Историософия и публицистика Тютчева

Темы будущих политических статей и исследовательских раздумий поэта просматривались уже в таких его ранних стихотворениях, как "К оде Пушкина на Вольность" (1820), "14-е декабря 1825" (1826), "Олегов щит" (1829), "Как дочь родную на закланье…" (1831), а в более поздних стихах заняли большое и самостоятельное место. Богатый материал для отстаивания правоты своих оценок и выводов в этих статьях и раздумьях давали ему непосредственные наблюдения за состоянием государственных умов и общественного мнения на Западе, специфика дипломатической работы, знание тайных пружин политики. Анализ дипломатических депеш Тютчев в 30-х гг. позволяет сделать вывод о том, что уже в них в значительном виде обозначились принципиальные темы и внутренняя логика его будущих печатных выступлений, первым из которых стало "Письмо русского".

Письмо без подписи, датированное 19 марта 1844 г., адресовалось редактору издававшейся в Баварии аугсбургской "Allgemeine Zeitung" ("Всеобщей газеты") и было опубликовано в ней 21 марта 1844 г. Письмо "одного русского" принадлежало перу Тютчева и стало реакцией на напечатанный в газете тремя днями ранее очерк "Русская армия на Кавказе", который составлял фрагмент анонимного цикла "Письма немецкого путешественника с Черного моря" и в котором подвергались критике порядки, традиции и обычаи военной службы в России, а солдаты сравнивались с галерными каторжниками.

Подобная критика входила в состав систематической антирусской пропаганды на страницах "Allgemeine Zeitung", о чем российский поверенный в делах в Мюнхене Л.Г. Виолье 28января/9 февраля 1844 г. докладывал из Мюнхена министру иностранных дел К.В. Нессельроде: "Последнее время "Allgemeine Zeitung" вновь позволяет себе помещать статьи о внутреннем управлении в России, столь же лживые, сколь недоброжелательные. Я поспешил обратить на это внимание Министров иностранных и внутренних дел; кажется вмешательство их покуда приостановило сия злонамеренные публикации, кои "Allgemeine Zeitung" непрестанно разыскивает в изданиях самых безвестных и воспроизводит на своих страницах" (Канцелярия МИД. 1844. №155. Л. 62. 62б //Цит. по: Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева. М., 1999. С. 267 - 268).

На следующий день после публикации очерка "Русская армия на Кавказе" Л.Г. Виолье выразил протест министру иностранных дел Баварии А. фон Гизе, а Тютчев откликнулся "Письмом русского", которое напечатали в немецком переводе с французского языка.

"19 марта. В приложении к №78 "Allg. Zeitung" от 18 марта я прочел статью о русской армии на Кавказе. Среди прочих странностей в ней есть одно место с таким приблизительно смыслом: "Русский солдат нередко напоминает французского каторжника, сосланного на галеры". Все остальное в статье по своему направлению является, в сущности, лишь развитием данного утверждения. Позволительно ли будет русскому высказать в связи с этим два замечания? Столь удивительные мысли пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, уравниваемые подобным образом с галерными каторжниками, те же самые, что почти тридцать лет назад проливали реки крови на полях сражений своей родины, дабы добиться освобождения Германии, крови галерных каторжников, которая слилась в единый поток с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и восстановила ее независимость и честь. Таково мое первое замечание. Второе же следующее: если вам встретится ветеран наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто среди всех противников, воевавших с ним на полях сражений Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений сохранял гордый вид: можно поставить десять против одного, что он назовет вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции, где чужеземное вторжение оставило свой след в 1814 году, и спросите жителей этих провинций, какой солдат в отрядах неприятельских войск постоянно выказывал величайшую человечность, высочайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям, безоружным гражданам, можно поставить сто против одного, что они назовут вам русского солдата. А если вам захочется узнать, кто был самым необузданным и самым хищным, - о, это уже не русский солдат. Вот те немногие замечания, которые я хотел высказать, говоря об упомянутой статье; я не требую, чтобы вы поделились ими со своими читателями. Эти и многие другие, с ними связанные думы - о чем вам столь же хорошо известно, как и мне - живут в Германии во всех сердцах, а посему они совсем не нуждаются в каком-либо месте в газете. В наши дни - благодаря прессе - нет более неприкосновенной тайны, названной французами тайной комедии; во всех странах, где царит свобода печати, пришли к тому, что никто не отваживается сказать про подлинную причину данного положения вещей то, что каждый об этом думает. Отсюда ясно, почему я лишь вполголоса раскрываю вам загадку о настроении умов в Германии по отношению к русским. После веков раздробленности и многих лет политической смерти немцы смогли вновь обрести свое национальное достоинство только благодаря великодушной помощи России; теперь они воображают, что неблагодарностью смогут укрепить его. Ах, они обманываются. Тем самым они только доказывают, что и сейчас все еще чувствуют свою слабость."

Анонимная статья Тютчева оказалась вовлеченной в "диалог" на государственном и общественно-публицистическом уровнях. 16/28 марта А. фон Гизе уведомил Л.Г. Виолье о предупредительных мерах, принятых по протесту последнего в связи с публикацией очерка "Русская армия на Кавказе", а 6 июня "Allgemeine Zeitung" напечатала ответ на "Письмо русского" самого "немецкого путешественника", утверждавшего, что "уважаемый автор" превратно истолковал из-за "полного незнания немецкого языка" следующее место его статьи: "Среди некрепостных русских многие за разные проступки и преступления стали забираться в солдаты… За те самые преступления, совершение которых, например, во Франции лишает человека возможности служить в армии, а военные навсегда исключаются из ее рядов, в России люди осуждаются на солдатскую повинность. Можно подумать, что у русских наказывают менее сурово, чем у французов, так как вместо того чтобы облачить преступника в грубую одежду галерного каторжника, милостиво ограничиваются тем, что надевают на него почетную форму солдата. Но 25 лет службы в столь почетном сюртуке при такой дисциплине - это немало…" ("Zeitschrift fur Slavische Philologie. 1930. Ba. VI. Doppelheft ?. S. 412).

Вряд ли есть особые основания упрекать Тютчева, прожившего в Германии более двадцати лет и переводившего произведения И.В. Гете, Ф. Шиллера, Г. Гейне и других ее писателей, в незнании немецкого языка. Напротив, он чутко уловил и даже несколько смягчил скрывавшийся за приведенным сравнением обобщающий смысл: принятые в европейских странах цивилизованные критерии оценки незаконных деяний не приняты в России, чья армия пополняется преступниками, способными на "варварские" действия. Таким образом, речь должна идти не о патриотических разглагольствованиях, как замечает "немецкий путешественник", а об эмоциональном оживлении предававшихся забвению событий и фактов недавней истории и о заострении реально существовавших в Германии и на Западе в целом политических, идеологических, публицистических тенденций, затрагиваемых поэтом и в следующем  публичном выступлении.

В статье "Россия и Германия" ставились вопросы отношения к России европейского общественного мнения и печати вообще и немецкого в частности к России, союза двух государств, особенностей их исторического прошлого и перспектив возможного будущего. Первоначально статья носила заглавие "Lettre a Monsieur le D-r Gustane Kolb, redacteur de la Gazette Universelle" ("Письмо господину д-ру Густаву Кольбу, редактору "Всеобщей газеты") и предназначалась для публикации в этом издании вслед за мартовским "Письмом русского". Возможно, она не была напечатана из-за полемики, вызванной этим письмом, но вскоре вышла отдельной анонимной брошюрой в Мюнхене. Уже 7/19 мая прочитавший ее А.И. Тургенев из Шанрозе под Парижем советует В.А. Жуковскому, пребывавшему во Франкфурте, ознакомиться с ней: "Достань письмо, брошюру Тютчева без имени, к Кольбу, редактору аугсб<ургской> газеты, в ответ на статью его о России. Очень умно и хорошо писана <…> Только одно слово Кюстин, но вообще нападает на немцев, кои бранят Россию <…> Тютчев доказывает, что союз Германии с Россией был и всегда будет благотворен для первой и что войска наши всегда готовы на ее защиту" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 68). Если у либерально и западнически настроенного А.И. Тургенева "брошюра" Тютчева вызывала определенные возражения, то такие ее читатели, как В.А. Жуковский, П.А. Вяземский или Николай I выразили согласие с ее положениями. В письме к родителям от 27 октября 1844 г. Тютчев так передавал рассказ генерал-адъютанта Л.А. Нарышкина: "Я был у него сегодня по его возвращении из Гатчины, и он сказал мне, что случайно прочитав летом брошюру, напечатанную мною в Германии, он, следуя своей привычке, всем говорил о ней. И в конце концов ему удалось представить ее государю, который, прочитав ее, объявил, что нашел в ней все свои мысли, и будто бы поинтересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать, - по причинам, не имеющим ничего личного" (Тютчев Ф.И. Сочинения: В 2 т. М., 1984. Т. 2. С. 99). "Письмо господину д-ру Густаву Кольбу…" вызвало известный резонанс. В нем же обозначились главные темы и внутренняя логика историософской публицистики Тютчева. Как отметил И.С. Аксаков в письме И.С. Гагарину от 7/19 ноября 1874 г., "уже в 1844 году, еще до переселения его в Петербург, написана и издана им в Германии брошюра, в которой помечено им политическое историческое воззрение, впоследствии лишь разработанное и развитое, без всякого противоречия себе самому" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 50).

В статье "Россия и Германия" поэт обсуждает тот образ своего отечества, который складывался на Западе в 20 - 30-х гг. XIX столетия. Он стал непосредственным свидетелем развития антирусских настроений в эти годы, мог вблизи наблюдать примеры предвзятых тенденций, порою принимавших крайне резкие формы. Рост влияния российской державы в черноморском бассейне и на Ближнем Востоке постоянно вызывал подспудное сопротивление европейских стран, противопоставлявших ему там экономическую экспансию, политическое давление и антирусскую пропаганду в прессе. Особую активность проявляли английские политики, которые приписывали России захватнические замыслы и создавали из нее образ врага, обвиняя в намерении захватить Константинополь и распространить свое влияние на Ближнем Востоке и в Азии, вплоть до похода на Персию и Индию. Подобные обвинения и осуждения (с призывами всеобщего объединения против России) накладывались на памфлетно-карикатурные изображения страшного "захватчика", "тирана", "деспота", "петербургского чудовища", "жестокого татарина", какими в многочисленных брошюрах и книгах не только в английской, но - в еще бoльшей степени - и во французской печати. Тютчев пишет о "стоглавой гидре парижской прессы, извергающей на нас громы и молнии" и представлявшей Россию страной "северных варваров", "цивилизацией сабли и дубины". Страх перед возраставшим могуществом России и возможным объединением славян под эгидой русского царя служил одним из источников формирования фантастического образа нового Чингисхана, как пишет Тютчев, "какого-то людоеда XIX века", который якобы угрожает завоеванием всему Западу и даже представляет опасность для всего человечества. Подобные образы тиражировались политическими деятелями и журналистами различных европейских стран, в том числе и Германии. Общеевропейские антирусские настроения усиливались в Германии влиянием внедрявшегося в общественное сознание жупела "панславизма". В 1841 г. Н.И. Надеждин писал из Вены, что "со всех концов Германии бьют тревогу; распускают слухи, подозрения, страхи; проповедуют вообще ополчение против какого-то страшилища, окрещенного мистическим именем панславизма" (Москвитянин. 1841. Ч. III. № 6. С. 515).

Особое место в статье "Россия и Германия" занимает критика книги маркиза Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году", которая в мае и ноябре 1843 г. выдержала в Париже два издания, была переведена с французского на английский и немецкий языки и принесла автору широкую известность. В книге ярко и выпукло выразились обозначенные выше идеологические стереотипы и страхи, смешались достоверные и недостоверные сведения о стране "северных варваров" из различных печатных источников, устных бесед, анекдотов, слухов и т.п. По словам А.И. Герцена, из всей русской жизни в обзоре автора оказалась лишь одна треть, в описании которой есть меткие наблюдения. С точностью отдельных наблюдений в этой одной трети, касающихся аристократических придворных и чиновничьих кругов или бездумной подражательности Западу, соглашались Николай I, А.Х. Бенкендорф, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и многие другие читатели "России в 1839 году", в том числе и Тютчев. Последний, по словам немецкого дипломата и литератора К.А. Фарнгагена фон Энзе, в книге маркиза "многое поправляет, но и признает его (Кюстина - Б.Т.) достоинства" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 460).

Отмеченные достоинства сочинения французского "путешественника" совсем не перевешивали его многочисленных изъянов, обусловленных субъективными свойствами личности и методологией автора, которую Тютчев сравнивал с водевилем. Не зная русского языка, истории, литературы и культуры, маркиз наспех проезжал большие расстояния, избегал разговоров с представителями разных сословий, неточно излагал те или иные факты, но при этом проецировал узкий круг ограниченных сведений и впечатлений на огромный масштаб всей страны, отождествлял "фасадность" придворного окружения с сущностью всей нации, превращал повторяющиеся скороспелые суждения в глобальные категорические и метафорические обобщения. По мнению автора, Россия - это "пустыня без покоя и тюрьма без досуга", "государство, где нет никакого места счастью", она "возникла лишь вчера, и история ее богата одними посулами", а "единственное достоинство русских - покорность и подражание", они - "скопище тел без душ". Более того, "русская цивилизация еще так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия - не более чем сообщество завоевателей, сила ее не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости" (Кюстин Астомар де. Россия в 1839 году. М., 2000. Т. 2. С. 439).

Именно "водевильная", усеченно-памфлетная методология, выделяющая из многоликой и противоречивой социально-исторической реальности "живописные" факты, отрывающая их от целостного контекста, направляющая на них яркий луч света и выдающая их за полноту картины и истины (методология, свойственная разного рода "художникам", риторам, ораторам, идеологам, пропагандистам), становилась ясной более глубоким читателям. П.А. Вяземский, как и Тютчев, подчеркивал, что маркиз употребил свой ум и талант для сочинения толстенного с "оттенком партийности" четырехтомного "романа", наполненного грезами, намеками, "белой и черной магией", смесью ложного пафоса и морализаторства, скандальности и философских обобщений, религии и политики, исторических фактов и сплетен.

Такому романически-магическому подходу Тютчев противопоставляет Историю, которая, по его убеждению, является истинным защитником России и которую быстро забывают агрессивно настроенные по отношению к ней немецкие либералы. Двадцать два года спустя после публикации "России и Германии" поэт, говоря о наблюдавшихся им тогда идеологических тенденциях, подчеркивал: "Они, в продолжение тридцати лет, разжигали в себе это чувство враждебности к России, и чем наша политика в отношении к ним была нелепо-великодушнее, тем их не менее нелепая ненависть к нам становилась раздражительнее" (Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 400).

Тютчев напоминает о "Союзе святом", который Россия заключила с Германией для освобождения последней от наполеоновского владычества и который приветствовало немецкое "великое поколение 1813 года". В дальнейшем "Союз святой", развившийся в Священный союз, предполагал тесное взаимодействие и солидарность в деле сохранения сложившихся государственных установлений и борьбы против революционных тенденций, а его участники взаимно обязались всегда "подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь", как "братья и соотечественники". В своем политическом завещании Фридрих-Вильгельм III писал сыну, сменившему его в 1840 г.: "Прилагай все возможные усилия для поддержания согласия между европейскими державами и прежде всего для того, чтобы Пруссия, Россия и Австрия никогда не разлучались друг с другом" (Цит. по: Simon Ed. L. Allemane et la Russie au XIX siecle. P., 1893. P. 79). В феврале 1854 г. Тютчев вспомнил "завещание этого бедного короля Фридриха-Вильгельма III" в письме к К. Пфеффелю: "Увы! Что бы сказал он там наверху, глядя на происходящее здесь внизу, и как мало опыт отцов служит детям" (Revue de Deux Mondes. 1854. Т. 6. С. 886).

Тютчев сожалел, что "внизу" декларированные в рамках Священного союза принципы христианской и легитимистской политики были далеки от необходимого воплощения, а "дети", представляющие либеральные, демократические и революционные течения немецкой общественной жизни, считали Россию "жандармом Европы" и противником национального единства Германии.

С точки зрения поэта, подобное восприятие походило "на первые впечатления, произведенные на современников открытиями Колумба". По его наблюдениям, именно таким непонятным, неведомым, неожиданным миром воспринималась Россия на Западе, отказывавшемся признавать за ним подлинную новизну духовного, исторического и культурного содержания и видевшего в нем лишь разраставшуюся материальную силу и угрозу для собственного существования. Однако так называемые завоевания, пишет автор "России и Германии", "явились самым естественным и законным делом", "просто состоялось необъятное воссоединение" славян и тяготевших к России народов. Напротив, во времена своего могущества Запад "затрагивал границы сего безымянного мира, вырвал у него несколько клочков и с грехом пополам присвоил их себе, исказив их естественные национальные черты". Речь идет о славянских народностях, которые в ходе истории оказывались завоеванными ведущими европейскими государствами и испытывали постоянную угрозу утратить национальную идентичность. Тютчев рассматривает "Новый свет" Восточной Европы как огромное и целостное единство, "прочно взаимосвязанное в своих частях. живущее своей собственной органической, самобытной жизнью", принципиальной опорой и ценностью которого является православная вера. В его представлении Восточная Европа может стать "подлинной державой Востока" во главе с Россией, способной объединить славянские народы, сохраняющей православную веру и наследие Византийской империи. По логике поэта, подлинность и сила такой державы должны основываться на ясном осознании и практическом воплощении "менее искаженных" (в сравнении с католичеством и протестантизмом) начал христианства в православии, в отказе от языческих принципов, ослаблявших и приводивших к гибели предшествующие основные империи (Ассирия, Персия, Македония, Рим), упоминающиеся в незавершенном трактате "Россия и Запад". В этом случае утверждается "торжество права исторической законности над революционным способом действия", поскольку сохраняется традиция берущей начало от Бога и потому единственно законной Вселенской Божественной Монархии, которая разрушается в самочинном общественном новаторстве и уступает место разнообразным, скрытым или явным, проявлениям "самовластия человеческого я", на чем Тютчев подробнее остановится в следующей статье "Россия и Революция". В его понимании Россия в XIX в. практически оставалась единственной страной, которая пыталась сохранить высшую божественную легитимность верховной власти в самодержавии, опирающемся на православную веру.

С точки зрения Тютчева, такая Россия сохраняет "верность при всяком испытании сложившимся союзам и принятым обязательствам", способна помочь Германии преодолеть терзавшие ее в прошлом раздоры и разделения и успешно противодействовать извечной сопернице, а ныне революционизированной Франции.

< "Записка" > Николаю I составлена Тютчевым в первой половине 1845 г. и выражает его стремление влиять на политику правительственных кругов. Свою деятельность на любом поприще он воспринимал как служение национальным интересам России, которые в 40-х гг. осознавал в контексте тысячелетней истории, что и отражено в данном документе. Именно отсутствие такого сознания нередко удручало Тютчева, размышлявшего позднее о правительственном кретинизме, т.е. неспособности "различать наше я от нашего не я", о политике "личного тщеславия", подчиняющей себе национальные интересы страны, о "жалком воспитании" правящих классов, увлекшихся "ложным направлением" подражания Западу: "и именно потому, что возвращение на истинный путь будет сопряжено с долгими и жестокими испытаниями" (Старина и Новизна. Пг., 1915. Кн. 19. С. 236). Этот вывод из письма к жене от 17 сентября 1855 г. перекликается с оценкой сложившегося положения вещей в письме к М.П. Погодину от 11 октября того же года: "Теперь, если мы взглянем на себя, т.е. на Россию, что мы видим?… Сознание своего единственного исторического значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России" (Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 422). И в 60-х гг. поэт не устает повторять: "В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, и для которых она вместе - и соблазн, и безумие…" (Там же. С. 276). Более того, он обнаруживает, что "наш высоко образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены", может окончательно завладеть страной и что "клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно антидинастическую. Если она продержится, то приведет господствующую власть к тому, что она <…> приобретет антирусский характер" (Там же. С. 330). Тогда России грозит опасность погибнуть от бессознательности подобно человеку, который утратил чувство самосознания и держится на чужой привязи: "государство бессознательное гибнет…" (Там же. С. 372). Примечателен рассказ Тютчева в письме И.С. Аксакову от 29 сентября 1868 г. о разговоре как раз Николая I с графом П.Д. Киселевым: "…беседуя с ним о каком-то политическом вопросе, покойный государь сказал ему: "Я бы мог подкрепить мои доводы примерами из истории, но в том-то и беда, что истории-то меня учили на медные гроши. - Слово это и теперь применимо ко всем почти правительствующим, - и потому следовало бы, чтобы печать, без желчи, без иронии, в самых ласковых и мягких выражениях сказал бы им: "Все вы люди прекрасные, благонамеренные, даже хорошие патриоты, но всех вас плохо, очень плохо учили истории, и потому нет ни одного вопроса, который бы <вы> постигали в его историческом значении, с его исторически-непреложным характером. И затем следовало бы сделать перечень <таких вопросов>, короткий, но осязательный, указывая на их глубокие, глубоко скрытые в исторической почве корни" (Там же. С. 343). Составленная Тютчевым двадцатью тремя годами ранее записка для Николая I и как бы стала коротким перечнем корневых вопросов, а также своеобразной попыткой оказать влияние на степень сознательности государства и на преодоление "двойного неведения" (европейского и отечественного) относительно принципов собственного исторического бытия.

Поэт отмечает, что превратное представление о России на Западе как об исключительно материальной силе обусловлено не только принципиальным различием в самих духовных и общественных основаниях, но и отсутствием необходимых знаний об этом различии и его повсеместных и повседневных проявлениях в многообразной жизни. Он пишет о западном прозелитизме, считающем недостойным существование всякое общество, не устроенное по европейскому образцу, и о западной науке, отягощенной политическими, идеологическими, психологическими штампами и судящей о России, славянском мире и их исторических корнях наподобие "господина де Кюстина". Подобная позиция в прошлом предопределяла крестовые походы против "неверных", а также последующие завоевательные планы и войны Запада. С другой стороны, социальные и культурные достижения греко-римского и романо-германского мира отождествлялись с общечеловеческой цивилизацией и историческим прогрессом, что как бы принуждало разные народы повторять чужую жизнь, насильственно переносить на свою почву результаты естественного развития европейских стран. Между тем "православный Восток, весь этот огромный мир, возвышенный греческим крестом, един в своем основополагающем начале и тесно связан во всех своих частях", живет своей собственной самобытной жизнью. Поэт вновь повторяет мысль о православно-славянском своеобразии России и Восточной Европы, высказанную им в статье "Россия и Германия", о восточном христианстве как одухотворяющем начале сокровенной жизни общества и государства. Своими впечатлениями об органическом единстве "верослужения" и "жизни" он делится в одном из писем 1843 г. к жене, после посещения часовни с чудотворной иконой Иверской Божьей Матери: "Одним словом, все произошло согласно с порядками самого взыскательного православия… Ну что же? Для человека, который приобщается к ним только мимоходом и в меру своего удобства, есть в этих формах, так глубоко исторических, в этом мире Византийско-русском, где жизнь и верослужение одно, - в этом мире столь древнем, что даже Рим, в сравнении с ним, пахнет новизною, есть во всем этом для человека, снабженного чутьем для подобных явлений, величие поэзии необычайное, такое величие, что оно преодолевает самую яркую враждебность… Ибо к ощущению прошлого, - и такого уже старого прошлого, - присоединяется невольно, как бы предопределением судьбы, предчувствие неизмеримого будущего…" (Цит. по: Аксаков И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886. С. 21).

В <"Записке"> Тютчев подчеркивает, что Восточная Церковь является законной наследницей Вселенской Церкви, сохраняет традиции "лучшего" и "неискаженного" христианства, составляющего душу и "жизненный принцип" Восточной Империи. Россия же приняла эстафету этой Империи от Византийской и должна осознать себя в качестве таковой: "Вот Империя, беспримерным в мировой истории стечением обстоятельств оказывающаяся единственной выразительницей двух необъятных явлений: судеб целого племени и лучшей, самой неповрежденной и здоровой половины Христианской Церкви. И находятся еще люди, всерьез задающиеся вопросом, каковы права этой Империи, каково ее законное место в мире. <…> Вот в чем - для умеющих видеть - заключаются все спорные вопросы между нами и западной пропагандой; здесь самая сущность наших разногласий. Все, что не затрагивает этой сущности, все, что в полемике иностранной прессы не связано более или менее непосредственно, как следствие со своей причиной, с этим великим вопросом, не заслуживает ни на мгновение нашего внимания". Поэт полагает, что, осознавая "огромное значение наших судеб", необходимо искать союзников среди западных умов и печатных органов, способных воспринять и разделить такое понимание и противопоставить его антируской пропаганде и революционным тенденциям в Европе.

 


Страница 3 - 3 из 5
Начало | Пред. | 1 2 3 4 5 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру