликим «почтовый ящик (п/я), номер такой-то», и незаметная, обитая обшарпанным дермантином, дверь, за которой скрывалась самая современная наука и самая совершенная техника.

Получилось так, что я сразу же по приходе на фирму занялся разработками приборов для электронных систем, устанавливаемых на космические ракеты. Тогда дела делались так стремительно, что аппаратура поступала на реальные испытания буквально сразу же после сборки опытного образца. Но это совсем не значит, что все системы, что ставились на ракеты, были такими сырыми. Нет, конечно, это касалось только экспериментальных образцов, работа или отказ которых не влиял на живучесть самих ракет. Но на каждой из первых ракет обязательно ставилось что-то новенькое, что потом, если оправдывало себя, становилось штатным устройством.

Наша фирма как раз и разрабатывала это новенькое, потому не удивительно, что уже через полгода работы, я в составе нашей немногочисленной команды первый раз поехал на испытания в ныне всем известное, знаменитое, а тогда в совершенно секретное Конструкторское бюро ракетной техники №1 (ОКБ-1) - в небольшой подмосковный поселок Подлипки (Теперь это город Королёв). И там я впервые увидел настоящую космическую ракету, огромную «семерку» - ракету-носитель Р-7.

Потом поездки туда стали повторяться, и очень скоро я перестал видеть в этом что-то особенное, - восхищение, удивление быстро сменилось будничной работой, решением все время возникающих проблем и новых задач. И эта мощная, красивая ракета стала для меня, как и для других, работавших с ней, просто «изделием №…», как и следовало ее называть во всех документах...

Группу первых космонавтов, вернее кандидатов в космонавты я увидел мельком еще весной 1959 года там же, в Подлипках, в монтажно-испытательном корпусе – в МИКе, где проводилась сборка и проверка очередного изделия. В огромном пространстве монтажного корпуса, где даже собранный, тридцатиметровый пакет ракеты-носителя, лежащий на стапеле, смотрелся небольшим по размерам, эти скромные военные потерялись среди расставленных конструкций ракеты и испытательных стендов. Кто-то сказал: «Вон там летчики, которых готовят к полетам». Готовят, ну и пусть готовят, это еще не скоро. Любопытство здесь не приветствовалось, и я тут же забыл про летчиков, занятый проблемами с почему-то отказывающимся правильно работать прибором.

А вот как первый раз я увидел Сергея Павловича Королева, отца этих ракет и этих спутников, - уже тогда легендарную личность, я запомнил хорошо. «ЭС-Пэ идет!» - негромко воскликнул кто-то из копошащихся у ракеты инженеров. Прозвучало это как предупреждение или сигнал опасности. Я посмотрел на группу подходящих людей и сразу «вычислил» его в толпе каких-то явно больших чинов. Конечно, тогда ни его имени, ни его фотографий не публиковалось. Главный конструктор и все! «Совершенно секретный человек»! Но среди той группы в белых халатах, появившейся в МИКе, этот небольшого роста широкоплечий человек с бычьей шеей, с небрежно накинутым на порыжевшую кожаную летную куртку халатом, выделялся прямым властным взглядом черных, чуть исподлобья глаз и решительностью движений. И тем, как к нему обращались другие, среди которых были какие-то министры в пиджаках и галстуках. Все инженеры вместо того, чтобы подойти к нему, углубились в свои схемы или полезли к своим приборам. «ЭС-Пэ», - так и я стал называть его впоследствии, не терпел, как он выражался - «белоручек - лоботрясов» и праздного любопытства. По этому поводу я расскажу историю, прямым участником которой мне пришлось оказаться.

Это случилось в начале шестидесятых, значительно позже той первой встречи с Королёвым. Был канун Октябрьских праздников. Мы в составе группы командированных специалистов, человек двенадцать, добирались на полигон Байконур. Сначала самолетом до Ташкента. Самолет по какой-то причине опоздал и прилетел в Ташкент после ухода того поезда, на котором обычно мы ехали дальше до станции Тюра-Там. Другие поезда мчались мимо Тюра-Тама без остановок – это место не должно было привлекать внимания посторонних. Следующий поезд с остановкой в «Тюре» проходил только на следующий день. Можно было бы поехать, как говорят «на перекладных», но это было хлопотно и ненадежно. Тогда ехавшие с нами два ведущих инженера из королёвского КБ, которым мы предоставили право принять решение, предложили остаться на ночь в Ташкенте и поехать дальше следующим утром, все равно, мол, праздники, явно на полигоне спешной работы нет. Естественно все с воодушевлением приняли этот план. Поехали в самую лучшую, полупустую по случаю праздника, гостиницу «Тошкент», погуляли по городу, а вечером все собрались в ресторане.

Ах, какие же там были потрясающие отбивные! В предвкушении долгой пресной столовской пищи на полигоне, это было чудо. Мы взяли еще по порции, потом еще…

На следующий день мы, добравшись до полигона, быстро оформились, получили пропуска и, не успев переодеться, все пошли в МИК, чтобы узнать как дела и объявить о своем прибытии. Собрались в курилке, на втором этаже, рядом с рабочими кабинетами, узнали, что работа в праздничные дни шла вовсю, и что нас ждали. И вдруг появляется С.П.. Увидал нас. Обращается к своим ведущим инженерам:

- Ну-с, с приездом, с праздником. Гляжу, еще галстуки снять не успели. (Белая рубашка с галстуком на полигоне были, пожалуй, основными атрибутами королёвского образа «белоручки-лоботряса»). Где пропадали?

- Да мы, Сергей Павлович, вот на поезд не успели, думали…

- Так, так. А я ведь самолет в Ташкент мог бы послать за вами, если бы вы не поленились сообщить сюда. Ну-ка, где ваши пропуска?

Берет у них твердые картонные пропуска, разрывает в куски, и уходит. Все окаменели. На представителей других фирм он не поглядел. (Он, вообще, суров был только со своими.) А положение для этих двух инженеров без пропусков оказалось пиковое. Пропуск предъявлялся охране при входе и выходе из здания МИКа, а также - при входе и выходе из монтажного зала МИКа. Без пропуска не войдешь и не выйдешь, нарушение каралось сурово, вплоть до немедленного увольнения. Наши герои оказались запертыми на трех этажах. Свою работу в рабочих кабинетах они делать могли, но не более того. Ни выйти из МИКа в гостиницу, ни войти в зал МИКа. Никто из замов Королёва не решался организовать им оформление новых пропусков и, тем более просить за них С.П. Прошел еще день, другой. Мы остальные, чувствуя себя не менее виноватыми, жалея их, приносили им бутерброды из буфета. Спали они на столах в лаборатории. На третий день руководитель испытаний, которому нужны были эти инженеры в зале МИКа, попытался просить за них, но вылетел из кабинета С.П. как ошпаренный. «Он слушать меня не захотел». Прошло еще несколько часов. С.П. несколько раз выходил, но не замечал двух понурых фигур, или делал вид, что не замечает. Наконец, проходя в кабинет, буркнул: «Заходите». Что он сказал им, что они ему сказали, осталось для остальных тайной. Им выписали новые пропуска…

После того случая никто из нас не рисковал подобным образом лакомится вкусными отбивными в ресторане «Тошкент».

Но это было потом. А в тот, первый раз, подглядывая исподтишка, я увидел, что Королёв, что-то объясняя на ходу своим спутникам, подошел к хвостовой части ракеты чуть похлопал ладонью по ее блестящей обшивке. Он явно гордился своим детищем. И было чем гордиться. Позже, когда я узнал историю разработки этой ракеты, потом «покопался» у нее внутри и когда влез поглубже в эту технику, то не мог не поразится тому, какую же фантастически сложную задачу решили ее создатели. К тому же в кратчайшие сроки!

Я не могу назвать Сергея Павловича Королева гениальным изобретателем и, тем более, гениальным ученым, но то, что он был выдающимся организатором и полководцем – это несомненно. Чем-то он был похож на маршала Жукова - такая же крупная голова с тяжелым подбородком, да и по масштабам их деятельности они сравнимы, как никто другой. Мало кто из исторически известных людей брали на себя такие риски, как эти двое, но и мало кому другому было свойственно предвидение успеха. Кто-то сказал, что С.П. своей волей и своей непререкаемой убежденностью заставлял ракеты летать. Это, возможно, перебор, но то, что он заставлял всех, кто с ним работал, отдавать делу все свои силы и способности - факт. Он всегда работал «на износ», сам себя не жалея, но и требовал такого же от остальных. Видимо, каторга выработала у него пренебрежение к человеческим слабостям, а глубокая убежденность в своей правоте открывала ему все двери, включая кремлевские. «Мне придется сказать об этом С.П.» - эта фраза поднимала людей среди ночи, гнала за тысячи километров, и казалось, что для Королёва нет ничего невозможного.

Любому ветерану с полигона скажи: «С.П.», он сразу поймет, о ком речь. Его гнева за плохую работу или за вранье боялись все: от рядового сотрудника до маршала и министров. Был скуп на похвалы. Но за хорошую, честную работу он людей выделял и справедливо награждал. И, кстати, не стеснялся прямо на людях признавать свои ошибки. Даже перед простыми инженерами.

А работа у него была тяжелейшая. Ему приходилось брать на себя решение большого количества вопросов и проблем. В этом смысле его авторитаризм работал против него – его сотрудники уже не решались брать на себя риски самостоятельных решений больших задач.

Но рядом с ним были и другие выдающиеся личности. О каждом из них тоже можно много сказать. Но сейчас я упомяну только одного. После того как буквально с нуля, за фантастически короткие сроки, была разработана и построена «семерка», встала проблема стартовой площадки. Ракету нужно было откуда-то запускать. Построенный ранее полигон «Капустин Яр» в низовьях реки Волги никак не подходил для этого. По всей стране разъехались команды в поиске подходящего по заданным им параметрам места…

Так из ничего вырос теперь всем известный Байконур. Еще в 1955 году эта была голая пустыня, где из всего живого были только змеи, ящерицы да скорпионы. И несколько жалких саманных домиков забытого Богом и людьми полустанка Тюра-Там. Пожалуй, единственным достоинством этого места была гарантированная секретность и еще безопасность при аварийных пусках – там за сотни километров в округе не было людей. Ничего не было. Все надо было делать заново, завозить, строить и привыкать там жить. Летом жара до 45 градусов, зимой мороз до минус 40 градусов. Летом песчаные суховеи, так называемый «тюратамский дождичек», когда ветер несет песок параллельно земле, бьет как из мощной пескоструйки, разбивая незащищенную кожу в кровь. От него нельзя избавится даже за двойными рамами – все равно покроет толстым слоем весь подоконник. Зимой – свирепые бураны из того же обледенелого песка. Вся земля засоленная, подземные воды оказались для питья непригодными. Питьевой воды часто нехватало – давали по два часа в день. Обилие ядовитых тварей и тучи комаров. И твердая, вязкая глинистая земля, в которую невозможно воткнуть лопату больше, чем на сантиметр, - она бралась только ломом.

По официальным отчетам общая числен­ность работавших на полигоне в конце 1955 года со­ставила 1900 военнослужащих и 664 рабочих и слу­жащих. Строили полигон, дороги, заводы, дома военные строители (стройбаты), общее число которых доходило до 20 тысяч. По гигантским масштабам этой стройки – это капля в море.

Через два года в 1957 году оттуда стартовал первый в мире спутник Земли. Это фантастика! Для того, чтобы это сделать, надо было не только построить стартовую площадку и монтажно-испытательный корпус – МИК, нужно было построить заводы. Да, да настоящие заводы, возвести жилые дома, построить мощные электростанции, проложить дороги, водопровод и даже посадить деревья. В те годы в мире не было опыта проектирования и строительст­ва столь сложных, по существу, уникальных соору­жений и комплексов, как космодром. Требования к точности и долговечности конструкций были пре­дельно высокими. Кстати, почти все, что первые строители построили, работает и по сей день. Это в пустыне, за сотни и тысячи километров от промышленных и населенных районов, без существующей прежде инфраструктуры, при полном отсутствии источников электроэнергии и хороших транспортных путей!

Когда я приехал туда в мае 1959 года – там уже все это было. Стояли трехэтажные дома, вдоль улицы в твердой серо-бурой земле росли редкие живые деревца и под каждое подведена водопроводная труба, из которой тонкой струйкой текла такая же серо-бурая вода. Асфальт, железная дорога, городок с уже установившейся жизнью. Организаторский талант строителя - создателя полигона, превозмогли эти сверх трудности.

Был такой строитель – Шубников. Честь ему и хвала! Конечно, ему помогло вдохновение и воля С.П. и его команды. И привлеченные ресурсы со всей страны. И опять же, одними, пусть даже безграничными ресурсами и «навалом» - «Давай, давай!» такой полигон построить невозможно. Одна стартовая площадка чего стоит – это же мегалитическое сооружение, особенно когда смотришь с нулевого уровня вниз на огромную забетонированную яму, в которую низвергается мощный поток огня при старте ракеты.

Сейчас я попробую нарисовать примерную схему Байконура. Все равно это уже давно рассекречено.

Вот, снизу слева – это центральная площадка №10, теперь это город Байконур.

Голубая полоска снизу – это река Сыр-Дарья, вода которой совсем не голубая, а цвета кофе с молоком, и такая же непрозрачная. Чуть сверху – широкая серая полоска – это аэродром «Ласточка». Черная прямая линия у города – это железная дорога, и по правую сторону от нее – крохотные домики станции Тюра-Там. Его малочисленное население в Байконур не пускали. От города в направлении к северо-востоку, здесь – к верхнему правому углу, идут железная и автомобильная дороги к площадке №2 и к старту (№1) – они там, за небольшим изгибом влево. Вот там я нарисовал здание побольше – это МИК, еще дальше за ним - дорога к стартовой площадке, там я условно показал раскрытые фермы старта. Здесь на рисунке все маленькое, - на самом деле от города до «двойки» - сорок с гаком километров, пешком не пройдешь. А другие ответвления – это уже впоследствии построенные площадки для разных ракет, слева от дороги на «двойку» - площадки для гигантской лунной ракеты, которая так и не пошла, и площадки для комплекса «Энергия–Буран», что слетал один раз. Справа – площадки для отработки военных ракет.

Чуть справа от «двойки» – на горушке стоит ИП – измерительный пункт с огромными антеннами, на которые принимали и передавали сигналы с «семерки», а потом принимали сигналы от улетающих далеко в космос наших лунников и космических аппаратов, летавших к Марсу и к комете Галлея. Отсюда мы наблюдали запуски ракет. И потрясающие по красоте закаты над пустыней.

Вот это ИП, а вот и наши антенны на нем.

…

Нет, без Королёва и его соратников, без Шубникова такое создать с нуля никому было бы не под силу. Сейчас, даже при всем прогрессе техники и науки это повторить невозможно. Что и показывает дальнейшая история. После неожиданной смерти в 1965 году Сергея Павловича все пошло кое-как. Мы встали. Америка нас обогнала. А мы сдуру стали копировать их шаттлы вместо того, чтобы идти своим путем. Ну, сделали Буран, истратили огромные деньги, доказали себе и всему миру, что мы тоже умеем такие челноки делать, и не хуже, даже сажать можем в беспилотном режиме. А теперь наш шаттл – то бишь, Буран и стоит в виде балагана в московском Парке Культуры, вместе с половинкой шарового кислородного бака от неудавшейся нашей лунной ракеты Н1…

А говорят, личность не творит историю. Кстати, мне говорили знающие товарищи, что С.П. был категорически против разработки шаттлов, и против огромной ракеты Н1, предлагая собирать компоненты лунной ракеты в космосе, как собиралась наша станция «Мир», и как сейчас всем миром собирается Международная космическая станция – МКС. Я совершенно уверен, что был бы жив Королёв, вся последующая история наших космических программ пошла бы по-другому, намного успешнее и эффективнее. Может быть, и Юра Гагарин сейчас бы еще летал…

Но, как говорят, история не терпит сослагательных предложений…

Сейчас я расскажу, как я первый раз полетел на Байконур. 1959 год. Дело было, как сейчас помню, 2-го мая, в праздничный день. Я предвкушал вечернюю встречу с друзьями, с девушкой, которая тогда мне очень нравилась. И вдруг - телефонный звонок. Звонит сам Зам нашего директора: «Тебе сегодня надо срочно улететь в командировку. Куда? Сам понимаешь. Собери вещи из расчета на две недели. Через два часа за тобой придет машина, привезет тебе необходимые документы и отвезет на аэродром. Все остальное узнаешь на месте». К тому времени я проработал на фирме чуть больше года, но уже многому научился, разбирался в процессе подготовки и испытания изделия, набрался принятого в королёвской фирме жаргона и уже мало чему удивлялся. Из намеков Зама я понял, что мне предстоит сегодня лететь на полигон. О полигоне я тогда знал крайне мало – распространяться на эти темы было не безопасно - уши контрразведки были всегда рядом, о чем мы отлично знали.

Хорошо, полечу, но что там, как там, и что мне сказать родителям? Пришлось что-то им промямлить, спрятав глаза, мол надо мне ненадолго уехать по делам, тут неподалеку. Естественно, мне не поверили, но дознаваться не стали. Собрал маленький чемодан с нехитрыми пожитками. В те годы это не представляло сложности – у меня вообще тогда была пара брюк, да три рубашки. Тогда все мои сверстники так жили, совершенно не думая о нарядах …

Водитель нашего «козла» - бывшего армейского джипа - привез мне документы, сказав, чтоб не терял их – они секретные, и мигом домчал меня до Внукова. На мой вопрос, а где тот самолет, сказал только, чтобы я в 19 часов подошел к стойке администратора, там будет собираться народ на «борт 507». И уехал. Тогда на самолетах летали мало, небольшой зал старого внуковского аэропорта был полупустым. У стойки никого не было. Времени - вагон. В кармане секретные документы. Уйти в окружающий здание аэропорта лесок, полежать на молодой травке вроде бы опасно. Далеко отходить от людей – тоже. Часа три я бродил, сидел со своим чемоданчиком и сторонясь людей, но и не отдаляясь от них. У стойки никто не появлялся. Без четверти семь – никого. Без пяти семь – никого. Семь часов – никого. Семь, десять – никого! Подхожу к администраторше и тихим голосом спрашиваю про «борт 507». Она, не заботясь, громко: «507? - Они, наверно, сидят в диспетчерской. Выйдите вот сюда на поле, справа будет башня диспетчерской, спросите там». Вышел на летное поле, вот башня, вхожу – никого. На втором этаже распахнута дверь. Идти туда? Я же – секретный. Пошел, куда деваться. В открытой комнате за пеленой табачного дыма мужские голоса. «Борт 507? - да, мы здесь. Вы идите прямо в самолет. Он на стоянке справа, второй ряд. Мы сейчас придем». Пошел на поле. На травяной площадке стояло несколько транспортных самолетов ЛИ-2. Это были двухмоторные устаревшие винтовые самолеты. Нашел номер 507. Дверца открыта, никого нет. Залез. Самолет пустой, по бокам откидные лавки, а в хвосте что-то лежит укрытое брезентом. Сел, прижимая к себе чемоданчик. Минут через двадцать (как тянулось для меня это время!) пришли три мужика. Мельком посмотрели на меня, ничего не спросили и прошли в кабину. Самолет заурчал моторами, чуть порулил и прямо с этой травяной площадки пошел в небо. Сначала было интересно смотреть вниз, пытаясь узнать знакомые места. Прошел час, второй, третий…

Где-то через четыре часа полета один из летчиков вышел и впервые обратился ко мне: «Иди-ка, ложись на брезент, поспи, лететь еще долго». И вернулся в кабину. Куда летим? Кто эти летчики? А, может, я ошибся, что так без уточнения, кто они, сел в этот болтающийся в воздушных ямах самолет? Вынул из кармана пакет с секретными документами. Если что – разорву. И съем (как в кино про шпионов). Нет, не проглочу столько. Разорву в клочки…

Как ни боролся со сном, но сморило, и я лег на брезент, под которым было что-то жесткое и угловатое. Заснул. Проснулся я от толчка летчика. «Эй, парень, вставай. Иди в буфет, подкрепись». «Нет, еще не прилетели, нам еще пилить часов шесть. Это город Уральск». Пошел в буфет, попросил чаю с какими то булочками. Боже! Я тогда не знал, что ветераны полигона иногда специально делали посадку в Уральске, чтобы съесть там знаменитые бараньи языки с пюре! Я же выпил чаю.

Полетели дальше. Под нами пустынная выжженная солнцем земля с плошками соленых озер, окаймленных белой каемкой соли. Вид, прямо скажем, не эстетический, как пораженная псориазом кожа. Дальше земля становилась все более рыжей, желтой. Никаких признаков жилья. Проплыли над большим водным пространством. Аральское море, догадался я. Наконец самолет стал снижаться над какой-то бурой поверхностью. Сели. Летчики вышли и я за ними. Чистое пустое пространство. Удушающая жара, как в сауне. Впереди маленький одноэтажный домик с двумя, тремя деревцами. Больше ничего. Солдаты в выцветших до белизны гимнастерках. Летчики сжалились надо мной: «Иди вот туда к коменданту, покажи свою командировку. Он посадит тебя в машину, идущую на «десятку». Там тебе выпишут пропуск на «двойку»». Господи! Что такое «десятка», «двойка»? Спрашивать неудобно и стыдно - вроде бы я должен все это знать. Мне было тогда 23 года.

Потом мы ехали в душной машине минут двадцать по пустынной равнине. Через узкую асфальтовую полоску перекатывались струйки, как мне чудилось, раскаленного песка. Во все стороны в мареве виднелся плоский ровный горизонт. Потом вдруг из ничего возникли бараки, чахлые, серые (по сравнению с оставшимся в памяти ярким весенним внуковским леском) деревца, каменные дома, улицы, широкая площадь. Это и была «десятка» - площадка №10 – так назывался центр полигона, довольно скоро превратившийся в десятитысячный, а потом и в стотысячный город с пятиэтажными домами, магазинами, кинотеатрами, школами, бульварами, фонтанами и довольно большим тенистым парком на берегу стремительной Сыр-Дарьи. Сначала его стали официально называть Байконуром (Тюра-Там считался секретным названием), потом Ленинском и теперь ему вернули название Байконура.

Кстати, «десятку» назвали вначале Байконуром, чтобы скрыть от «империалистических разведок» ее истинное местоположение. Дело в том, что если проследить по выбранной трассе полета ракет, то в пятистах километрах к востоку действительно находилось маленькое, но обозначенное на открытых картах казахское поселение Байконыр. В том Байконыре, говорят, даже что-то построили для вида. Хотя мало-мальски грамотный специалист легко, даже при тогдашнем уровне техники, мог проследить истинную траекторию полета ракеты и определить точку ее старта. Интересно, что через год, в шестидесятом мне случайно попался старый американский журнал со статьей, посвященной нашим первым спутникам. Там была приведена карта, где стояло название: Tura-Tam (Тюра-Там). Тогда же, над ним пролетел на высотном самолете У-2 американский летчик-шпион Пауерс, которого 1-го мая 1960 года сбили над Свердловском.

В мой первый приезд облик города только прорисовывался - на той широкой площади одиноко стояло большое трехэтажное здание. Мне сказали: «Вот штаб, иди туда». В бюро пропусков за окошечком сидела неожиданно очень доброжелательная тетя, которая явно заметила мой растерзанный вид и, пожалев меня, сказала: «Пропуск будет готов через час, когда на «двойку» транспорта уже не будет. Вы сейчас сходите в столовую, поеште – вот вам талон. Потом получите у меня пропуск и идите в гостиницу – вот вам и туда талон. А завтра утром, часов в восемь, подойдите к шлагбауму – он на площади слева от нас, и там вас кто-нибудь подберет на «двойку». Столовая работает с семи утра». Хорошая была тетя. Потом, приезжая на Байконур, я обязательно привозил Нине Михайловне большие шоколадки, как делали и многие другие. От чистого сердца.

Добрая Нина Михайловна сняла с меня все напряжение и усталость. Не помню, как я нашел столовую, и что там ел. Получив пропуск, я пошел, следуя данным мне указаниям, в гостиницу. Гостиница представляла собой длинный одноэтажный деревянный барак, в сенях которого за обшарпанным столом сидел хмурый старшина. Взяв у меня талон, он махнул рукой к двери: «Любая свободная застеленная койка – ваша. В зале не курить! Умывальники и гальюн во дворе». Я открыл дверь и увидел длинные ряды солдатских коек, кажется, там было три или четыре ряда. Над ними висели ряды никогда не гаснущих лампочек. Народу было немного, кто спал, кто собирался спать, кто что-то жевал, сидя на койке. Я нашел свободную и, не раздеваясь, свалился на нее. К несчастью для себя, я лег на спину и посмотрел вверх. Сначала из-за слепящего света голой лампочки я не понял, что это за двигающиеся темные полоски на побеленных досках потолка. Боже! Да это же клопы! Они шеренгами ползли по потолку и потом пикировали оттуда на спящего человека! Я вскочил как ошпаренный! Спать уже не мог, вышел на улицу и долго проверял себя и содержимое своего чемоданчика на отсутствие этих тварей.

Как дальше я провел время до утра, не помню. Забылось и многое другое, что я видел или узнал в тот приезд. Но зрелище «пикирующих» клопов и свой ужас, я запомнил навсегда. В народе эту гостиницу так и называли: «Золотой клоп». Вскорости, как только построили большую пятиэтажную гостиницу, этот барак облили со всех сторон керосином и сожгли со всем содержимым на радость всем, испытавшим ее «гостеприимство».

…Утром у шлагбаума меня подхватил автобус и повез за сорок километров на «двойку», которая оказалась небольшим жилым поселком рядом с МИКом и в километре от старта – «первой площадки». Тут клопов не было. Пошли обычные рабочие будни. Тут была работа, коллеги, длительная подготовка к запуску и, наконец, первый виденный мной пуск космической ракеты.

Я был в команде разработчиков бортовых телеметрических систем, то есть тех, кто ставит на ракету, в спутник или в космический корабль (на нашем жаргоне все, что запускала ракета, называлось «объект») приборы, которые измеряют, что делается на ракете, и передают данные на Землю. Поэтому, хочешь – не хочешь, приходилось знакомиться со всеми установленными на нее системами и участвовать в разборах всяких неисправностей и ошибок, что случались на стапеле в МИКе при испытаниях практически каждого объекта.

Более мучительного и томительного времени в моей жизни не было. Время работы ракеты на активном участке ее полета (то есть время ее жизни) – всего пара минут. Вот проходят испытания, которые на Земле имитируют этот полет за эти две минуты. Данные телеметрии в те годы записывались на кинопленку. Пятисотметровые ленты кинопленки надо проявить и высушить. На это уходит два часа. Сидим, курим, ждем. Из МИКа уходить нельзя. Приносят пленки, все склонились над ними. Что-то не так. Надо повторять испытания. Сначала представитель той системы, в которой что-то не так, оформляет решение о доработке, согласует его, получая «втык» от руководителя испытаний, оговаривает время, необходимое для выявления ошибки, потом с изделия снимаются приборы и его команда идет их проверять. Каждый подход к объекту или изделию, даже самый незначительный, типа протирки от пыли всегда документально фиксируется и тщательно контролируется. Физические работы на объекте или изделии имеют право выполнять только строго ограниченный контингент монтажников. Все это может занять двадцать минут, а может и пару часов, а то и сутки. Сидим в курилке, курим, ждем. Проверили приборы, исправили, установили. Начинаются повторные испытания. Две минуты. Проявка - два часа. Новый сбой, все повторяется. В горле от перекура першит (тогда курили папиросы или сигареты без фильтра), голова как в тумане. Заняться другим делом не получается, читать, кроме технических инструкций ничего нельзя – с посторонними книжками в МИК не пускали…

Вот это и есть МИК, очередной объект (корабль-спутник) и команды его испытателей. Судя по виду объекта этот снимок относится к более позднему времени.

Еще хуже, когда появляется сомнение, что это твоя аппаратура дает сбои. Тогда все внимание и все раздражение переносится на тебя – теперь все ждут тебя. Вот тут время для нашей команды начинает мчаться с бешеной скоростью, а остальные кругами ходят вокруг нас. Вскрыли приборы, перепаяли, проверили, несем на объект. Монтажники установили. Опять испытания – две минуты и два часа. Господи! Ну, сейчас-то пусть сработает как надо! Сработало как надо. У нас. Зато датчики температуры не контачат…Я не буду воспроизводить здесь те «эмоциональные многоэтажные выражения», что мысленно произносились в адрес этих датчиков, измерений вообще, проявки, объекта, МИКа, всей программы и даже кармана халата, в котором потерялись спички...

Ладно, взяли себя в руки, починили, проверили, все контачит. Приходит начальство. На всякий случай еще раз включили систему, которая все предыдущие испытания прошла без замечаний. Естественно, она не заработала – «гость- эффект»…

Но это не значит, что мы уж так, без всякого отдыха проводили дни и ночи в МИКе. Нет, конечно, были и часы и даже целые дни, когда нам в МИКе делать было нечего – была работа других технических служб. Можно было поваляться на кровати, заядлые преферансисты садились за бесконечные пульки, кто-то углублялся в книжки.

Но больше всего нам нравилось неспешно гулять по шоссе, около километра в сторону «десятки», до изгиба дороги, где находился КПП. Я потом поездил по стране и по миру, но нигде не видел таких потрясающих по красоте закатов, как там, на полигоне. То ли из-за открытого во все стороны горизонта, то ли из-за поднимающегося теплого воздуха от раскаленной за день земли, но хваленые океанские закаты показались потом мне жалким подобием байконурских. Кое-кто даже хвалился, что видел при восходе или при закате на горизонте легендарные зеленые лучи от Солнца. Правда или нет, не знаю, я этих зеленых лучей не видел.

Как-то к нам присоединился С.П., когда мы небольшой группой, болтая, шли по асфальту к КПП. Он остановил машину, подошел к нам: «Ребята, не возражаете, если я пройдусь с вами?» «Нет, конечно, Сергей Павлович, пойдемте с нами до КПП…» Мы продолжали болтать, включив его в наши разговоры. Темы совсем не производственные, но, странное дело, С.П. совершенно не стеснял нас своим присутствием. Помню, он сказал что-то вроде того: «Завидую вам, идущим впереди всего прогресса. Да, да, не смейтесь. Вот вы еще застанете то время, когда на ракетном поезде можно будет за 15 минут долететь до Владивостока или за три минуты – до Сочи. Вы и будете строить эти поезда, а вот эти ребята вас научат управлять этими поездами…» - он кивнул головой в сторону Юры Гагарина, Геры Титова и других летчиков – будущих космонавтов, которые тоже гуляли вместе с нами. «И время в полете на этих поездах будет идти медленнее, можно даже стать моложе, – продолжал он, - Только вот я никак не могу понять этой теории относительности, что-то у меня не вяжется, как это на Земле пройдут годы, а на летящей ракете – часы…» Он еще долго шел с нами, а его «Волга» медленно следовала за нашей группой…

В конце февраля – начале марта с пустыней происходила метаморфоза – она дней на десять покрывалась цветущими тюльпанами. Эти невысокие степные красные и желтые цветы прорывались через жесткую как броня глиняную корку и покрывали пустыню огромным ярким ковром. Мы ходили их собирать и передавали охапки этих цветов улетающим в Москву, чтобы одарить тюльпанами на работе всех женщин в честь 8-го марта. В Москве тогда не было голландских тюльпанов, как сейчас.

В те годы из всего голландского был только сыр, который на самом-то деле варился колхозными сыроварами где-нибудь в Вологде. Странно, что его название: «голландский» тогда удержалось, несмотря на проводимую в пятидесятые годы «борьбу с космополитизмом», в результате которой исчезли все названия и слова, намекающие на свое происхождение за «железным занавесом». Так конфеты «Американский орех» стали «Южным орехом», форварды – нападающими, корнеры – угловыми, таймы – полупериодами. Кто-то подшучивал, что решался вопрос о переименовании футбола в «ногомяч»... А вот сыр голландский остался. Видимо, он нравился самим этим борцам с космополитизмом, или просто руки до него не дошли, или это были «происки империалистов», которых Кукрыниксы рисовали в виде оскалившихся кривоногих карликов во фраках. Холодная война была в разгаре.

…Вообще наилучшим временем года на полигоне были эти месяцы, когда еще не наступала сорокоградусная жара и не дули суховеи, когда цвела пустыня, Сыр-Дарья была полноводной от таявших ледников, вода в кранах была все время, и мы гуляли, собирая тюльпаны и радуясь такими признаками жизни в пустыне, но и опасаясь маленьких песочного цвета ядовитых змеек, укус которых, особенно в этот период страшен – человек погибает через 4 секунды от нервного паралича. Скорпионов мы боялись меньше, у нас появилась даже такая мода – ловить их пинцетом под ковриком при входе в здания, где почему-то их чаще всего находили, и заливать эпоксидным клеем. Получалось что-то типа янтарного камня с застывшим в нем скорпионом. Кому-то это очень нравилось. Но не мне. А вот фаланги – это огромные, с кулак мохнатые пауки, облеплявшие ночью фонарные столбы в охоте за мотыльками и даже забегавшие в зал МИКа, вызывали у всех непреодолимое отвращение, хотя они были менее опасны из всех этих тварей – укушенных ими людей спасали. Но, правду сказать, реальных случаев укусов людей змеями, каракуртами и скорпионами за все годы моих приездов на Байконур всего было около десятка, из них только два – со смертельным исходом – врачи опоздали.

Зимой там не погуляешь. Холод, пронизывающий ветер и ранняя темнота. Из развлечений в свободное время запомнились редкие поездки на «десятку» в офицерский клуб (тогда больше ничего кроме этого клуба не было еще построено) на вечерний киносеанс. А когда такой возможности не было, то оставались бесконечные пульки преферанса. С тех пор я не люблю две вещи: преферанс и лечо. Это лечо было единственной стоящей закуской, которую можно было купить в продуктовой лавке. Потому в зимнее и осеннее время продолжительное дежурство в МИКе не казалось уж очень томительным. Странно, сейчас мне достаточно хорошо вспоминаются мои поездки на Байконур летом и весной, и почти ничего из зимнего времени. Хотя зимой ракеты пускали также часто как и в теплые времена года. И я ездил туда зимой. Однако ничего, кроме работы в МИКе из этих поездок не помнится.

…Вот, наконец, после томительных перекуров и бессонных ночей все сработало как надо. Ракету вывозят на старт. Я тут недавно увидел снимок вывозимой из МИКа ракеты. Что-то кольнуло в сердце.

Столько времени прошло с тех пор, как я ее провожал последний раз, - почти тридцать лет, а чувства остались теми же. Ракету, обычно, вывозили на рассвете, когда еще не было удушающей жары. Глаза слипаются от бессонницы и бесчисленных папирос. Никакого энтузиазма уже нет. Все, твоя работа закончена, можно пойти отоспаться, утренний холодок охлаждает чугунную голову. Вот она, отнявшая столько времени и нервов медленно удаляется от тебя.

Но с ней уходит от тебя что-то твое, твои мысли еще там, в приборном отсеке, частичка твоего я. Пусть маленькая, но твоя. Та самая минута…

Нет, на старте у меня таких ощущений уже не было. Ракета на старте уже чужая, закрытая фермами обслуживания, далекая – я на нее смотрю с измерительного пункта, что в километре от старта. Остается только тревога, чтобы все сработало, и чтобы ракета пошла как надо. С нее сюда, на наземные станции приходят измерения в виде зеленых столбиков на многочисленных экранах операторов, вот параметры Т;Р;В, на которые будет обращено вначале все внимание, давление в камерах сгорания, отсчет минут… Тут уже техника – миллисекунды, каналы, «ключ на дренаж», «ключ на старт», предварительная, промежуточная, главная…

И жуткий, даже и на этом расстоянии оглушающий грохот поначалу медленно, потом все быстрее и быстрее уходящей ракеты. Можно на секундочку выскочить из операторского зала на улицу, чтобы увидеть старт. Все подавляет эта мощь трехсоттонной ракеты, к этому и после десятка пусков не привыкаешь. Никакие рассказы, никакие киносъемки, и спецэффекты не могут передать грандиозность этого события – запуск космической ракеты. Это надо видеть.

Мне повезло в жизни. Я видел это своими глазами. И не раз.

В те годы народ, не занятый при старте, вывозили в целях безопасности за 18 километров от «двойки». По трехчасовой готовности к пуску, - когда Комиссия принимала окончательное решение о запуске. Вывозили всех, кроме охраны. Однажды и мне случилось туда поехать. Там я увидел весь полет ракеты – не надо было смотреть на экраны. Оказалось, что для вывозимых это было что-то вроде праздника. Туда же пригоняли кинопередвижку и показывали разные веселые комедии вроде «Волги-Волги». Немногочисленный женский коллектив (монтажницы, секретарши, работницы спецотделов) выезжали туда принаряженными – можно было потанцевать и пококетничать с парнями. Народ–то весь там был молодой. А под занавес – огонь и грохот полета ракеты, картина, которая и отсюда смотрится феерической. Особенно, когда пуск бывает под утро. Тогда при разделении боковушек на небе возникал сияющий крест, на полнеба…

Больше всего меня поражает в наших российских космических ракетах их высочайшее технологическое качество. То качество, без которого ракета не сможет взлететь, несмотря на все технические новшества и вложенные средства. Вот японцы - у них самые передовые технологии и самые надежные автомобили. А космические ракеты у них не летают, вернее, летают плохо. У нас же наоборот – наши «Жигули» не попадают даже на последнюю строчку рейтинга по надежности, а космические ракеты взлетают, да еще как! Я думаю, что любому из наших авто-владельцев, копающемуся под капотом Жигуленка, очень трудно представить, что мы можем сделать что-то качественное на наших заводах – болты не закручены, щели с палец, покрашено кое-как, остатки грязной смазки… А ведь, космическая ракета намного сложнее даже самого «крутого» лимузина. И там таких болтов и гаек тысячи, огромные конструкции должны подгоняться с микронной точностью. Малейшие следы грязной смазки в соприкосновении с жидким кислородом взрываются, к тому же результату приводит плохой контакт в электрической цепи. Да, что там говорить, сотни, тысячи деталей, дефект каждой из которых может привести к гибели всего такого сложного комплекса огромной ракеты. И, самое обидное, что именно так и случалось. Из-за какого-то маленького датчика давления в магистрали горючего ракета уходила, как тогда говорили: «за бугор», то есть происходило автоматическое выключение двигателя и она падала.

Почему-то, как правило, именно такие мелочные причины выводили из строя на много порядков более сложные комплексы, такие, например, как запускавшиеся к Луне космические связки в несколько ступеней – лунные поезда, как их называли. И сложнейшие, дорогущие, потребовавшие долгие месяцы работы многих институтов комплексы или падали, или уходили в никуда из-за какой-то мелкой фитюльки, на которую при испытаниях просто не обратили внимания.

Сколько же труда, сколько срывов, неудач, разбитых и отброшенных вариантов пришлось пройти нашим конструкторам, чтобы все же добиться этого прорыва! Да еще надо не забывать, что это было сделано в далекие пятидесятые годы прошлого столетия, когда еще были в ходу довоенные грузовики-полуторки, паровозы и фанерные самолеты.

Мало знающие люди, но претендующие на авторитет, многозначительно утверждают, что нам удалось это сделать только с помощью немецкой техники и немецких спецов, которых мы после войны вывезли из Германии. Это чушь сплошная. Вот американцы вывезли и Вернера фон-Брауна, отца немецких ракет, и кучу целеньких ракет Фау-2. Ну и что? Где они были в 1957 году? Тогда их ракеты даже рядом с нашими не стояли, потому что они продолжали копировать немецкие схемы. Первый их спутник, запущенный через полгода после нашего, весил всего 8 килограмм (наш – 80 кг.), они сами его прозвали «апельсином», а у нас к тому времени летал уже второй в полтонны весом! Кто-то из наших спецов, который вместе с С.П. ездил в Германию в трофейной команде по ракетам Фау-2, говорил, что после войны нам достался только «металлолом от Фон-Брауна». Захваченный нашими войсками немецкий ракетный испытательный полигон в Пенемюнде был разбомблен в порошок англичанами, после того как польские партизаны передали им информацию о нем. Англичане больше всех страдали от налетов Фау-2, так что можешь представить, что они сделали с этим полигоном.

И опять же, если говорить о надежности космических ракет, то эта проблема гораздо шире, чем просто построение ракеты. Даже немцы, которые во время войны, без сомнения, значительно опережали всех других в разработках ракетной техники, и которые всегда отличались и отличаются успехами в области точной механики, да и вообще в машиностроении, даже они не смогли достигнуть требуемого качества в своих ракетах. У них надежность ракет Фау-2 не превышала 50%, а из 18 экспериментальных запусков Фау-3 - новой ракеты, 16 окончились взрывами при запуске или на первых минутах полета. Происходило это в военное время, под бомбежками и т.д., но разве у нас в пятидесятые годы были такие уж хорошие условия? Мы только-только стали оправляться от страшной войны, - инженеров и конструкторов, нужных для такой работы осталось немного: одни погибли на войне, другие – от голода в блокадном Ленинграде. А сколько пропало в сталинских лагерях ГУЛАГА? Сам Королев сидел больше пяти лет на Колыме и только по счастливой случайности остался жив. Новые инженеры еще только учились в институтах. А для того, чтобы что-то разработать и построить, надо не только изучить теорию, но еще поработать, набраться опыта, «шишек набить».

И в таких условиях делалась совершенно новая, высоконадежная баллистическая ракета, ставшая потом знаменитой «семеркой», «изделие 8К71», как ее называли в сов.секретных и секретных документах, седьмая по порядку разработок моделей ракет. Вот она и открыла дорогу людям в космическое пространство. И самое поразительное, что эта ракета, созданная пятьдесят лет тому назад, оказалась самой надежной в мире и до сих пор незаменима и используется при самых ответственных запусках – спутников с космонавтами и «грузовиков» для космонавтов. За эти годы было запущено около 1500 этих ракет. Полторы тысячи ракет! И ее реальная надежность выше 97 процентов!

Во многом это обусловлено тем, что наши разработчики, изучив опыт немецких конструкторов ракет, не пошли по их пути. Огромной заслугой Королёва стало решение о новой компоновке ракеты в виде пакета, что в корне изменило принципы построения конструкции больших ракет. Дело в том, что одноступенчатых ракет-носителей не бывает, с помощью одной ступени далеко не полетишь и много не поднимешь. Надо иметь, по меньшей мере, двухступенчатые изделия. Здесь и кроется изюминка пакетного решения Королёва. При ином решении, когда ступени ставятся одна на другую, первая ступень – самая большая и тяжелая должна поднимать не только себя, но и те ступени, которые стоят над нею и молчат, пока первая ступень не отработает свой участок полета. В пакетной же схеме с самого начала работают и первая ступень (центральная), и связка вторых, значит, от двигателя первой ступени не требуется такой большой тяги, как в последовательном варианте. Я полагаю, что именно это позволило нам намного опередить американцев, которые в те годы под руководством вывезенного ими Фон-Брауна, пытались строить ракеты, как это делали немцы, - по последовательной схеме. Теперь же все крупные космические ракеты во всех странах строятся по пакетной - «королёвской» схеме.

Но этого мало, - без сопутствующего этому технологического прорыва эти ракеты не смогли бы далеко и долго летать. Надо не только придумать, надо верно сделать. Нельзя считать, что и немцы, и американцы не пошли сначала по пакетной схеме, потому что не додумались до этого, казалось бы, очевидного решения. Совсем нет. Пакетная схема потребовала принятия абсолютно новых, ранее никем неизведанных конструктивных решений и экспериментальной проверки немалого числа очень сложных технологических проблем. Мы на это пошли. И выиграли.

Во-первых, надо было создать соответствующие ракетные двигатели – ЖРД (жидкостные реактивные двигатели), которые поднимали бы всю эту махину. Я не буду сейчас вдаваться во всякие сложности, скажу лишь, что создание таких двигателей является чрезвычайно сложной задачей и требует вложения огромного труда и средств. По этой причине даже теперь только немногие страны могут строить свои двигатели. Недавно американцы закупили у нас партию ЖРД для своей последней мощной ракеты Атлас-3, потому что у них не получается сделать двигатели с подобной силой тяги. А мы их построили еще более 15-ти лет тому назад! Для того, чтобы создать такой двигатель мало иметь большие средства и технологии, надо еще иметь талант – что-то от Бога. Ракетный двигатель – это раскаленное до тысячи градусов и сжатое до сотен атмосфер выбрасываемое со сверхзвуковой скоростью топливо, толкающее вверх ракету весом в сотни тонн. Легко представить, что случается, если где-то там будет микротрещина или каверна в металле, или даже маленький заусенец в трубопроводе. Тогда ультразвуковой техники, обнаруживающей такие дефекты, еще не знали. Все определяло высочайшее качество исполнения. Ведь там еще наставлено огромное количество разнообразных датчиков, элементов управления и контроля, и тому подобного, что лишает конструкцию монолитности и, следовательно, серьезно снижает ее надежность.

В эти двигатели надо подавать с огромной скоростью огромное количество горючего. По сути, ракета - вся эта здоровая махина – это ни что иное, как два топливных бака – бак с горючим – керосином, и с окислителем – жидким кислородом. Вот они и определяет размеры и конструкцию ракеты. Масса заправленной топливом «семерки» - около 300 тонн, из которых почти 90% (если уж быть точным – 87%) – это топливо!

Но это еще не все - второе важное преимущество пакетной схемы в определенном упрощении системы управления. Очень серьезной является проблема удержания ракеты на расчетной активной траектории, так чтобы она не отклонялась в стороны, не пыталась вращаться или изменять наклон полета. Для всех участников пусков ракет самыми важными параметрами были три магические величины: Т; Р; В – тангаж, рыскание, и вращение. Цирковой эквилибрист, держащий на голове длинный шест с кем-то там наверху, управляет именно этими параметрами – Т;Р;В. Так и ракета. Она толкается двигателями с хвоста и любой ее наклон (- тангаж), превышающий достаточно небольшой угол, приводит к резкому заваливанию, которое никакими рулевыми движками уже не исправить. Колебания ракеты из стороны в сторону (- рыскание) может исправляться тоже в небольших пределах. Тоже касается и вращения ракеты вокруг ее оси. Причем все это происходит очень быстро. Попробуйте поставить вертикально карандаш на свой палец. Если держать его в одном положении, то еще можно удержать его от падения, но если попытаться поднимать карандаш, как ракету, выше, то он очень быстро перевернется и упадет. Верно? Вот тут самое время напомнить о преимуществе пакетной схемы ракеты. Ракета с последовательными ступенями намного (а именно на длину второй ступени) длиннее пакетной ракеты. Естественно, что более короткий и толстый карандаш удержать в вертикальном положении легче. Тоже относится и к ракете. «Семерку» с ее 32 параллельно работающими соплами значительно легче удержать и стабилизировать по вертикали, нежели ракету с 4-мя – 8-мью соплами одиночной первой ступени.

Математическая модель полета тела с динамически изменяющимся центром масс и изменением самой массы, с учетом переменных условий по сопротивлению воздуха и атмосферного давления, занимает не одну страницу и является предметом сложнейших вычислений. Но модель моделью, а в реальных конкретных условиях полета надо еще учитывать и переменные величины, например: изменение окружающей температуры воздуха, реальной температуры топлива, силы ветра, массы конкретной ракеты и т.д., и.т.п. Все эти факторы влияют в первую очередь на способность управлять этими параметрами Т;Р;В. То есть управлять быстротечным полетом ракеты. Задержка выключения двигателя в сотые доли секунды может привести к значительной ошибке в конечной скорости и в траектории полета спутника. Задача и для расчета и для реализации весьма сложная, к тому же надо иметь в виду, что в 1957 году электронных вычислительных машин практически еще не было, и эти уравнения считали на электрических калькуляторах. Потому первые полеты, включая полет Гагарина, не отличались точными орбитами. Но это не было уж очень большой бедой.

Более серьезной проблемой является автоматическое управление полетом ракеты. Корабль и самолет летит, сверяя свой путь с компасом. Ракета сверяется с положением гироскопа, находящегося в ее системе управления. Это удивительно капризная штука – гироскоп с тремя степенями свободы. В ранние годы развития нашей космической техники производство гироскопов было сродни черной магии. Если мне не изменяет память, только два мастера на весь большой институт, специализированный для этого производства, могли делать надежные гироскопы, причем только в определенные часы и дни недели. Все остальное шло в брак. Это был самый нежный, самый капризный прибор во всей системе управления полетом, то его поздно раскрутили, то ему жарко, то ему холодно. Треть запускавшихся к Луне ракет - лунников пропали именно из-за таких капризных созданий. У американцев поначалу гироскопы тоже не получались. А без раскрученного гироскопа ракета лететь не может, вернее, она не может лететь, так как надо и туда, куда надо.

Ракета сначала поднимается вертикально вверх, а потом ложится на заданный курс, заложенный в ее автоматическую систему управления. На первых пусках «семерки» ее траектория могла также подправляться с Земли, поскольку для этого достаточна скорость человеческой реакции. Время полного активного полета ракеты, включая третью, разгонную ступень, составляет - порядка 5 минут, поэтому провести, если необходимо, коррекцию направления полета ракеты с наземного командного пункта вполне возможно. Ее автономная подсистема обеспечивала угловую стабилизацию и стабилизацию центра масс на активном участке траектории. Радиотехническая подсистема осуществляла коррекцию бокового движения ракеты в конце активного участка траектории и выдачу команды на выключение двигателей. Для этого специально были построены два командных пункта управления в трехстах километрах от старта. Правда, потом добились полного автоматизма в полете. Те отдаленные пункты остались так, «на всякий случай». Туда команды отправлялись на несколько месяцев, как на ссылку – делать особо нечего, а вокруг на сотни километров ни одной живой души...

Прошу прощения за столь долгий рассказ о ракетной технологии, но я хотел показать насколько эта сложная и многогранная задача – создание ракеты, да еще такой, на которой должен полететь человек.

Сейчас я расскажу про «пяточный контакт». Дело в том, что тогда только-только появились промышленные полупроводниковые элементы, которые еще не отличались высокой надежностью, и их приходилось менять на ракете уже при испытаниях. Потому карманы наших халатов были набиты инструментами и деталями, которые иногда приходилось менять в приборах прямо на стоящей на старте ракете. Тогда еще не умели делать качественную пайку электродов внутри транзисторов, причем пайка ухудшала их свойства. Поэтому в более высокочастотных транзисторах вообще применялись пружинные контакты. Которые надо было еще правильно воткнуть, с точностью до микронов. Говорили, что на огромном заводе полупроводниковой техники «Светлана» в Ленинграде были всего две или три талантливые сборщицы, которым это удавалось делать. И то с выходом около 50%. У остальных все шло в брак. Можно представить, как на них молилось все руководство комбината! Вот эти транзисторы мы и применили, поскольку ничего подобного на других предприятиях пока делать не умели. Кстати, и во всем мире тоже. Японские и тайваньские волшебники микротехники еще тогда были в пеленках. Американская «Силиконовая долина» тоже только начинала разворачиваться.

А наши приборы без этих транзисторов обойтись не могли, поэтому мы шли на определенный риск. Повторяю, что в системах управления самой ракеты пока применялись приборы на электронных лампах. Громоздкие, тяжелые, зато отработанные годами, надежные. Даже потом, когда появились высокотехнологичные полупроводники и когда радиолампы повсеместно выкидывались на помойки, С.П. запретил на «семерке» что-либо менять. И несколько предприятий специально выпускали эти «морально устаревшие» элементы. Поэтому «семерка» и летала и летает надежнее всех других изделий. Потом, лет через пять и на ней провели модернизацию всего приборного оборудования. Но своих отличных качеств она не потеряла.

А пока мы мучались с этими транзисторами с подпружиненными электродами. Как-то мой шеф, Главный конструктор нашей фирмы, А.Ф. Богомолов, взял меня на заседание Госкомиссии, где должен был обсуждаться вопрос об установке нашей экспериментальной системы. Взял меня на случай, если потребуется, показать Комиссии электрические схемы этой аппаратуры. Предвиделся очевидный и неизбежный разнос, поскольку мы стали виновниками задержки испытаний на сутки. В зале Комиссии сидело человек тридцать. В первом ряду сидели министры всех причастных к космической технике министерств. Сзади было еще рядов пять всяких начальников поменьше. За председательским столом сидел генерал-лейтенант, напустивший на себя суровость, подражая отсутствующему С.П. После каких-то первых вопросов и обсуждений, генерал повернулся к моему шефу и сказал: «Ну, теперь пусть нам Богомолов доложит, долго ли мы будем возиться с его некачественной аппаратурой. Давай! Говори. Только без всяких профессорских штучек!» И тут мой шеф, вместо оправданий и уверений, сказал что-то вроде этого: «Да, будете возиться долго, потому что, во-первых, замены нашей аппаратуре в Союзе нет, и, во-вторых, без нее Сергей Павлович не будет пускать обитаемые объекты. А работает она ненадежно, потому что в ней вот там-то и там-то поставлены такие полупроводниковые триоды, без которых она тоже работать не будет. А наша электронная промышленность, и, частности, «Светлана» других не выпускает. Мы и так делаем все возможное, чтобы она работала. Но полной гарантии, что она будет работать, я, как человек, отвечающий за свои слова и за работу нашей организации, дать не могу…».

И тут весь гнев Комиссии обратился на министра электронной промышленности. Который был явно не готов к подобной «рокировочке»… В результате Комиссия приняла соломоново решение: «Будем пускать изделие, даже если эта аппаратура откажет на старте».

Она и отказала. Именно тогда, когда уже заправленную ракету проверили последний раз, и когда на стапели уже подниматься было невозможно. Но, самое поразительное, что наша молчащая система по команде «Ключ на старт!» вдруг ожила и исправно работала все остальное время вплоть до посадки объекта на Землю. И это повторилось еще раз: при одном из последующих пусков такая же система сама включилась при отрыве ракеты от старта! На полигоне это стало называться «пяточным контактом». По аналогии со специальными датчиками, которые срабатывают при отрыве изделия со стартового стола. А месяца через три «Светлана» стала выпускать новые надежные транзисторы.

Это все случалось на объектах или на дополнительных разгонных блоках, а не на самой «семерке». После нескольких неудачных пусков, она работала впоследствии, как часы. Ну, были, конечно, какие-то срывы и с ней на испытаниях, но, как правило, они проходили незаметно на фоне проблем с объектами, и она даже обслуживалась местной штатной командой. Мы, разработчики к ней и не подходили. Работали с объектами.

Почему-то нам очень не везло с лунниками. Ну, не хотели они работать как надо и только! Если не ошибаюсь, в начале шестидесятых годов из восьми запусков ракет с космическими аппаратами, что должны были лететь на Луну или вокруг Луны, правильно сработали только три, но и те не до конца! В последующие годы продолжалось тоже самое. И на испытаниях с ними всегда что-то происходило! Как будто кто-то сглазил эту лунную программу, не хотел, чтобы открывались лунные тайны. Потом подобное стало происходить с зондами, отправляемыми к Марсу и его спутникам. Именно, к Марсу, вот на Венеру или к кометам – пожалуйста, без проблем! Вроде бы все идет нормально, до подлета к Марсу сигналы идут, «картинка» приходит, и вдруг, словно кто-то выключает питание – разом все пропадает, без каких-либо предпосылок! И такое происходило и происходит не только у нас, а и у американцев тоже. Может быть действительно, кому-то ТАМ НАВЕРХУ это не нравится? Почему-то ракеты с собаками, да и последующие - с космонавтами на борту летали надежно, а эти, мало отличающиеся от «семерки» модификации – та же компоновка, те же системы, такие же двигатели – «шли за бугор»? Вроде бы, проходят те же испытания, по тем же требованиям, те же люди готовят изделие? Невольно становишься мистиком.

Ну вот, заговорился я. Прошу прощения, вспомнил старое. Молодость. Молодость и свою, и нашей космонавтики. Можно считать, что мы с ней были почти ровесники. И с Юрой Гагариным тоже. Ему тогда было 25 лет. Тренировал ли я его, учил? Ну, это слишком громко сказано. Я лишь рассказывал ему про наши приборы, которые были установлены в его «шарике». «Шарик», так на нашем жаргоне стали называться первые корабли-спутники «Восток», разработанные для полетов с человеком на борту. Шарообразная форма была специально выбрана для более надежного входа в атмосферу во время спуска. Тогда еще мало знали о космосе, но эта шаровая форма оказалось удачной.

С.П. дал команду ознакомить будущих космонавтов со всеми устройствами, которыми был напихан тогда «шарик» – каждый представитель разработчиков систем должен был рассказать про свою аппаратуру. В марте того года, когда пускали «шарики» с собаками, наша новая телеметрическая система ставилась на месте кресла летчика. Мне поручили объяснить, что это за штука всей первой шестерке летчиков.

Юра Гагарин и Гера Титов всегда держались рядом. Гера внешне был более заметен - красавец, «смерть бабам», Юра очень скромный, однако почему-то именно он был вожаком в команде. Сейчас уже трудно сказать почему, но как-то его все остальные слушались, с юмором был, за словом в карман не лез. После его полета стали сочинять про него песни всякие, причастные и непричастные написали воспоминания: «Ах, каким он парнем был!...» - представляли его каким-то суперчеловеком, врали, по большей части. А, ведь, не соверши он этот полет, вряд ли кто-нибудь кроме его жены Валентины да ближайшего летного начальства заметил бы его. Простым он тогда был, простым, открытым, симпатичным парнем. Я бы сказал, даже - простоватым. Внешне. Таким пэтэушником, - перед летным училищем он окончил школу рабочей молодежи. Был он из очень простой и бедной русской семьи. Это потом, когда весь мир стал его носить на руках, он изменился. Не мог не измениться – слава, да еще такая, может любого сломать. Конечно, Юру слава переделала, хотя и не так сильно, как могла бы любого другого, просто он был и оставался человеком порядочным и честным. Но первый космонавт Юрий Алексеевич уже был не тем старлеем Юркой, кого я видел в начале 1961 года.

Тогда, до полета он был таким же, как все мы. Но, то, что его простоватость была внешней, я понял быстро. А уже потом, значительно позже наших встреч, я прочел его официальную биографию. Этот парень из маленького старинного русского города Гжатска, из простого крестьянского дома, все свои «университеты» неизменно оканчивал с отличием. Да и стать в 24 года летчиком первого класса удается немногим…

Слушал он меня с улыбкой, а глаза внимательные. И вроде бы разбирался в том, что я им докладывал, задавал вопросы. В Титове была какая-то снисходительность ко мне, - давай мол, лепи про свои блоки. Остальные слушали как школьники. По характеру они все были разными. Самым солидным из них был Андриан Николаев.

Общее в них было, пожалуй, лишь одно - они были как на подбор невысокие – их отбирали по росту и весу. "Шарик" ведь был маленький. Его копия стоит у памятника Гагарину в Москве. Если подойти поближе можно поразиться, как человек мог поместиться в нем. Ну, не совсем собачья конура, скорее как тесная кабина истребителя, не развернешься. Я когда лазил в нее со своей аппаратурой, все время бился о что-то локтями – так все там было набито разными приборами. Это сейчас компьютер - на ладони, а тогда половина аппаратуры была еще на электронных лампах,- размеры, как ни старались ужаться – ого-ого! Одна только наша телевизионная камера была килограмм пять (теперь такие в авторучке размещаются), да и то, что мы разработали, хотя и на полупроводниках, занимало почти треть того объема, где потом поставят катапультируемое кресло.

В общем, взял я какие-то схемы, стал им говорить… Думаете, я отдавал себе отчет о том, кому я рассказывал про всякие транзисторы. Да ни капли! Естественно, я тогда совершенно не осознавал историчности этого события. Более того, уникальность представляемой аппаратуры и свое участие в ее разработке давали мне ощущение превосходства учителя над учениками. Уверен, что эти ребята тоже не считали себя какими-то особенными – для меня и для них это была очередная будничная работа. Тем более, что они были измотаны всяческими тренировками, уроками, наставлениями, постоянным врачебным контролем. Для них, смотреть в мои чертежи и слушать меня, было что-то вроде передышки. С ними все время ходил как дядька генерал Каманин, следил, чтобы не отвлекались. Вот он для меня тогда был более интересен – известный человек, Герой Советского Союза…

Зато, после этого я стал чем-то вроде приближенного к команде космонавтов, допущенного к тайне их предназначения наряду с такими же «учителями» из других фирм. От остальных на полигоне, кто не контактировал с ними непосредственно, все тщательно скрывалось. Контрразведка отслеживала это с большим рвением. И заметь, это удалось скрывать, несмотря на то, сколько народу было вовлечено в их отбор и подготовку.

А подготовка была очень трудной и долгой, и пока только вот эти ребята ее выдержали. Им пришлось многому научиться, много испытать, запомнить и, главное, поверить в успех, и в то, что они выживут. Или надеется на это. Ведь никто еще туда не летал. Что их там ждет? Ну, хорошо, они прошли испытания на механические перегрузки и ускорение гораздо более тяжелые, чем те, к которым привыкли на реактивных истребителях. Почти все прошли. Кто-то не выдержал, отсеялся. Ученые перестраховывались, - они ведь только теоретически представляли, что ребят ждет там, в космосе. И задавали, на всякий случай, перегрузки почти запредельные. Подкидывали на катапультах, бросали в море, даже устраивали пятиминутные полеты в невесомости. Наверно, каждый из нас испытал мгновения невесомости на обыкновенных качелях, - когда качели, достигнув верхней точки, идут вниз. Это мгновения. Оказалось, что более длительные условия невесомости можно создать на пикирующем вниз самолете – как на гигантских качелях. Пять минут, не более, чтобы выйти из пике и не врезаться в землю. Оборудовали специальный самолет ТУ-104. В нем ребята летали по нескольку раз, и в скафандрах, и без них, и даже выполняли какие-то упражнения, нажимали какие-то кнопки. Это делалось для того, чтобы понять, что может человек в невесомости. Потом они рассказывали об этом. Запомнил я только, что в невесомости пропадает открытое пламя. Оказывается, чтобы свеча горела, ей тоже нужно земное притяжение. Вот как на нашей Земле все устроено. И огонь и человек не должен отрываться от Земли. Мне могут возразить, что длительные, по полгода полеты в космосе и даже на Луну, доказали, что люди могут такое выдерживать. Вот именно, только выдерживать, поскольку это все же неестественное состояние для землян. Да, теперь мы достаточно много знаем, каково людям в космосе. И что можно даже что-то делать в открытом космосе. Знаем на опыте наших ребят и американцев. Но тогда, перед полетом Гагарина, этого не знал никто.

Перед полетом человека запускали собак. Ну, что собаки? Разве они расскажут, каково там, в невесомости и при перегрузках активного участка и при входе в атмосферу? Ну, датчики на них, телеметрия. Ну, возвращались собачки живыми. Знаешь, я их видел перед полетами. Маленькие такие дворняжки с выбритыми в шкуре пятнами под датчики. Тихие. Глаза печальные. А может, про глаза мне так казалось, - наверно на меня действовали эти розовые выбритые пятна. Их специально подбирали с улицы – такие собаки самые неприхотливые, зато самые находчивые в необычной обстановке. Конечно, маленькие. И сучки. Почему сучки? Кобелям надо ногу поднимать. Смешно? Но это тоже учитывалось. А вот с людьми, наоборот, - для мужиков эту систему легче оборудовать. Специальная разработка была. Целая лаборатория трудилась. Испытания всякие проводили: на безопасность, на герметичность, на надежность, на утилизацию. Поначалу делали индивидуальные аппараты, под каждого. На Госкомиссии среди прочих в повестке стоял доклад ответственного за ассенизационное оборудование кабины. Смех-смехом, но и в этой области были серьезные проблемы, которые пришлось решать с нуля. То, что на Земле делается без каких-либо усилий, автоматически и незаметно, в невесомости требует разработки специальных систем. Как, например, справится с потоотделением или с естественно выпадающими волосами, которые будут плавать в воздухе и могут попадать в легкие? При решении таких задач были разработаны уникальные технологии, которые потом с успехом стали использоваться и на Земле. Например, специальные мембранные фильтры, которые пропускают в одну сторону молекулы и ионы только одного вида и одной формы.

Ладно, я опять увлекся. Вернемся к собакам. За ними ухаживал офицер из Военно-медицинской академии. Кормил, выводил гулять на улицу из МИКа. Под охраной. Хотя и дворняжки, но «важные объекты», секретные. С ними возились, отбирали, обучали, приучали и к кабине, и к перегрузкам, и к космической еде. Работали с ними по науке, почти как знаменитый наш первый нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов. Вырабатывали условные рефлексы. Этот офицер с ними, будто с малыми детьми возился, сам привязался к ним, переживал, когда собаки делали что-то не так. После вибростенда и центрифуги, где их крутили с предельными перегрузками, они прыгали к нему, поскуливая, лизали руки. Говорят, что после их возвращения из космоса было тоже самое - он первый бросался к ним, снимал с них датчики, гладил, жалел. Конечно, с помощью этих датчиков собачки принесли много нужной информации, хотя и не говорили. Первую собачку жалко, Лайку. Тогда спешили страшно, спускаемого аппарата еще не было. Надо было торопиться, чтобы не обошли нас «американе» (так С.П. называл американцев, развернувших шумную кампанию после нашего первого спутника и грозящихся запустить раньше нас обезьянку). Ну, опять «американам нос утерли». А собачка там осталась, прожила, правда, недолго. А вот последующий спутник с собаками, что был запущен в августе 1960 года с Белкой и Стрелкой, вернулся на Землю, и они прилетели живыми и здоровыми. Потом запускали и возвращали и других собак. Кого успешно возвращали, кого нет. После Лайки погибли, если не ошибаюсь, еще четыре – двух не смогли спустить с орбиты – вместо торможения на спуск спутник получил ускорение, и они улетели еще выше в космос. А другой спутник с собаками сгорел при спуске при слишком крутой траектории возвращения – опять торможение сработало неправильно.

В декабре 1960 года запустили еще двух собачек. Не сработала третья ступень ракеты, и спускаемый аппарат сошел с траектории и приземлился в глухой тайге в Сибири. Послали искать спасателей, надо было во чтобы то ни стало найти объект, чтобы снять с боевого взвода систему аварийного подрыва спускаемого аппарата, установленную на случай его приземления в недоступном для эвакуации месте. К счастью, на второй день их нашли. Собачки перенесли огромные перегрузки при возвращении на Землю и сорокаградусный мороз в месте приземления. Им повезло, что не сработала катапульта, космические путешественницы остались в спускаемом аппарате, что спасло им жизнь. Потом было еще два удачных пуска. Собаки возвращались живыми. Появилась некоторая уверенность, что там, в космосе и человеку можно выжить.

А вот разным байкам насчет того, что до Гагарина пускали другого космонавта, верить не надо. Сейчас многие СМИ очень рады чернить эти славные страницы истории наших успехов в космосе. И появлялись «сенсационные» статьи насчет тайных полетов наших людей в космос еще до Гагарина. Якобы, с трагическим исходом, о чем эти писаки радостно заявляют. Вот и в прошлый юбилей полета Гагарина, вместо того, чтобы отдать долг его памяти, многие газеты и новостные Интернет сайты запустили статьи с заголовками «Трагический полет Гагарина!» Мол, де, власти скрывали, что у него были некоторые нештатные ситуации. Вместо того, чтобы сказать, что он с честью справился с этими ситуациями, они пытаются всячески принизить значение этого полета. Мне даже кажется, что они это делают не по чьему-то заказу, хотя, может быть, и по заказу, а по мелочности своей души, привыкшей копаться в грязном белье знаменитостей.

Слухи про человека, летавшего до Гагарина, основаны вот на чем. Были два зачетных пуска, 9-го и 25-го марта 1961 года. Целью их была полная проверка программы полета с человеком на борту. Старт, одновитковый полет, посадка. В кресле космонавта сидел деревянный манекен, которого стали в шутку звать: "Иван Иваныч", сходство с человеком было полным, зачем-то его даже одели в обычный костюм. Вроде тех, что выставлены в витринах магазинов готовой одежды. После облачения его в скафандр, положили в гермошлем лист картона с крупной надписью: "МАКЕТ", чтобы не испугать людей, которые случайно могли бы найти его после приземления раньше команды спасателей. Для проверки голосовой связи в полете в него был вмонтирован магнитофон, на который, опять же для того, чтобы в случае неудачного приземления ни у кого не могло бы возникнуть и тени подозрения, записали песню в исполнении хора имени Пятницкого. Можно себе представить, как бы обалдел случайный человек, если бы он наткнулся на приземлившегося Иван Иваныча. Мало что неподвижный, но еще хором орет песню. Но Иван Иваныч оба раза приземлялся в намеченном месте, и команда спасателей подбирала его без лишнего шума. Вместе с Иван Иванычем летали в маленьком контейнере собачки. Они тоже благополучно вернулись на Землю. Но вот кто-то посторонний услышал о полетах «Иван Иваныча» и пустил слушок про человека.

С этим манекеном была еще одна характерная история. Когда ракета уже стояла на старте, и когда проводились заключительные операции перед закрытием люка с усаженным в «шарик» Иван Иванычем, на площадку обслуживания, что наверху, на отметке 29 метров, под каким-то предлогом поднялся на лифте один из биологов, чьи колбочки и кюветы со всякими мушками и травками были тоже размещены рядом с манекеном. И пока никто не видел, он открыл забрало его шлема и сунул туда какой-то конверт. Без согласования с руководителем полета, без разрешения. Не успел он спуститься, как поднялся шум – нарушена герметичность скафандра! Стали разбираться, в чем дело и, конечно, обнаружили под шлемом конверт с какими-то семенами. Биолог-то не знал, что скафандр контролировался на сохранение герметичности в полете. Тем, кто допустил биолога наверх, «влепили по первое число». С.П. был в ярости. А биолога в этот же день с треском выслали с полигона. Как тогда говорили: «Домой, по шпалам». Больше подобных ЧП не случалось.

…Космонавтов начали подбирать в 1958 году. Отбор был очень жесткий. Из тысяч летчиков первого класса. По числу налетов на реактивных истребителях. Потом по безупречному здоровью. Отобрали сотню. Потом пошел отсев по анкетным данным. Чтобы люди были пролетарского происхождения, и чтоб никто из их ближайших родственников не был репрессирован при Сталине. А таких, с погибшими в ГУЛАГЕ или чудом вернувшимися оттуда родителями было немало, считай, каждый пятый.

Конечно, все отобранные летчики были членами партии. Вообще в то время беспартийных офицеров было, как белых ворон. Также как и среди руководителей предприятий и институтов. Только очень немногим в силу их личных выдающихся качеств, некоторым академикам, например, предоставлялось подобное послабление не быть членом КПСС. Остальные беспартийные о высоких постах ни в промышленности, ни в армии мечтать не могли. Ибо беспартийные оставались как бы без контроля, а для члена партии самой страшной угрозой было лишение «красной книжечки» члена КПСС – это было даже страшнее отдачи под суд. К счастью, нас, штатских инженеров это касалось мало, нас не заставляли вступать в партию, политзанятиями не мучили, а вот в армии они считались чуть ли не важнее военной подготовки. Космонавты помимо своих тренировок должны были еще заниматься политзанятиями, изучать «классиков марксизма» и конспектировать речи Никиты Хрущева, тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя правительства. Каждый из них вел специальную тетрадку с конспектами «Исторических Решений Пленумов ЦК КПСС».

Теперь даже мне трудно представить, как мы тогда жили, а вам – тем более. Сейчас многое из того, что преподносилось тогда на полном серьезе, сегодня кажется полным идиотизмом. Говорят, что в ЦКа партии не хотели Гагарина из-за его фамилии пускать в космос. Дело в том, что в России были знаменитые князья Гагарины. Так вот изучали родословную Юры до какого-то там колена, чтобы доказать, что он не из этих князей Гагариных. С.П. по этому поводу звонил самому Никите Хрущеву и отстоял Юру. Никита Хрущев большой самодур был. А вот Королёва он боялся. Ну, может, не боялся, а уважал. Потому и согласился на Гагарина. А вообще-то Юра был, как тогда было принято говорить, простым советским человеком. Со всеми чертами и жизненным путем советского человека: сначала пионер, потом - комсомолец, и, наконец, – член КПСС - коммунист. Так что, вроде бы все в порядке, да только вот фамилия…

Всего в первый отряд космонавтов было отобрано 20 летчиков. Из них в «ударную шестерку» вошли: Юра Гагарин, Герман Титов, Григорий Нелюбов, Андриан Николаев, Павел Попович и Валерий Быковский.

Гагарина и других ребят из шестерки привозили смотреть предыдущие пуски, и они все видели, и про предшествующие неудачи знали. Конечно, летчики-реактивщики люди рисковые. Самолеты тоже падали и взрывались. Но там было родное небо, катапульта, парашют и земля под ними. Они были влюблены в небо. А здесь, в этом замкнутом тесном шарике без иллюминаторов, без света белого, ни штурвала, ни педалей, сидишь зажатый скафандром пленник провидения и удачного стечения обстоятельств. Страшно себя представить там, на верхушке этого грохочущего монстра. У Гагарина был любимый анекдот. Летит воробей, а навстречу ему – со страшной скоростью ракета. Воробей кричит: «Эй, зачем ты так быстро летишь?» Ракета: « Если тебе зад подожгут, еще не так помчишься!»

Сказать, что они были фаталистами? Не без этого, конечно. Никто кроме Юры не знает настоящей правды о том, что он тогда думал, и почему спокойно пошел на это неизведанное. Открытый космос. Безвоздушное, лишенное жизни бесконечное пространство, полное смертоносного излучения, метеорных потоков. А еще невесомость. Хотя животные уже побывали на орбите и вернулись живыми, многие ученые все еще сомневались, что человек может выжить без гравитации. Что станет с его кровообращением? Сможет ли он глотать пищу? Наконец, - что опаснее всего, - не пострадает ли его мозг от столь необычного ощущения, не перестанет ли он нормально функционировать? И какие могут быть последствия пребывания в невесомости? Даже, если полет пройдет нормально, и он вернется на Землю?

Нет, конечно, в отряд первых космонавтов ребята шли не ради наград. По крайней мере, это не было для них основным стимулом. Да никто тогда и не мог предвидеть всей грандиозности той всемирной славы, что обрушилась на Гагарина. Ну, присвоят майора (хотя даже об этом он узнал только после полета) – на две ступеньки сразу, ну, догадывался, что, если все будет в порядке, дадут Героя, может даже машину Волгу…

Кстати, потом Юра в шутку жалел, что не побывал в капитанах: «Такие красивые погоны – четыре звездочки!» Но рисковать жизнью ради получения этих благ? Что-то не верится. Не такой уж он был простой Юра Гагарин, и ему вряд ли хотелось погибать «во имя грядущего коммунизма». У него была семья, Валентина, дочки: старшей, Ленке как раз в те дни два года исполнилось, а младшей, Галке – только первый месяц, родители. К матери он особенно трогательно относился…

Что же им двигало? Уверенность в успехе, внушенная Королёвым? Он же видел перед этим неудачные пуски ракет, видел как однажды связка «гробанулась» у старта. Кстати, он мог и отказаться. Совсем. Или отказаться лететь первым. Дрогнуть при виде аварии ракеты, чтобы это стало заметно врачам. Или генералу Каманину. Полететь потом. Или вернуться в свою летную часть. И никто там ему ничего не скажет плохого. Поскольку в его части никто и не знает, и не будет знать, где он был и что делал – был откомандирован для выполнения спецзадания. И все…

Вообще-то зрелище падающей ракеты не для слабонервных. Я видел ту аварию с ИПа. Кстати, она была с лунником. Когда объявили запуск, я выскочил из зала наземной телеметрической станции, чтобы посмотреть ее старт, и увидел, что ракета, заревев двигателями, необычно долго не может сойти со стартового стола. Потом она страшно медленно поднялась, и все заметили, что одна боковая ступень – как ее образно звали на жаргоне королёвцев: «морковка», осталась на старте. Королевская ракета была задумана так, что боковые ступени держались в связке при полете за счет их тяги, что резко упрощало и облегчало конструкцию центрального корпуса. А это был один из редчайших случаев, когда одна из боковых ступеней не запустилась и ее сорвало вниз! Тяга ее двигателей составляла почти одну пятую тяги всего пакета, поэтому ракета без этой боковушки не могла лететь как надо. Она поднялась метров на пятьдесят-сто над стартом, ее автоматическая система управления пыталась держать ракету прямо и она ходила, не поднимаясь выше, кругами, казалось, прямо над нашими головами. Вот-вот свалится на нас! Представляешь, триста тонн высокоактивного горючего над твоей башкой! И куда бежать от нее не знаешь. Потом командами с Земли ее попробовали отвести хотя бы от старта. В конце концов, она рухнула, объятая пламенем и взорвалась, где-то в стороне за МИКом…

Все еще были под влиянием шока от увиденного, когда один из бывалых ветеранов полигона, участников самых ранних пусков, потянул меня за руку: «Быстро в машину и в столовую! А то закроют!» Секрет заключался в том, что в столовой в день пуска давали вкусные оладьи с красной икрой, которых на весь народ не хватало. Действительно, когда мы подлетели к столовой и, пробежав по разбитым стеклам ее окон к раздаточному окну, успели схватить по порции оладий, подоспело гарнизонное начальство и закрыло столовую – блестящие осколки стекла покрывали столы и пол огромного зала. Но кроме разбитых окон в МИКе, в столовой и других вблизи стоящих зданий, взрыв ракеты особых разрушений не произвел. Она упала, уже выработав большую часть горючего. Но я долго был под впечатлением крутящегося надо мной огромного хвоста пламени (как, вероятно, и летчики, присутствовавшие на этом пуске). Хотя, как видишь, для бывалых, случай этот был своего рода «рабочим эпизодом».

Для того, чтобы космонавт мог спастись при аварии ракеты на старте, тогда еще не придумали ту систему увода корабля с ракеты, которая впоследствии стала устанавливаться на все корабли-спутники и которая отлично зарекомендовала себя, когда однажды она действительно потребовалась. А в первом полете пришлось вырезать специальное отверстие в ферме обслуживания, и в котловане за ракетой натянуть огромную стальную сетку. В случае, как говорили, «возникновения нештатной ситуации», космонавт мог бы быть аварийно катапультирован через отверстие в головном обтекателе, пролететь через это отверстие в ферме обслуживания, и упасть на стальную сетку, которая перекрывала часть котлована. Такое решение оставляло мало шансов на приземление без серьезных травм после полета на катапульте и жесткого падения рядом с горящей ракетой, но все же это был шанс. Другого в это время и в эти сроки сделать не смогли. В случае, когда ракета ушла бы со старта, но потом что-то не сработало на активном участке полета, космонавт мог бы катапультироваться в штатном режиме и опуститься на парашюте. Но только до того момента, пока ракета не пересечет 10 километров высоты и пока ее скорость будет не выше скорости звука. А дальше шансов остается все меньше – они уменьшаются с такой же скоростью, с которой возрастает скорость ракеты.

Еще есть шанс, если не сработает третья, разгонная ступень. Тогда космонавт вернется на Землю как те собачки, что упали в Сибири. Все варианты аварийных ситуаций были проработаны, но особого энтузиазма они не вызывали. Космонавтам это выдавалось, конечно, в более розовых красках, чтобы их не очень волновать, но, чтобы они были готовы и к подобным «нештатным ситуациям».

…За два дня перед самым полетом ни к Юре Гагарину, ни к Герману Титову посторонних, вроде меня, не допускали. И правильно делали. Правда, все эти дни перед стартом велась секретная киносъемка. Потом некоторые эпизоды из нее были показаны по ТВ. И сейчас что-то из нее показывают.

Сам С.П. почти не отходил от них. От Юры и Геры. И он более, чем кто-либо другой понимал их состояние и чувства. Он их выбрал, их жизнь в его руках, это его дети. Кого-то из двух он завтра пошлет в неизведанное с вероятностью возврата «пятьдесят–на-пятьдесят». Конечно, Королёву было дано предвидение, конечно, он, как всякий убежденный в своем деле человек, в какой-то степени фанатик, был готов идти на гибель человека во имя торжества своей идеи, да и Хрущев (вот уж для кого жизнь человека ничего не значила!), подгонял С.П., чтоб опять опередить американцев. Но даже в тех кадрах кинохроники видно, как С.П. смотрел на Гагарина – так смотрят только влюбленные люди или отцы на своих любимых сыновей. А как, необычно для себя, заботливо и ласково он говорил с Юрой, когда тот уже сидел в «шарике», когда пятиминутная готовность растянулась на два часа из-за очередного сбоя! (Отказал датчик герметичности – пришлось отвинчивать в страшном темпе на парящей кислородом ракете, если не ошибаюсь 30 болтов гермокрышки, менять датчик, заворачивать опять, опять проверять на герметичность – помните про два часа на проявку пленок?).

Так людей на смерть не посылают. Я не знаю, что с собой сделал бы С.П., если бы Юра не вернулся оттуда, но уверен, это было бы для него страшной трагедией. Поэтому перед полетом Юра и Королёв были особенно близки и по настроениям и по чувствам, как кровные братья, как заговорщики, которые знают что-то недоступное для остальных. Но эти переживания и ожидания не касались никого другого, это было сугубо их личное, о чем не говорят, что даже трудно выразить словами.

Это Королёв с Юрой после его возвращения из космоса. Даже по этой плохой любительской фотографии можно увидеть отношения этих двоих друг к другу. Это в городе Куйбышеве (теперь – Самаре). Юру только что одели в новую майорскую шинель. Он еще не знает, не понимает, что его ждет. Но народу уже полно.

В этом, думается, кроется разгадка, почему С.П. выбрал именно Гагарина, а не Титова. Герман Титов был умница, смелый человек, хороший товарищ, отлично прошел все проверки и испытания. Но для первого полета надо было выбрать характер попроще, понадежнее с точки зрения четкого выполнения операций, чтоб отрабатывал все механически, без самодеятельности. Некоторые врачи и психологи, привлеченные к подготовке, даже опасались, что в космосе, в условиях невесомости человек может «свихнуться» и стать неадекватным в поведении. Гагарину строго ограничили право на самостоятельные операции и дали ему в полет конверт с цифрой 25. Сказали, чтобы он вскрыл его, если с Земли придет команда «25». А в конверте была инструкция по самостоятельному управлению кораблем на участке приземления. Юре не пришлось вскрывать этот конверт, как и другие конверты. Об этом – потом.

Остальные члены Госкомиссии были за Титова, а С.П. настоял на Гагарине. Видимо, Титов не смог так глубоко открыться Королёву, как это получилось у Юры. Я думаю, что умом этого не понять, только сердцем. Но ведь и Герману достались испытания труднейшие. Всего второй в мире полет и сразу на целые сутки. Члены Комиссии настаивали на 8 витках, не более. Сергей Павлович опять настоял на своем – сутки! Вот и Германа он распознал, понял, что тот выдержит, сдюжит. И не ошибся. По-своему, полет Титова был намного сложнее, опаснее и неизведаннее, чем 108 минут в космосе Гагарина. И все же он стал вторым, только вторым. Конечно, и ему досталась большая слава и любовь. Однако, это была не первая любовь. Наверно, для Титова этот «комплекс второго» остался на всю жизнь, но виду он никогда не подавал. Хотя, я считаю, что определенная людская несправедливость в отдаче всей своей любви «первому» имела место. С Юрой Гагариным они до конца оставались верными друзьями. И все же…

Так что же еще двигало этими ребятами? Калужский фантазер Циолковский, который заразил всех идеей полетов к другим планетам? Манящие звезды? «Есть ли жизнь на Марсе?», фантастические рассказы о полетах на Луну, прочитанная «Аэлита» А.Толстого? Всегда острые ощущения от стремительного полета истребителя высоко в небе? Общее настроение в обществе? Как ни странно, но Никита Хрущев со своей импульсивностью и своими смелыми проектами разбудил в людях надежду и ожидание чего-то нового, необычного. И, конечно, первый спутник Земли, - первый прорыв в космос сыграл огромную роль. Мы стали смотреть на небо, а не в землю. Ранее изучаемое только узким кругом специалистов и ученых, которых до того не принимали серьезно, считая фантастами, вдруг стало общей темой обсуждений. Первая космическая скорость, вторая космическая, почему-то он летает и не падает, вон смотри, маленькая звездочка движется – это он! Неважно, что это был отсвет третьей ступени семерки, маленький шарик первого спутника при всем желании невооруженным глазом увидеть было невозможно. Но только и было разговоров о том кто, когда и где «его» видел.

Волна всеобщего интереса к космосу и ракетам сделала свое дело. А также уверенность Королёва в успехе полета человека. Конечно, С.П. был увлечен этой мечтой вырваться из земного притяжения, сам начинал летчиком и сам мечтал, когда-нибудь потом тоже слетать в космос. Королев без сомнения заразил этой мечтой ребят. Юра с нами не говорил об этом всереьез, стеснялся, но как бы в шутку, в невзначай эти идеи о замедлении времени при полетах в космосе, о скорости света, о свете с далеких звезд, других цивилизациях, повторялись с достаточной регулярностью.

Да, пожалуй, им двигал не фатализм, не просто слепое подчинение выбравшим его людям, а стремление к неизведанному, к не взятым еще вершинам, к желанию испытать себя, глубоко спрятанное в мыслях этого внешне простоватого старлея Юрия Гагарина. Карабкаются же люди упрямо на самые трудные горные вершины, многие погибают, но другие продолжают идти по тем же опасным тропам. Зачем? Наград за это не дают, денег тем более. Они идут на это, чтобы побороть себя, проверить себя. И чем опаснее и труднее это испытание, тем выше цена победы над собой. Проверил Гагарин себя в полете? Да! Да! - это можно сказать с полной уверенностью. Ожидания его оправдались? И да, и нет. Каждый космонавт счастлив вернуться домой, на Землю. Это точно. Что-то в себе они преодолели, в этом они могут гордиться собой. Но никто из них этого не скажет. Как никто из них не говорит правды о своих реальных ощущениях себя там. Они с охотой рассказывают о том, что в невесомости вначале неприятно поджимает желудок к горлу, что шумит в голове от притока крови, что руки сами поднимаются вверх. О том, что испытанные ими в полете перегрузки не были такими тяжелыми, как те, которым они подвергались на Земле. О том, что они видели через малюсенький иллюминатор или через объектив фотоаппарата. О том, как они ели, как плавали круглые капельки воды вместе с незакрепленными предметами…

Но никто из первых космонавтов не говорил о своем преодолении страха одиночества, о неизвестности впереди, о встрече один на один с черным космосом и об ощущении какой-то нереальности при взгляде на голубой шар под тобой, над тобой, сбоку, который называется Земля. Они не говорили об этом не только потому, что не обладали литературными талантами, чтобы верно передать эти ощущения словами, но и потому, что это было как ирреальный сон, где ты участник и зритель, когда веришь и не веришь в то, что с тобой происходит. Я по крупицам вытягивал это из их рассказов.

К несчастью или, скорее, к счастью у космонавтов было очень мало времени на эти ощущения. Они все время должны были выполнять что-то в полете. Говорить с Землей, проводить разнообразные эксперименты с аппаратурой, с собой, нажимать разные кнопки, тумблеры, следить за показаниями кучи приборов, наблюдать Землю, звезды, записывать или запоминать, что видели. Их время было расписано в бортовом журнале по минутам. Это уже потом на космических станциях, на Мире и в МКС, у космонавтов появилось свободное время и пространство. В ранние же полеты ребята были в прямом и переносном смысле стеснены и лимитом времени, и пространством. Но это все еще было впереди. Ни Юра Гагарин, ни все, кто его готовил, ни привлеченные ученые пока этого ничего не знали.

Что Юра Гагарин смог сделать, увидеть и испытать за полтора часа своего полета? Вот об этом я сейчас расскажу. Правда, с чужих слов и со стенограммы его переговоров. Так вернее. Почему?

Да потому что я улетел с полигона за день до его полета. Нет, не самовольно. Вполне законно. С.П. распорядился предоставить свой самолет всем, кто уже сделал свою работу и не занят при старте. Я был из таковых. А мог бы и остаться. В том случае меня наградили бы в Кремле орденом, а не медалью. (Хотя вот это меня мало волновало как тогда, так, тем более, сейчас. В то время я никому не мог свои награды показывать, а сейчас они уже ни у кого не вызывают интереса. Мне тогда больше понравилась проведенная для награждаемых экскурсия по залам, недоступных в те годы, кремлевских дворцов и старинных палат.)

Улетел тогда с полигона не только я, нас набился полный самолет, что само по себе говорит как мало я, да и остальные представляли суть и смысл предстоящего события. Думали тогда: ну, полет человека, - будут аршинные заголовки в газетах, как и раньше при запуске очередного спутника, ну, выступит с речью Хрущев, а нам премию хорошую дадут... И все. Для меня это было очередное томительное дежурство на полигоне, обычная рутинная работа, а дома меня ждали друзья, девушка. Так что, вроде бы нам очень повезло.

Было еще одно немаловажное обстоятельство. Мы же не могли тогда никому рассказывать, где мы были и что делали. Не имели права. Дали подписку о неразглашении. Эта невозможность поделиться своими впечатлениями с друзьями и родными в значительной степени снижала и наш собственный интерес к этому событию. И совсем не думали о том, что когда-нибудь потом, когда все будет рассекречено - лет через двадцать-тридцать это будет кому-либо интересно.

Так вот и жили мы двойной жизнью – одной на работе, погруженные в разработки, испытания, в кругу товарищей и коллег, с сугубо профессиональными интересами, и второй жизнью – дома, в кругу друзей, где все, что касалось работы, было табу. Дома, конечно, догадывались – если я надолго уехал в командировку с хитрым почтовым адресом «Москва-400», значит, через пару недель или месяц объявят об очередном запуске спутника. Правда, несколько раз я приезжал без «грома в газетах» - неудачные запуски не объявлялись. Но рассказать об этом я не мог.

Прилетев тот раз в Москву, и придя на следующий день, тем утром на работу, мы, конечно, сказали своим коллегам, чтобы все включили радиоприемники. Сообщение передали, прервав все программы, где-то сразу после 11 часов, когда Юра уже был на Земле. Известие о полете человека в космосе потрясло всех, работа была забыта, все бросились на улицу, которая была уже полна народу. Честно говоря, такого всеобщего возбуждения, восторга и радости я не предполагал увидеть. Тут до меня стало потихоньку доходить, чему я был свидетель. Подобную неподдельную и безудержную радость всего народа я видел только еще один раз в жизни. Это было 9 мая 1945 года. День Победы.

Знаете, когда и как я полностью осознал для себя все значение полета Гагарина и весь смысл нашей работы? В тот момент, когда милиционеры, в цепочке, преграждающей проход к Красной площади, где происходила грандиозная демонстрация встречи Гагарина, преградили мне путь: «Здесь только со специальными пропусками. Если хотите пройти в общей колонне, возвращайтесь к Садовому кольцу». Господи! Я же не мог им сказать, что я из той команды! Что я еще недавно общался с этим Юркой как со своим товарищем! Что только сейчас, здесь, я понял, что свершилось!.. Ну, не рвать же мне рубашку на груди…

И я пошел домой, смотреть на летчика-космонавта Юрия Гагарина по телевизору. Среди бесконечного потока людей, проходящих перед трибунами на Красной площади, я вдруг заметил несколько знакомых лиц, многие из которых с полным правом могли стоять на трибуне рядом с Гагариным. Но они проходили внизу с наскоро написанными от руки плакатами, истинный смысл слов которых был понятен на трибуне, пожалуй, только Юре, который в те минуты, оглушенный грандиозностью встречи его народом, вряд ли был в состоянии что-либо воспринимать…

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru