«Московский текст» в русской поэзии ХХ в.: М.Цветаева и Б.Окуджава

Уже в ранних стихах Цветаевой о Москве рождается пронзительная интуиция о мистической причастности родного города не только к приходу героини в мир, но и к концу ее земного пути, последнему "оставлению" Москвы. В открывающем "московский" цикл 1916 г. стихотворении "Облака – вокруг…" пространство столицы "вмещает" в свои  пределы начала и концы жизни героини, которая "с нежной горечью" видит в "дивном граде"  залог связи поколений. Героиня  предощущает то, что Москва облегчит тяжесть смертного часа, сделает его "радостным" и переведет отношения с родной землей в масштаб Вечности:

Будет твой черед:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же – вольный сон, колокольный
звон,
Зори ранние
На Ваганькове.

А в стихотворении "Настанет день, – печальный, говорят!.." московский мир (как общность живущих в городе людей) вновь становится свидетелем последнего ухода "новопреставленной болярыни Марины". Здесь возникает интересный ракурс видения "оставленной" Москвы – уже из иного мира: в общении с городом реальное и мистическое измерения у Цветаевой, как впоследствии и у Окуджавы, составляют единое целое. Причем если в начальном стихотворении цикла кончина воспринималась в качестве "радостного" события, то здесь торжественное прощание с родным городом видится лирическому "я", с одной стороны, как "святая Пасха", но с другой – как кульминационный момент в переживании своего вселенского одиночества. И эта последняя, ударная нота стихотворения звучит как дальнее предвестие трагедии поздней Цветаевой, которой суждено будет испить горькую чашу предсмертного разрыва с Москвой в августе 1941 г.:

По улицам оставленной Москвы
Поеду – я, и побредете – вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, – 
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.

Как и  у Цветаевой, в поэтическом мире Окуджавы вчувствование в дух Москвы, ощущение собственного "арбатства" образуют целостную мифологию жизненного и творческого пути [10] . Характерно при этом, что у обоих поэтов образ пути предстает и в буквальном воплощении (странствие по Москве, стремление "исходить" ее), и как обобщение всего пережитого. Если цветаевская Москва представала как особая ипостась женского облика лирической героини, то город Окуджавы вбирает в себя эмоциональные  черты его лирического "я" – поэта, странника, открытого всему богатству окружающего мира:

Ах, этот город, он такой похожий на меня:
то грустен он, то весел он, но он всегда высок…

Поэтически преображенное пространство Арбата вбирает у Окуджавы память о заре молодой жизни и постепенно подводит к нелегким раздумьям об уходе, становясь почвой аксиологического осмысления своего пути. И хотя в реальной жизни поэт навсегда уезжает с Арбата еще в 1940 г., в его песнях последующих десятилетий именно этот хронотоп  ложится в основу автобиографической мифологии: правда искусства оказывается весомее и убедительнее фактов эмпирической жизни.

В целой группе стихотворений Окуджавы ритмы жизни арбатского двора, "удивительно соразмерного человеку" (М.Муравьев [11] ), пребывают в тайном созвучии с поворотами судьбы лирического героя. В "Арбатском романсе" (1969) музыкально-песенная история Арбата составляет аккомпанемент воспоминаниям о минувшей молодости, ее любовных восторгах. А в позднем стихотворении "В арбатском подъезде мне видятся дивные сцены…" (1996) внешне заурядное пространство подъезда московского дома насыщается богатым эмоциональным смыслом, воскрешая в памяти переживания юности

В стихотворении "Улица моей любви" (1964), где создается  собирательный образ города молодости, пространство подъездов осознано как сокровенная часть городского мира, наделенная своим – общим с поэтом – тайным языком: "Но останется в подъездах // тихий заговор моих стихов…". Это заговор против бега времени и беспамятства.
Однако у Окуджавы, как и в поэзии Цветаевой, московский мир – ось жизненного пути лирического "я" – таит в себе не только память о начале жизни, но и о раздумья ее неминуемом завершении. Хотя поначалу, до осознания трагической потери прежней, обжитой Москвы, у Окуджавы эта тема звучит не столь пронзительно, как в стихах Цветаевой, а скорее в общем контексте философских размышлений:

Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.
Траву взрастите – к осени сомнется.
Вы начали прогулку с арбатского двора,
к нему-то все, как видно, и вернется…

В таких стихотворениях, как "Арбатский дворик" (1959), "Песенка об Арбате" (1959), "Речитатив" (1970), "Песенка о Сокольниках" (1964), из чувства глубинной сращенности внутреннего "я" героя – странника и поэта – с московской "почвой" произрастает осознание им осмысленности и неслучайности своего пути. В этом коренятся и истоки сквозной для Окуджавы мифологемы неизменного, циклического возвращения к Арбату на самых разных перепутьях судьбы. Как и в обращенных к дочери "московских" стихах Цветаевой, у Окуджавы сам "воздух арбатский", впитавший в себя память о давящей атмосфере репрессий, позволяет отцу передать сыну свой личностный опыт бытия в "страшном веке" и противостояния ему (посвященное сыну Антону стихотворение "Арбатское вдохновение, или воспоминания о детстве", 1980). В "Арбатском дворике" родное пространство воспринято и в качестве неиссякаемого источника жизненной теплоты и энергии, а в заключительной части "Песенки об Арбате" образ старинной московской улицы, сохраняя зримую конкретность, освобождается от эмпирической завершенности и устремляется в таинственную бесконечность – подобное сопряжение чувственного и мистического в образе города осуществлялось и в стихотворениях Цветаевой.

Глубинная общность двух поэтов в осмыслении ими образа Москвы коренится в том, что в свое время каждому из них было суждено пережить боль оставления "своей Москвы", горечь "эмигрантства". Это обусловило трагедийную окрашенность их автобиографических мифов.

В ранней "московской" поэзии Цветаевой постепенно начинает проступать предощущение ухода из родного дома в Трехпрудном, гибельной разлуки с ним. В стихотворении " "Прости" волшебному дому" (1911) переживание "минут последних" в Трехпрудном, связанное с предстоящим замужеством, еще будто бы не чревато серьезными внутренними потрясениями. Однако в написанном спустя два года стихотворении "Ты, чьи сны еще непробудны…" (1913) хронотоп Трехпрудного, этого "мира невозвратного и чудного", органично сращенного с тканью цветаевских стихов, уже пророчески увиден на пороге катастрофы:

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.

История распорядилась так, что воспетый Цветаевой мир "колокольного града" и впрямь оказался на грани полного уничтожения. В ее стихотворениях о Москве 1917-1922 гг. за явленной деформацией привычных реалий города, активизацией его темных сил, "подполья" ( "Чуть светает…", 1917) ощутимо осознание самой героиней собственной обреченности: смерть прежней Москвы напрямую ассоциируется в ряде случаев с уходом из жизни и ее поэта. Начало "окаменения" столицы  становится очевидным в стихотворении "Над церковкой – голубые облака…" (1917). Привычные звуки, краски города теперь постепенно растворяются в энтропии революции, прежний колокольный звон, воплощавший музыкально-песенную гармонию, теперь поглощается царящим вокруг хаосом ("Заблудился ты, кремлевский звон, // В этом ветреном лесу знамен"), а наступающий "вечный сон" Москвы оказывается равносильным близкой смерти. В состоящем из трех стихотворений цикле "Москве" (1917), сопрягая историю и современность, в далеком прошлом Цветаева находит примеры проявленной Москвой женской, материнской стойкости – в гордом противостоянии "Гришке-Вору", "презревшему закон сыновний Петру-Царю", наполеоновской армии… Здесь, как и в  стихотворении "Над церковкой – голубые облака…", крушение знакомого мира, ввергнутого в новую смуту, раскрывается ну уровне звуковых лейтмотивов, далеких теперь от прежней музыкальной гармонии ("жидкий звон", "крик младенца", "рев коровы", "плеток свист"), причем в одном из стихотворений цикла особенно психологически убедительна форма прямого диалога героини с "плачущей" столицей, поверяющей ей свои страдания:

– Где кресты твои святые? – Сбиты.
– Где сыны твои, Москва? – Убиты.

Разрушение привычного московского мира напрямую сопряжено для лирической героини с душевными терзаниями и материальными лишениями. Нищенское прозябание в "московский, чумной, девятнадцатый год" нашло отражение как в поэзии, так и в прозе Цветаевой ("Чердачное", "Мои службы"). В стихотворении "Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…" (1919) противостояние искаженной, "красной Москве" выразилось на уровне конфликтной цветовой гаммы, в стремлении силой творческого воображения сберечь прежнюю "Москву – голубую!". Здесь, как и в ряде других стихотворений этого времени, потеря московской "почвы" все чаще обращает героиню к мысли о смерти ("в Москве погребенная заживо") как результате невыносимой внутренней опустошенности ("А была я когда-то цветами увенчана…", 1919, "Дом, в который не стучатся…", 1920, "Так из дому, гонимая тоской…", 1920).

Трагизм мирочувствования цветаевской героини усиливается и тяжелейшей драмой отречения от родного города, в котором она видит стирание исторической памяти (цикл "Москве", 1922, "Площадь", 1922):

Первородство – на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь.

В стихотворении "Площадь", тесно связанном со страшными реалиями революционного времени [12] , картина Москвы приобретает характер символического обобщения гибели России: кремлевские башни, раньше составлявшие у Цветаевой часть сакрализованного пространства, теперь уподоблены "мачтам гиблых кораблей", а прежняя водная, живая стихия города обратилась в бесчувственный камень: "Ибо была – морем // Площадь, кремнем став…" (ср. образ "каменной советской Поварской" в стихотворении "Так, из дому, гонимая тоской…", 1920).

В эмигрантской поэзии Цветаевой образ Москвы как бы отступает в даль "сирого морока" ("В сиром воздухе загробном…", 1922), но на самом деле боль об утраченном городе уходит глубоко вовнутрь, лишь изредка прорываясь в лирическом голосе. В стихотворении "Рассвет на рельсах" (1922) образ "Москвы за шпалами" становится сердцевиной "восстанавливаемой" в памяти России, а в более позднем "Доме" (1931) собирательный образ дома, впитавшего в себя воспоминания о Трехпрудном, Тарусе,  становится  зеркалом душевной жизни лирической героини, мучительно переживающей "бездомье".

В пору предсмертного возвращения на родину Цветаева все мучительнее ощущает непреодолимое отчуждение от изменившегося до неузнаваемости города, воспринимаемого теперь как место, "где людям не [13]  жить" ("Не знаю, какая столица…", 1940). Если раньше "дивный град" был соразмерен бытию лирического "я", то теперь поэт с горечью признается в том, что "первое желание, попав в Москву – выбраться из нее". Время исказило давние семейные связи со столицей, в цветаевских словах о которой все определеннее звучат ноты вызова: "Мы [14]  Москву – задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?". Крушение этого "первородства" оказалось в числе факторов, пролагавших путь к трагическому исходу судьбы поэта.

Если в "московском тексте" Цветаевой утрата города была сопряжена с насильственным выхолащиванием его духа в пору революции и последующие десятилетия, то в стихах-песнях Окуджавы эмоциональное потрясение, вызванное  разрушением старого Арбата, при первом приближении может показаться более локальным. Однако это разрушение обернулось в глазах поэта-певца гибелью целого мира, предвестием собственной смерти.

Процесс постепенного уничтожения старого арбатского мира, начавшийся в первой половине 1960-х гг. со строительства Калининского проспекта, продолжившийся в 70-е сносом домов в арбатских переулках, завершился в 80-е гг. проектом "пешеходного" Арбата, выветрившим особую культурную ауру этого места, превращенного в длинный торговый ряд… Еще в 1921 г. в письме М.Волошину Цветаева так описывала искаженный облик Москвы, Арбата: "О Москве. Она чудовищна. Жировой нарост, гнойник. На Арбате 54 гастрономических магазина: дома извергают продовольствие… Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна…".

Как и в стихотворениях Цветаевой, в песенной поэзии Окуджавы лирический сюжет потери "своей Москвы" развивается постепенно и имеет свою драматичную динамику. В его  песнях 1960-х гг. Арбат еще живет полноценной жизнью, воплощая для лирического "я" целостность бытия и выступая хранителем самых сокровенных переживаний: автобиографический миф развертывается в иной, по сравнению с реальным миром, временной плоскости. Постепенное осознание смысла происходящего с городом приходит в окуджавскую поэзию на исходе 70-х гг. и становится особенно острым и болезненным в начале 80-х.

В стихотворении "У Спаса на Кружке забыто наше детство…" (1979) уход прежней Москвы, знаменующий разрыв преемственных исторических связей, оскудение теплой человеческой связи с городом, рисуется пока в обобщенном, философско-элегическом плане:

Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться,
все больше мест в Москве, где пусто и темно…

В "Арбатских напевах" (1982) происходит резкий перелом: впервые лирический герой говорит о своем "эмигрантстве" по отношению к Арбату и всей старой Москве, резко ощущая трагичнейший разрыв с родной стихией, свою затерянность в чуждом мире, который лишился  былой слаженности и гармонии. Подобно героине цветаевского "Рассвета на рельсах", лирический герой стихотворения Окуджавы пристально "всматривается" в мир Москвы, "обжитые края", тщетно пытаясь уловить в этом мире знаки внутреннего постоянства. Само ощущение "эмигрантства", пронизывающее "московские тексты" обоих поэтов, под пером Окуджавы приобретает расширительный смысл:

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

В стихах Окуджавы, как и в поэзии Цветаевой, "крест" расставания с "обжитыми краями" оказывается равносильным смерти. В стихотворении "Надпись на камне" (1982) сам феномен "арбатства" воплощает глубинную связь человека с органикой природного бытия: "Арбатство, растворенное в крови, // неистребимо, как сама природа…". Раздумья об утрачиваемой арбатской "почве" приобретают здесь экзистенциальный смысл. С предельной четкостью поэт обозначает мистическую нераздельность дальнейшей судьбы родного двора и отпущенного ему самому времени земной жизни:

Когда его не станет – я умру,
пока он есть – я властен над судьбою.

Завершающая часть "московского текста" Окуджавы прозвучала по сути как реквием об ушедшем из реальности и осевшем в пространстве памяти миру. Миру города, который в прошлом разделил с лирическим "я" радость великой Победы, подарив воодушевляющее чувство осмысленности бытия ("Воспоминание о Дне Победы", 1988):

Живые бросились к живым, и было правдой это,
Любили женщину одну – она звалась Победа.
Казалось всем, что всяк уже навек отгоревал
В те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Как и у Цветаевой, на образном уровне конец прежнего города ассоциируется в поэзии Окуджавы с оскудением его животворящего водного начала, которое было широко явлено в его ранних стихах: "Арбата больше нет: растаял, словно свеченька, // весь вытек, будто реченька; осталась только Сретенка…" ("Арбата больше нет…").
Эпилог "московского текста" Окуджавы глубоко трагичен – как и у Цветаевой, он сопряжен с переживанием  изверженности из родной стихии:

Лучше безумствовать в черной тоске,
Чем от прохожих глаза свои спрятать.
Лучше в Варшаве грустить по Москве,
Чем на Арбате по прошлому плакать.

По замечательной мысли М.Муравьева, сбылось предсказание, прозвучавшее когда-то в "Арбатском дворике": "… поэт и его двор ушли вместе. Но не поэт унес свой двор, а двор унес своего поэта…" [15] .

Итак, при всей индивидуальности творческих стилей Цветаевой и Окуджавы, сотворенные ими "московские тексты" могут быть восприняты в теснейшей смысловой, хронотопической сопряженности, рассмотрены как типологически  соотнесенные между собой пути художественного постижения конкретного и мистического бытия Москвы, России в исторической перспективе. Внимание обоих поэтов направлено на духовные опоры жизни города как большой человеческой общности, на соприкосновение в нем природного и рукотворного начал.

Москва в произведениях Цветаевой и Окуджавы стала основой грандиозного художественного обобщения о целых эпохах отечественной истории и культуры ХХ столетия, о судьбах поэтов прошлого и настоящего. И в то же время художественный образ родного для обоих авторов городского пространства стал краеугольным камнем их трагедийных автобиографических мифов – о коллизиях жизненного пути в испытаниях "страшного века", об онтологическом единстве с городом в рождении и смерти, о трагедии "оставления" "своей Москвы".

В одном из стихотворений Цветаевой, вышедших из-под ее пера в разгар революции, возникла симптоматичная ассоциация Москвы с горькой судьбиной России грядущего века. А ведь созданный ею и Окуджавой миф о Москве и впрямь позволяет приблизиться к пониманию национального сознания ХХ столетия – в его трагической разорванности, но и отчаянной жаждой духовной полноты.

Примечания
1. Тексты произведений М.И.Цветаевой приведены по изданию: Цветаева М.И. Соч: в 7 томах / Сост., подгот. текста и коммент. А.Саакянц и Л.Мнухина. М.,1994-1995.
 
2. Клинг О.А. Поэтический мир Марины Цветаевой. М., 2001. С.71.

  3. Панова Л.Г. Стихи о Москве М.Цветаевой и О.Мандельштама: два образа города – две поэтики – два художественных мира // А.С.Пушкин – М.И.Цветаева: Седьмая цветаевская международн. научно-тематическая конф. М., 2000. С.242.

 4. Зайцев В.А. Русская поэзия ХХ века: 1940-1990-е годы. М., 2001. С.160.
 
5. Мейкин М. Марина Цветаева: поэтика усвоения. М.,1997. С.36-37.

6. Выделено М.Цветаевой.

7. Выделено М.Цветаевой.
 
8. Муратова Е.Ю. Москва А.С.Пушкина и Москва М.И.Цветаевой // А.С.Пушкин – М.И.Цветаева… С.232.
 
9. Ничипоров И.Б. Образы стихий в "блоковских" стихотворениях М.Цветаевой, А.Ахматовой, Б.Пастернака // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой: XII Международная научно-тематическая конференция (Москва, 9-11 октября 2004 г.): Сб. докл. / Отв. ред. И.Ю.Белякова. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2005.С.157-164.
 

10. О категории пути в творческом сознании Окуджавы см.: Клинг О.А. "… Дальняя дорога дана тебе судьбой…": Мифологема пути в лирике Б.Окуджавы // Вопросы литературы. 2002. май – июнь. С.43-57.

 11. Муравьев М. Седьмая строка // Мир Высоцкого. Вып.II. М.,1998. С.448-461.

 12. См. об этом: Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.,1999. С.297-298.

 13. Выделено М.Цветаевой.

 14. Выделено М.Цветаевой.

 15. Муравьев М. Указ. соч.