Аксиология индивидуального и народного бытия в повести И.Шмелева «Богомолье»

Стержневым сюжетом повести И.Шмелева "Богомолье" (1930-1931) стало опирающееся на традицию древнерусских "хожений" изображение паломнического пути персонажей к "Серги-Троице", выступающего как средоточие духовно-нравственных императивов личности.

В качестве развернутой экспозиции выступают в произведении символический эпизод чудесного спасения Горкина от гибели благодаря заступничеству Царицы Небесной, притчевая история с потерянным и обретенным золотым Мартына, заключающая идею восхождения грешной души, а также увиденная в зеркале детского взгляда повествователя "картинка Страшного суда на стенке"  в каморке Горкина, через вчувствование в которую в повести впервые приоткрывается онтологическая перспектива индивидуального бытия.

В начальных главах повести через приготовления Горкина, в интуитивных предчувствиях рассказчика намечается аксиологически окрашенная категория пути "к Преподобному", сосредоточившая в себе предощущение радостного обновления души ("что-то во мне поет") через одухотворенное трудничество и возведение земного к горнему: "Где-то далеко-далеко – Угодник, который теперь нас ждет". Наполняющее внутренний мир паломников предвкушение духовного преображения ("все другое, не как в миру") предстает в единстве сугубо индивидуального восприятия, что передается в просветленной золотистой, розовой, голубой цветовой гамме, лирически трансформирующей картину мира, – и векового молитвенного опыта, выразившегося в припоминаемых словах церковного песнопения: "Церкви всегда открыты, воздух – как облака кадильный… и все поют: "И-зве-ди из темницы ду-шу моюууу!.." Прямо душа отходит".
 
Первоосновой ценностного осмысления богомольной дороги становится соприкосновение персонажей с православными ориентирами родного, личностно освоенного московского пространства, которое предстает в произведении в своей детально прописанной топографии – от часовни Николая Чудотворца у Каменного моста, "утреннего храма Спасителя", Иверской часовни до "душевных" соборов Кремля, изображение которых передает объединяющее героев вчувствование в духовные заветы древности.

По мере развертывания путевого хронотопа, в динамике дорожных встреч с иными богомольцами – "рязанскими", "смоленскими", "тамбовскими" – образ России приобретет в повести грандиозный эпический размах, будет спроецирован на исконные традиции народного взыскания Божьей правды, неслучайным окажется в этой связи символическое соприсутствие небесного пространства на "святой" Троицкой дороге: "Небо – как на святых картинках, чудесного голубого цвета". При этом сквозным мотивом в изображении пешего продвижения к Лавре становится постепенное прозрение героями таинственного соотношения земных человеческих устремлений и Божественного Промысла. Заключенное в глубинах пути Высшее предначертание первоначально приоткрывается в прямом и косвенном воспроизведении народного многоголосия ("… и сами радостно говорят, что и они тоже к Преподобному, если Господь сподобит"), позже воплощается в эпизоде нечаянной, подобной детскому "виденью", встречи героя с отцом, затем со стариком-мастером: в узнавании им тележки своей работы в повести просматривается чудесное скрещение внешне далеких человеческих судеб в целостном пространстве народной жизни, которое выстраивается вокруг богомольной "дорожки" и духовно освещено вековым опытом святости: "Сам Преподобный привел, худого не должно быть". Глубокое промыслительное значение раскрывается и в первом прикосновении детской души к Лаврской святыне, ассоциирующейся в призме незамутненного детского зрения с лучезарным небесным светом и радостью пасхального обновления: "Видят отсюда, кого сподобит, троицкую колокольню, будто розовую свечу пасхальную".

Венцом аксиологии паломнического и шире – жизненного пути, народной судьбы становится в повести опора на древний духовный опыт, дважды воплотившийся здесь в реминисцентном присутствии молитвенного воззвания из 118 псалма, которое звучит в соборном пении героев как по пути "к Троице", так и в финале, после прощального поклона лаврской обители:
    Стопы моя направи по словеси Твоему,
    И да не облада-ет мно-о-ю-у…
    Вся-ко-е… безза-ко-ни-и-е-э!..

Притчевая глубина и одновременно мощный педагогический заряд повествования о богомольном пути сопряжены у Шмелева с раскрытием мудрой диалектики между переживаемыми душой искушениями и ее покаянными устремлениями. Для рассказчика и других персонажей путь к Преподобному пролегает через постепенное преодоление мирских пристрастий ("во святой дороге нельзя ублажать мамон") и сознательный порыв "совлечься от грязи-вони" в "баньке духовной", что запечатлелось в образном изречении Горкина о "Яузе-Гряузе" как воплощении помраченной человеческой души.

Поучительными нравственными уроками становятся для юного повествователя и горкинское милосердие к убогим странникам, указующее на непременное условие духовного роста ("От горя не отворачивайся… грех это!"), и эпизод покаяния Горкина в давнем грехе, в невольной вине в гибели молодого плотника – покаяние, ознаменовавшее в глазах Вани чудесное восстановление духовных ориентиров просветляющего паломнического пути. Участное созерцание рассказчиком временного недомогания Горкина в дороге передает посредством обостренного детского восприятия интуитивный опыт прозрения тайны ухода из земной жизни, что позволяет представить неизбывный трагизм личностного бытия ("все залегло во мне острой тоской, тревогой") на фоне богомольного трудничества, приоткрывающего в этом бытии промыслительную глубину.

Опыт индивидуального вживания в духовно-нравственное пространство пути к Лавре постепенно соединяется в образном мире повести Шмелева с народным многоголосием, приокрывающим вехи общенационального поиска Божьей правды. От поляризации голосов людей из народа, среди которых выведены и духовно неукорененные "охальники", "шатущие", и души, хранящие благоговейное ощущение святости лаврской дороги, – автор углубляется на уровень древних преданий, выразивших исконные народные чаяния внутреннего преображения, взыскание подлинной святости. Так, в рассказе мужика образ дороги прорисовывается в ретроспективном плане, благодаря чему расширяется панорама видения ключевых основ русской жизни: "Дорога наша святая, по ней и цари к Преподобному ходили". Неотъемлемыми составляющими богомольного пути стали народные легенды о высоких образцах монашеского праведничества, проявившегося, например, в деяниях инока Антония, который молитвой и постом победил дьявольские силы и даже разбойничьего "атамана к покаянию привел". Явленный в этих внесюжетных сказаниях опыт духовного совершенствования художественно осмысляется в повести в ракурсе не только подспудных глубин народной души, но и "памяти" самого природного космоса: и "раннего солнца", таящего в себе пасхальные ассоциации ("словно на Светлый день"), и выведенной в народнопоэтической стилистике "дороженьки", и многообразных путевых ликов "природы Господней", свидетельствующих о незримом присутствии Преподобного: "Все тут исхожено Преподобным, огляжено. На всех-то лужках стоял, для обители место избирал".

Кульминацией пути, сюжетной и содержательной сердцевиной повести становится встреча рассказчика и иных персонажей с сокровенным лаврским пространством, предстающим во взаимообогащении предметной конкретики и символических обобщений. Детски радостное прикосновение к любовно окрашенным бытовым деталям "Троицы", к величественной тайне поклонения мощам Преподобного неотделимы для Вани от общения с отцом и Горкиным, в котором приоткрывается преемственность в наследовании традиций православного мирочувствия, проступающая в проникновенных эпизодах отцовского благословения иконой Троицы, в исповеди у старца Варнавы, в общении с вернувшимся от причастия Горкиным… Подготовленное нелегким путем к Лавре постижение высот и бездн духовной жизни увенчивается для Вани, с одной стороны, созерцанием в церкви изображения Страшного Суда, напоминающего о длинном ряде грехов, о том, как даже "и царей-королей в ад тащут", а с другой – приобщением к вековым истокам монашеского старчества, бытийно насыщенным взглядом на мир с высоты колокольни.

Символика всепроникающего лаврского света открывает в шмелевской повести вселенскую беспредельность Господнего мира, мистическую связь человеческих душ в молитвенном богоообщении: "Мне видно небо с мерцающими звездами. Смотрю на них и, может быть, в первый раз в жизни думаю – что же там?.. Кто-нибудь молится? Смотрю на огонек, на звезды и опять думаю, усыпающей уже мыслью – кто там?..". И в то же время этот просиявший в детском озарении "розовый свет далекого", вчувствование в сокровенную семантику слов молитвенного пения у мощей основателя обители обретают глубоко автобиографический, исторический смысл, знаменуя восстановление разорванных связей между эпохами русской жизни, одухотворение бесприютной дали эмигрантского изгнания: "Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными они мне казались и непонятными. Теперь – и чудесны, и понятны". 

В образном мире повести И.Шмелева "Богомолье" тщательно воссозданный бытовой план изображения паломнического пути героев, самого посещения обители Преподобного Сергия становится основой для художественного выстраивания целостной аксиологии индивидуального и соборного общенационального бытия, зиждущейся на прозрении надвременных ориентиров земного пути, потаенных, мистических уровней природного мироздания, а также разграничения света и тени в личностной и народной духовной жизни. Острота и радостная просветленность детского взгляда повествователя обогащается в произведении нравственно-религиозным опытом прошедших жизненный путь персонажей, а также мудростью народного предания, вписывающего образный ряд повести в круг масштабных эпических обобщений.