Вместе с тем, в самой топографии "Братьев Карамазовых" проступает стремление автора соединить впечатления последних лет с детскими воспоминаниями. Если город, в котором происходит действие романа, повторяет облик Старой Руссы, где Достоевский подолгу жил в период работы над произведением, то названия окружающих Скотопригоньевск деревень — Мокрое, Даровое, Чермашня — связаны с имением отца Достоевского и ранними годами будущего писателя.

Схожее свойство проявляется в формировании Достоевским фабулы "Братьев Карамазовых". В ее основу легли, с одной стороны, история молодого офицера Дмитрия Ильинского, мнимого отцеубийцы, осужденного на двадцатилетнюю каторгу за чужое преступление, с которым писатель познакомился еще в омском остроге (эта история изложена в "Записках из Мертвого дома"); а с другой стороны — отдельные темы и мотивы главных, грандиозных замыслов Достоевского под названием "Атеизм" и "Житие великого грешника", имевших целью изобразить "падение" и "восстановление" человеческой души, современного русского человека, обретающего потерянную им веру в драматических борениях совести и сложных коллизиях с людьми.

"Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается", — говорит один из персонажей "Братьев Карамазовых", старец Зосима (14; 290). Способность художнического взора Достоевского проникать глубоко в корни человеческой природы и связи между законами человеческого духа и общественного организма, в нервные узлы и скрытые причины формирования господствующих идей и предпочтений, зависимостей и объединений, обусловила особую многосоставность последнего романа писателя. Энциклопедичность, всесторонне выражающая "текущую" общественную жизнь, пристально и с пристрастным интересом изучавшуюся Достоевским на страницах "Дневника писателя", сопрягается в "Братьях Карамазовых" со сосредоточенностью на мысли о "восстановлении погибшего человека" — основной, как полагал сам Достоевский, для всего искусства девятнадцатого столетия (20; 28). Уголовное преступление и любовное соперничество вливаются в водоворот социально-психологических и духовно-мировоззренческих проблем, соотносимых с философско-историческими обобщениями о судьбах России и всего человечества, с вечными законами бытия. Отцеубийство раскрывается в масштабах "последнего смысла мировой трагедии".

Обдумывая "Письмо к издателю "Русского вестника", которое должно было объяснить читателям причину задержки печатания "Братьев Карамазовых", и намереваясь в нем, еще до завершения романа, вступить в полемику с критиками, Достоевский обращался к ним и читателям, разъясняя общую концепцию произведения: "Совокупите все эти четыре характера (имея в виду Карамазовых — Ф.Т.) — и вы получите, хоть уменьшенное в тысячную долю, изображение нашей современной действительности, нашей современной интеллигентной России. Вот почему столь важна для меня задача моя" (15; 435). Тайна человека и творимой им истории разгадывается через развивающиеся параллельно судьбы братьев Карамазовых, каждый из которых, сталкиваясь с непредвиденными последствиями собственных духовных недугов, занят разрешением "последних", "проклятых" вопросов о первопричинах и конечных целях бытия.

"Како веруеши али вовсе не веруеши?" — вот что интересует "русских мальчиков", которым не нужны миллионы, а "прежде всего надо предвечные вопросы разрешить": "есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца" (14; 212, 213). "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю" (14; 25); "А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как Его нет? …Тогда, если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?" (15; 32) — в этих помышлениях и вопрошаниях братьев Карамазовых сосредоточена корневая система произведения, из которой произрастает все действие романа.

"Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных… Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее" (14; 290-291). Устами своего героя, старца Зосимы, Достоевский говорит о глубинной потребности человеческой души в обретении подлинного, не теряемого со смертью, смысла жизни. О потребности, удовлетворяемой лишь верой в Бога и бессмертие человека как Его творения. Не случайно в подготовительных материалах к "Бесам" Достоевского появилось следующее рассуждение: "Итак, прежде всего надо предрешить, чтоб успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьезно и вправду веровать? В этом все… Если же невозможно, то хотя и не требуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего все сжечь" (11; 179).

Достоевский показывает в своем последнем романе, как от решения проблемы существования Бога и человеческой посмертной судьбы, будь то внятного и очевидного или подспудного, смутного и завуалированного, зависит восприятие фактической реальности: благоговейное и доверчивое приятие бытия, сопровождаемое "радостью, без которой человеку жить невозможно” (15; 31), чувством "явным и как бы осязательным", "как что-то твердое и незыблемое", словно "свод небесный", сходит в душу (14; 358), "высшим порядком" и различением добра и зла — или бесконечное умножение идолов и суррогатов (прогресс, наука, деньги, гражданское общество и т.д.), власти и собственности, ради торжества "шефа земли", которому хотя и "все позволено", но в конечном итоге все безразлично, и в душе которого "плоско и сухо" (15; 27).

Ключ к осмыслению "живой связи нашей" с миром "горним и высшим" и ее значения для мира дольнего дан автором "Братьев Карамазовых" в евангельском эпиграфе к роману, обозначающем точку отсчета в восприятии повествования. Краткая притча о зерне говорит о двух противоположных жизненных путях и итогах: "если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно" — путь, ведущий к бесплодному итогу; "а если умрет, то принесет много плода" — путь обильного плодоношения. Следование по какому-либо из этих путей, противоположных по их значению для вечности, именуемой в Евангелии Царством Небесным, соответствующим образом характеризует то главное для каждого героя "Братьев Карамазовых" дело, которому он отдает свою жизнь.

Оба исхода предполагают странный, на первый взгляд, парадокс, еще ярче проявляющийся в следующих за притчей о зерне евангельских словах: "Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" (Ин. 12, 25). Понять этот парадокс можно только имея в виду ту тайну человека, о которой Достоевский еще в 1838 году, в семнадцать лет, писал брату, поражаясь двойственности человеческой природы, скрывавшей загадку зла и грехопадения: "Атмосфера души человека состоит из слияния неба и земли; какое же противозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, мир принял значение отрицательное, и из высокой изящной духовности вышла сатира…" (28, кн.1; 50).

После грехопадения ветхое, греховное естество так прочно укоренилось, наложась на естество совершенное, обновленное, искупленное крестной смертью Христа, что почитается человеком как подлинное и единственно возможное. И только через отвержение, умерщвление этого мнимого, ветхого человека спасается к жизни подлинный — новый, совершенный человек. Таким образом, идея эпиграфа к "Братьям Карамазовым" — идея креста, который есть следование за Христом, соединение с Ним (не случайно после притчи о зерне Христос обращается к слушающим Его: "Кто Мне служит, Мне да последует…" — Ин. 12, 26): "…кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее" (Мк. 8, 34- 35). "Я сораспялся Христу, — говорит апостол Павел, — и уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2, 19 - 20).

Именно о пребывании во Христе свидетельствует евангельский смысл плодоношения: "Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего" (Ин. 15, 4 -5). Пребывать во Христе, "облечься во Христа", по выражению апостола Павла ("все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись" — Гал. 2, 19 - 20), — это путь поглощения смертного жизнью (2 Кор. 5, 4), при котором "внутренний человек" "со дня на день обновляется" (2 Кор. 4, 16).

Н.О. Лоссский, исследуя христианское миропонимание Достоевского, точно улавливает пафос писателя: "зло эгоистического самолюбия так проникает всю природу падшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собою пример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира, чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовно стремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека". Самому Достоевскому принадлежат слова, что "Христос весь вошел в человечество". В подготовительных материалах к "Бесам" он отмечал: "Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера в то, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, все воплощенное Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека в сторону" (11, 187 - 188).

Достоевскому была свойственна именно глубоко личностная, сердечная прикованность ко Христу, раскрытая им в "символе веры", охарактеризованном им по выходе из каторги в письме к Н.Д. Фонвизиной: "Я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже. симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной" (28, кн.1; 176).

Это непосредственное (используя выражение самого Достоевского) восприятие им Христа отражает убежденность автора "Братьев Карамазовых" в кардинальном изменении с воплощением Бога Слова земного человеческого бытия, которое — со всем его невообразимым и бесчисленным злом — спасено и искуплено Христом. Человеку остается лишь принять это спасение как основу своей жизни. Потому и говорит один из героев последнего романа писателя: "жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если б захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай" (13;262). Восприимчивость к Слову Божию, отклик на Него становятся в художественной системе "Братьев Карамазовых" важнейшим качественным определением личностного ядра его героев.

В то же время предисловие к роману ("От автора"), развивая содержащееся в эпиграфе противопоставление двух жизненных путей, уведомляет читателей о том, что главный герой — Алеша Карамазов — "человек странный, даже чудак". Но однако "не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались" (14; 5). Именно Алеша, доброта, открытость и отсутствие эгоизма которого кажутся чудачеством окружающим его людям, привыкшим к греху и злобе уязвленного самолюбия и называющим его "маленьким юродивым", именно он благодаря таким свойствам своей души удерживает мир этих людей от окончательного распада, от войны всех против всех, и более того, вносит в него начатки подлинного братства. Уже здесь Достоевским обозначено, что путь укоренения в "сердцевине целого", путь крестный — настолько чужд миру, вышедшему "на новую дорогу", что следование по нему воспринимается на иначе как чудачество. Как говорит апостол Павел, "слово о кресте", которое для спасаемых — "сила Божия", "для погибающих юродство есть" (1 Кор. 1, 18).

В черновых набросках к роману Достоевский отмечал: "ВАЖНЕЙШЕЕ. Помещик цитует из Евангелия и грубо ошибается. Миусов поправляет его и ошибается еще грубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает…" (15; 206). Такая всеобщая глухота к Слову Божию была для Достоевского несомненным апокалиптическим признаком, предвещая и личные, и мировые катастрофы, неизбежность приближения которых не могли скрыть ни технические чудеса, ни гигантские промышленные выставки, ни другие успехи "цивилизации".

В.В. Тимофеева, корректор типографии, где печатался "Гражданин", редактировавшийся Достоевским, вспоминала о словах писателя: "Они (т.е. либералы — Ф.Т.) и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним "прогрессам" и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то родился и идет!… Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, — ближе, чем думают!" А в своем "каторжном" Евангелии, подаренном ему в Тобольске женами декабристов на его пути в Омский острог, Достоевский около 9-го стиха 17-й главы Апокалипсиса, где повествуется о жене, сидящей на звере, имя которой "Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным", оставил помету "цивилизация".

Таким образом, предисловие "От автора", обращенное непосредственно к читателю, существенно конкретизирует смысл евангельской притчи, взятой в качестве эпиграфа, применительно к духовному выбору жизненной цели, составляющему основу происходящего в романе. Во время всеобщего отказа от пути "принесения плода", которое один из героев "Братьев Карамазовых", таинственный посетитель старца Зосимы, весьма показательно называл периодом всеобщего уединения ("ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие" – 14; 275), следование по "пути плодоношения" становится противостоянием апостасии.

В таком противостоянии Достоевский видел особое призвание России: "Мы несем 1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия (два пророка, которым, согласно повествованию Апокалипсиса, дано будет проповедовать в последние дни отступившему от Бога человечеству – Ф.Т.), чтобы сразиться с антихристом, т.е. духом Запада, который воплотится на Западе. Ура за будущее" (11; 167 - 168); а согласно свидетельству В.С. Соловьева, оставленному им в конце третьей речи в память Достоевского, писатель применял к России апокалиптическое видение Иоанна Богослова "о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родити сына мужеска: жена — это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, которое Россия должна сказать миру". Совокупностью переплетающихся духовных судеб Карамазовых Достоевским и создается объемная, избегающая "греха односторонности" картина вызревания этого животворного зерна.