Тема лишнего человека в русской классике

В какой-то мере эта тема противоположна изображению "маленького человека": если там видится оправдание судьбы каждого, то здесь – наоборот, категоричное побуждение "кто-то из нас лишний", которое может и относиться к оценке героя, и исходить от героя, причем обычно эти два "направления" не только не исключают друг друга, но и характеризуют одно лицо: "лишним" оказывается сам обличитель своих ближних ("Ибо каким судом судите, таким будете судимы", Мф., 7, 2). По своему духу это совершенно антихристианское побуждение, оно сродни настроению гоголевского Собакевича, видящего кругом людей, "даром бременящих землю". Сам же Гоголь, несомненно, показал, что каждый герой достоин жить, в каждом заключен смысл и даже урок - как во всех персонажах "Мертвых душ". Тот же Собакевич словно получает "право" так судить хотя бы потому, что и себя оценивает вполне мрачно и вообще не высоко ценит человека ("погрузился в меланхолию": "Нет, теперь не те люди, вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? так как-то себе..."; 3, 5, 144). Поэтому Собакевич не похож на героя нашей темы, оценивающего прежде всего негативно другого и лишь в самую последнюю очередь, а часто в последние "минуты" жизни - самого себя, причем именно отвергая себя словом или поступком (часто в дуэли).

Получить развитие тема "лишнего человека" могла, только когда глубоко поколеблено христианское убеждение, и собственно само это выражение - плод 50-60-х годов века русской классики, XIX-го; оно идет от повести И.С.Тургенева кстати, наиболее часто обращавшегося к данной теме, - "Дневник лишнего человека" (1850), а особое распространение в литературной среде получило со статьями А.И. Герцена "Very dangerous" (1859) и "Лишние люди и желчевики"(1860), где и дается ставший обыденным ряд литературных героев - "лишних людей": Онегин, Печорин, Обломов. Развивают этот ряд Н.А.Добролюбов, Д.И.Писарев, дополняя его именами Бельтова, Рудина, хотя и не пользуясь "термином". И здесь надо оговориться: выражение это термином и не может быть, оно слишком произвольно, капризно, и будет вовсе не большим парадоксом представить самого эмигранта Герцена - лишним, а при определенном пафосе - и всех революционеров, да собственно кого угодно, кого мы не одобряем, а то и не знаем, Не лучше ли поступает гоголевская Коробочка, для которой, с одной стороны, "лишние" - все, кого она не знает, а с другой - тогда их для нее как бы и вовсе нет ("Старуха сказала, что и не слыхивала такого имени, и что такого помещика вовсе нет. "По крайней мере знаете Манилова?" - сказал Чичиков. ... "Нет, не слыхивала, нет такого помещика," - "Какие же есть?"; 3,5, 45). Поэтому при раскрытии этой темы надо пользоваться не настроением и не злобой дня или страстью к парадоксу (Татьяна Ларина? - Лишний человек. Княжна Мери? - Лишняя! И т.д.), а определенной логикой этого коварного и почти крылатого выражения.

"Логика" же здесь такова, что, скажем, Герцен, объявив героев лишними, заканчивает свои статьи их оправданием, показав, что они были не то что не худшими или бесполезными, а наоборот, и выразили собою эпоху, и даже своей позой якобы "лишнего" служили пользе, в том числе и общественной, и тем более не стали антигероями своего времени. У Герцена преобладал пафос деятельности, от этого он и объявлял героев "лишними", но, риторически представив их деятельными, Герцен тут же с брезгливостью от них отворачивается: "Онегин был бы Виктор Никитич Панин, а Печорин ... управлял бы, как Клейнмихель, путями сообщения и мешал бы строить железные дороги" (2, 7; 257). "Лишний человек" окажется далеко не лишним для своего времени именно в своем качестве: "Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни" (там же, 256). Не забудем, сколь высокую оценку этим героям дает Белинский, вовсе не решившийся провозгласить их лишними. Так что просто оторванность от общественного движения "дела", еще не определяет тему; мягко говоря, это позиция не более как публициста, укоряющего направо и налево, что тот не встал к станку или на трибуну, тот - не взял в руки соху и не проложил борозду, тот не выступил против царя-батюшки с оружием в руках, не нашел своего места в жизни... В таком духе Д.И.Писарев называл Татьяну Ларину бесполезной дурой.

Получается, что выражение "лишний человек" есть, а вот предмета самого пока не видно. По существу дела это так, поскольку это очень нерусская традиция - объявлять кого-то лишним. Воспитанные на православной почве, наши художники не могли этого не чувствовать, что шло иногда вразрез с их общественными позициями. Тем не менее художник показывает высшую необходимость каждого в Божьем мире. Этот мотив широко развит именно в Новом Завете, где открывается через покаяние путь спасения для всех, т.е. ценность каждого; где вместе с тем представлена крайне жесткая ответственность опять-таки каждого за свою жизнь ("Бог воздаст каждому по делам его", Рим., 2,6; "Тогда будет двое на поле: один берется, а другой оставляется", Мф., 24, 40, но и "оставленный" - не лишний, поскольку в этом тоже воплощение Божьего смысла, а видя что-то лишним, мы подразумеваем лишнее в Боге). Мотивом отрицания "лишнего" в человеке могут быть Христовы притчи: "Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены. Не бойтесь же, вы лучше многих малых птиц" (Мф., 10, 29-31). Даже отверженные, вроде Иуды или бесплодной смоковницы, могут быть прокляты, но не могут быть лишними: этого определения просто нет в христианском мире.

Вот и Печорин, словно проклятие, несет свою судьбу, но ведь чем отверженнее, тем и содержательнее она представляется, в том числе и самому герою ("герой пятого акта"; "сами звезды принимают участие в наших ничтожных спорах", 6 , 4, 147). В любом случае он принял свой путь, даже в желанной смерти ("авось умру где-нибудь") он скорее видит завершение своего смысла, своей идеи (ср.: "идеи - создания органические", 6, 99), чем исполнение желания. Вечно учащий вопрос "зачем?", обращенный к жизни и остающийся нерешенным, вовсе не убирает человека из бытия, а наоборот, показывает ощущение своего "не - лишнего" места. Мы скажем, что и русский реализм в своей идее отрицает "лишнего человека" как категорию, но весьма широко представляет картину и происхождение подобного характера именно как человеческого заблуждения.

Итак, нет лишнего человека! Но остается наша тема, которую надо рассматривать как индивидуальную позицию героя, но не самого русского автора. Причем, как всякое заблуждение, эта позиция имеет достаточно стабильный стереотип и в мироощущении, и во внешних, что мы называем "тематических", чертах героя. Более того, достаточно "узкий" стереотип "лишнего человека", подобно вирусу, начинает вытеснять и заслонять все иные, подлинно жизненные и индивидуальные черты персонажа. Из этого следует: "лишний человек" не может быть "лишним" целиком, в нем есть черты иных тематических линий, о н же может быть рассмотрен и в русле иных тем; в линию "лишних людей" будут объединены по-своему очень непохожие герои, несущие, однако, общий вирус-стереотип.

Для описания стереотипа возьмем не первопроходца темы, но характер, давший теме ее имя: Чулкатурин из повести И.С.Тургенева "Дневник лишнего человека". Это молодой человек, который рассуждает о себе так, как не рассуждают ни Онегин, ни Печорин: "Лишний, лишний... Отличное это я придумал слово" (9, 5, 185). Но внешне "лишний" не будет выродком или отщепенцем, это вполне заурядная судьба: "Родительский дом, университет, служение в низких чинах" (там же); более того - судьба, почти заоблачная для "маленького человека". Герой "вписан" в общественную жизнь, как пытался вписать Герцен Онегина или Печорина.

Поэтому дело не в общественном положении, а во внутреннем убеждении героя. Стержень этого убеждения - мысль о смерти, беспросветной, нехристианской, уничтожающей смерти: "Смерть мне тогда заглянула в лицо и заметила меня" (там же, 183),- скажет Чулкатурин о смерти своего отца, и этот мотив будет определяющим для него, когда каждый шаг, особенно каждую неудачу, он возводит к мысли о смерти. Собственно и ведет он свой дневник накануне смерти, он весь во власти болезни. Заметим, это позиция уже вызревшего героя нашей темы. Исток же этого переживания несколько иной: или жизнь такая, какой она мне кажется, или - смерть, "лишнее". Тургенев подчеркнет, что это вовсе не романтический, тоже по-своему категоричный тон, это удел натуры, внутренне безвольной и неглубокой: Чулкатурин наделен разумом, но - несмелым и неразвитым; самолюбием, но - капризным и робким; верой, но - достаточно смутной и внешней, "церковной". Это образ маргинального героя, который и не рад жизни, и хочет чего-то большего, и винит во всем сначала жизнь, а потом свое неумение жить. Ключевой момент: принять этот удел Чулкатурин не желает и буквально выталкивает себя из жизни: только "уничтожаясь, я перестаю быть лишним" (там же, 230). В противоположность Чулкатурину, Тургенев вывел еще более неумелого и неразвитого героя - Бизьменкова, который, однако, способен и в своей судьбе найти смысл, быть самим собою, как бы это ни было непривлекательно. Тургенев показывает, что принять жизнь - много значит для человека, это мудрость не столько личная, сколько бытийная, которая, кстати, спасает и поддерживает многих заурядных, "маленьких" героев литературы (ср.: "Отец был Акакий, пусть же и сын будет тоже Акакий" у Гоголя, "Где родились, жили век, тут надо и помереть" - Пшеницына из "Обломова" и др.). Для характера "лишнего человека" будет определяющим нежелание принять свою судьбу и одновременно, в отличие от бунтарского характера, неспособность (а не невозможность!) ее преодолеть, причем требования идеала будут неотчетливыми, но категоричными (этот парадокс - лишь видимое противоречие: не понимаю себя, не понимаю жизнь, но хочу, чтоб жизнь была вот эдакой). Так, Чулкатурин все свои записи сводит к эпизоду, когда он "влюбился страстно", но он же считает "любовь - болезнью. Разве человеку свойственно любить?" (там же, 198). Поэтому любовь его лишена всякого ясного стремления, кроме ощущения, что "сердце у меня неприятно сжималось"(там же): здесь нет ни страсти обладания, ни желания, ни восхищения и т.д. (ср. в любви Онегина, Печорина, Обломова). Сам образ Лизы остается непонятным для Чулкатурина и даже не особенно привлекательным. Отчетлива для него только ревность к "не - лишнему" герою, князю, которого он без основания вызывает на дуэль, где держит себя малодушно, а потом жалеет, что не был убит. Это был бы более завидный удел, ради яркого и таинственного ухода "лишний человек" готов пожертвовать своей жизнью, а так - остаются Чулкатурину бесконечные воспоминания, монотонный приговор себе - "лишний", естественно - болезнь и все та же неизбежная, но бесцветная смерть.

Мы потому и остановились на не самой известной и лучшей повести И.С.Тургенева столь подробно, что здесь - алгоритм "лишнего человека" в завершенном, вызревшем состоянии, потому-то он и получает здесь, повторим, свое имя. Итак, алгоритм "лишнего человека", во-первых, сосредоточен не в рамках "быть в обществе - не быть в обществе", а в сугубо внутренних рамках мироощущения. Мотив "ЛЧ" – требовательно ждать от жизни чего-то неоправданного, чрезмерного, но часто неясного самому герою, а не получив "игрушку", – отказаться от жизни вовсе. Увлечение смыслом, значением жизни без удовлетворения своего неразвитого "Я" - невозможно в силу этой же самой неразвитости. Проще отвергнуть христианский мотив, чем его принять: именно "моя" птица и упадет "без воли Отца нашего". Оговоримся, что этот мотив проходит определенное созревание, а не появляется уже готовым в литературе, а главное - в повести Тургенева именно выходит на поверхность, хотя и прежде существовал без открытых деклараций и иногда без некоторых, хотя и сугубо внешних компонентов. Так, мотив смерти - это пик развития темы, но поначалу герою было достаточно просто картинно удалиться, неизвестно куда исчезнуть, разорвать все отношения и т.д.

Назовем теперь тематические признаки нашего героя - "лишнего человека". Чаще всего это почти юное создание. Долгожителем здесь будет разве что Дмитрий Рудин, да и то жизнь его в зрелом возрасте дана лишь наброском. Это герой, безусловно, бессемейный (в т.ч. неблагополучны отношения с родителями), да и несчастный в любви. Положение в обществе его - маргинально (неустойчиво, содержит смещения и противоречия): он всегда хоть какой-то стороной связан с дворянством, но - уже в период упадка, о славе и богатстве - скорее память, нет сословной деятельности, помещен в среду, так или иначе ему чуждую: более высокое или низкое окружение, мотив отчуждения, не всегда сразу лежащий на поверхности. Герой в меру образован, но это образование или незавершенное, или несистематическое, или невостребованное и даже забытое; словом, это не глубокий мыслитель, не ученый, но человек со "способностью суждения", делать скорые, но незрелые заключения. Очень важен кризис религиозности, но - сохранение памяти о религиозных понятиях, часто борьба с церковностью, но и скрытая неуверенность, привычка к имени Божьему. Всегда некоторая претензия быть судьей и даже вождем своих ближних; оттенок ненависти обязателен. Часто - дар красноречия, умения в письме, ведение записок или даже писание стихов. Развитый внутренний мир, лихорадочный и населенный химерами, который, однако, при общем хаосе становится "убежищем" героя в противовес конфликтам в отношениях с ближними.

Перейдем к разбору характеров, которые дают материал для нашей темы. Это будут герои Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Чехова. Коснемся и отражений, кажется зеркальных, этого мотива у Гончарова и Щедрина. Отметим писателей, для которых эта тема чужда или которые показывают не столько утверждение в герое вируса "ЛЧ", сколько стремление не быть "лишним", а это уже иная тема (таковыми будут Гоголь, Достоевский, Л.Толстой).

Перечисленные тематические признаки, конечно, суммарны и даже не исчерпывающи, пока это лишь ориентир или поиск темы. Важно подчеркнуть, что, как и всякая тема, "лишний человек" - явление подвижное, это не повтор признаков, а развитие, в том числе и в понимании самого нашего предмета. Прежде чем сам герой мог себя аттестовать "лишним человеком", как тургеневский Чулкатурин, должно было состояться более скрытое развитие темы. Трудно, да и не нужно, найти первый "ген" лишнего человека, но появляется он именно с приходом и утверждением религиозных колебаний в сознании, это явление сравнительно новое. Возьмем даже знаменитое радищевское восклицание при самоубийстве: "Уйду я от вас, звери. Потомство за меня отомстит": здесь еще нет отверженности, а скорее бессилие пить чашу страданий и надежда на будущее оправдание. "Лишний" герой уходит без надежды. Мы бы начали "генеалогию" нашего героя с другого восклицания: "Карету мне, карету!" (+ "сюда я больше не ездок"). Здесь ощущение отщепенства полно и бесповоротно, "возвращение" Чацкого невозможно, и он выразил не только неприятие мира, но и свое собственное крушение.
Изгнание Чацкого - вполне показательный сюжет. Можно было бы вспомнить и оценку Белинского, сказавшего по этому поводу, что "общество всегда правее и выше частного человека" (1, 2, 237), однако нам прежде всего важен характер самого героя, а не тот или иной приговор "фамусовскому обществу" - обвинительный или оправдательный. Разговор об уме Чацкого также можно отложить или даже заведомо признать, что Чацкий "положительно умен" (И.А.Гончаров), ведь "лишний человек" и должен быть по-своему умен - умен "маргинально". Таков Чацкий: ум его реплик никто не возьмется отрицать, даже Пушкин или Белинский, считавшие, что Грибоедов вложил в эти реплики свое собственное остроумие. Но и никто не возьмется отрицать, что Чацкий говорит много вздору, впадает в "бессвязанность речи" (тоже Гончаров), а иногда его речи кажутся неловким переводом с иностранного (напр.: "Не думать о любви, но буду я уметь теряться по свету", 5, 74; "Людей с душой гонительница, бич", 5, 125; "Не тот ли вы, к кому меня еще с пелен", 5, 62 и др.). Но вот неумно выражать свой ум - это уже свойство маргинального характера.

Однако важнее все-таки другое: "лишний человек" - это нецельная и во многом обедненная личность. И Чацкий поразительно монотонен и однообразен, для него обличения ближнего - единственное поприще, разъедающее все остальные и без того не многочисленные занятия Чацкого. Для него закрыта глубина мира, он удивительно для своего времени отчужден от идеи Бога, от видения природы, а весь сосредоточен на своей желчи (ср.: "Вы желчь на всех излить готовы" (София) - "Излить всю желчь и всю досаду" (Чацкий повторяет Софию). Художественный текст всегда тем и уникален, что позволяет видеть живой характер, по малейшей детали реконструировать идею героя без лишних комментариев автора. Вот Чацкий "замечен" на фоне природы: "Все та же гладь и степь, и пусто и мертво... Досадно, мочи нет, чем больше думать станешь" (5, 109).

Диалог с космосом - тот самый мотив, возбуждавший сильнейшие переживания поэтов, - совершенно упущен, потерян Чацким. "Пустота" - вообще не случайное слово, оно не раз встречается у Чацкого, это его навязчивое переживание ("Где прелесть этих встреч?.. Пустое" , 5, 108), и оно оказывается именно там, где сознание всегда находит откровение, глубину, даже если так болезненен мир человеческих отношений. Не случайно Печорин скажет, что "нет женского взора, которого бы я не забыл ... при виде голубого неба" (6, 85) или накануне дуэли: "В этот раз , больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу" (6, 128). "Небо" закрыто для "лишнего человека". Поэтому позже, у другого "ЛЧ" будет реплика: "Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть" (5, 3, 296). Оттого-то и думается Чацкому тоже тяжело, глубокая, нежелчная мысль давит его; вместо извечной русской медитативности - лихорадочное удовлетворение острыми, но легковесными суждениями (образец ума, по Чацкому, - "пять-шесть найдется мыслей здравых", 5, 106, и это очень невысоко об уме!). София прекрасно видит эту пошлость ума в Чацком: "Малейшая в ком странность чуть видна, у вас тотчас уж острота готова"(5, 73).

Поверхностность, неразвитость сознания, но не глупость - это уже свойства "лишнего человека". София - безусловный и главный антагонист Чацкого в комедии, кстати, имя ее вполне говорящее, как и у других героев: София - христианская Премудрость, и она всерьез будет искать глубину жизни и следовать христианской добродетели в меру своих сил. Не потому ли Чацкий высмеивает ее именно так: "Лицо святейшей богомолки" (5, 46). Это неприемлемо для Чацкого, имя Бога звучит в его речах часто, но всегда суетно, корыстно или даже кощунственно. Ср.: "Блажен, кто верует, тепло ему на свете" (5, 42) - здесь явная пародия на Евангелие, на одно из самых важных поучений Христа - Нагорную проповедь: "Блаженны нищие духом... Блаженны плачущие... Блаженны кроткие..." (Мф., 5).

Вера для Чацкого лишь удобство, комфорт души; "тепло" - такое чисто телесное слово стоит там, где у Христа - слова "Царство Небесное". В сущности, одного этого пародирования евангельского стиха достаточно для обличения Чацкого в антихристианстве, и весьма кстати восклицает Хлестова, что ей "по-христиански жаль" этого героя. И получается странное состояние: Чацкий отверг Божий мир ради, казалось бы, интересов и страстей общества, но от этого не стал людям ближе. В конце концов становится ясно, что им движет только чувство своего возвышения, а не единства с миром. Родина должна лишь тешить нашего героя: "Что нового покажет мне Москва?", 5, 43; "Нет, недоволен я Москвой", 5. 104; "И вот та родина... Я вижу, что она мне скоро надоест", 5, 119. Казалось бы, и "позитивное" состояние Чацкого – влюбленность - и та непременно сочетается у него с отвращением к миру: "Чтоб кроме вас ему мир целый казался прах и суета" (5, 74). Мир – это вовсе не фамусовский круг, хотя и это общество гораздо сложнее, умнее и даже трагичнее, чем это кажется легкому уму Чацкого.

Уже давно замечено, что даже в остроумии Чацкому подчас не уступают ни Лиза, ни Фамусов, ни даже Скалозуб. Прав был в целом И.А.Гончаров ("Мильон терзаний"), отметивший, что все герои внутренне согласны с Чацким, тот не сказал им ничего нового, и смешно на заурядных обличениях строить столь высокий пафос. Движения нет в Чацком, поверхностность его "желчи" лишь раздражает: но и не в мыслях, а в том, как себя держит Чацкий, - противоречия и опустошенность. Чацкий критикует нравы, но сам несет дух фамусовского общества. Обличения никогда не касаются самого героя; в отличие от Фамусова, он напрочь лишен самоиронии. Наоборот, невероятно болезненно переживает малейшую возможность критически взглянуть на себя ("Чего я ждал? Участье в ком живое?", 5,108); насмешки других приводят его то в бешенство, то в уныние ("Неужли я из тех, которым цель всей жизни смех?", 5, 75), отвращение со стороны, казалось бы, столь ничтожных для него людей тоже: "Душа моя каким-то горем сжата" (5, 104). Но это и будет одним из свойств "лишнего человека" - зависимость от других, которую он отрицает на словах, гнетет его поболее этих "других", более изощренно.