«Православное воззрение»: идея романа «Преступление и Наказание»

Еще на каторге у Достоевского сложилась своя "философия преступления": "Да, преступление, кажется, не может быть осмыслено с данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают" (Ф. Д., III, 408). Одна из черт этой "философии преступления" раскрыта Достоевским в черновике письма к Каткову: "В повести моей есть, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам его нравственно требует. Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности. Выразить мне это хотелось именно на развитом, на нового поколения человеке, чтобы была ярче и осязательнее видна мысль".

По убеждению Достоевского, преступление обрекает преступника на духовную смерть. Так, решившийся на преступление Раскольников "вошел к себе, как приговоренный к смерти" (Ф. Д., VII, 65). По дороге к дому старухи–процентщицы ему, еще не убийце, приходит такая мысль: "Так верно те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге" (Ф. Д., VII, 76). После преступления Раскольникову пришлось пережить одно "мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений" (Ф. Д., VII, 103—104): "С ним совершалось что–то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда небывалое" — попытка установить в отношениях с людьми тон "сообщительности" оборачивается для Раскольникова уяснением "безконечнаго уединения и отчуждения" (Ф. Д., VII, 103).

Когда Раскольников идет доносить на себя, он на мгновение останавливается перед входом в полицейскую контору, "чтобы войдти человеком" (Ф. Д., VII, 507). Преступление сделало Раскольникова не–человеком: "...все было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного..." (Ф. Д., VII, 171). Устойчиво сравнение Раскольниковым своих ощущений с ощущениями "приговоренного к смертной казни" (Ф. Д., VII, 65, 156). Они усиливаются крушением надежды Раскольникова на "воскрешение из мертвых" (ср. Ф. Д., VII, 183) — иллюзии, которая возникла было у него, когда он помогал переносить раздавленного Мармеладова и весь замочился в крови (Раскольников воспрял духом — для него это искупительная кровь, которой можно смыть другую кровь), когда вместо ответа на его вопрос: "А меня любить будете?" — Поленька Мармеладова целует его, убийцу (Ф. Д., VII, 183). Иллюзия в том, что "ему, как хватавшемуся за соломенку, вдруг показалось что и ему "можно жить, что есть еще жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старою старухой"" ФѲ. Д., VII, 185). Крах иллюзии — встреча с матерью и сестрой. Когда они бросились обнимать его, "он стоял как мертвый" (Ф. Д., VII, 189). Убийца не может обнять мать и сестру, меж ними легла кровь убиенных, сознание Раскольникова не выдерживает такого психологического напряжения — он падает в обморок. Раскольников умертвил себя в преступлении.

Но если у Раскольникова есть надежда на "воскрешение из мертвых", ее нет у Свидригайлова. У Свидригайлова темное прошлое, преступлений на его душе много, но в конце концов всё сводится к одному уголовному делу, "с примесью зверского и, так–сказать, фантастического душегубства" (Ф. Д., VII, 286—287). О нем рассказывает Лужин в присутствии всех Раскольниковых: "...слышал сам, по секрету, от покойницы Марфы Петровны" (Ф. Д., VII, 287). По предположению самого Свидригайлова, "Марфа Петровна рассказала Авдотье Романовне" о нем "всю подноготную.... уж без сомнения, Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки", которые ему "приписывают" (Ф. Д., VII, 456).

Многие обстоятельства этого "дела" остались в романе таинственными, не разъясненными до конца. Так, самоубийство жертвы свидригайловского преступления дано в двух вариантах: согласно Лужину (со слов Марфы Петровны) — повесилась (Ф. Д., VII, 287), Свидригайлов же, дважды вспоминая "девчонку", говорит о ней как об утопленнице (Ф. Д., VII, 461, 489). Но суть преступления во всех случаях одна — насилие над малолетней: "Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски–чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер..." (Ф. Д., VII, 489).
Преступление Свидригайлова неискупимо, самоосуждение — основная тема предсмертного сна Свидригайлова.
Сон Свидригайлова — "кошмар", а это значит, что граница между сном и явью исчезает, все "пробуждения" Свидригайлова мнимые, они во сне. Вот как одной деталью Достоевский передает течение реального времени в романе: в момент настоящего пробуждения "он на той же постеле, также закутанный в одеяло; свеча не зажжена..." (Ф. Д., VII, 491). Фраза сводит на нет первое (Ф. Д., VII, 489) и второе (Ф. Д., VII, 491) "пробуждения" Свидригайлова. "Пробуждения" — паузы в развитии художественного целого сцены. Создается цикл из трех видений. В них есть своя логика.

Первое видение Свидригайлова (лихорадочная ловля им мыши) передает безграничный ужас, холод, ад в душе приговорившего себя к смертной казни ("вояж в Америку"). Этот жуткий кошмар задает тон другим. Свидригайлов "просыпается". "Лучше уж совсем не спать", — решает он во сне и во сне же пробует помечтать о чем–нибудь приятном, успокаивающем: "Ему вообразился прелестный цветущий пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный, деревенский коттедж, в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами..." и т. д. Крыльцо — лестница — "большая, высокая зала"... И всё в цветах, всё цветы, кругом цветы... Но "посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб" (Ф. Д., VII, 488). Память обреченно возвращает Свидригайлова к неискупимой вине, к жертве свидригайловского преступления — к девочке–самоубийце.

Следующий эпизод — второе пробуждение во сне, в котором к ужасу свидригайловского злодейства подмешивается ужас петербургский: холод, мрак, дождь, ветер, угроза наводнения... (Ф. Д., VII, 489—490). Разрешением этого ада в душе Свидригайлова становится решение поскорее отправиться в "вояж". Но новое затруднение во сне — Свидригайлов увидел в безлюдном коридоре пятилетнюю девочку, промокшую, дрожавшую, забившуюся в угол. Он проникся к ней сочувствием, заботится о ней: "Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в одеяло. Она тотчас заснула" (Ф. Д., VII, 490). Но стоило в его душе шевельнуться "тяжелому и злобному ощущению": "Вот еще вздумал связаться", — и фантазия услужливо рисует другую картину ("Ему вдруг показалось..." (Ф. Д., VII, 491)). "Личико девочки", "бледное и изнуренное", преобразилось в его новом видении в "лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из Француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются... Что–то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка" (Ф. Д., VII, 491). В реакции Свидригайлова на этот поворот услужливой фантазии проявляется нравственная оценка, за которой стоит решимость истребить самого себя: ""Как! Пятилетняя!" прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов: "это... что ж это такое?" Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... "А, проклятая!" — вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... Но в ту же минуту проснулся" (Ф. Д., VII, 491). То, что всё именно так разыгралось в воображении Свидригайлова, бесконечно унизило его, удостоверив в неискоренимости его свидригайловской натуры. В этом эпизоде кошмара выражается свидригайловское отношение к "деткам", многое объясняющее в романе: не чуждый гуманных побуждений, он низок, подл и жесток в "идеале Содомском".

"Есть один закон — закон нравственный", — эта мысль из подготовительных материалов к роману пронизывает поэтический строй "Преступления и Наказания".

Философская тема романа (преступление и наказание) рассмотрена Достоевским по отношению к идее "восстановления" человека, возрождения его, "воскрешения из мертвых". Свидригайлову в будущей жизни отказано. Неискупимо страшное преступление его. Свидригайлов сам казнит себя. Соня, как и Раскольников, тоже умертвила себя. Поодиночке каждый из них погиб бы, их воскресила любовь.

Этот путь покаяния и искупления намечен в исповеди Мармеладова, в которой навязчиво звучит символическое "предательское" число "тридцать": тридцать рублей, тридцать копеек. Рассказывая о "пьяненьких" на Страшном Суде, Мармеладов создает фантазию на темы второго пришествия Христа. Он призывает Христа рассудить вину грешников. Его фантазия устанавливает нравственный закон, определяет наказание милосердного суда: распни и пожалей, накажи и пожалей.

"Воскрешение из мертвых" — сложная борьба чувств в душе Раскольникова, борьба убийцы и человека в его душе. Дважды в сцене признания Раскольников смотрит на Соню, как убийца на свою жертву, но дважды ненависть и леденящий холод подозрительности исчезают перед "беспокойным и до муки заботливым взглядом ее; тут была любовь..." (Ф. Д., VII, 394).

Преодоление этих чувств открывает путь к возрождению не только Раскольникову, но и Соне Мармеладовой.

На этом пути Раскольников делает первые шаги: сознается Соне в убийстве, доносит на себя в полицейской конторе, признает вину и принимает наказание. Впрочем, для Раскольникова это еще не возрождение, а возможность его. Само возрождение — путь долгий и извилистый: "новая жизнь не даром же ему достается", "ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...". Но это, по словам Достоевского, "тема нового рассказа" — "теперешний рассказ наш окончен" (Ф. Д., VII, 528).

Роман заканчивается обещанием "новой истории", истории "постепенного обновления человека, истории постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. (Ф. Д., VII, 528).

В своей концепции полифонического романа М. М. Бахтин, признавая идеи героев, отрицал идею автора в романах Достоевского.
Эта установка противоречит характеру творческой работы писателя.
Так, приступая к созданию "Преступления и Наказания", писатель предельно ясно сформулировал свою идею в записной тетради:

"Идея романа
_____
=1=
Православное воззрение
в чем есть Православие
_____

Нет счастья в комфорте,
покупается счастье страданием.
_____

Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием.
Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т. е. непосредственно–чувствуемое телом и духом, т. е. жизненным всем процессом) приобретается опытом prо и contra, которое нужно перетащить на себе страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания".

Далее следует вторая часть записи с анализом идеи героя: "В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество, [чтобы делать ему добро.] Деспотизм — его черта. Она ведет ему напротив.
NB. В художественном исполнении не забыть, что ему 23 года.
Он хочет властвовать — и не знает никаких средств. Поскорей взять во власть и разбогатеть. Идея убийства и пришла ему готовая.
NB Чем бы я ни был, что бы я потом ни сделал — был ли–бы я благодетелем человечества или сосал бы из него как паук живые соки — мне <нет> дела. Я знаю что я хочу владычествовать и довольно".
Достоевский предельно ясно заявил замысел и идею романа.

В романе нет изложения Православия как учения, да и само слово и его производные отсутствуют в тексте романа. Как это нередко случалось, о главном писатель молчал: предпочитал не обсуждать, а показывать идею в событиях и характерах героев, табуирование ключевых понятий составляет речевую стихию романа.

Говоря о Православии и Православном воззрении, Достоевский, конечно же, не имел в виду катехизис и не ставил перед собой задачу дать в романе изложение христианского вероучения. Для него Православие было образом жизни и сущностью миропонимания народа.

Достоевский подробно разъяснил, что он имел в виду под православной идеей романа: "Нет счастья в комфорте<,> покупается счастье страданием". Его слова противоречат всем устремлениям современной цивилизации, девиз которой — "счастье в комфорте". Или: "Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием". С ранних лет в сознание современных школьников входит другая, противоположная по смыслу фраза, которую позже изрек В. Короленко: "Человек родится для счастья, как птица для полета". Кто прав? Короленко или Достоевский?

Достоевский не только формулирует идею романа и объясняет его замысел, он предрекает судьбу своих героев. Героям Достоевского "на роду написано" страдать — жить по этому, а не другому закону; страданием и "опытом prо и contra" "покупается" и "заслуживается" их счастье.

Достоевский раскрыл в романе свою идею, именно поэтому пьяненький Мармеладов призывает Христа рассудить свою вину и вину других грешников, Миколка берет на себя чужую вину и хочет безвинно пострадать, а автор подчеркивает, что Лизавета подарила кипарисовый крест и Евангелие Соне, а та передала их "бедному убийце", другой Лизаветин крест, "медный", который был на убиенной в "ту" минуту, Соня оставила себе); именно этой идеей романа вызваны к жизни сцены, в которых разбойник и блудница читают о воскрешении Лазаря и толкуют Евангелие, Соня отправляет Раскольникова на перекресток поклониться народу, поцеловать землю и признаться: "Я убийца!" (и тут уже Бахтин помогает понять, почему на перекрестке это признание могло получиться, а на площади Раскольникова осмеяли — и иначе быть не могло); исходя из этой идеи, народ называет каторжан "несчастненькими", в предчувствии этой идеи Раскольникову понадобилось класть то самое, перешедшее от Лизаветы, Евангелие под подушку, как когда–то на каторге берег эту книгу сам Достоевский; завершается роман апофеозом христианской любви ("Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого". Ф. Д., VII, 527) и обещанием будущего воскрешения Раскольникова; не случайно и его исцеление (и физическое, и духовное) приурочено к Пасхе — происходит на Святой неделе.

В романе Достоевского нет прямой декларации авторских убеждений. Его поэтика являет иной эстетический принцип. Он определен самим автором как "реализм в высшем смысле", направление которого "истекает из глубины христианского духа народного". В прямом определении это христианский реализм, но "полный реализм", при котором неблагообразие мира и мрак в душе грешников ("един Бог без греха") озарены надеждой — Благой Вестью Христа.

Открытие нового жанра было одним из проявлений христианского реализма в творчестве Достоевского.