Сергей Есенин

ЕСЕНИН И ИМАЖИНИСТЫ
 
Кто и чем так уж "жестоко обидел" Есенина, понять довольно трудно. Но ясно, что его в самом деле тонкая душевная организация требовала чистоты, которую стремительно теряла внутри себя и не находила вовне. То, что с ним произошло дальше, Зинаида Гиппиус определила одним словом: "понесло". "Что было с Есениным за все эти дальнейшие, не короткие, годы? Нетрудно проследить: на фоне багровой русской тучи он носился перед нами,  или его носило, – как маленький черный мячик. Туда – сюда, вверх – вниз… В.В. Розанов сказал про себя: "Я не иду… меня  н е с е т". Но куда розановское "несение" перед есенинским! <…> И стихи Есенина – как его жизнь: крутятся, катятся, через себя перескакивают. Две-три простые, живые строки – а рядом последние мерзости, выжигающее душу сквернословие и богохульство, бабье, кликушечье, бесполезное" (ЕСЖ, Т. 4. С. 102).

В самом деле, если оставить в стороне форму, что, как не "бабье кликушество" и "бесполезное богохульство" представляет собой, к примеру, есенинский "Пантократор":
 
 …Тысячи лет те же звезды славятся,
 Тем же медом струится плоть.
 Не молиться Тебе а лаяться
 Научил Ты меня, Господь.

 За седины твои кудрявые,
 За копейки с златых осин
 Я кричу Тебе: "К черту старое!",
 Непокорный, разбойный сын… (1919)

Однако слово "сын", по-видимому, не случайно. В глубине души Есенин, и богохульствуя, ощущает себя сыном Творца, и внутри себя понимает, что, богохульствуя, совершает страшный грех, но продолжает богохульствовать – возможно, просто чтобы быть "не хуже людей". Не случайно и стиль подобных стихотворений и поэм Есенина совсем не типично "есенинский", он скорее напоминает стиль футуристов.

Примечательно и следующее. В 1917 г. голос Есенина еще звучит клюевскими пророчествами, в которых, несмотря на футуристический стиль, еще нет богохульства.

 Господи, я верую!..
 Но введи в свой рай
 Дождевыми стрелами
 Мой пронзенный край.

 За горой нехоженой,
 В синеве долин,
 Снова мне, о Боже мой,
 Предстает Твой Сын.

 По тебе молюся я
 Из мужичьих мест;
 Из прозревшей Руссии
 Он несет Свой крест… ("Пришествие")

Что же произошло с Есениным в этот короткий период, что так изменило его тон в отношении Бога? – С самим Есениным – вроде бы и ничего. Вероятно, это просто было все то же давнее желание быть "не хуже людей". А круг людей, хуже которых быть не хотелось, все расширялся и расширялся. 

В первые годы революции Есенин познакомился и с новыми "крестьянскими" поэтами: Петром Орешиным (1887–1938), Александром Ширяевцем (1887–1924), Сергеем Клычковым (1889–1940), – и с пролеткультовцами: Михаилом Герасимовым (1889–1939), Владимиром Кирилловым (1889–1943), Василием Александровским (1897–1934). А еще – с Анатолием Мариенгофом (1897–1962), Вадимом Шершеневичем (1893–1942), Александром Кусиковым (1896–1977), которые, объединившись с ним и давним его знакомым Рюриком Ивневым (1891–1981) – вскоре объявили о зарождении нового течения в искусстве – имажинизма. Название для нового течения было выбрано в соответствии с тем, что они считали наиболее важным в искусстве: image – в переводе с французского "образ".

"Декларация" имажинистов увидела свет в январе 1919 г. Он выдержана в том тоне, в каком принято было говорить в ту эпоху. "42-сантиметровыми глотками на крепком лафете мускульной логики мы, группа имажинистов, кричим вам свои приказы. Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов. О, вы слышите в наших произведениях верлибр образов. Образ и только образ. Образ – ступенями от аналогии, параллелизмов – сравнения, противопоставления, эпитеты сжатые и раскрытые, предложения политематического, многоэтажного построения – вот орудие производства мастеров искусства. Всякое иное искусство как нафталин, пересыпающий произведения, спасает это последнее от моли времени. Образ – это броня строки. Это панцирь картины. Это крепостная артиллерия театрального действия" (ПСС. Т. 7. С. 305–306).

Если рассматривать творчество Есенина в его развитии, нетрудно заметить, что особая, не затертая образность действительно была присуща ему изначально. Взять хотя бы одно из самых ранних его стихотворений, 1910 г.:

 Там, где капустные грядки
 Красной водой поливает восход
 Клененочек маленький матке
 Зеленое вымя сосет.

Современники неоднократно высказывали мысль, что имажинизм как течение вообще не существует: есть талантливый поэт Сергей Есенин и есть его бездарное, безликое окружение, – иными словами, это Моцарт, оказавшийся не один на один со своим Сальери, а в целой сальериевской компании. "Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. – писал Ходасевич. – Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача" (ЕСЖ. Т. 4. С. 204).

О поэзии "друзей" Есенина говорили, что она "высосана из пальца". Действительно, стихи Мариенгофа, Ивнева, Шершеневича, Кусикова обладают одним общим свойством: они кажутся вполне профессиональными и порой даже оригинальными при чтении, но моментально улетучиваются из памяти, стоит лишь закрыть книгу. И тем более сложно объяснить чем, к примеру, стиль Мариенгофа принципиально отличается от стиля Шершеневича (зато наверняка запомнится, что Шершеневич выравнивает стихи по правому краю – в этом его принципиальное новаторство).

При этом, в общем-то, нельзя сказать, что имажинисты были людьми бездарными: об этом свидетельствуют хотя бы оставленные ими мемуары – "Роман без вранья" Мариенгофа и "Богема" Рюрика Ивнева. Но и в мемуарах остро чувствуется сальериевский дух: оба испытывают ощутимое удовольствие, во-первых, от сочетания слов "я и Есенин" (именно в таком порядке), во-вторых – от выставления напоказ неприглядных сторон личности своего знаменитого приятеля. О том же они иногда проговариваются в стихах:

 И будет два пути у поколений:
 Как табуны пройдут покорны строфы
 По золотым следам Мариенгофа
 И там, где оседлав, как жеребенка месяц,
 Со свистом проскакал Есенин. ("На каторгу пусть приведет нас дружба…")

Нетрудно догадаться, что автор этих строк – Мариенгоф. Рюрик Ивнев, красноречиво озаглавивший свои воспоминания о друзьях: "Четыре выстрела в четырех друзей: Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича", – вспоминая о Есенине то и дело цитирует самого себя: "Я <!!! – здесь и далее выделено нами – Т.А.> часто думаю о тебе. До чего ты связан с Россией, кровью, на жизнь и смерть. У  м е н я  вырвалось в стихах, посвященных тебе:
 Кто не прочтет иероглиф России,
 Тот не поймет есенинских стихов.
Ты это знаешь. В этом твое счастье и в этом же твое несчастье" (Ивнев Р. Богема. С. 492).

Твердо веря в свою исключительность, имажинисты претендовали на звание "зачинателей эпохи Российской поэтической независимости". При этом характеристики, которыми они награждали своих поэтических оппонентов, попахивали доносом: "Первыми нашими в р а г а м и  в  о т е ч е с т в е являются доморощенные Верлены (Брюсов. Белый, Блок и др.), Маринетти (Хлебников, Крученых, Маяковский), Верхарна (пролетарские поэты – имя им легион)". (Там же. С. 310). Имажинисты были тесно связаны с новой властью. Вот что пишет по этому поводу современный исследователь: "Отношения имажинистов с властями, строго говоря, заслуживают особого разговора. Близость Есенина, Мариенгофа, Шершеневича и других к самым высокопоставленным большевистским руководителям не подлежит сомнению.

Так, Мариенгоф рассказывает в своих воспоминаниях, как самую первую должность в московском издательстве он получил с помощью Бухарина. Чуть позднее председатель Московского Совета Л.Б. Каменев легко дает имажинистам разрешение на открытие книжной лавки. Одним из близких друзей становится известный эсер-террорист Яков Блюмкин. В один прекрасный день Блюмкин "запросто" устраивает имажинистам встречу с самим Львом Троцким. Помогают имажинистам и всесильные чекисты: практически любые недоразумения (как связанные с литературными "акциями", так и не связанные) решаются в короткий срок: фамилии "Есенин", "Мариенгоф", "Шершеневич", "Кусиков" действуют на них завораживающе" (Кобринский А.А. Голгофа Мариенгофа // Мариенгоф А. Стихотворения и поэмы. СПб. 2002. С. 13–14). Эти связи весьма способствуют продвижению имажинизма как литературного течения. "В самый разгар бумажного голода, когда книгопечатание в России было на грани полной остановки, имажинистские издательства работали на полную мощь, выпуская одну за другой книги членов Ордена, вызывавшие возмущение критики как своим эпатирующим содержанием, так и тем, что "ерундивые" стихи имажинистов <…> печатались в большом количестве, широко и размашисто, поглотив "бумажную выработку, по крайней мере, одной бумагоделательной фабрики за год"" (Там же. С. 12).  Бросается в глаза и то, что в голодные и холодные годы "военного коммунизма" имажинисты вели жизнь сытую и безбедную, с бытовой точки зрения весьма благоустроенную.
 Простая констатация этих фактов оставляет тяжелое впечатление нравственной нечистоплотности. Рассмотрение подробностей и мелочей имажинистской жизни только усугубляет это впечатление.

Происхождение и жизненный опыт имажинистов были различны. Рюрик Ивнев был происхождения аристократического (оттого и назвался Рюриком, настоящее же его имя – Михаил Александрович Ковалев). В то же время он еще на уровне семейных традиций был связан с революционным движением. Вадим Шершеневич был сыном крупного ученого-правоведа. Анатолий Мариенгоф – сын служащего акционерного общества.  Александр Кусиков (Кусикян) – сын торговца, владевшего сетью магазинов в городах Приазовья. Все это были ловкие молодые люди, умело лавировавшие в новых условиях – своеобразные "новые русские" послереволюционной эпохи, каждый со своей нравственной червоточиной. Современники вспоминали их с долей брезгливости, то же чувство сквозит и в их собственных воспоминаниях друг о друге. 

Портрет Рюрика Ивнева (правда, еще дореволюционной, доимажинистской эпохи) дал в воспоминаниях Георгий Иванов: "Щуплая фигурка, бледное птичье личико, черепаховая дамская лорнетка у бесцветных щурящихся глаз. Одет изысканно-неряшливо. На дорогом костюме – пятно. Изящный галстук набоку. Каблуки лакированных туфель стоптаны. Рюрик Ивнев все время дергается, оборачивается – полувопросительно, полурастерянно: Что? Что? Есенин? Что? Что? Его стихи – волшебство. Что? Посмотрите на его волосы. Они цвета спелой ржи – что?" (ЕСЖ. Т. 4. С. 140).

Примерно в том же тоне сам Рюрик Ивнев описывает Александра Кусикова, вскоре после революции перебравшегося вместе со всем семейством из Приазовья в Москву. "…Как и полагается нуворишам, они поселились в самой аристократической части города <…> После холодных и неуютных комнат, полумрачных коридоров, заваленных хламом музея или, скорее, комиссионным магазином. Не хватало только этикеток с ценами. <…> Не лишенный сообразительности и заранее предвидя, что его могут уличить в безграмотности, Сандро называл себя черкесом, пишущим на родном языке и переводящим на русский свои творения. Он не был уверен, что звание никому не ведомого поэта может защитить их квартиру от уплотнения, и поэтому на всякий случай объяснил, что собирает антикварные вещи для музея, который собирается преподнести государству. Две-три подписи известных лиц, два-три визита к занятым по горло благодушным и доверчивым деятелям – и охранная грамота готова" (Ивнев Р. Богема. С. 102).

"В одном футуристическом журнале – вспоминал в своем нашумевшем "Романе без вранья" Анатолий Мариенгоф – в 1919 году некий Георгий Гаер разнес Есенина. Статья была порядка принципиального: урбанистические начала столкнулись с крестьянскими. Футуристические позиции тех времен требовали разноса. Годика через два Есенин ненароком обнаружил под Георгием Гаером – Вадима Шершеневича" (Мариенгоф А. Роман без вранья. Владикавказ. 1993. С. 25–26). Такая "дружба" была весьма характерна для этого круга. Рюрик Ивнев дает Шершеневичу следующую "симпатичную" характеристику: "Шершеневич – это труп, желающий гальванизироваться" (Ивнев Р. Богема. С. 508).

Мариенгофа тот же Рюрик Ивнев характеризует строчкой из его же собственных стихов: ""Зеленых облаков стоячие пруды". Мариенгоф – это стоячий пруд, душный, зеленый, без воздуха, без движения. Тихая вода, осень, желтые листья – и гром войн и революций в этот уголок не долетает. В нем тихо, спокойно, сонно и по-своему мило. Когда-то, в сущности совсем недавно, но, кажется, очень давно, в первые дни твоего литературного крещения, ты дико замахал картонным мечом, выкрашенным в красную краску и тебе понравилась поза "революционного мясника"" (Там же. С. 502). Мариенгоф был, пожалуй, особенно близок к Есенину в те годы. Они были неразлучны и даже жили в одной квартире.

А вот характерный образец поэзии Мариенгофа:

 Руки царя Ирода
 Нежные, как женщина на заре,
 Почему вы, почему не нашли выродка,
 Родившегося в Назарете…

Рифмованное кощунство стало поэтической специализацией имажинистов. В наше время к этому уже подходят академически: "Имажинистские богохульства были здесь, скорее, неким авангардным эпатажем. С филологической точки зрения, этот эпатаж следует скорее рассматривать как характерную авангардную деятельность по расширению лексического и тематического фонда поэзии. Над этим уже поработали символисты: Брюсов ввел в поэзию темы зоо- и некрофилии, футуристы – темы венерических заболеваний, богоборчества. Имажинисты выбрали себе нишу не богоборчества – а именно богохульства и кощунства. В печатной русской литературе эта тема в таком ключе еще никогда не была реализована" (Кобринский А.А. Голгофа Мариенгофа. С.19). – Существенные приобретения для русской литературы, ничего не скажешь!

Довольствоваться одной литературой имажинисты не хотели. Неудивительно: в литературе было достаточно людей, прекрасно знавших цену их "новаторству". Поэтому имажинистские хулиганства выплескивались на московские улицы: новоиспеченные гении писали похабные и богохульные стишки на стенах Страстного монастыря, развешивали вывески, переименовывая в честь самих себя улицы и переулки, клеили на заборах воззвания с призывами в защиту "левых форм искусства". Иногда акции заканчивались приводом в ЧК, где, впрочем, вся команда чувствовала себя как дома. Один из таких приводов описывает Мариенгоф.
 "Есенин говорил:
– Отец родной, я же с большевиками…
Я же с Октябрьской революцией… читал мое:
  Мать моя родина,
  Я большевик.
– А он (и тыкал в меня пальцем) про вас писал… красный террор воспел:
  В этой черепов груде
  Наша красная месть.
 Шершеневич мягко касался есенинского плеча:
– Подожди, Сергей, подожди… Товарищ следователь, к сожалению, в последние месяцы от русской литературы пошел запашок буниновщины и мережковщины…
– Отец родной, это он верно говорит… завоняла… смердеть начала…" (Мариенгоф А. Роман без вранья. С. 75).

Таковы были люди, "не хуже" которых всеми силами стремился быть Есенин – и это ему, к сожалению, удавалось. Но при всем при том ставить знак равенства между Есениным и имажинистами нельзя.

"История русского стиха знает случаи, когда фамилии тех или иных авторов накрепко "привязывались" к той или иной рифме – пишет А. Кобринский, объясняя название своей статьи "Голгофа Мариенгофа". (Кобринский А.А. Голгофа Мариенгофа. С. 5). "Рифмы-мифологемы" "Голгофа Мариенгофа" и "Воскресение Есенина" принадлежат Велимиру Хлебникову, и они действительно кажутся пророческими, поскольку показывают разницу пути двух поэтов. "Голгофа Мариенгофа" была в нем самом: его миновали сталинские репрессии, но в 1940 г. ему суждено было пережить самоубийство сына, талантливого юноши, – крестника Есенина. Никакого очищения страданием у него не произошло. До конца своих дней он продолжал изрыгать рифмованные богохульства и презирать страну, в которой жил, оставаясь равнодушным к ее радостям и печалям. Что же касается "воскресения Есенина" – это тайна, но тайна, внушающая надежду.