Константин Бальмонт

В сущности, это был запоздалый ответ на ее "Вакхическую песню" (см. выше), и носи он подобное название, то и воспринимался бы как антологическое стихотворение. Но творческая – жизненная – позиция Бальмонта состояла не в том, чтобы писать антологические стихи о вакхантах и вакханках, а в том, чтобы превратить в вакханалию и свою жизнь, и всю современную русскую действительность. По отношению к Лохвицкой посвящение ей такого стиха было преступной бестактностью – особенно если учесть, что на момент выхода сборника они уже даже не общались. Одну из последних их встреч – около 1901 г. – описывает Тэффи – для нее это была первая встреча с поэтом: "Я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперек читали, декламировали, пели и выли его стихи. – Si blonde, si gaie, si femme <такая блондинка, такая веселая, такая женственная – фр.>, – приветствовал он меня. – А вы si monsieur <такой месье>, – сказала сестра. Знакомство было кратковременным. Бальмонт, вероятно, неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу" (Тэффи Н.А. Бальмонт. С. 409)
Тон личного общения поэтов совсем не похож на то, что они говорят в стихах. Вообще Тэффи пишет о Бальмонте и сестру упоминает вскользь – это неудивительно: сама она в те же годы сделала как раз "бальмонтовский" выбор (разошлась с мужем, оставила детей и начала литературную карьеру в Петербурге). Выбор стоил ей неврастении на всю оставшуюся жизнь, но – он был сделан.

Тэффи иронизирует по поводу спонтанности революционного радикализма Бальмонта, но на самом деле психологически его новое обращение к революции, сближение с Горьким, выступления на революционных митингах – все вплоть до выпуска запрещенной книги "Песни мстителя" (1907) – абсолютно мотивированно, потому что революция – это и есть та желанная вакханалия, к которой он стремится. Ему все равно, что крушить, – лишь бы крушить, – как "Светлой личности" из "Бесов" Достоевского и ее последователям:

…А народ, восстать готовый,
Из-под участи суровой,
От Смоленска до Ташкента
С нетерпеньем ждал студента.

Ждал его он поголовно,
Чтоб идти беспрекословно
Порешить вконец боярство,
Порешить совсем и царство,
Сделать общими именья
И предать навеки мщенью
Церкви, браки и семейство –
Мира старого злодейство!
(Достоевский Ф.М. "Бесы" Ч II, гл. 6 ("Петр Степанович в хлопотах"), III)

Надо сказать, что по художественности "революционные" стихи Бальмонта немногим лучше "Светлой личности" - это можно сказать и о стихотворении "Маленький султан", из-за которого в 1901 г. поэт подвергся высылке (даже со скидкой на иронию и реалии гипотетической Турции):

…Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но, сильны волею разнузданных страстей,
На них нахлынули толпой башибузуки…

Стихотворение ходило по рукам в студенческой среде, его переписывали и заучивали наизусть.

Наблюдая стихотворную перекличку Бальмонта и Лохвицкой, и биографическую данность этого периода, нетрудно увидеть, что с обоими творится что-то неладное – с каждым по-своему. Лохвицкая все чаще болеет (у нее начинается сердечная болезнь), болезненное состояние сказывается и в поэзии: радостное настроение первых ее сборников сменяется все усиливающейся депрессией, чувством обреченности, общая, вполне христианская, тональность ее лирики то и дело перебивается мучительными кошмарами и странными "наваждениями". Как впоследствии в стихах Пастернака: "На меня направлен сумрак ночи". С болезненным постоянством продолжает она откликаться на новые стихи Бальмонта. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству – ее отчаяние, угрозам – ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется то же ключевое  выражение: "злые чары".

С музыкой и пением мчатся Вихри злые,
Мчат их кони быстрые, кони удалые, –
Пыль вздымают облаком, пляшут в поле чистом,
Наполняют темный лес гиканьем и свистом.
Разойдутся вольные – и пойдут забавы:
Солнце в тучи спрячется, наземь лягут травы.
А по степи стон стоит, волны веют в море!…
Сладко ли, могучие, веять на просторе?

Вдруг затихли грозные… Сердце, не дремли ты!
В тишине томительной злые чары скрыты.
Слышишь, струны звонкие дрогнули, играя:
"Оглянись, желанная! Оглянись, любая!..."
Будто колокольчики – плачет звон гитары,
В тонкие бубенчики манят злые чары.
Оглянуться хочется – но дрожат колени.
Все темнеет на небе. Все густеют тени.

И молитву краткую я прочла несмело,
Страшных слов заклятия вспомнить не успела,
Не успела, – глянула, обернулась… Что же?
Чуть качаясь, зыблется золотое ложе.
Алый полог шелковый, кисти парчевые,
На подушках вышиты птицы – как живые…
Перьями павлиньими веют опахала:
"Отдохни, желанная, если ты устала!".

Тихо нега сладкая сердце затомила.
Закурились в воздухе дымные кадила.
Рыщут струны звонкие, выпевают ясно:
"Не гляди, желанная, – ты во сне прекрасна!"
Не стерпела – глянула… Кровь захолодела!..
Волчьи зубы скалятся… когти режут тело!…
Отступись, чудовище!!.. Сгинуло – пропало.
Стонут Вихри Черные, – все им воли мало! ("Злые вихри", <1903>)

Нельзя не заметить, что стихотворение по-своему очень хорошо передает атмосферу предреволюционной эпохи и даже предрекает последствия: не устоишь перед соблазном "воли" – погибнешь. С самой поэтессой так и случилось.

Между тем, то, что происходит с Бальмонтом – едва ли не хуже. Во многом из того, что он пишет в этот период, акцентируется беснование, демоническое начало. Таково, например, стихотворении "Голос дьявола", в котором легко узнать продолжение спора с Лохвицкой <ср. ее стихотворение "Молитва о гибнущих" в антологии "Неугасимая лампада" – Т.А.>.

Я ненавижу всех святых, –
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.

За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую змею
Они казнят без сострадания.

Мне ненавистен был бы рай
Среди теней с улыбкой кроткою,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкою.

Я не хотел бы жить в раю,
Казня находчивость змеиную,
От детских лет люблю змею
И ей любуюсь как картиною.

Я не хотел бы жить в раю,
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну – и пою,
Безумный демон снов лирических.

Это беснование имеет место не только в поэзии, оно переходит в жизнь. "Медные трубы" славы и купеческие связи подействовали на поэта разлагающе. Сблизившись с С.А. Поляковым – родственником жены – он получил в свое распоряжение весьма значительные средства, и начался разгул в худших традициях московского купечества. Чего стоит, хотя бы, эпизод, когда после бурных оргий в гостинице "Альпийская роза" утонченный создатель "лирики современной души", в состоянии тяжелого опьянения вырвался в вестибюль и в необъяснимом гневе принялся крушить статуи негров, украшавшие лестницу. Поляков тут же согласился заплатить за понесенный заведением ущерб. Где бы ни находился поэт, достаточно было послать Полякову записку: "Вышлите пятьсот", - и тот, вздохнув: "Слава Богу, не тысячу" - исполнял его просьбу.

Начались невероятные успехи поэта у женщин. Нина Петровская, тоже попавшая на какое-то время в зону его притяжения, но быстро из нее вышедшая под влиянием не менее мощных "полей" Брюсова, вспоминала: "Прежде всего, нужно было выбрать в поведении с ним определенный стиль и такового держаться. То есть или стать спутницей его "безумных ночей", бросив в эти чудовищные костры все свое существо, до здоровья включительно, или перейти в штат его "жен-мироносиц", смиренно следующих по пятам триумфальной колесницы, говорящих хором только о нем, дышащих только фимиамом его славы и бросивших даже свои очаги, возлюбленных и мужей для этой великой миссии. Или же оставалось холодно перейти на почву светского знакомства, то есть присутствовать в назначенные дни на пятичасовых чаях, которыми сам триумфатор тяготился безмерно и к которым он выходил настоящим "человеком в футляре" с хмурым, скучающим, а иногда и без маски совсем, с каким-то звериным лицом" (Петровская Н. Воспоминания. – Минувшее. СПб. – М. 1992. М. 39 – 40).

Взгляд извне может ошибаться. Но то, что пишет сам Бальмонт в письмах Брюсову, подтверждает свидетельства современников и внушает содрогание: по какому же лезвию ножа он ходил!

"15 февраля 1902 г. Да, я верю только в себя и в Вас. Я знаю, что мы останемся такими же, где бы мы ни были. Мы будем молодыми и неземными – годы. Десятки лет, века. Все другие, кроме нас двоих, так жалко делаются людьми при первой же возможности, и даже не дожидаясь ее, стареют, забывают блеск своих глаз и прежних слов своих. Мелкота. Дрянь. Сволочь". (Цит. по кн.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1998. Кн. 1. С. 120).

"15 апреля 1902 г. Валерий, милый, пишите мне, не покидайте меня, я так мучаюсь. Если бы я был в силах рассказывать о власти Дьявола <сохранена орфография автора – Т.А.>, о ликующем ужасе, который я вношу в свою жизнь! Больше не хочу. Я играю с Безумием и Безумие играет со мной". (Там же. С. 127).

"22 марта. 1902 г. Снова смерть прошла мимо меня и даже не коснулась своей темной тенью. Поезд, на котором я уехал, сошел с рельсов, но из этого ничего не воспоследовало, кроме ужасов и воплей, в которых я не участвовал (Там же. С. 128).

"27 апреля 1902 г. …С искусственными эдемами я кончил, если не навсегда, то, во всяком случае, на много лет. Я уравновешен, силен и спокоен. (Там же. С.129).

"26 сентября. …По одному моему слову она <Дагни Кристенсен, норвежская поэтесса и переводчица – Т.А.> приехала ко мне из Норвегии в Париж. И вот часами мы лежим слабые, изнеможенные, беспомощные…" (Там же. С. 141).

"23 декабря 1902 г. …Потом я встал и дошел до бульвара Распайль, где Елена отперла мне свою комнату, и я лежал у нее без мысли, без слов почти, и несколько холодных поцелуев не таили в себе страсти. Сестра, сестра. Ведь она воистину сестра" (Там же. С. 146).

"26.7.03. …В Петербург приезжала Елена. Я виделся с ней, но сбежал в публичный дом. Мне нравятся публичные дома. Потом я валялся на полу, в припадке истерического упрямства. Потом я снова сбежал в иной храм шабаша, где многие девы пели мне песни, а Елена успела уехать в Киев. <…> За мной приехала Е<катерина> <Алексеевна> и увезла меня, совершенно обезумевшего, в Меррекюль, где несколько дней и ночей я был в аду  кошмаров и снов наяву, таких, что мои глаза пугали глядящих. Какой однако я систематический органчик. Правильно разыгрываю мелодии. Теперь я сижу на веточке и говорю "чирик-чирик". Как берегут меня боги. Быть может, для примера. Готов служить". (Там же. С 151).

Бальмонт описывает то, что в его семье называлось "отпадениями" - проявления своей "болезни". Бедная Екатерина Алексеевна всю жизнь была уверена, что после них он ничего не помнит. Может быть, так и было, – но в таком случае Брюсов владел каким-то тайным ключом к оборотной стороне его личности. "Елена", упоминаемая в письмах, - будущая третья жена поэта. Но чтобы было понятно, о чем идет речь, нужно вернуться к внешней событийной канве его жизни.

Было бы большой несправедливостью по отношению к Бальмонту свести всю его жизнь к пьяной вакханалии. Это было, но было и другое, о чем, в частности, вспоминал Б.К. Зайцев, познакомившийся с поэтом и его семьей в Москве, в 1902 г. "Жил он тогда еще вместе с женою своей, Екатериной Алексеевной, женщиной изящной, прохладной и благородной, высококультурной и не без властности. <…> Бальмонт при всей разбросанности своей, бурности и склонности к эксцессам, находился еще в верных, любящих и здоровых руках и дома вел жизнь даже просто трудовую: кроме собственных стихов, много переводил – Шелли, Эдгара По. По утрам упорно сидел за письменным столом. Вечерами иногда сбегал и пропадал где-то с литературными своими друзьями из "Весов"" (Зайцев Б.К. Далекое. – Зайцев Б.К. Собр. Соч. в 5 тт. Т. 6 (доп.) С. 184).

Опять-таки было бы неверно приписывать рабочую организованность поэта исключительно Екатерине Алексеевне. Бальмонт сам всю жизнь, несмотря ни на какие "отпадения", был великим тружеником; помимо всего перечисленного – постоянно изучал все новые и новые языки – знал их более десяти. Начало века – период его погружения в испанскую культуру. Даже внешне культивировал в себе сходство с испанским идальго. Зайцев, кстати, дает и прекрасную портретную зарисовку поэта: "Слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, высоко поднятой головой, высокие прямые воротнички (de l’ epoque), бородка клинушком, вид боевой (портрет Серова отлично его передает). Нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно. Если с птицами сравнивать, то это великолепный шантеклэр <петух, букв. – "певец света" – фр.>, приветствующий день, свет, жизнь ("Я в этот мир пришел, чтобы видеть солнце…") (Там же. С. 183).

Получив запрет на проживание в столичных городах, Бальмонт стал чаще бывать за границей. Сначала он уехал туда с Екатериной Алексеевной и маленькой дочкой Ниной, "Ниникой", как ее звали в семье, родившейся в декабре 1900 г. Уследить за всеми его перемещениями довольно сложно. Варшава, Париж, Оксфорд, поездки в Испанию. В Париже он сблизился с молодым поэтом Максимилианом Волошиным, в котором обрел настоящего друга на долгие годы.

В Париже Бальмонт читал лекции. После одной из них к нему подошла молодая девушка, Елена Константиновна Цветковская (1880 – 1943), студентка математического факультета Сорбонны и страстная поклонница его поэзии. На фотографиях той поры она выглядит совсем девочкой – с испуганными, чистыми глазами. Не сильная  характером, она всем существом вовлеклась в водоворот "безумств" поэта, каждое его слово звучало для нее как глас Божий. Бальмонт не испытывал к ней страсти (судя по тому, что он сам пишет Брюсову), но вскоре Елена стала ему необходима, только с ней он мог говорить обо всем, она одна готова была бросаться во все его бездны. Естественно, Екатерину Алексеевну ее постоянное присутствие не радовало. Постепенно сферы влияния разделились, Бальмонт жил с семьей, то уезжал с Еленой. Так, в 1905 г. они вместе отправились в Мексику, где провели три месяца. Не прекращалась и его "дьяволиада". Из Мексики он прислал Брюсову следующее письмо: "Да будут прокляты Завоеватели, не щадящие камня. Мне не жаль изуродованных тел, мне не жаль убитых. Но видеть мерзкий христианский собор на месте древнего храма, где молились Солнцу, но знать, что он стоит на зарытых в землю памятниках таинственного искусства. О, трижды, семью семьдесят раз мерзавцы европейцы! Роя канавы для удаления нечистот, в поганых улицах находят обломки скульптурного мира. Так нашли на улице св. Терезы гигантскую голову мексиканского Люцифера, бога Утренней звезды и Вечерней звезды. Глядя на нее, нельзя не молиться" (Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 159).

В июле 1905 г. Бальмонт вернулся в Россию. Лето провел с семьей на берегу Финского залива, в Эстонии, где писал книгу "Фейные сказки" – немного переслащенные, но обаятельные детские стихи для четырехлетней Ниники. Вернувшись осенью в Москву, с головой окунулся в революционную стихию – участвовал в митингах, произносил зажигательные речи. Обо всем этом подробно рассказывает в воспоминаниях Е.А. Андреева. Но она ни слова не говорит о том, как отреагировал Бальмонт на многих тогда поразившее известие о смерти Мирры Лохвицкой. Эта смерть, которой предшествовала мучительная сердечная болезнь, логически вытекала из последних стихов поэтессы, но казалась внезапной. "Умерла она рано, как-то загадочно, - писала хорошо знавшая ее писательница И. Гриневская, - Как последствие нарушенного равновесия ее духа. Так говорили". На похороны Бальмонт не приехал. В том, что пишет он сам, представлен полный спектр "мимолетностей" - от искренней печали до равнодушия и даже – кощунственной насмешки. "Лохвицкая – красивый романс" - пишет он Брюсову (тут же характеризует других поэтов: "Блок – маленький чиновник от просвещенной лирики", "Вячеслав Иванов – медоточивый дистиллятор", "Балтрушайтис – какой-то после дождичка в четверг"). Побывав в Петербурге, где останавливался на "башне" у Вячеслава Иванова, и, возможно, посетив могилу бывшей возлюбленной, прочувствованно вздыхает:

О, какая тоска, что в предсмертной тиши
Я не слышал дыханья певучей души,
Что я не был с тобой, что я не был с тобой,
Что одна ты ушла в океан голубой…

И тут же начинает писать книгу под названием "Злые чары" - самую темную и страшную из всех своих созданий. Среди всяческой дьявольщины в ней – естественно, без посвящений, – содержится эпитафия, адресат которой, тем не менее, легко угадывается по аналогии с названием цикла "Зачарованный грот", посвященного Лохвицкой за два года до того:

Тесовый гроб, суровый грот смертельных окончаний,
В пространстве узких тесных стен восторг былых лобзаний.

Тяжелый дух, цветы, цветы, и отцветанье тела,
Застылость чувственных красот, в которых жизнь пропела.

Безгласность губ, замкнутость глаз, недвижность ног уставших,
Но знавших пляску, быстрый бег, касанье ласки знавших.

Тесовый гроб, твой ценный клад еще прекрасен ныне,
Не сразу гаснет смелый дух померкнувших в пустыне.

Но тесный грот, твой мертвый клад в ужасность превратиться.
Чу, шорох. Вот. Безглазый взгляд. Чу, кто-то шевелится.

Мысль о том, чтобы самому лечь в тот же "саркофаг" была ему отвратительна.
В декабре того же года Бальмонт уехал за границу – в России ему оставаться было, якобы, опасно.