С.С. Бобров (1763-1810): Очерк жизни и творчества

5. Петербург. Последние годы (1805–1810)

Начало спорам о языке, определившим расстановку сил в русской литературе начала XIX в., было положено книгой А.С.Шишкова "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка" (1803). Она расколола литературную общественность на два враждующих стана – "архаистов", ратовавших за "славенский" язык и "нравы отечественные", и карамзинистов, основывавшихся на идее прогрессивного развития языка и общества.

Бобров книгу Шишкова принял с сочувствием. Под его влиянием в предисловии к "Херсониде" появился фрагмент о непростительности забвения "славенского языка" (IV, 10). А вскоре после выхода "Рассвета полночи" Бобров выступил со специальным полемическим сочинением "Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка" (1805). Своевременно опубликовано оно не было, но заинтересованным лицам, участникам полемики, стало известно и сыграло в ней определенную роль (парадный список, посвященный М.Н.Муравьеву, издан Ю.М.Лотманом и Б.А.Успенским в 1975 г. – см. избранную библиографию).

"Происшествие в царстве теней" написано в жанре диалога в царстве мертвых. Поводом к его созданию послужила кончина издателя журнала "Московский Меркурий" П.И.Макарова, чья крайняя позиция в споре о языке, вызывающая галломания и неучтивая критика книги Шишкова вызывали раздражение в кругу "архаистов". В "Происшествии…" он выведен под маской Галлорусса. В его споре с Баяном (олицетворение мужественной, прямолинейной и, пожалуй, незамысловатой старины) судьею выступает Ломоносов. Он осуждает новомодную манеру речи Галлорусса и сочинения почитаемых им авторов. Однако критических замечаний судьи удостоились не только авторы, в разной степени причастные к созданию "нового слога", но и Державин, и даже сам Бобров. О слоге же В.А.Озерова и Н.М.Карамзина судья отозвался с одобрением, отметив лишь безнравственное содержание стихов из повести "Остров Борнгольм" ("Законы осуждают // Предмет моей любви. // Но кто, о сердце, может // Противиться тебе?").

По существу Бобров в "Происшествии…" не присоединился ни к одной из двух противоборствующих партий: показательно само наличие фигуры посредника в споре между Баяном и Галлоруссом. На роль такого посредника Бобров и претендовал, выказывая умеренную поддержку Шишкову и высмеивая крайности "нового слога", осуждаемые самими карамзинистами (деятельность склонного к эпатажу Галлорусса-Макарова среди них не пользовалась безусловным одобрением). Однако даже умеренной поддержки одной партии было достаточно, чтобы другой сочинение Боброва было расценено как очередная вылазка врагов, тем более опасная, что он только что выпустил собрание сочинений, которому в периодической печати расточались похвалы. Это одна из главных причин, по которой Бобров вскоре станет жертвой ожесточенных атак карамзинистов. К.Н.Батюшков сатиру "Видение на брегах Леты" (1809) начнет с упоминания его имени ("Вчера, Бобровым утомленный, // Я спал и видел чудный сон…"), а после смерти Боброва эпиграммы Батюшкова ("Как трудно Бибрису со славою ужиться!..") и П.А.Вяземского ("Быль в преисподней", "К портрету Бибриса") появятся в "Вестнике Европы" сразу вслед за некрологом. Это будет своебразная месть за аналогичный поступок Боброва с покойным Макаровым ("Происшествие в царстве теней" тоже сочинялось над свежей могилой оппонента).

Больше, впрочем, Бобров в спорах о языке напрямую не участвовал. Его умеренная позиция в этой "распре" была близка к позиции литераторов, входивших Вольное общество любителей словесности, наук и художеств. Многие их них были его сослуживцами по Комиссии по составлению законов (А.П.Бенитцкий, А.Х.Востоков, В.В.Попугаев, Н.А.Радищев и др.). В этом кругу творчество Бобров пользовалось признанием и пропагандировлась. "Счастлива страна, которая имеет поэтов!" – восклицал Н.П.Брусилов рецензии на "Херсониду", помещенной в печатном органе ВОЛСНХ – "Журнале российской словености" (1805. №2. С.120). В октябре 1807 г. Бобров был формально принят в общество, причем заочно и единогласно. В том же 1807 г. он стал одним из главных вкладчиков в альманахе А.П.Бенитцкого и А.Е.Измайлова "Талия", а в 1809 г. сотрудничал в их же журнале "Цветник" (оба издания имели прямое отношение к ВОЛСНХ).

С членами Вольного общества любителей словесности, наук и художеств Боброва сближала общность демократической позиции (объясняемой, в частности, низким происхождением большинства их них). Так, близкой по духу идеологии Вольного общества была его статья "Патриоты и герои везде, всегда и во всяком" (Лицей. 1806. Ч.2. Кн.3. С.22-51). Речь в ней идет о равенстве представителей разных сословий в любви к отечеству, и приводятся примеры патриотических деяний купцов, мещан и простых солдат. Эта статья особенно интересна потому, что в ней впервые в печати была высказана мысль о воздвижении памятника Козьме Минину, именуемому в статье "Русским Плебеем" ("Если б Минин был в Англии, то бы давно увековечили его в монументе"). Эта идея обсуждалась в ВОЛСНХ еще в 1803 г. (выдвинул ее В.В.Попугаев), но осуществилась только через 15 лет. Таким образом Бобров оказался косвенно причастен к созданию памятника Минину и Пожарскому на Красной площади.

Как поэт Бобров в последние годы своей жизни продолжал интенсивно работать, причем отдал дань новым литературным веяниям. Так, он написал балладу "Селим и Фатьма" (Лицей. 1806. Ч.2. Кн.3. С.3-6) о том, как влюбленные, разлученные злыми родственниками, умирают в один день и соединяются в лучшем мире. Это вольное переложение баллады Д.Маллета "Эдвин и Эмма" ("Edwin and Emma", 1760). Поздее ту же балладу перевел В.А.Жуковский ("Эльвина и Эдвин", 1814), сосредоточившись на переживаниях героев и добавив мотив дочерней любви. Бобров же перенес действие в среду крымских мусульман, и психологические тонкости стали едва различимы за густым этнографическим колоритом, т.е. он не вышел за пределы преромантической трактовки жанра баллады как прежде всего экзотической по материалу. И все же показательно само обращение к этому жанру за два года до "Людмилы" Жуковского (1808).

В стихотворении "Кладбище", ставшем его последней прижизненной публикацией, Бобров предложил и свой вариант "кладбищенской элегии":

   Как тихо спят они в благом успеньи!
   К ним крадется мой дух в уединеньи;
   Как тихо спят они на сих одрах,
   Ниспущенны глубоко в прах.

   И здесь не сетуют, где вопль немеет!
   И здесь не чувствуют, где радость млеет!
   Но спят под сенью кипарисов сих,
   Доколь от сна пробудит Ангел их.

   О если б я, как роза, жизнь дневная,
   В сосуде смертном плотью истлевая,
   Да рано ль, поздно ль тлен отыдет в тлен,
   Здесь лег костьми моими погребен.

   Тогда при тихом месячном сияньи
   С сочувством друг мой мимошед в молчаньи,
   Еще б мне в гробе слёзу посвятил,
   Когда б мой прах слезы достоин был.

   Еще б один раз дружбу вспомянувши,
   В священном трепете изрек вздохнувши:
   "Как мирно он лежит!" – мой дух бы внял
   И в тихом веяньи к нему предстал.
    (Цветник. 1809. №6. С.301-303)

Здесь есть почти все выделяемые исследователями "кладбищенской элегии" особенности этого жанра в том виде, как он был усвоен русской поэзией в "Сельском кладбище" Жуковского: ход мысли автора от образа кладбища и почиющих на нем к самому себе с заключительной эпитафией; друг, роняющий слезу над гробом; словесные мотивы "тишины", "молчанья", "уединенья", "сочувствия"; синтаксические параллелизмы и анафорические повторы, создающих мелодию стиха. Однако свойственный кладбищенской элегии пейзаж у Боброва редуцирован до "тихого месячного сиянья" и аллегорических "кипарисов", т.е. представлен лишь своими "знаками"; отсутствуют и существенные в элегии Жуковсого мотив "юноши" и так называемый "демократический патриархализм". Перед нами чистая схема жанра, обнажающая его религиозную, квиетистскую основу.

Откликом на новые веяния явились его переводы из Сапфо, привлекавшей в 1800-е гг. многих авторов. Бобров перевел два первых, самых известных и неоднократно до него перелагавшихся фрагмента Сапфо ("Имн Венере" и "Блажен, как жители небесны…") и два более экзотических:

   Уже вечерняя звезда во тьме блистает
   И прочих жителей к работам призывает;
   Но мне, любезна мать, никак не можно прясть;
   Лютейшая мое терзает сердце страсть.

   Блистающих Плиад уводит
   С собой сребристая луна;
   Настал полночь; – час проходит;
   А я – еще сижу одна…
     (Лицей. 1806. Ч.1. Кн.1. С.12-13)

 Последним обращением Боброва к античности стало подражание оде Горация "К Меркурию" ("Атланта внук сладкоречивый…"). В этом переложении узнаваемая "бобровская" стилистика (ср. запомнившиеся Батюшкову "парки тощи" в оде "Ночь"):

   Чистейши души в свет из нощи
   Не смеют без тебя парить;
   Ты властен лики теней тощи
   Златым жезлом своим водить. –
   О Маин сын! – будь славен вечно.
     (Цветник. 1809.  №4. С.5).

В эти поздние годы появляются и первые стихотворения Боброва, обращенные к собратьям по перу. Это "Успокоение российского Марона" и "Весенняя песнь" ("Еще крутится вихрь сребристой…"), обращенные соответственно к М.М.Хераскову и М.Н.Муравьеву (кстати, и тот, и другой в разное время являлись кураторами Московского университета). Оба стихотворения написаны одинаковыми пятистишиями с нерифмующейся заключительной строкой, проникнуты элегическим настроением и содержат указания на взаимоотношения автора с адресатом. Кроме того, Бобров прямо и прикровенно называет основные произведения Хераскова и Муравьева, включает в текст своего послания реминсценции из их стихов и варьируют их поэтические темы. Так, в "Весенней песни" картины весны являются развитием мотивов оды Мураьева "Весна. К Василию Ивановичу Майкову" (1775). А в "Успокоении российского Марона" тема "запада жизни" и лебединой песни в целом, и в особенности заключительные строфы, представляют собой интерпретацию строк Хераскова из его "Оды Александру I на день восшествия на престол" (1801) ("Так лебедь на водах Меандра // Поет прощальну песнь свою…"):

   Так лебедь бела воспевает,
   Как смертный час свой ощутит,
   Крыле сребристы опускает,
   В последни на Меандр глядит,
   Гнет выю, – млеет, – издыхает.

   И он – пел кротко, но сердечно
   И дань душевную исторг;
   Потом уснет, – как лебедь, вечно;
   О Феб мой! – приими весь долг, –
   Что я имею, – песнь и слезы…
    (Северный вестник. 1805. №7. С.113)

Однако большая часть поздних стихотворений Боброва распределяется по характерным для него жанрово-тематическим группам. Это оды, обращенные к членам царствующей фамилии ("Ангел Багрянородного отрока", "Песнь эпиталамическая на брак Высочайших лиц"), "надгробные" оды в память военачальников ("Воспоминание графа Вал[ериана] Ал[ександровича] Зубова при его могиле", "На рябиновое деревце, выросшее… на монументе Румянцова-Задунайского"), песни, эпитафии разным лицам, два стихотворения к другу П.Ф.Герингу и одно стихотворение о Тавриде ("Новое одобрение коммерции в Таврии в 1806 году").

Наиболее значительны "военные" оды, связанные с кампаниями 1805 и 1806–1807 гг. ("Год к вечности",  "Походный бой", "Шествие скипетроносного Гения с полуночных пределов России к западным"). Ода "Год к вечности", опубликованная без подписи в первом номере журнала "Лицей" за 1806 год, является едва ли не первым по времени поэтическим откликом на сражение под Аустерлицем. Бобров в свойственных ему символических, неоднозначных образах довольно точно передает ход сражения, вплоть до расположения войск и их движений на поле боя. Вот как, например, говорится об отступлении одного из четырех французских корпусов под натиском Ф.Ф.Буксгевдена и о прорыве Д.С.Дохтурова, уже считавшегося погибшим, через позиции неприятеля:

   Другой, как в некоей пустыне,
   Зря четырех волков набег
   И, кажется, грозя судьбине,
   Разит троих; – четвертый в бег…
   И сам в строю без шума славы.

   А тамо, – где дружина ратна,
   Лишась главы своей в вождях,
   Шаталась, – как лодья злосчастна,
   Носима без кормы в волнах, –
   Вдруг витязь некий крылатеет,
   Как из под трупов иль гробов,
   Взывает к ней – и с нею реет
   Сквозь весь железный лес врагов,
   Где ждал его в конце венец.
     (Лицей. 1806. Ч.1. Кн.1. С.7)

В оде упоминаются также Кутузов и Багратион, уподобленные античным героям (Фабий и Леонид), и прямо назван Александр I.

Самое пространное из поздних стихотворений Боброва – это изданная отдельно небольшая поэма "Россы в буре, или Грозная ночь на Японских водах" (СПб., 1807). Речь в ней идет об одном эпизоде кругосветной экспедиции И.Ф.Крузенштерна, о том, как в октябре 1804 г. шлюп "Надежда", направлявшийся из Перопавловска-Камчатского в Нагасаки, был застигнут тайфуном у берегов Японии. Бобров, прославляя мужество "русских мореходцев", которым посвящена поэма, с документальной точностью воспроизводит подробности происшествия. Текст поэмы автор сопроводил пространными, вдвое ее превышающими примечаниями, где ссылался на устные рассказы и дневники М.Н.Ратманова, участника плавания. Вероятно, Бобров сочинил эту поэму, откликаясь на пожелания моряков прославить поход в стихах (ведь он служил а Адмиралтейском департаменте, ведавшем делами экспедиции Крузенштерна, и после их возвращения, конечно, беседовал с мореходами). Такое пожелание, по крайней мере, есть в записках самого Крузенштерна, который соответствующий эпизод описывает следующим образом: "Бесстрашие наших матросов, презиравших все опасности, действовало в сие время столько, что буря не могла унести ни одного паруса. В 3 часа пополудни рассвирепела наконец оная до того, что изорвала все наши штормовые стаксели, под коими одни мы оставались. Ничто не могло противостоять жестокости шторма. Сколько я ни слыхивал о тифонах, случавшихся у берегов китайских и японских, но подобного сему не мог себе представить. Надобно иметь дар стихотворца, чтобы живо описать ярость оного" (Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 4, 5 и 1806 годах на кораблях "Надежде" и "Неве"… М., 1950. С.278–279; курсив мой). Бобров, прославившийся как певец "ужасных сцен Натуры", для этой цели подходил лучше, чем кто бы то ни было.

Стихи, посвященные флотоводцам, морским сражениям, спуску на воду новых кораблей и т.п., во множестве имеются в "Рассвете полночи" и свидетельствуют о неподдельном интересе Боброва к морской тематике. В последние годы он имел с ней дело и по службе. Так, по заданию Адмиратейского департамента он перевел вторую и третью части "Всеобщей истории о мореходстве" (изд. в 1808 и 1811 гг.), а потом, уже по собственному почину, предпринял оригинальное исследование о мореходстве славянских народов. Бобров успел написать о плаваниях южных и западных славян и собственно "россиян" до Петра I. В 1809 г. рукопись была представлена в департамент и автору было рекомендовано "заняться продолжением сочинения со времен Петра Великого", что исполнить он уже не успел. Незавершенный труд был издан через два года после смерти Боброва "в уважение усердной службы и честного поведения сего чиновника и бедности оставшегося по нем семейства" ("Древний российский плаватель, или Опыт краткого дееписания, с присовокуплением инде критических замечаний на некоторые чужестранные повести о морских походах россиян". СПб., 1812).

И все же главный труд последних лет жизни Боброва – поэтический. Это поэма "Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец" (Ч.1–2. СПб., 1807–1809), "иносказательная эпопея", повествующая о религиозных исканиях и заблуждениях человечества до Христа в форме аллегорического путешествия. В ней Бобров ориентировался на европейских авторов религиозных эпопей (Дж.Мильтона, Ф.Г.Клопштока и др.), но создал совершенно оригинальное произведение, в котором, между прочим, зашифровал некоторые подробности собственной биографии. Огромная по размеру (около 900 страниц), со множеством ученых комментариев, изобилующая отвлеченными рассуждениями, странная по сюжету и архаичная по языку, эта поэма, итоговое произведение Боброва, подчеркнула как сильные, так и слабые стороны его творчества (см. о ней на сайте статью "Поэмы Семена Боброва").

В отличие от "Херсониды", "Древнюю ночь вселенной" современники не восприняли, даже литераторы в массе своей, кажется, ее не прочли (не в последнюю очередь по причине большого объема). В глазах оппонентов эта поэма подтвердила уже сложившуюся к 1809 г. репутацию Боброва как "сумбуротворца по преимуществу" (С.П.Жихарев). Эпиграммы карамзинистов на "Бибриса" вскоре стали известнее его сочинений. Особенно была известна эпиграмма П.А.Вяземского, остававшаяся на слуху и после того, как ее герой был почти вовсе забыт:

   Нет спора, что Бибрис богов языком пел,
   Из смертных бо никто его не разумел.

Это эпиграмма, вместе с двумя другими, была напечатана вслед за некрологом Боброва, скончавшегося 24 марта 1810 г. от чахотки.

Современники не оставили практически никаких воспоминаний о жизни Боброва. Причиной тому был, вероятно, его малообщительный характер, о котором поведал М.И.Невзоров, автор единственного мемуарного свидетельства. Однако о смерти и последних днях этого поэта, так часто писавшего о смерти, известны некоторые подробности. О них сообщил Павел Павлович Икосов (1760–1811), небольшой стихотворец, давний университетский приятель, а в последние годы сослуживец Боброва: "Болезнь его сначала имела медленное нашествие; сильный кашель только его обременял, однако же не препятствовал ему выходить к должности как в департамент Адмиралтейства, так и в Комиссию составления законов, особливо в благоприятную погоду; потом такая осиплость в горле появилась, что сострадательно было на него смотреть, если он хотел что с чувством выразить. В таком положении г. Бобров был месяца четыре и более, а недели две перед кончиною слег в постель и открылось у него гортанью кровотечение. – Я его посещал марта 14, и тогда он казался спокойнее, кровь показывалась только при извержении мокроты. – Он изъявлял желание видеть скорее весну; однако ж говорил, что он не думает выздороветь. В вечеру при мне доктор, его лечивший, осмотрел пластырь с шпанскими мухами на груди, но действия пластырь никакого не имел. На другой день попечением благодетеля его, генерала цейгмейстера Петра Федоровича Геринга, составлен был из трех врачей совет; но все не полегчало, и на 22 число марта около трех часов ночи после покойного сна пустилась вдруг кровь как бы из всех сосудов разом, и тут смерть восторжествовала, сразив больного на руках супруги. Тело его погребено в самый день Благовещенья, т.е. 25 марта, на Волковом кладбище, тело, которое достойно быть положено близ гроба г. Ломоносова" (Друг юношества.. 1810. №5. С.127-128).