Афанасий Афанасьевич Фет(1820—1892): очерк жизни и творчества

   ЖИЗНЬ В СТЕПАНОВКЕ

В 1861 г. Фет прибыл в Степановку. Перед ним были 200 десятин пахотной земли, полуразрушенный дом и ни одного деревца и ручейка вокруг. Не было и бесплатных работников: манифест 19 февраля отменил крепостное право. Но упорства и трудолюбия поэту было не занимать, и он взялся за дело.
Тургенев, всю жизнь получавший доходы со своего имения по почте от управляющего, как-то посетил Фета в Степановке и писал не без удивления: "Он теперь сделался агрономом – хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом". Зато полное сочувствие Фету выказывал другой бородатый "агроном" – Лев Толстой: "Вашей хозяйственной деятельности я не нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножко горжусь, что и я хоть немного содействовал ей".

За 17 лет, прожитых в Степановке, Фет превратил это голое место в процветающее, доходное хозяйство с усадьбой и липовыми аллеями. Но все-таки он был не просто умелый хозяин, а литератор, и с самого начала стал вести записки о помещичьем быте, нравах окрестных жителей и каждодневных трудностях, возникающих перед землевладельцем в пореформенной России. В итоге у него сложился цикл очерков под заглавием "Жизнь в Степановке, или Лирическое хозяйство". С 1862 по 1871 г. в журналах  "Русский вестник", "Литературная библиотека", "Заря" очерки Фета печатались под редакционными названиями ("Записки о вольнонаемном труде", "Из деревни", "По вопросу о найме рабочих" и др.).  Он говорил в них об "идеале естественного отношения человека к труду" – когда "рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя", резко осуждал пережитки общинного строя и крепостного права, создающие неразбериху в отношениях работников и землевладельцев, требовал ясных и исполнимых законов, быстрого и справедливого разрешения конфликтов в судах. На простых житейских примерах он показывал пагубность бездумного бумажного законотворчества, опасность демагогических мечтаний либеральной печати. Последняя не замедлила ему ответить.

Особенно отличился М.Е.Салтыков-Щедрин, не устававший в своих статьях поминать "работника Семена" из фетовских записок, с которого не было возможности взыскать неотработанных 11 рублей (это как раз и был один из простых житейских примеров). Занятия Фета в деревне Щедрин охарактеризовал так: "Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает…".

В итоге Фет был освистан как человененавистник, мироед и – уж вопреки всякой логике – как злостный крепостник, оплакивающий старые времена. Но журнальные бури Фета не задевали. Степановка была его дом, крепость среди общественных "непогод".
   
   Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
   Сюда не досягнут.
     ("Тургеневу", 1864)

Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум и честность и 11 лет подряд (1866–1877) избирали Фета мировым судьей. Это занятие отнимало много времени и ничего, кроме познания будничной жизни, не давало, но он видел в ней свой долг. В своей практической деятельности Фет даже находил какую-то поэзию и в одном из очерков нарисовал портрет подобного ему самому хозяина-труженника: "Я вижу его напрягающим последние умственные и физические силы, чтобы на заколебавшейся почве устоять, во имя просвещения, которое он желает сделать достоянием своих детей, и наконец, во имя любви к делу. Вижу его устанавливающим и улаживающим новые машины и орудия, почти без всяких на то средств; вижу его по целым дням перебегающим от барометра к спешным полевым работам, с лопатой в руках в саду, и даже на скирде сена непосредственно наблюдающим за прочною и добросовестною кладкой его, а в минуты отдыха за книгой или журналом".

В Степановке Фет начинает работу над мемуарами – интереснейшими, хотя, как принято думать, не самыми искренними ("Мои воспоминания" выйдут в 1890 г. в двух томах, а уже после смерти в 1893 г. том "Ранние годы моей жизни"), занимается переводами, завершенными в основном уже в 1880-х гг.

Собственных стихов он, однако, пишет мало и почти совсем не печатает (последний, итоговый, как думал тогда Фет, двухтомник он издал в 1863 г.), считает, что муза его уже не пробудится от долголетнего сна, и называет себя  "упраздненным сочинителем".

Толстой, хорошо знавший поэта, не доверял таким заявлениям: "Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека".

Конечно, Толстой оказался прав.
 

    ВЕЧЕРНИЕ ОГНИ

В 1877 г. Фет продал благоустроенную им Степановку, купил дом в Москве и живописное, над склоном реки имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии. Лето он теперь проводит здесь, а зиму в Москве. Все хозяйственные заботы переданы управляющему. И "муза" к освободившемуся, наконец, от житейских попечений поэту приходит немедленно – вся огнях, в лучах и молниях.
   
   Ты вся в огнях. Твоих зарниц
   И я сверканьями украшен…
    ("Ты вся в огнях. Твоих зарниц…", 1886)

Под названием "Вечерние огни" Фет выпустил четыре сборника новых стихотворений (1883, 1885, 1889, 1891), пятый вошел в посмертный сборник "Лирические стихотворения А.Фета" (1894), подготовленный Н.Н.Страховым и В.С.Соловьевым. Эти книжки, изданные "для друзей", – лучшее из написанного Фетом. В них огни, которые зажег уединенный человек, "не занавесивший вечером своих окон", светоч воспоминания, пламя любви, жар сердца, свет звезд, огни космоса.

   Какая ночь! Алмазная роса
   Живым огнем с огнями неба в споре,
   Как океан, разверзлись небеса,
   И спит земля – и теплится, как море.

Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
("Как нежишь ты, серебряная ночь…", 1865?)

Огонь во всех видах и смыслах – сквозной образ поздней лирики Фета, способного видеть, как "сердца звучный пыл сиянье льет кругом" и как "неподвижно на огненных розах живой алтарь мирозданья курится".

   И так прозрачна огней бесконечность,
   И так доступна вся бездна эфира,
   Что прямо смотрю я из времени в вечность
   И пламя твое узнаю, солнце мира.
    ("Измучен жизнью, коварством надежды…", 1864?)

"Там человек сгорел" – этой строкой, которую будет вспоминать Александр Блок, завершается стихотворение "Когда читала ты мучительные строки…" (1887). В трех его строфах есть вздымающиеся потоки "страсти роковой", перегоревшая жизнь, заря в степи и лесной пожар, а где-то в глубине – неявное воспоминание о судьбе "Елены Лариной". В одной строфе из поэмы "Студент" (1884) тоже есть пожар, и тоже в связи с пламенем страсти:
 
    …Кто любит так, не знает,
   Чего он ждет, чем мысль его кипит.
   Спросите вы у дома, что пылает:
   Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
   И темный дым весь искрами мелькает
   Над ним, а он весь пышет и стоит.
   Надолго ли огни и искры эти?
   Надолго ли? – Надолго ль всё на свете?

Но главный огонь – тот, что заключен Творцом в груди человека, он "сильней и ярче всей вселенной", перед ним даже солнце лишь "мертвец с пылающим лицом" ("Не тем, Господь, могуч непостижим….", 1879). Только об этом огне пожалеет поэт, покидая сей мир:
   
   Не жизни жаль с томительным дыханьем, –
   Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
   Что просиял над целым мирозданьем,
   И в ночь идет, и плачет, уходя.
     ("А.Л. Бржеской", 1879)

Поздние стихи Фета, отчасти под влиянием Тютчева, приобрели некоторую философичность, но мысль в них часто почти без остатка поглощена эмоцией, интонацией. Эти стихи, как музыку, трудно пересказать. "Стих Фета, – писал Н.Н.Страхов, – имеет волшебную музыкальность, и притом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться". П.И.Чайковскому же Фет вовсе напоминал Бетховена, а не кого-нибудь из поэтов: "Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом".

Фету действительно как будто тесно было в пределах слов. Поэтических деклараций на этот счет у него множество.

О если б без слова
Сказаться душой было можно!
("Как мошки зарею…", 1844)

Что не выскажешь словами,
Звуком на душу навей!
("Поделись живыми снами…", 1847)

   Людские так грубы слова,
   Их даже нашептывать стыдно!
    ("Людские так грубы слова…", 1889)

Одно позднее стихотворение 1887 г. целиком посвящено этой теме:

Как беден наш язык! - Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Обойтись без слов, составлять тексты из одних звуков, подобно позднейшим модернистам, Фет не пробовал, хотя Тургенев, например, шутил, что ждет от него стихов, которые надо будет произносить одним шевелением губ. Он владел тайной слова. Звучание у него неотделимо от смысла, часто "несказанного", но внятного неравнодушному читателю. Слово поэта не просто слово, а, по Фету, "крылатый слова звук". Между прочим, когда сборники своих стихов он составлял сам, особенно  заботился, чтобы два одинаковых по стихотворному размеру и количеству строф стихотворения не оказывались рядом. Этим и достигалось впечатление необыкновенного "богатства мелодий".

В ранней лирике Фета мелодии его стихов чаще камерные, интимные. Поздние стихи звучат уже почти органною мощью.

   Я видел твой млечный, младенческий волос,
   Я слышал твой сладко вздыхающий голос –
   И первой зари я почувствовал пыл;
   Налету весенних порывов подвластный,
   Дохнул я струею и чистой и страстной
   У пленного ангела с веющих крыл.
 
   Я понял те слезы, я понял те муки,
   Где слово немеет, где царствуют звуки,
   Где слышишь не песню, а душу певца,
   Где дух покидает ненужное тело,
   Где внемлешь, что радость не знает предела,
   Где веришь, что счастью не будет конца.
    ("Я видел твой млечный, младенческий волос…", 1884)

Как ни странно, эта поздняя лирика в основном любовная. По страстности стихов о любви, написанных 70-летним человеком, Фет не имеет, как полагают, равных во всей мировой поэзии.

   Моего тот безумства желал, кто смежал
   Этой розы завои, и блестки, и росы;
   Моего тот безумства желал, кто свивал
   Эти тяжким узлом набежавшие косы.
 
   Злая старость хотя бы всю радость взяла,
   А душа моя так же пред самым закатом
   Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
   Охмелеть, упиваясь таким ароматом.
    ("Моего тот безумства желал, кто смежал…", 1887)

Когда его спрашивали, каким образом он, по его собственным словам, "полуразрушенный, полужилец могилы", может так писать о любви, Фет отвечал просто: "По памяти". А в стихах отрицал власть над собой времени, побежденного силой внутреннего "огня":

Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.

За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
("Все, все мое, что есть и прежде было…", 1887)

Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
("Еще люблю, еще томлюсь…", 1890)

Могущество своей лирики Фет понимал ясно и заявлял прямо, без лишней скромности: "Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки". В это заявлении – вопиющее самомнение, но едва ли оно слишком далеко от истины. Во всяком случае, Страхов и Владимир Соловьев, ближайшие литературные сотрудники Фета под конец его жизни, подписались бы под этими словами.

От Владимира Соловьева культ поэзии Фета перейдет к символистам, а Страхов станет первым его биографом, почитавшим в Фете не только поэта, но и человека. В одном письме к нему Страхов, надо думать, вполне искренне писал: "Вы для меня человек, в котором все настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия – чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей. Ваши заботы, служба, образ жизни – все также имеет настоящий вид железа, меди, серебра, какой чему следует".

Трудолюбию находящегося в преклонных годах Фета можно удивляться не меньше, чем любовному пылу его старческих стихов. В 1880-е гг. один за другим выходят его переводы: главный труд Ф.Шопенгауера "Мир как воля и представление", обе части "Фауста" Гете, весь Гораций, "Энеида" Вергилия, "Метаморфозы" Овидия, стихотворения Катулла, элегии Тибулла и Проперция, сатиры Ювенала и Персия, эпиграммы Марциала и др. Всего этих переводов набирается более чем на десять полновесных томов.

Последние годы Фета были отмечены знаками внешнего признания. За перевод Горация он в 1884 г. получил Пушкинскую премию Академии наук, в 1886 г. был избран ее членом-корреспондентом. При посредничестве великого князя Константина Константиновича (К.Р.), почитателя поэзии Фета, он в 1888 г. к "пятидесятилетию музы" получил звание камергера и был очень доволен и горд, лишний раз вызывая раздражение знакомых, даже из числа не самых либеральных. Похоронить себя Фет завещает именно в придворном мундире. Это будет его последней демонстрацией против духа времени.

  Кончина Фета

Последние дни поэта были омрачены тяжелейшими приступами астмы, и кончина его была странной. О ней со слов очевидицы в 1916 г. рассказал Б.А.Садовской, известный литератор Серебряного века, повсюду собиравший сведения о Фете.

Утром 21 ноября 1892 г. он внезапно пожелал шампанского и отправил жену к доктору за разрешением, потом призвал секретаршу и продиктовал ей записку: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному". Подписавшись под этими словами, вдруг схватил со стола ножик для разрезания бумаг. Секретарша ножик отняла и стала звать на помощь. Тогда он бросился бежать по комнатам к шифоньерке, где хранились столовые ножи, не смог открыть дверцу и рухнул на стул со словом "черт!" Глаза его широко раскрылись, будто он увидел что-то страшное, рука поднялась для крестного знамения, и Фет-Шеншин умер.

"Наш поэт не был самоубийцей, – заключил рассказ Садовской, – хотя, как видно из предсмертной записки, имел твердое намерение покончить с собой из-за невыносимых страданий. В этом намерении ему помешала сама смерть".

Лучшее надгробное слово о Фете принадлежит Страхову, написавшему к жене поэта вскоре после его смерти: "Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Всё это он ценил и всем этим наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи и что он знал: их прелесть несравненна, самые вершины поэзии. Чем дальше, тем больше будут это понимать и другие. Знаете ли, иногда всякие люди и дела мне кажутся несуществующими, как будто призраками и тенями; но, встречаясь с Фетом, можно было отдохнуть от этого тяжелого чувства: Фет был несомненная и яркая действительность".