Эпос национального бытия в рассказе В.Распутина «Изба»

Рассказ "Изба" (1999), став продолжением и символическим обобщением давних прозрений писателя о России и русском характере, вместе с тем отразил сложные грани порубежного мирочувствия стыка эпох. Эпическая масштабность изображения сплавилась здесь с глубоким проникновением в мир душевных поисков персонажей[1].

Экспозицией рассказа выступила эпически детализированная панорама жизни избы, одушевленное пространство которой "на пересечении большой улицы и переулка"[2]  стало символическим перекрестьем личностного и народного, природно-предметного космоса и потаенных жизненных стихий ("нежить выглядывала отовсюду"); сферой речевого взаимодействия автора и "голосов" природы, коренных "сельских жителей", с их вековым мистическим опытом: "Считалось, что за избой доглядывает сама хозяйка, старуха Агафья…". Прорисованный в реалистической достоверности и мифопоэтических обобщениях образ "из последних сил держащего достоинство" дома являет контраст жизнепорождающей стихии (ласточкины гнезда как воплощение "дома в доме"), мира душевной жизни, проникнутого "далеко уводящей задумчивостью", – и оскудения современной, "переставшей рожать" деревни.

Постепенно широкое изображение перепутий национальной судьбы все теснее сопрягается в рассказе с постижением таинственных сплетений жизненного пути Агафьи. Сквозь предысторию жизни героини до затопления родной деревни, посредством штриховой, но психологически емкой прорисовки характеров достигается многогранное изображение послевоенной деревни. В бестолковой гибели мужа героини по прозвищу Чапай проступают кризисные стороны национального сознания, отголоски гражданских бурь, а в судьбе дочери, попавшей в "городскую перемолку", запечатлелась надвигающаяся угроза "апофеоза беспочвенности". Такие характеристики внутренних состояний Агафьи, как "болезнь", "надсада", становятся своеобразным диагнозом исторически обусловленных недугов русского духа. В этом смысле первый символический сон Агафьи о том, как "хоронят ее в ее же избе", являет глубинное взаимопроникновение физической и духовной реальности.

Закапывание избы, сопровождаемое скорбным голосом природы ("жалующееся" "шуршание земли"), воплощает гибельную попытку общества отрешиться от родовой памяти и ассоциируется с апокалипсисом надвигающегося переселения: "На грубых тракторных санях, точно таких, какие снились… везла она разобранную избу на новопоселенье". Оригинальный способ характеристики персонажа через изображение его избы становится основным в произведении: Агафья припоминает имя Савелия "лишь после того, как представила его избу"; по мере описания изб раскрываются душевные миры двух героев; посредством телесного соприкосновения Агафьи с родным домом во втором сне героини запечатлевается предчувствие ею близкой смерти.

"Оглушенное" душевное состояние Агафьи и других сельчан в пору переселения передается в рассказе на различных художественных уровнях. Значимы с этой точки зрения такие пространственные образы, как улица Сбродная, на которую обречены "отделенцы, не попавшие в свою деревню"; как изба Савелия, утратившая под обезличивающим давлением эпохи свою индивидуальность: "В общем ряду теремок Савелия превратился сразу в почерневшую обдергайку". В русле развертывания предыстории данного персонажа глубокое осмысление получают и не проявленный на вербальном уровне драматизм внутренней жизни этой одинокой, "мающейся" натуры, сохранившей исконные основы народной нравственности ("было в нем что-то дальнее"), и высвечивающаяся в психологической ретроспекции загадка женского существа "молодайки" Савелия, "ее неуступчивой, тоскующей по чему-то другому души".

Обусловленные драматичными сдвигами в народной жизни переживания Агафьи, ее внутренняя речь органично сплавляются со "временем автора", его тонкими психологическими комментариями, выражением личностного опыта ("Есть события, которые человек не в состоянии вместить в себя  осознанно") и восходят к древнейшим пластам национального исторического и мистического миропонимания: "Не раз припоминала Агафья, как говорилось про одиночек: захлебнись ты своим горем…". Через полифонию голосов и воспоминаний автора, героини, собирательной народной общности, которая выражается в многосубъектной организации повествования ("мы", "считается", "отец рассказывал", "так и говорили…", "казалось Агафье", "Агафья помнила", "мнение это, не без оснований державшееся в деревне уже много лет…"), в рассказе раскрываются философия исторического времени, трагедийный опыт современной жизни, оказавшейся перед угрозой выпадения из цепи родовой преемственности: "Не похоже, чтобы ее и сто лет спустя можно было назвать стариной…". В "сиротстве" природно-предметного космоса – елей, "скорбной полянки", "речки", "лопотавшей теперь по-другому", даже в "отрывистом больном кашле" трактора – запечатлелись контраст временных планов, ценностных рядов, бытийная оппозиция органики и оскудения.

Однако сердцевиной образного мира и духовно-нравственного пространства произведения становится категория личностного и народного устояния перед натиском энтропийных сил – категория, заданная еще в экспозиционном изображении Агафьиной избы. В мироощущении центральной героини "страхам" переселенческой неустроенности все отчетливее противостоит душевное успокоение "возле русской печи, брошенной под небом", все значительнее становится ее сопричастность народной культуре самосозидания ("тянем – потянем – вытянем").

На переломе повествования замедление течения эпического времени обусловлено обстоятельным изображением собирания Агафьей родной избы, сопряженного с личностным освоением природного универсума, диалогическим вчувствованием в таинственные ритмы жизни "матушки" Ангары. Спроецированный на перспективы народного бытия процесс воссоздания избы в то же время ведет к углублению потаенного, сновидческого измерения душевной жизни героини, "с особой остротой чувствовавшей во сне, как сереет, становясь пористым, небо и подкрадывается дождь".

На фоне символического образа заново воздвигнутой избы, предстающей как населенный сокровенной жизнью одушевленный мир, органичная часть вселенского макрокосма ("Над Агафьиной избой висело тонкое, прозрачное зарево из солнечного и лунного света…") – рельефнее проступают раздумья автора и героини об усилении кризисных сторон национального характера, которые связаны с оскудением культуры самоустроения ("Полоруких развелось – через одного"), распадом семейных связей, особенно ощутимым в "нечитаемых" рождественских открытках от дочери Агафьи. Драматизм переживания русской душой исторического перелома отчетливо отразился в тягостном психологическом состоянии Савелия – человека "из местных, из корневых" – в преддверии переезда в город, обернувшегося для него порогом небытия. В символических пейзажных образах, обрамляющих эпизод последнего прощания Савелия с родной землей, таится скрытое пророчество о его судьбе: "До колючей пустоты высветился воздух…".

Образным завершением эпического цикла повествования и одновременно проекцией на дальние горизонты исторического пути России становится в рассказе смерть главной героини. Мудрость Высшего Промысла об уходе Агафьи свершилась и через вещий сон, ознаменовавший ее встречу с умершими дочерью и Савелием, и через фольклорный параллелизм с "белым саваном" зимы, и в отражении этого таинственного события в тревожном, неуспокоенном состоянии избы под натиском ветра: "Скончалась она со спокойным лицом. Скончалась ночью в постели, а утром разгулялся ветер и громко, внахлест бил и бил ставнем по окну…".

Антиномия "сиротства" избы ("Изба осталась сиротой, наследников у Агафьи не оказалось") и ее воскресения силой весеннего обновления являет один из ключевых символических образов произведения и, в значительной степени предвосхищая дальнейшую сюжетную динамику, отражает сердцевину распутинских раздумий о русской судьбе.

В завершающем повествовательном цикле рассказа происходит заметное ускорение сюжетного действия, связанного с изображением быстро сменяющих друг друга новых обитателей избы. В семейной жизни и мирочувствии Горчаковых остро обнаруживаются масштабный кризис категории дома как бытийной ценности, утрата нравственных, "почвенных" первооснов существования ("въехали, не спросившись, и съехали, не поблагодарив"). Мифопоэтическое измерение образного плана открывается в самосберегающей силе избы ("затянуло дыру"), в ее горьком взгляде на "не слепившееся гнездо" новых постояльцев: "Так тяжко и больно вздохнула…".

Тупики саморастраты современной души проступают  и в судьбах пьющих постояльцев "Кати-Вани", пребывание которых в избе сопровождалось дальнейшим разрушением дома и увенчалось кульминационной сценой пожара. В метафорическом образе пожара, перекликающемся с содержанием знаменитой повести Распутина 1985 г. и заключающем исторический подтекст ("в ноябрьские праздники"), с новой силой проявилась мощь духовного устояния избы, ее поучительная для сельчан победа над деструктивными вызовами времени: "Не над тем судачили затем в поселке, что загорелась, а над тем, что сама же и управилась с огнем".

В финальной части рассказа вновь происходит замедление художественного времени. Образ пустующей, но сохраняющей внутреннюю жизнь избы предстает на фоне запечатленной в колорите народного слова эпической панорамы "ужимающейся" жизни поселка и даже "изнашивающегося" мира в целом: "Ахнула оземь взнятая ненадежно жизнь…". И вместе с тем Агафьина изба, существующая в мудрой цикличности природного бытия, становится точкой таинственной встречи земного и горнего ("тучки на небе задерживались над этим местом"), пространством свободных от повседневной суеты раздумий о мире: "Тут, в Агафьиной ограде, было над чем подумать…". В постижении катарсического превозмогания страданий, дремлющей надежды на духовное возрождение нации, которые таятся в "остатках жизни" избы, – происходит размыкание эпического времени рассказа в бесконечность, приоткрывающую дальние горизонты народного пути: "И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры".

Таким образом, в рассказе "Изба" в зеркале индивидуальных судеб персонажей, в системе символических образов и мифопоэтических ассоциаций, в кольцевой композиции, смене ритмов повествования, в диалогическом взаимодействии авторского слова и "голосов" народа, природного мира, в исповедальной и внутренней речи центральных героев запечатлелась целостная, глубоко трагедийная панорама национального бытия. Созданный Распутиным "малый" эпос русской жизни обращен главным образом к кризисным, переломным вехам народной судьбы и пронизан тревожной атмосферой стыка веков, тысячелетий, остро поставившего вопрос о дальнейшем существовании России. В синтезе исторической определенности и масштабности бытийных, мистических прозрений автора и героев рассказ "Изба" высветил разрушительные, тупиковые явления русской жизни и народного сознания, духовно-нравственные истоки его "надсады" – и в то же время таящийся в недрах родовой памяти, в многовековом социальном, культурном, религиозном опыте нации залог ее будущего преображения.

Литература

1.Колобаева Л.А. Распутин-рассказчик // Русская словесность. 2002.№2.С.11-18.

2. Текст рассказа В.Распутина приведен по изд.: Распутин В.Г. Изба // Наш современник. 1999.№1.С.3-20.