Сергей Есенин

СТИХИЯ И СМУТА

Парадоксально то, что в своем падении Есенин оставался пророком своего поколения. Может быть, потому, что его падение было не только его падением – тот же надлом души переживали миллионы людей, захваченных вихрем революции. "Есенин высказывал, "выпевал" многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. – писал Ходасевич. – В этом смысле, если угодно, он действительно был "пророком". Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок, – но пророком" (ЕСЖ. Т. 4. С. 201). Сверстники Есенина чувствовали это. Известность его росла.

Галина Бениславская (1897–1926) – одна из гражданских жен Есенина и его помощница по издательским делам – женщина, преданно его любившая, самозабвенно ему служившая и не сумевшая пережить его утрату (покончила с собой на его могиле в годовщину его гибели) – запечатлела в воспоминаниях то ощущение "стихийности", которое притянуло к Есенину ее саму и которое притягивало тысячи людей. Она увидела Есенина впервые 4 ноября 1920 г. на вечере в Большом зале консерватории: "Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать:

 Плюйся, ветер, охапками листьев, –
 Я такой же, как ты, хулиган…

Он весь стихия, озорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, с которым он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль – разве можно отделить. Все это слилось в безудержную стремительность, и захватывает, пожалуй, не так стихи, как эта стихийность. <…> Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: "Прочитайте еще что-нибудь" <…> Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня" (ЕСЖ. Т. 4. С. 356).

В то "романтическое" время стихия кружила миллионы людей. Вероятно, то же веяние стихии чувствовали и молодые односельчане Есенина, в том числе младшая сестра его, Екатерина. "В октябрьские дни и Первого мая – вспоминала она, – мы, комсомольцы, ходили с флагами по селу, пели "Варшавянку", частушки Демьяна Бедного:
 Долой, долой монахов,
 Долой, долой попов!
 Залезем мы на небо,
 Разгоним всех богов". (Есенина Е.А. В Константинове // ЕСЖ. Т. 4. С. 24).

В комсомол девушка вступила по "благословению" матери, так напутствовавшей дочь: "Раз такое дело, иди со всеми вместе, а Богу молиться не обязательно в церкви, ты про себя молись, Бог ведь знает, что теперь делается на белом свете" (Там же). Конечно, такая "позиция" не выдерживает никакой критики. Но все же это один из парадоксов советского времени: декларируя атеизм, многие люди сохраняли вполне христианское устроение души.

Если говорить об отношении Есенина к родным, то здесь опять-таки столкнутся две точки зрения. Со слов матери и сестер выходит, что он был примерный сын и брат. И всем, конечно, памятно его задушевное "Письмо матери". А Мариенгоф – не без удовольствия сказать о друге гадость – рисует иную картину: "Сам же бесконечно любил и город, и городскую жизнь, исшарканную и заплеванную. За 4 года, которые мы прожили вместе, всего один раз выбрался в село Константиново. Собирался прожить там недельки полторы, а прискакал через три дня обратно, отплевываясь, отбрыкиваясь и рассказывая, смеясь, как на другой же день поутру не знал, куда себя девать от зеленой тоски. Сестер своих не хотел вести в город, чтобы, став "барышнями", они не обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых тогда уже он мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить зипун и цветастый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и материн повойник" ("Роман без вранья". С. 17).

Внутренний компас Есенина, по-видимому, уже окончательно потерял ориентиры. Он сам едва ли понимал, чего он хочет и чего не хочет, что любит и что презирает. Горький, видевший его в 1922 г. в Берлине – во время его заграничной поездки, вспоминал, какое тяжелое впечатление произвела на него перемена, произошедшая с Есениным за какие-то 6–7 лет с начала его литературной карьеры: "От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как-будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущенно и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он – человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее – серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что именно забыто им <…> Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или из приличия, как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу" (ВЕ. С. 6, 11). 

Венцом абсурда всей этой и без того абсурдной жизни Есенина был его брак со знаменитой американской танцовщицей-"босоножкой" Айседорой Дункан (1878–1927). Достаточно сказать, что эти два человека говорили на разных языках – в самом прямом смысле: Дункан, умевшая говорить на европейских языках, по-русски едва могла объясниться, Есенин "говорил по-английски" на уровне: "Mi laik Amerika" (так он выразил свои впечатления американским журналистам).

Семейная жизнь Есенина и до этого складывалась непутево. Первый его гражданский брак с Анной Изрядновой распался быстро, не оставив по себе памяти в творчестве поэта, законный, венчанный брак с красавицей Зинаидой Райх (1894–1939) тоже был неудачным. Райх якобы обманула Есенина, уверив, что он первый мужчина в ее жизни, что оказалось неправдой, и этого ли обмана, или крушения каких-то иных планов, связанных с браком, Есенин не мог ей простить. Сложности простирались даже на отношение к малолетним детям: Мариенгоф вспоминал, как маленькая дочка Есенина, Таня, которую мать привезла ему показать, по-детски ласкавшаяся к посторонним, именно Есенина почему-то сторонилась, а младшего сына, Костю, он не знал, считать ли своим: "Есенины черными не бывают". Зинаида Райх стала впоследствии женой Всеволода Мейерхольда, который относился к ее детям гораздо более по-отечески, чем их родной отец.

Первую встречу Есенина и Дункан – 3 октября 1921 г., в студии художника Георгия Якулова – описывает Мариенгоф: "Месяца три спустя Якулов устроил вечеринку у себя в студии. В первом часу ночи приехала Дункан. Красный, мягкими складками льющийся хитон, красные с отблеском меди волосы, большое тело, ступающее легко и мягко. Она обвела комнаты глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине. Маленький нежный рот ему улыбнулся. Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала:
– Solotaia golova!
Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два. Потом поцеловала его в губы. И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
– Angel!
Поцеловала еще раз и сказала:
Tschort!" (ЕСЖ. Т.4 С. 225).

Айседора Дункан тоже была человеком с надломом. Она пережила в жизни страшную трагедию: в автомобильной катастрофе погибли ее дети. Ко времени знакомства с Есениным ей было 43 года – для танцовщицы (да и просто для женщины, привыкшей быть красивой) несомненный закат. Некое несоответствие ее поведения возрасту мемуаристы отмечали неоднократно. Вот как описывал ее Горький, видевший ее в ту же встречу с Есениным, в Берлине: "Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая к груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице ее застыла ничего не говорящая улыбка"  (ВЕ. С. 6).

Любовь к Дункан (если это отношение вообще можно назвать любовью) соединялась у Есенина с презрением и снисходительной жалостью. У него не было уважения к ней, как не было уважения и к самому себе.
 
 Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
 Гармонист пальцы льет волной.
 Пей со мною, паршивая сука,
 Пей со мной.

 Излюбили тебя, измызгали –
 Невтерпеж.
 Что ж ты смотришь так синими брызгами?
 Иль в морду хошь?

 В огород бы тебя на чучело,
 Пугать ворон.
 До печенок меня замучила
 Со всех сторон…

 И тут же в конце он просит у нее прощения:

 Дорогая, я плачу,
 Прости… прости…

Есенин и Дункан поженились 2 мая 1922 г. и очень вскоре после свадьбы поехали за границу: сначала в Европу – посетили Германию, Францию, Бельгию, Италию, затем переправились через океан и проехали по американским городам. Заграничный круиз длился более года – только в августе 1923 г. Есенин вернулся в Москву. К этому времени отношения с Дункан себя исчерпали. 

Из зарубежной поездки Есенин вынес смешанные впечатления, которые отразил в своем очерке "Железный Миргород". Наблюдения Есенина весьма интересны и свидетельствуют о том, что это был человек мыслящий и достаточно тонкий. Америка поразила его мощью цивилизации. Поразила, но не прельстила. "Сила железобетона, громады зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. – пишет он. – Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так же и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка.

– Слушайте, – говорил мне один американец, – я знаю Европу. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннеси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?
От таких слов и смеяться, и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всем, что составляет ее культуру. Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное" (ПСС. Т. 5. С. 172).

ХРОНИКА ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ ЖИЗНИ

По возвращении в Москву жизнь Есенина потекла по прежнему руслу. Поэт вернулся к старым "друзьям". От имажинистов он, правда, постепенно отошел, но кабацкие приятели не переводились. Вскоре после своего приезда в Москву он оказался одним из участников "дела четырех поэтов". В ночь с 20 на 21 ноября 1923 г. четыре "крестьянских поэта": Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, –  все четверо пьяные, были задержаны в пивной за "выходки антисемитского характера". Постановление товарищеского суда немного напоминает решение судьбы Клима Чугункина в булгаковском "Собачьем сердце": "оправдан происхождением". Вердикт был таков: "Поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность продолжать свою литературную работу" (Из приговора товарищеского суда по "делу четырех поэтов" 13 декабря 1923 г. // ЕСЖ. Т. 4. С. 552).

После разрыва с Айседорой Дункан очередной гражданской женой Есенина на полтора года стала Галина Бениславская (для литературных дел это было несомненным плюсом), затем – в марте 1925 г. – он познакомился с внучкой Л.Н. Толстого, Софьей Андреевной, на которой через несколько месяцев женился. Вероятно, его привлекло громкое имя, и он думал, прежде всего, о том, какое впечатление на людей произведет соединение имени Есенина с именем Толстого. Однако вскоре после женитьбы сам писал в письме: "С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено "великим старцем", его так много везде: и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается" (Есенина А.А. "Это все мне родное и близкое…" //  ЕСЖ. Кн. 4. С. 44).

В 1924 – 1925 гг. Есенин жил то в Москве, то в Ленинграде, несколько раз приезжал в родное Константиново, ездил на Кавказ, месяцами жил в Баку (отсюда цикл "Персидские мотивы"). Он довольно много работал: в 1924 – 1925 гг. один за другим выходят сборники: "Москва кабацкая", "Русь советсякая", "Страна советская", "О России и революции", "Персидские мотивы", "Березовый ситец". В июне 1925 г. поэт подписал договор с Госиздатом на издание "Собрания стихотворений" в трех томах.  Были написаны или закончены начатые ранее поэмы: "Поэма о 36", "Анна Снегина", "Черный человек".

Интенсивность творческой деятельности свидетельствует о том, что жизнь поэта не сводилась к пьяным загулам. Не случайно близкие вспоминали, что к творчеству он относился серьезно и, когда работал, всегда был трезв. Но "отпадения" случались с ним регулярно. В последние годы в Есенине стали замечаться признаки психического расстройства. Мариенгоф так вспоминал свою последнюю встречу с ним:

"Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть перелилась к нему в глаза. У меня в комнате, на стене, украинский ковер с большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще ползли секунды и еще зловещей расползлись есенинские зрачки, пожирая радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры зрачков – страшным, голым безумием.

Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку, и, подавая ее мне, прохрипел на ухо:
– Вытри им носы!
– Сережа, это ковер… ковер… а это цветы…
Черные дыры сверкнули ненавистью:
– А! Трусишь!
Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
– Размозжу… в кровь… носы… в кровь… размозжу.
Я взял салфетку и стал водить ею по ковру – вытирая красные и желтые рожи, сморкая бредовые носы.
Есенин хрипел.
У меня холодело сердце" ("Роман без вранья". С. 180).

При всем скептическом отношении к Мариенгофу, трудно заподозрить, что эпизод – вымышленный. Становилось очевидно, что Есенин нуждается в серьезном лечении.

"26 ноября <1925 г. – Т.А.>. Сергей лег в клинику для нервнобольных, помещавшуюся в Божениновском переулке. – вспоминала младшая сестра Александра. – Ему отвели отдельную хорошую светлую комнату на втором этаже, перед окном которой стояли в зимнем уборе большие деревья" (ЕСЖ. Т. 4.С. 47). Именно там, в больнице, было написано его известное стихотворение "Клен ты мой опавший". 

"Ему разрешили ходить в своей пижаме, получать из дома обеды. <…> Лечение в клинике было рассчитано на два месяца, но уже через две недели Сергей сам себе наметил, что не пробудет здесь более месяца. Здесь же он принял решение не возвращаться к Толстой и уехать из Москвы в Ленинград" (Там же).
 А.А. Есенина вспоминала последний вечер, когда она видела брата – в доме С.А. Толстой. Есенин пришел под вечер, злой, раздраженный. Собрал вещи.

"Сказав всем сквозь зубы "до свиданья", вышел из квартиры и Сергей, захлопнув за собой дверь. Мы с Соней выбежали на балкон. Я видела, как уселся Сергей на вторые санки. И вдруг у меня к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее мое состояние, но я почему-то крикнула:
– Прощай, Сергей!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой и помахал рукой" (Там же).

ВЕРСИИ ГИБЕЛИ ЕСЕНИНА

23 декабря 1925 Г. Есенин выехал из Москвы в Ленинград. Поселился в гостинице "Англетер". В последующие три дня виделся со многими знакомыми поэтами (в том числе с Клюевым). 27 декабря написал свое последнее стихотворение.

 До свиданья, друг мой, до свиданья.
 Милый мой, ты у меня в груди.
 Предназначенное расставанье
 Обещает встречу впереди.

 До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
 Не грусти и не печаль бровей, –
 В этой жизни умереть не ново,
 Но и жить, конечно, не новей.

Стихотворение было написано кровью. Есенин сам акцентировал этот момент: зашедшей к нему в номер знакомой жаловался, что в гостинице нет чернил, так что пришлось кровью писать. Какое стихотворение написал таким образом, не сказал. Листок с ним вложил в карман пиджака зашедшего к нему приятеля – молодого поэта В.И. Эрлиха.

28 декабря Есенин был найден в своем номере повешенным.
 Для современников факт его самоубийства не подлежал сомнению – слишком часто он говорил в стихах об обреченности, о скорой, ранней смерти.

… Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты  вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть. ("Не жалею, не зову, не плачу…", 1921)

…На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог… ("Да! Теперь решено. Без возврата…", 1922)

…Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать. ("Мы теперь уходим понемногу…", 1924)

Есть одна хорошая песня у соловушки –
Песня панихидная по моей головушке. ("Песня", 1925)

Перечень можно продолжать. Сами стихи, впрочем, как правило, не предсказывают самоубийства. Иногда он даже прямо говорит: "Я с собой не покончу". Но тут же, в том же стихотворении, следующие слова: "Иди к чертям" ("Сыпь, гармоника. Скука… Скука…"). Ясно, что при таком умонастроении, вошедшем в привычку богохульстве и поминании к месту и не к месту нечистой силы, трудно надеяться, что в очередное явление "демона самоубийства" (который, как мы видели, искушал Есенина с юности) ангел-хранитель удержит его на краю пропасти. Да и последнее стихотворение вполне откровенно говорит об уходе из жизни.

Один из друзей детства Есенина Н.А. Сардановский, внук упоминавшегося о. Ивана Смирнова, вспоминал свой разговор с последним в один из своих приездов в родное село: "В Константинове, на усадьбе дедушки, за рекой, на высоком берегу реки Оки, все на той же узенькой скамеечке сидим мы с дедушкой вдвоем. Старик одет в ветхое полукафтанье, на голове потертая бархатная скуфья, как видно, немного уже осталось жить ему на свете. "Вот, Никола, – говорит он мне, – подолгу сижу я здесь. Все вспоминаю, что было… И что будет. Всегда ношу я с собой вот эту книжечку, – поминание. <…> А в конце, ищи и читай, записан твой приятель". Беру я это потрепанное поминание, перелистываю потемневшие странички, закапанные воском от свечей, и на одной из последних страниц читаю написанное неровным старческим почерком: "Раб Божий Сергей. Сын Александра Никитича и Татьяны Федоровны Есениных. Был писателем. Скончался в Петербурге, в гостинице. На Ваганьковском кладбище похоронен". Далее дедушка добавляет: "Не стал я писать, какою смертью он умер. Нехорошее это дело, прости ему, Господи". Что-то дрогнул голос старика и прозрачная слезинка тихо покатилась по морщинистой щеке и затерялась в белоснежных волосах бороды"  (ВЕ. С. 134). Старый смиренный священник сам себе не хотел напоминать, что молится за самоубийцу, но – молился, потому что любил и жалел того мальчика, в котором он сам некогда распознал "сосуд избранный". 

Современники именно  ж а л е л и  Есенина. Об этом, в частности, пишет – с какой-то неожиданной для себя теплотой – неизменно холодная и колкая Зинаида Гиппиус, которую, кстати, сам Есенин не пощадил в своем очерке "Дама с лорнетом". "Есенину не нужен ни суд над ним, ни превозношение его стихов. – пишет она. – Лучше просто, молчаливо, по-человечески пожалеть его" (ЕСЖ. Т. 4. C. 105). 

Прошло время, истоки человеческой жалости иссякли, и новым "россиянам" по низвержении старых кумиров понадобился новый мраморный истукан для поклонения. Есенина, в силу ряда причин удобного в этом качестве, стали героизировать, и родились версии о том, что он был убит спецслужбами. Решение очень типичное для начала 90-х гг., когда спецслужбам стали приписывать все без исключения функции, какие ранее исполняли бесы. Одну из главных ролей в утверждении новой версии сыграл следователь Э.А. Хлысталов, написавший книгу Тайна гибели Есенина. Записки следователя из "Англетера"". Приведем полностью аннотацию к недавнему изданию этой книги (издательство "Эксмо", М. 2005):

"Нет в России человека, любящего поэзию Сергея Есенина, который бы не знал имени Эдуарда Александровича Хлысталова - непосредственного свидетеля трагических событий 1925 г. <уточним, во избежании недоразумений: Э.А. Хлысталов родился в 1932 г. – Т.А.> Вглядываясь в обстоятельства жизни и смерти поэта, этот выдающийся юрист и писатель пошел в своем независимом расследовании дальше всех есениноведов. Эта книга - яркое и профессионально аргументированное опровержение версии советских правоведов, создавших из великого русского поэта образ пьяницы, кабацкого хулигана, воинствующего антисемита, а под конец жизни - сумасшедшего. Кем был для России Сергей Есенин? Как он погиб на самом деле? На эти и другие вопросы вы найдете ответ в этой книге".

По поводу новой версии собиралась комиссия достаточно высокого уровня, с участием ведущих литературоведов и даже криминалистов. Заключение комиссии было таково: "В суждениях авторов "версий" довольно часто эмоционально-публицистическое начало, по сути дела, явно преобладало над объективным научным исследованием, анализом всех ныне известных документов и фактов, касательно смерти поэта" (От комиссии Есенинского комитета союза писателей по выяснению обстоятельств смерти С.А. Есенина // ЕСЖ. Т. 4. С. 554). Поскольку убедить специалистов не удалось, сторонники версии убийства, как водится, "пошли в народ", обратившись к средствам массовой информации. Ряд их аргументов звучит довольно убедительно, и, отвлеченно говоря, эта версия имеет такое же право на существование, как и версия самоубийства, поскольку окончательно утвердить или опровергнуть ту или другую по прошествии 80 лет никто уже не в состоянии.

Однако очередной парадокс есенинской судьбы в том и состоит, что, покончил ли он жизнь самоубийством или был убит, для представления о нем как о личности, в сущности, безразлично. Как при жизни Есенина что-то заставляло людей перекладывать ответственность за его грехи на кого-то из рядом стоящих, точно так же в собственном самоубийстве он оказывается как будто бы и не виноват. Да и в самом деле, можно ли возлагать вину на заблудившегося, запутавшегося, не видящего пути и не совсем здорового психически человека? Горький в воспоминаниях приводит очень точный образ, с которым ассоциировалась у него гибель Есенина: крестьянский мальчик забрел в город, заблудился, не мог найти дороги домой, несколько дней проплутал по его закоулкам и наконец, обессилев, бросился в реку, в надежде, что она вынесет его на родной простор. Можно ли назвать это самоубийством? Наверное, нет…

С другой стороны, если Есенин был убит как герой, противостоявший "стране негодяев", то кто снимет с него вину за похабщину и богохульства, которыми полны многие его собственные произведения, - даже если не брать в расчет неоспоримые свидетельства современников о его "подзаборной" жизни?

Кроме того, исследование обстоятельств гибели Есенина влечет за собой неизбежное копание и в таких подробностях, которых лучше было бы не знать никому. А между тем, дискуссионность вопроса приводит к тому, что из сборника воспоминаний о поэте можно извлечь и такой его "портрет": "Покойному 30 лет, труп правильно развит, удовлетворительного питания – общий фон покрова бледный, глаза закрыты, зрачки равномерно расширены; отверстия носа свободны; рот сжат, кончик языка ущемлен между зубами; живот ровный, половые органы – в норме, заднепроходное отверстие чисто; нижние конечности темно-фиолетового цвета…" и т.д. (Акт вскрытия тела // ЕСЖ. Т. 4. С. 553). Сторонники версии убийства говорят даже о необходимости эксгумации – но зачем? Не затем ли, чтобы в следующем сборнике воспоминаний появилось описание останков поэта вековой давности? Чего здесь больше: желания докопаться до истины, или стремления утвердить свою точку зрения, – трудно сказать, но для непредвзятого человека очевидно, что обнародование подобных описаний оскорбительно для памяти поэта.

Как бы ни старались "есениноведы" новой формации, героического конца Есенину при всем желании не сочинить. Но и со своим страшным, можно даже сказать, постыдным концом Есенин не теряет своего значения как пророк – не теряет, потому что, как уже говорилось, в его судьбе таинственным образом преломились судьбы миллионов русских людей.