С.С. Бобров (1763-1810): Очерк жизни и творчества

4. Петербург (1800–1804). "Рассвет полночи"

Вернувшись в Петербург, Бобров в ноябре 1799 г. определился на прежнее свое место в Герольдию с производством в чин коллежского асессора. В 1800 г. перешел в Адмиралтейств-коллегию на должность переводчика и вскоре женился. В апреле 1804 г. он поступил также в Комиссию по составлению законов (здесь и в Адмиралтейском департаменте при морском министерстве он прослужит до самой смерти), где в 1806 г. получил свой последний чин – надворного советника.

Начало нового века подало Боброву повод для создания цикла историософских стихотворений: "Столетняя песнь, или торжество осьмогонадесять века России", "К новостолетию XIX",  "Запрос новому веку" и "Предчувственный отзыв века". Первые два стихотворения Бобров поместил в начале первой части "Рассвета полночи", третье и четвертое – в конце второй части. Объединяют эти стихотворения "космические" образы – муза астрономии Урания и комета Галлея, прошедшая через перигелий в 1682 году – в год воцарения Петра I (с этого момента Бобров ведет отсчет "осьмогонадесять века России"). Бобров пытается осмыслить значение минувшего века в национальном и мировом масштабе. Его герои – Ньютон и Петр I. От нового века поэт ожидает катастроф, но надеется на возвращение "Кумеиных времен", золотого века, который, по предсказанию Кумской сивиллы, должен вернуться на землю после века железного. В этом смысл стихотворения "К новостолетию XIX":

    Страшна отрасль дней небесных,
    Вестник таинств неизвестных,
    Вечности крылатый сын,
    Рок носяй миров висящих,
    Радуйся! – Будь Исполин
    Меж веков быстропарящих!
    Обнови нам ныне ты
    Век Сивиллин золотый!
      (I, 11)

С этим историософским циклом естественно связаны стихотворения об убийстве  Павла I и восшествии на престол Александра I: "Ночь", "Торжественное утро марта 12 1801 года" и "Глас возрожденной Ольги к сыну Святославлю". Здесь религиозно-философские мотивы ранней лирики Боброва и историософия стихов на начало века сочетаются с откликом на политическую злобу дня.

Именно такова ода "Ночь" – одно из лучших его стихотворений. Оно замечательно еще и потому, что в нем недвусмысленно говорится о цареубийстве. Мало кто из современных Боброву поэтов вообще решился писать об этом. Он же сумел сказать об этом в подцензурном стихотворении, в издании, посвященном Александру I. Здесь ему пригодилось умение писать прикровенно, "таинственно" и неоднозначно, тем более что смысл "Ночи" шире собственно политической проблематики.

В первых строфах стихотворения ночь символизирует мировую катастрофу, наступление царства смерти и хаоса и рисуется в отчетливо "юнгианских" красках (в конечном счете речь идет о близком конце света):

    Звучит на башне медь – час нощи,
    Во мраке стонет томный глас. –
    Все спят; – прядут лишь Парки тощи;
    Ах! – гроба ночь покрыла нас.
    [. . .]
    Верхи Петрополя златые
    Как бы колеблются средь снов;
    Там стонут птицы роковые
    Сидя на высоте крестов.

    Там меж собой на тверди бьются
    Столпы багровою стеной;
    То разбегутся, то сопрутся,
    И сыплют молний треск глухой.
    […]
    Встают из моря тучи хладны;
    Сквозь тусклу тверди высоту,
    Как вранов мчася сонмы гладны
    Сугубят грозны темноту.
    […]
    Кровавая луна, вступая
    На высоту полден своих
    И скромный зрак свои закрывая
    Завесой облаков густых,
    Слезится втайне и тускнеет,
    Печальный мещет в бездны взгляд.
    [. . .]
    Огни блудящи рассекают
    Тьму в разных полосах кривых
    И след червленый оставляют
    Лишь только на единый миг.
    О Муза! толь виденья новы
    Не значат рок простых людей,
    По рок полубогов суровый.
      (I, 54-55).

Лишь в седьмой строфе мы узнаем, что речь идет о ночи цареубийства, подобной ночи накануне гибели Юлия Цезаря:

    Не такова ли ночь висела
   Над Палатинскою горой,
    Когда над Юлием шипела
    Сокрыта молния под тьмой,
 Когда под вешним зодиаком
 Вкушал сей вождь последний сон?
 Он зрел зарю, – вдруг вечным мраком
 Покрылся в Капитольи он.

 Се полночь! – петел восклицает,
    Подобно роковой трубе…
    […]
    Варяг, – проснись! – теперь час лютый…
     (I, 55-56)

Являющийся "Ангел смерти, Ангел грозный", приобретает реальные черты заговорщика и сливается в едином действии со "смертным стоном" колокола:

    Еще, еще он ударяет;
    Проснешься ли?..
      (I, 56)

Однако предчувствия катастрофы, усиленные знамениями с неба и на земле, не сбываются. Это было лишь предвестие, очередной слом между "веком седым" и "веком новым", летящим "в тьму будущего".

    Тогда и он с последним стоном,
   В Авзоньи, в Альпах возгремев,
И зиждя гром над Альбионом,
   Уснул, – уснул и грома гнев.

    Так шар в украйне с тьмою нощи
    Топленой меди сыпля свет,
    Выходит из-за дальней рощи
   И, мнится, холм и дол сожжет;
    Но дальних гор он не касаясь,
    Летит, шумит, кипит в зыбях,
    В дожде огнистом рассыпаясь
   Вдруг с треском гибнет в облаках.

    Ах! нет его...
      (I, 57-58)

Политическая проблематика сознательно затемнена, скрыта за нагромождением ужасающих картин (неудивительно возникшее в свое время ошибочное истолкование стихотворения как написанного на смерть Суворова). Для Боброва, как не раз отмечалось, вообще характерно "сведение нескольких групп значений в один смысловой фокус" (Л.О. Зайонц). И здесь "рассыпавшийся шар" – это и несбывшаяся кончина мира, и сам Павел ("Варяг"), грозившийся сжечь "холм и дол" и "с треском" погибнувший. Однако из самого стихотворения не вполне ясно, он ли угрожал существованию мира или эти грозные предзнаменования сопровождали действия его убийц. Отношение автора к перевороту, по существу, скрыто. У Боброва любое событие может предстать чреватым погибелью, а уж тем более такое, как цареубийство, но никаких сколько-нибудь определенных политических воззрений здесь не высказано (общую тревогу пред "тьмой будущего", новым веком и царствованием прямой оценкой события признать нельзя).

В опубликованном варианте "Ночь" заканчивается словами "Варяга":

   "Прости! – он рек из гроба, мнится, –
    Прости, земля! – приспел конец!
    Я зрю, трон вышний тамо рдится!..
    Зовет, зовет меня Творец!..."
       (I, 59)

В автографе стихотворение было озаглавлено "Ночь марта 1801 года" (ИРЛИ. Ф.93. Оп.3. Ед.хр.137). Последние строки здесь звучали иначе:

   "Прости Россия! – Се конец...
    Пусть в Александре вам родится
   Благий отечеству отец".

Вероятно, именно определенность указания на Павла в заглавии и последних строках стихотворения побудила Боброва изменить их: требовалось поднять частную ситуацию до статуса общей, историософски значимой и внести определенную неоднозначность в сам образ "Варяга". В результате, как и в других случаях переработки им своих сочинений, смысл стихотворения стал более "темным". Однако в контексте первого тома "Рассвета полночи" заглавие стихотворения – "Ночь" – стало звучать как характеристика павловского царствования, разразившегося катаклизмом цареубийства и "торжественным утром" Александра I

Более определенная оценка павловскому царствованию дается в стихотворениях "Глас возрожденной Ольги к сыну Святославлю" и "Торжественное утро марта 12 1801 года". Поводом к их написанию послужили слова из манифеста Александра I, изданного наутро после переворота, что управлять новый император будет "по законам и по сердцу августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия". Стихотворения построены одинаково: тень царственной бабки "вещает" внуку, что он должен стать наследником принципов ее правления, от которых отступил его отец. В этой связи Павел-Святослав закономерно сравнивается с Юлианом Отступником:

   В Иулиане гибло пламя...
    Ты возроди.
(I, 39)

Возникают две отражающие друг друга и тождественные по заложенной в них оппозиции цепочки: Ольга – Святослав – Владимир; Екатерина II – Павел I – Александр I. (ранее, в оде "Ночь", Бобров именовал Павла "Варягом", вероятно, с тем же намеком на князя Святослава). Екатерину же "возрожденной Ольгой" он тоже именует не только здесь, но и, например, в "Херсониде" (IV, 17).
Два стихотворения сходны не только по построению. Отдельные их строфы, причем политически наиболее откровенные, почти дословно повторяются. Ср.:

"Глас возрожденной Ольги…"
Чертеж теперь славянам лестен,
В нем целый дух мой помещен,
А дух душе твоей известен.
Разгни его! – и росс блажен.
Ты узришь в нем, что дар
 сладчайший,
Что небо земнородным шлет,
Есть царь любезный, царь
 кротчайший,
Который свой народ брежет.
[. . .]
В бичах вселенной дерзких, злостных
О коих гром один твердит,
Но чтоб найти в порфироносных
Владенье в тишине блаженной,
То надлежит переходить
Всю древню летопись вселенной
И происшествий мира нить.
[. . .]
Ты князь - пусть все отверзутся укрепы!
Пусть с костью свыкшиесь заклепы,
С сухих спадая ног, звучат!
(I, 67-73)

 "Торжественное утро...".
Чертеж мой для полсвета лестен;
В нем целый дух мой впечатлен;
А дух душе твоей известен;
Разгни его! – и росс блажен;
В нем узришь ты, что дар
  краснейший,
Какой лишь небо смертным шлет,
Есть царь любезный, царь
  святейший,
Который любит свой народ.
  [. . .]
В сынах Аммона исступленных
Век каждый щедр и плодовит,
Но чтоб найти того в рожденных
Кто над семейством мира бдит
В гармоньи, в тишине блаженной;
То надлежит переходить
Всю древню летопись вселенной
И происшествий мира нить.
 [. . .]
Там отмыкаются укрепы;
Там ржавы вереи скрыпят;
Там с костью свыкшися заклепы,
Спадая с дряхлых ног, звучат.
(I, 67-73)

Как видно, в этих стихах Бобров присоединяется к общественному ликованию по поводу воцарения Александра I. Он радуется прекращению репрессий и надеется на благоденствие и мир, связывая это с ожиданиями добра от нового века. Надежды на успокоение "духа брани" и водворение мира звучат и в стихах на торжества коронации Александра I ("Монаршее шествие в Москву для торжественного коронования", "Высокоторжественный день коронования…" и др.). Тема войны и мира является главной в пространной (45 строф) оде "Всерадостное сретенье их императорских Величеств по торжественном их короновании в Москве, октября" (I, 99-110).

Однако, при всей близости "Торжественного утра..." и "Гласа возрожденной Ольги…", между ними есть различие в интенсивности чувств, высказываемых свидетелями явления и речи царственной "тени". В первом стихотворении это сам автор. Для него все пожелания тени уже исполнились, остается только торжествовать. Он многословен и именует нового царя Мессией:

    Монарх при утре лет своих,
    При утреннем звезды явленьи,
    Времен при утре годовых,
   Как солнце в знак овна блаженный
    На полнебесный трон восшел…
    […]
    Минула ночь; – на троне день.
   [. . .]
    Мессия, мнится, в нем сияет; –
    Он в тайный ад луч быстрый шлет.
    [. . .]
   Се! человечество ликует!
    […]
    Свободу совесть торжествует!...
(I, 71-73)

В "Гласе возрожденной Ольги…" слова "тени" слышат "старец", умудренный годами, и сопровождающий его юноша. Старец никак их не комментирует. После исчезновения "тени" он лишь говорит юноше:

   Нет теней сих, – все тихо;
    Пойдем! – мы лучшей ждем судьбины.
(I, 39)

Если вспомнить, что в первом, аналогичном по построению стихотворении здесь следует несколько строф торжественной авторской декламации, такая концовка покажется едва ли не изъявлением скепсиса по поводу прекрасных пожеланий "Ольги, вещающей внуку", и это, кажется, более гармонирует с общей атмосферой тревоги и мрачных предчувствий в поэзии Боброва.

До 1804 г., находясь в Петербурге и много сочиняя, Бобров не публиковал своих стихотворений. Видимо, замысел об издании собрания сочинений у него возник сразу же после возвращения в столицу, и в конце 1803 г. он уже заключил предварительные условия с издетелем И.П.Глазуновым. Издание вышло в четырех частях под длинным, в духе барокко, заглавием "Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных Гениев России с последованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва" (ч.1–4. СПб.: тип. И.Глазунова, 1804).

Первая часть собрания ("Порфироносные Гении России"), которую составили гражданские оды Боброва, – это поэтическая история России в XVIII столетии, представленная как длинный путь от "рассвета полночи" к наступающему "полдню". За "Столетней песнью...", построенной как беседа поэта с Янусом при начале нового века о свершениях века минувшего, последовательно расположены стихи, посвященные Петру I ("К великому преобразователю России", "К подножию монумента Петра Великого", "К гробнице великого просветителя России"), Елизавете Петровне ("К портрету императрицы Елисаветы Петровны", "Последний час сей императрицы"), Екатерине II ("Вечернее созерцание гробницы Екатерины II" и др.), успехам кораблестроения и присоединению Грузии в царствование непоименованного Павла I ("Стансы на учреждение корабельных и штурманских училищ…", "Установление Нового адмиралтейства 1797", "Усыновленная Георгия, или приращение Российской державы Грузинским царством" и др.), гибели Павла I от рук заговорщиков ("Ночь") и, наконец, восшествию на престол и торжествам коронации Александра I ("Торжественное утро марта 12 1801 года", "Гимн Александру I 12 марта 1801", "Высокоторжественный день коронования…" и др.). Замыкает первую часть ода, посвященная столетию Петербурга и возвращающая читателя к образу его основателя: "Торжественный день столетия от основания града Св. Петра. Маия 16 дня 1803". В целом в первой части "Рассветы полночи" излагается просветительская концепция русской истории XVIII в.: когда Россия "в полнощи мрачной исчезала", Петр Великий зажег "светильник", свет его "разгорался" в деяниях следующих "порфироносных Гениев", а теперь наступает "рассвет" – Александр I "как заря восходит".

Вторая часть ("Браноносные и миролюбивые Гении России, или Герои Севера в лаврах и пальмах") включает "победные" оды на сухопутные и морские сражения в русско-турецкой и русской шведской войнах в 1787–1791 гг., стихи, посвященные персонально некоторым военачальникам и флотоводцам (П.А.Румянцеву, А.В.Суворову, .Н.В.Репнину, Ф.Ф.Ушакову, В.Я.Чичагову, С.К.Грейгу), и стихи, адресованные Н.С.Мордвинову, покровителю поэта. Далее идут стихи о "миролюбивых Гениях" (в т.ч. посвященные николаевскому знакомцу Боброва – П.Ф.Герингу). Замыкают вторую часть эпитафии ("кенотафии") разным лицам, стихи на смерть Г.А.Потемкина, "Могила Овидия" и философические стихи на начало нового века (см. выше).

Третья часть озаглавлена так: "Игры важной Полигимнии, забавной Каллиопы и нежной Эраты, или Занимательные часы для души и сердца относительно священных и других дидактических песней с некоторыми эротическими чертами и домашними жертвами чувствований". Принцип ее построения жанрово-тематический. Она распадается на три раздела, соответствующие тому, что обозначено в заглавии: 1) "игры важной Полгиминии", т.е. "духовные", философические и дидактические (одним словом, душеполезные) стихотворения; 2) "Погудки моей Каллиопы", т.е. шуточные стихи; 3) "Эротические черты и им подобные", т.е. идиллии, образцы легкой поэзии и т.п. Между душеполезными и шуточными стихотворениями (видимо, во избежание слишком резкого перехода) помещен особый раздел: "Полезные игрушки для детей", т.е. стихи, обращенные к детям. Они содержат нравоучение, но, как правило, в "облегченной" форме или в виде шутки. Среди "священных" песней – ранние религиозно-философские стихотворени, 24 переложения псалмов, несколько переложений богослужебных песен ("Иже Херувимы", "Песнь Божественныя Марии" "Ныне отпущаеши", "Чертог Твой вижду", "Се Жених грядет", "Вскую отринул мя еси?"); среди "забавных" песней – ирои-комическая поэма "Вечеринка", "вакхические" стихи ("Превращение Бахуса в Диогена", "К Вакху в Светлую неделю", "Честь русскому пиву"), автобиографическая "Выкладка жизни бесталанного Ворбаба" и др. В этой же части помещены стихотворные "мелочи" (эпиграммы, надписи, стихотворные афоризмы) и ряд переводов из английских, немецких и французских авторов (Дж.Драйден, А.Поуп, М.Прайор, Ф.-Г.Клопшток, Н.Буало и др.).

Четвертую часть собрания составила поэма "Херсонида, или Картина лучшего летнего дня в Херсонисе Таврическом" – переработанный и значительно увеличенный вариант поэмы "Таврида", изданной в Николаеве в 1798 г. Посвящена "Херсонида", как весь "Рассвет полночи", императору Александру I (см. о ней на сайте статью "Поэмы Семена Боброва").

Издание "Рассвет полночи", и в особенности "Херсониды", прославило Боброва. В журналах И.И.Мартынова "Северный вестник" и "Лицей" появились три восторженные рецензии (самого Мартынова, его ученика И.Т.Александровского и Л.В.Неваховича), еще одна – в "Журнале российской словесности" Н.П.Брусилова, принадлежащая самому издателю. В Боброве увидели автора, который "отворяет новую дверь в российскую поэзию". Но, пожалуй, самым важным для Боброва было высочайшее одобрение: в начале 1805 г. М.Н.Муравьев представил "Херсониду" Александру I, и в марте 1805 г. автор был пожалован перстнем стоимостью 700 руб.

Само по себе издание собрания сочинений поставило Боброва в особое положение среди литераторов-современников (подобными на тот момент обладали только М.М.Херасков, Н.П.Николев, П.И.Голенищев-Кутузов, Н.М.Карамзин и И.И.Дмитриев). Бобров оказался на пике признания и литературной известности и сразу же оказался втянут в разгоравшуюся полемику о "старом" и "новом" слоге, "распрю языка" (по выражению В.А.Жуковского).