Взыскание рая в песенной поэзии Владимира Высоцкого

Духовно-нравственные и религиозные аспекты поэтического мира В.Высоцкого не раз становились предметом внимания писавших о его творчестве.

Исследователями и критиками высказывались полярные точки зрения о соотношении творчества барда с христианской традицией. Если для одних он лишь кощунствующий "заложник отступничества" от евангельских заповедей (М.Кудимова, Н.Переяслов, А.Симаков), то иные, напротив, склонны отводить христианской системе ценностей "роль организующей силы" (О.Шилина) в произведениях Высоцкого. Наиболее перспективными представляются интерпретации, учитывающие противоречивое и болезненное для самого поэта соединение насмешливо-иронического, а иногда и богохульного отношения к церкви и религиозным догматам – с тоской по вере, тягой превозмочь отъединение от Бога, мучительное незнание о Нем (М.Ходанов, Д.Курилов, А.Ананичев  и др.). Объективное исследование этой проблемы невозможно без понимания всей сложности самоопределения в отношении к религиозному миросозерцанию художника, сформировавшегося в атеистическую эпоху, которая вытравила из душ многих его современников духовный, мистический опыт бытия, навязав вместо этого абстракцию "общечеловеческого гуманизма".

Страждущий, мятущийся дух лирического героя "Моей цыганской" и "Райских яблок" противоречивейшим образом сочетал в себе деструктивную иронию, направленную на евангельские сюжеты и образы ("Песня про плотника Иосифа, Деву Марию, Святого Духа и непорочное зачатье", 1967) с напряженной жаждой веры, глубинным осознанием своего несовершенства. Эти коллизии в личностном самоопределении персонажей песен Высоцкого обуславливают актуальность задачи по выявлению в произведениях поэта-барда того, какими путями художественно выразился в них взволнованный поиск рая, личностного знания о Боге, – в песнях, которые, по словам свящ. М.Ходанова, "охватили всю боль эпохи"  и в значительной мере явили воплощение надрывного голоса стремящейся "опамятоваться" нации.

"Сюжет" взыскания героем Высоцкого рая и Божьей благодати – сквозной в его стихотворениях – имеет сложную динамику.

В ранних, "блатных" песнях ("Счетчик щелкает", 1964, "Ребята, напишите мне письмо…", 1964, "Про черта", 1965-1966, "Песня про космических негодяев", 1966 и др.) очевидно болезненно-сладострастное чувствование героем своей греховной погруженности во тьму "жизни бесшабашной". Но в недрах "блатной" тематики и образности все определеннее проступает бытийное содержание: повторяющиеся мотивы "конца пути", где "придется рассчитаться", и особенно неминуемого Страшного суда, под которым разумеется отнюдь не только уголовное наказание ("Все ерунда, // Кроме суда // Самого страшного"), ложатся в основу еще не вполне осознанной самим героем аксиологии его жизненного пути.

Характерно, что в стихах-песнях Высоцкого встреча героя с силами ада происходит раньше, чем с соприкосновение с Высшими сферами бытия. В трагикомическом стихотворении "Про черта" фигура царя тьмы предстает в качестве двойника самого лирического "я", боящегося остаться один на один со своей одинокой больной душой: "Но лучше с чертом, чем с самим собой…". Попытка заполнить внутреннюю пустоту бесшабашной, хмельной игрой с теми мистическими силами ада, чью власть над собой герой еще не вполне осознал, оборачивается для него трагичной в своей разрушительности иронией, направленной на собственную душу и целый мир.

Внушенное богоборческой идеологией утопическое представление о могуществе человека перед лицом надмирных стихий бытия получило художественное воплощение в "Песне космических негодяев". В ролевом монологе дерзких покорителей космоса, где "страшней, чем даже в дантовском аду", людей, забывших "десять заповедей рваных", – воздвигается масштабное "здание" человекобожеской утопии, согласно которой "вечность и тоска – игрушки нам!":

                                         На бога уповали бедного,
                                         Но теперь узнали: нет его –
                                         Ныне, присно и вовек веков!
                                                                                      
Последующий путь героя песен Высоцкого во многом проникнут самозабвенной, доходящей до душевной обнаженности устремленностью от адского "мрака греховного" к обретению рая, стихии света. Исследователи неслучайно обращали внимание на существенную роль мотива прохождения, преодоления границ, всяческих пределов в пространственной организации поэтического мира Высоцкого . В ряде стихотворений-песен, повествующих об экстремальных жизненных положениях персонажей, которые требуют от человека героических душевных усилий ("Две песни об одном воздушном бое", 1968, "Песня о двух погибших лебедях", 1975 и др.), именно в напряженном переживании горя, катастрофы рождается живое, личностное обращение к Богу, чувство причастности райской благодати и вечности:

                                       И я попрошу Бога, Духа и Сына, –
                                       Чтоб выполнил волю мою:
                                       Пусть вечно мой друг защищает мне спину,
                                       Как в этом последнем бою!
                                                                                   
Наиболее зримо движение героя Высоцкого от суетного мира к сакральному измерению бытия явлено в таких произведениях, как "Моя цыганская" (1967-1968), "Кони привередливые" (1972), "Баллада об уходе в рай" (1973) и др.

В песне "Моя цыганская"  из недр потаенной, подсознательной жизни лирического "я" ("В сон мне – желтые огни, // И хриплю во сне я…") рождается неуничтожимая и не утоляемая праздной повседневностью жажда подлинной душевной и духовной радости: "Но и утром все не так, // Нет того веселья…". Терзающее опьяненную душу забывшего о Боге русского человека бытийное чувство того, что "все не так, как надо", предопределяет здесь "зигзагообразное" метание по миру. От взбирания "впопыхах" на вершину горы – до пребывания у ее подножья, пути "в чистом поле"; от кабака, кажущегося теперь лишь "раем для нищих и шутов", –  к церкви, с которой у героя тоже обнаруживается разлад: восполнить одним стихийным эмоциональным порывом вакуум постоянной практики духовной жизни  оказывается невозможным:

                                            Нет, и в церкви все не так,
                                             Все не так, как надо!
                                                                                      
В движении лирического "я" "Моей цыганской" не высказанная до конца надежда на обретение райского блаженства сплавлена с самыми крайними формами отчаяния и богооставленности, что отразилось в стихотворении и на уровне цветовой гаммы.  "Тьме", "полумраку" противостоит гармония небесного цвета, преображающая природу: "В чистом поле – васильки, // Дальняя дорога". Лирическая исповедь произносится здесь как бы на исходе дыхания, на пределе словесного выражения: "Света – тьма, нет Бога!", "хоть бы что-нибудь еще"… Оказавшись в ситуации полной утери внутренних опор, герой стремится оживить в себе народный опыт восприятия мистических сил, нашедший выражение в фольклорной культуре. Аксиологическая перспектива "дальней дороги" жизни человека, не нашедшего Бога, приобретает в песне трагически-безысходную окрашенность:

                                      Вдоль дороги – лес густой
                                      С бабами-ягами,
                                      А в конце дороги той –
                                      Плаха с топорами…
                                                                                
Преобладающий в стихотворении модус трагической иронии в самоосмыслении и познании мира имеет преимущественно деструктивную направленность, но вместе с тем за этой иронией таится желание освободиться от миражей, очиститься от всего того, что "не так", ощутив в обращении к "ребятам" диалогическое соприкосновение с народной судьбой и бедой:

                                      И ни церковь, ни кабак –
                                      Ничего не свято!
                                      Нет, ребята, все не так!
                                      Все не так, ребята…

В "Конях привередливых"  стихийные силы души также влекут героя к "краю" бытия, к тому, чтобы ощутить полноту жизни не только в земном ("ветер пью, туман глотаю"), но и в загробном существовании: мифопоэтический образ погоняемых им коней воплощает здесь движение в "пограничном" пространстве. Главной целью подобного безудержного, вызывающего "гибельный восторг" галопа становится встреча с Богом, раем, обретение в этой сокровенной встрече Высшего смысла существования. Однако духовная неготовность героя к подлинному общению со Всевышним вносит ноту болезненного отчуждения его от рая и райской жизни, где он чувствует себя неловким гостем, оказавшемся, как в известной евангельской притче, на брачном пиру одетым в небрачную одежду (Мф. 22,12):
                                      Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, –
                                      Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
                                                                                                                         Сам образ рая в восприятии лирического "я" предстает тут раздвоенным и напоминает гибельное пространство ада. В художественной реальности произведения оказывается очевидным, что не Бог своей властью лишает человека райского блаженства в загробном пути, но сама отягощенная грехом душа оказывается не в силах приобщиться к этому блаженству. В песнях Высоцкого вновь и вновь образно запечатлевается состояние мучительного взыскания Бога, рая, оборачивающегося для героя трагическим разочарованием не-встречи.

Яркое художественное воплощение этот поиск получает в песне-балладе "Райские яблоки" (1978).

Как и в "Конях привередливых", жаждущая соприкосновения с райской гармонией душа героя устремляется в рай  галопом "на ворованных клячах". Но, лишенный духовного зрения, он видит там лишь "сплошное ничто", подобие советской лагерной системы, исключающей внутреннюю свободу: "И среди ничего возвышались литые ворота, // И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел…". Внедренное советской действительностью тотальное чувство несвободы оказывается  всеобъемлющим впечатлением от мира и распространяется даже на интуиции о загробной жизни. Сложность авторской эмоциональности в стихотворении обусловлена тем, что, усматривая, по сути, в раю торжество зла, которое проявляется в образе длящихся здесь страданий Христа, его голгофских мук за прегрешения мира  ("Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел"), герой в то же время направляет на себя горькую иронию над собственной чуждостью  глубинному мистическому опыту: "Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп…". Знаменательно, что в ходе работы над текстом произведения поэт последовательно ослаблял первоначально саркастические ноты в изображении рая , стремясь, вероятно, преодолеть мучительную внутреннюю оторванность от него. Происходящее в конце стихотворения возвращение героя на землю и утверждение простых нравственных ценностей верности в любви, свободы стоит воспринимать не как отказ от поиска знания о рае в пользу грешной земной жизни, но как желание через сохранение этих ценностей в душе ощутить Царство Небесное "внутри себя": "Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок // Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!". Неслучайно в написанном вскоре стихотворении "Под деньгами на кону…" (1979 или 1980) поединок лирического героя с судьбой, сатанинской силой выводит его на сакральное – в плане художественного пространства и времени – личностное соприкосновение со Христом:

                          Проскачу в канун Великого поста
                           Не по враждебному – по <ангельскому> стану, –
                           Пред очами удивленными Христа
                                 Предстану
…  
 
                                                                                                       
Доминирующая во многих стихах-песнях Высоцкого о рае и райской жизни трагическая ирония сопряжена с тем, что к диалогу с Богом, мистическому приближению к раю их герой с трудом прорывается сквозь миражи современности, социальные утопии, расхожие и суетные представления о тайне душевной жизни, – как, например, в случае с  размышлениями об "удобной религии" индусов в "Песенке о переселении душ" (1969):

                                        Кто верит в Магомета, кто – в Аллаха, кто – в Исуса,
                                         Кто ни во что не верит – даже в черта, назло всем, –
                                         Хорошую религию придумали индусы:
                                         Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.
 
Сам поэт-певец предстает одновременно и несвободным от отрицательного религиозного опыта породившей его эпохи, и настойчиво стремящимся вернуть народу, отдельной личности способность задумываться о трансцендентном смысле своего бытия.                                                                                                 


Страница 1 - 1 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру