Вячеслав Иванов (1866-1949)

Вячеслав Иванов – одна из своеобразнейших фигур русского символизма. Человек громадной учености, высокой культуры, проявивший себя не только как поэт, но и как филолог, философ, и, как сейчас сказали бы, культуролог; противоречивый.мыслитель, пытавшийся совместить в своем творчество "эллинство" и "славянство", а в себе самом – славянофильство и западничество, в конечном же итоге оказавшийся славянофилом – по форме, западником – по содержанию.

Действительно, в своем стремлении примирить непримиримое он вызывал восхищение одних и неприятие других. Его идеи казались оторванными от жизни, но по прошествии десятилетий, многие из них вновь стали актуальны. "В. Иванов – один из самых умных и блестящих современных писателей, это все знают, – писал накануне революции 1917 г. философ Лев Шестов. – Про себя скажу, что, если бы у нас, как в древних Афинах, существовало право остракизма, я подал бы свой голос за изгнание В. Иванова из пределов отечества. И если бы меня потом спросили, что я, собственно, против него имею, я бы ответил, как прославленный афинский нищий: я ничего не имею против него, но мне надоело постоянно слышать, что В. Иванов умен, В. Иванов блестящ" (Шестов. Л. Вячеслав Великолепный. // Шестов Л. Сочинения в 2-х тт. Т. 1. М., 1993. С. 255). Волею судеб ироническое пожелание философа было исполнено, и Вячеслав Иванов был на долгие годы практически отторгнут от русской – советской – культуры. Как поэта и переводчика античных авторов его еще немного знали, но его философские и культурологические работы не переиздавались. Сейчас этот пробел восполнен. Однако, познакомившись с воззрениями "Вячеслава Великолепного", а также с некоторыми фактами его биографии, кое-кто и сейчас, пожалуй, повторит слова Шестова, с несколько иной мотивировкой: да, он умен и блестящ, но его путь для православного человека неприемлем. У Вячеслава Иванова, действительно, пожалуй, не найти готовых и бесспорных решений, но осмысление как его творчества, так и всего его жизненного пути многое проясняет в воззрениях русской интеллигенции – и старой, дореволюционной, и современной, – и кого-то может предостеречь от ошибок, а его религиозно-философская лирика может быть близка и верующему человеку, и тому, кто хочет обрести веру.

Младенчество

О своей семье и о первых годах своей жизни Вячеслав Иванов обстоятельно рассказал сам, в стихах и в прозе: в поэме "Младенчество" и автобиографическом письме, адресованном известному историку литературы С.А. Венгерову. Поэма была настолько полна и афористична, что сам поэт неоднократно цитировал ее в прозаической автобиографии, потому что короче и яснее сформулировать что-то было трудно.

Отец мой был из нелюдимых,
Из одиноких – и невер, –

говорит он о своем отце, которого лишился в раннем детстве. И тут же рассказывает и о профессии отца, и о причине его смерти:

Стеля по мху болот родимых
Стальные цепи, землемер <…>
Схватил он семя злой чахотки,
Что в гроб его потом свела.

Неудивительно, что, рано лишившись отца, будущий поэт в детстве испытал гораздо более значительное влияние матери. "Она оказала на меня всецело определяющее влияние, – писал он. – Я страстно ее любил и так тесно с нею сдружился, что ее жизнь, не раз пересказанная мне во всех подробностях, стала казаться мне, ребенку, пережитою мною самим" (Автобиографическое письмо В. Иванова С.А. Венгерову // Цит. по: Иванова Л. В. Воспоминания. Книга об отце. М.,1992. С. 301).

Рассказывать матери было, что. Вячеслав Иванов был очень поздним ребенком. Замуж его мать вышла в возрасте около сорока лет, когда уже совсем оставила намерение устраивать свою жизнь. История же ее жизни была следующая:

Ей сельский иерей был дедом;
Отец же в Кремль ходил, в Сенат.
Мне на Москве был в детстве ведом
Один, другой священник – брат
Ее двоюродный. По женской
Я линии – Преображенский,
И благолепие люблю, и православную кутью…
Но сироту за дочь лелеять взялась немецкая чета:
К ним чтицей в дом вступила та.
Отрадно было старым сеять
Изящных чувств и знаний сев
В мечты одной из русских дев. ("Младенчество")

Сочетание глубокой религиозности и романтической утонченности, развитого чувства прекрасного было определяющей характеристикой матери поэта. "По-немецки моя мать не научилась, – рассказывал он, – как не одолела никогда и отечественного правописания, – но стала любить и Библию, и Гете, и Бетховена, и взлелеяла в душе идеал умственного трудолюбия и высокой образованности, который желала видеть непременно в своем сыне. Хотелось ей также, чтобы ее будущий сын был поэт" (Там же.) Но мечты о сыне, очевидно, пришли гораздо позже. Замуж Александра Дмитриевна как будто и вовсе не собиралась и по смерти своих немецких благодетелей, четы фон Кеппенов, долгое время жила в одиночестве, разделяемом лишь старушкой-прислугой, Татьянушкой.

В поэме Вячеслав Иванов упоминает и легкомысленную подругу матери, Генриетту, дразнившую целомудренную "Александрину" "рыбой". Вот эта Генриетта и стала первой женой отца поэта, а потом, через несколько лет, повинуясь прихоти своего легкомысленного нрава, оставила его с двумя сыновьями, а уйдя из семьи, вскоре умерла. Оказавшись в нелегком положении, вдовец пришел просить руки неприступной "Александрины".

Не долго плел отец мой сети:
Двух малолетних сыновей
Раз под вечер приводит к ней
И молвит: "На колени, дети!
За нас просите как-нибудь!"
И дети: "Нам ты мамой будь!.." ("Младенчество")

Перед детскими мольбами Александра Дмитриевна не устояла, и таким образом неожиданно для себя оказалась хозяйкой дома и матерью семейства. А вскоре, 16 (28) февраля 1866 года, родился и ее единственный сын – будущий поэт Вячеслав Иванович Иванов.

Рождению его, по ее словам, предшествовало некое знамение, подобное тому, которое описывается в житии Преподобного Сергия:

Мне сказывала мать, и лире
Я суеверный тот рассказ
Поведать должен: по псалтири
В полночный, безотзывный час,
Беременная, со слезами,
Она, молясь пред образами,
Вдруг слышит: где же?... точно в ней –
Младенец вскрикнул!.. ("Младенчество")

Одаренность Вячеслава Иванова была типичной одаренностью единственного, позднего ребенка, подсознательно впитавшего духовный опыт много переживших и передумавших родителей. Мать сознательно воспитывала в нем поэта: показывала ему портреты Пушкина, в Библии обращала его особое внимание на историю псалмопевца Давида: "Мал бых в братии моей и юнший в дому отца моего… " Параллель была очевидна: младшему сыну определено стать поэтом. На самого же сына наибольшее впечатление произвела "магия лермонтовского стиха"  (стихотворения "Спор", "Воздушный корабль"). "Они казались тем волшебнее, чем менее были понятны", – вспоминал он. Это "волшебство непонятного" (или понятного только самому автору) он впоследствии вполне сознательно культивировал в собственном творчестве.

Пламенная вера матери пересилила неверие отца: незадолго до смерти он уверовал, и умер по-христиански, исповедавшись и причастившись. Но, хотя поэт и утверждает, что душевный склад матери был ему ближе, по-видимому, отцовские гены взяли свое – иначе как объяснить периоды неверия и странных религиозных блужданий в его жизни?

Но это было потом. А в раннем детстве они с матерью вместе читали Евангелие и спорили о том, какое место "красивее". Матери нравились слова "трости надломленной не преломит, и льна курящегося не угасит", а сын отдавал предпочтение словам о "благом иге" и "легком бремени" Христовом. "С той поры – пишет он, – я полюбил Христа на всю жизнь". И продолжает: "Эстетическое наивно переплеталось с религиозным и в наших маленьких паломничествах по обету пешком, летними вечерами, к Иверской или в Кремль, где мы с полным единодушием настроения предавались сладкому и жуткому очарованию полутемных старинных соборов с их таинственными гробницами" (Там же. С. 306-307). Но уже из этих воспоминаний чувствуется, что эстетическое в нем все-таки брало верх над религиозным, – может быть, поэтому любовь к Православию осталась в нем неосознанным переживанием, в котором он не искал истины, и которое впоследствии легко уживалось в нем с тем, что, казалось бы, с Православием несовместимо.

Школа

В возрасте девяти лет Вячеслав Иванов поступил в приготовительный класс Первой московской гимназии. Выбор школы был обусловлен эстетически: она помещалась в красивом здании по соседству с Храмом Христа Спасителя. Поступление совпало с посещением гимназии императором Александром II, которое Вячеслав отчетливо запомнил. Его мать благоговела перед царем-освободителем, а для него самого впоследствии трагическая гибель императора стала предметом мучительных раздумий, но совсем не в том духе, в каком желала бы этого мать.

Первую зиму в гимназии он много болел, однако ничего не потерял: он сам признавал, что в приготовительном классе ему нечего было делать. "А в следующий год неожиданно был провозглашен "первым учеником", каковым и оставался до окончания курса" (Там же. С. 307). Из этих слов можно понять, что учился он легко, без напряжения, успехи его были естественны и не требовали никаких унизительных усилий, какие прилагают к учебе менее одаренные юные карьеристы – тип "первого ученика". Но "первых учеников", каковы бы ни были причины их успехов, школьные товарищи нередко не жалуют, вероятно поэтому характер Вячеслава "круто изменился" с поступлением в гимназию: "Из мальчика заносчивого и деспотического я сделался сдержанным и образцовым по корректности воспитанником, а также обособившимся и вначале даже нелюдимым товарищем" (Там же).

Учась в младших классах гимназии, Вячеслав по-прежнему пребывал в тесном душевном контакте с матерью. Апогеем его религиозно-патриотических чувств, несомненно, сформировавшихся под материнским влиянием, стал период русско-турецкой войны 1877-78 гг. Оба его сводных брата были призваны на службу в офицерском звании, он писал им письма с патриотическими стихами и горячо молился о победе русского оружия. Однако потом в его настроении наступил резкий перелом: он вдруг сделался вольнодумцем и атеистом. "Мое вольнодумство обошлось мне самому не дешево, – вспоминал он. – Его последствиями были тяготевшее надо мною в течение нескольких лет пессимистическое уныние, страстное вожделение смерти, воспеваемое мною в тогдашних стихах, и, наконец, детская попытка отравления доставшимися мне от отца ядовитыми красками в семнадцатилетнем возрасте. Примечательно, что моя любовь ко Христу и мечты о Нем не угасли, а даже разгорелись в пору моего безбожия" (Там же. С. 309).

Вероятно, к этому первому своему духовному кризису Вячеслав Иванов пришел не без  влияния ученической среды, падкой на левые, революционные взгляды. Во всяком случае, цареубийство 1 марта 1881 г. Вячеслав Иванов, как и многие его сверстники, воспринял с сочувствием: чем больше проклятий раздавалось в адрес цареубийц со стороны взрослых, тем более их имена окружались ореолом героизма и мученичества в глазах юношей. Что касается Вячеслава Иванова, в нем такое отношение, возможно, стимулировалось и увлечением классической древностью с ее культом "тираноборства" – революционеры-народовольцы, должно быть, представлялись ему подобными Гармодию и Аристогитону, Марку Бруту и другим героям Греции и Рима, восстававшим против тирании.

Но здесь для него началось внутреннее противоречие и бесплодная борьба с самим собой. "Классицизм", усиленно насаждавшихся в школах того времени в качестве "охранительной меры" встречал сопротивление общественности, ибо для подавляющего большинства учащихся знакомство с античностью ограничивалось непосильной зубрежкой бесконечных парадигм, без проникновения в культуру древности (в котором это большинство никакой потребности и не испытывало). Типичный пример отношения к преподавателю классических языков показал Чехов, изобразивший его "человеком в футляре", прячущимся в дебрях греческой грамматики от живой, реальной жизни. И хотя в пору ученичества Вячеслава Иванова "Человек в футляре" еще не был написан, подозрительное отношение к "классикам" уже существовало, и попасть под стереотип "ретрограда" юному Вячеславу никак не хотелось. Поэтому он, с увлечением изучавший древние языки и уже в старших классах гимназии пробующий силы в качестве переводчика Софокла, начинает как будто стыдиться своего призвания и старательно избегает своей "суженой и избранницы сердца" – античной филологии.

Впрочем, это проявилось немного позже, уже в университете. В старших классах гимназии Вячеслав Иванов все силы отдавал учебе, но не примитивной ученической зубрежке, а более высокой степени ученичества, совмещенной с преподаванием – репетиторству. Он давал так много платных уроков, что, по собственному признанию, "имел свободу читать и думать только ночью" (Там же. С. 308) Учителя в гимназии не имели к нему претензий, да особо и не донимали его заданиями и опросами: было ясно, что программу гимназического курса он уже усвоил, а в чем-то и ушел далеко вперед.

Университеты

Окончив гимназию, Вячеслав Иванов поступил на историко-филологический факультет Московского университета. "Жизнь аудиторий показалась мне на первых порах каким-то священным пиршеством – пишет он. – Университет приветливо улыбнулся мне присуждением премии за работу по древним языкам" (Там же. С. 309). Но дальше начались нравственные терзания, о которых уже было сказано. За два года учебы Вячеслав Иванов окончательно зашел в тупик: заниматься классической филологией, которая его влекла, он не мог, заниматься революционной деятельностью, которую общественное мнение навязывало как достойную альтернативу, уже в душе не очень и хотел, потому что разочаровался в ней, и вопрос о дозволенности терроризма по совести решил для себя отрицательно. Выход ему виделся один: уехать на Запад.

Успехи в учебе давали возможность отправиться в качестве стипендиата в Лейпциг, в "филологический семинарий", но это казалось ему "предосудительною уступкой реакции" и он предпочел поехать в Германию самостоятельно. Мечты о "новой жизни" разделяла сестра его товарища еще с гимназических лет, А. М. Дмитриевского, – консерваторка Дарья Михайловна Дмитриевская. Вячеслав Иванов влюбился в нее и они обвенчались, хотя его мать была против столь раннего брака. Но решение – о браке и об отъезде было принято бесповоротно.

"С родиною я простился следующим Farewell, показывающим, до какой степени еще и тогда я был ребенком.

Куда идти? Кругом лежал туман,
Во мгле стопа неверная скользила.
И вот – бойцы, вот – кровь их свежих ран;
Вот – свежая насыпана могила.
И ты пойдешь на темный вражий стан?
В тебе живет божественная сила?
Ты ль – сумрачный грядущий великан,
Чье на небе заблещет вдруг светило?
Я головой смущенною поник,
Но с верою покинул край родимый,
Я верою пошел руководимый,
Дабы найти в пыли священных книг
Волшебный щит и меч неодолимый" (Там же. С. 310)

В Германии Вячеслав Иванов решил учиться по составленному при помощи сочувствующих наставников индивидуальному плану, а в качестве специализации избрал историю налогообложения, не потому, что эта тема была ему близка, а потому, что она казалась ему не столь "ретроградной" и одиозной, как манившее его изучение "эллинской души". Впрочем, понятно, что, обучаясь у лучших профессоров, он приобретал все необходимые знания и в будущем мог сменить тематику исследования.

Насколько серьезна была его подготовка, можно судить по одному перечню профессоров и предметов: "Я занимался равеннским экзархатом и представил профессору Бреслау первую часть большого исследования о византийских учреждениях в южной Италии. Правда, я не пренебрегал вовсе и филологией (критические анализы Фалена меня увлекали, тогда как Кирхгоф был скучен; дискуссии у Гюбнера велись по-латыни), а равно слушал философию и разбирал Метафизику Аристотеля у Целлера; посещал музеи с Курциусом, работал по латинской и греческой палеографии с Ваттенбахом, проходил политическую экономию у Шмоллера" (Там же. С. 312).

Но основная его работа писалась под руководством знаменитого историка Рима Теодора Моммзена, который относился к нему весьма благосклонно. Личность великого ученого и его рассуждения о грядущем кризисе европейской культуры производили на Вячеслава Иванова большое впечатление. В своем стихотворном дневнике он запечатлел его портрет:

В сей день счастливый Моммзен едкий
Меня с улыбкой похвалил.
Он Ювенала очертил
Характеристикою меткой.
Тревожил искры старых глаз
И кудрями седыми тряс (Там же. С. 312)

Лишний раз приходится отметить недюжинные способности и трудолюбие Вячеслава Иванова: помимо усвоения этой далеко не каждому доступной учебной программы, он зарабатывал себе на жизнь – сначала обработкой материалов для "корреспонденческого бюро", потом секретарской работой у агента русского министерства финансов.

Познакомившись с европейской – по крайней мере, германской – действительностью ближе, Вячеслав Иванов, как многие русские, оказавшиеся за границей, понял, что не находит в ней того идеала, который надеялся обрести. С одной стороны, он по-прежнему восхищался великой немецкой литературой, философией, музыкой, с другой – уже "отчетливо видел общую форсировку. Надутое безвкусие и обезличивающее мещанство духа, в которое выродилась протестантская мысль". (Там же. С. 313). Видимо, уже в те годы его мысль с новыми чаяниями обратилась к католичеству. Тогда же в нем "забродили искания мистические" и "пробудилась потребность сознать Россию в ее идее" и он принялся за чтение работ Хомякова и Владимира Соловьева. И сам стал писать философские стихи в славянофильском или тютчевском духе, в которых, тем не менее, уже различаются приметы его собственного стиля:

Своеначальный, жадный ум –
Как пламень, русский ум опасен:
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он – и так угрюм.

Подобный стрелке неуклонной,
Он видит полюс  в зыбь и муть;
Он в жизнь от грезы отвлеченной
Пугливой воле кажет путь.

Как чрез туманы взор орлиный
Обслеживает прах долины,
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле ("Русский ум", 1890)

В 1891 г. Вячеслав Иванов с женой и сыном переехал в Париж, чтобы работать над диссертацией. Там, в Парижской национальной библиотеке он познакомился с русским историком И.М. Гревсом. Ему посвящен цикл "Парижских эпиграмм", в которых молодой поэт задается вопросами о разности исторических путей народов Европы – и русского народа.

Имя Братства и Свободы
Чтут начертано народы:
Галл – на храмах и дворцах,
Бритт – в законах, мы – в сердцах ("Suum cuique")

Гревс посоветовал Иванову побывать в Риме. Тот сначала отказывался "от избытка благоговейных чувств", но потом согласился, о чем не пожалел. "Ни с чем не сравнимы были впечатления этой весенней поездки в Италию через долину разлившейся Роны, через Арль, Ним, Оранж с их древними развалинами, через Марсель, Ментону и Геную" (Там же С. 315).

В Риме они остались надолго. Вячеслав Иванов продолжал работу над диссертацией, посещал Германский Археологический институт. Единственное, что омрачало его труженическое и творческое существование, были приступы малярии, выматывавшие силы. В Риме он завязал знакомство со многими учеными, в том числе русскими. Казалось, будущее его было ясно: блестящая академическая карьера, долгие годы упорного и кропотливого труда, тома серьезных исследований в качестве итога жизни. Но тут разразилась в его жизни "могучая весенняя дионисийская гроза", направившая его жизнь в иное русло, в результате чего вместо профессора-историка В.И Иванова из него состоялся поэт, филолог, мыслитель Вячеслав Иванов. При этом в поэзии он оставался филологом и историком, а его последующие научные работы носили не столько аналитический, сколько синтетический характер. И, конечно, нельзя упускать из виду переводческой деятельности Вячеслава Иванова, которой он занимался на протяжении многих лет, оставив классически переводы не только эллинских, но также итальянских французских, немецких английских и многих других поэтов.

"Дионисийская гроза"

В середине 90-х гг. в мировоззрении Вячеслава Иванова происходит новый поворот: как многие в его поколении, он увлекается философией Ницше, и это увлечение опять-таки парадоксально сочетается в нем с любовью ко Христу. В Дионисе Ницше Вячеслав Иванов увидел как бы предтечу или даже иное воплощение Христа. С точки зрения христианского вероучения это, конечно, неприемлемо, но люди переломной эпохи, в которую жил Вячеслав Иванов, не боялись сомнительных мистических откровений и, напротив, тянулись к ним всей душой, "в мистической купаясь мгле" и нередко забираясь в такие дебри, из которых уже не было возврата.

Но "могучей весенней дионисийской грозой", после которой все в нем "расцвело и зазеленело", Вячеслав Иванов назвал не только и не столько свое обращение в ницшеанство, сколько тот душевный переворот, который произвела в нем встреча с его самой большой любовью и вечной музой – Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал (1866–1907). Познакомил их тот же И.М. Гревс. Точнее, тогда Лидия Дмитриевна носила фамилию Шварсалон, по первому мужу. Девичья ее фамилия была Зиновьева, а поскольку по материнской линии она состояла в родстве с предком Пушкина Ганнибалом, впоследствии, став под влиянием Вячеслава Иванова писательницей, она подписывала свои произведения этой двойной фамилией.

Аристократка по происхождению, бунтарка по духу, она с детства не признавала над собой никаких уз и правил. В 17 лет вышла замуж за своего учителя, Константина Шварсалона, которого полюбила за проповедь революционных учений. Вскоре после свадьбы, однако, выяснилось, что жених преследовал самую банальную цель: привлечь внимание богатой невесты. Невеста же, уже став женой, увлеклась революцией на полном серьезе. Она вступила в партию эсеров, сняла квартиру, нарочито бедную, даже без отопления – из чувства презрения к буржуазному комфорту, стала устраивать на этой квартире тайные политические сходки. Муж никак не ожидал, что его "проповеди" приведут к такому результату, и не на шутку испугался за свою карьеру. Тем не менее, скорого разрыва не последовало. В этом браке, по определению несчастливом, у них родилось трое детей, два сына и дочь. Когда стало окончательно ясно, что между супругами нет ничего общего, Лидия Дмитриевна забрала детей и уехала с ними в Италию.

Это была очень своеобразная женщина. Сохранившиеся фотографии, видимо, не передают в полной мере ее обаяния. Интереснее словесный портрет, набросанный Маргаритой Сабашниковой, женой Максимилиана Волошина. "Странно-розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Лицом она походила на Сивиллу Микеланджело – львиная посадка головы, стройная, сильная шея, решимость взгляда; маленькие уши парадоксально увеличивали впечатление этого львиного облика". (Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. С. 121). Для Вячеслава Иванова она и стала Сивиллой, Диотимой, менадой. В самом ее имени ему слышалось нечто вакхическое:

Что в имени твоем пьянит? Игра ль
Лидийских флейт разымчивых и лики
Плясуний-дев? Веселий жадных клики –
Иль в неге возрыдавшая печаль?

Не солнц ли, солнц недвижных сердцу жаль?
И не затем ли так узывно-дики
Тимпан и систр, чтоб заглушить улики
Колеблемой любви в ночную даль?..
 
"В ней была какая-то жизненная солнечная сила", – вспоминала впоследствии Лидия Иванова, единственная дочь Лидии Дмитриевны и Вячеслава Иванова. Она всегда казалась нарядной, во что бы ни была одета, у нее получалось все, что она делала: у нее был прекрасный голос, и она даже брала уроки у самой Полины Виардо и выступала с концертами, пока не сорвала его, выступив вскоре после неудачных родов; начав писать, она обнаружила незаурядный литературный талант; она сама вела домашнее хозяйство – что было необычно в ее кругу, – и не только успешно, но даже и вдохновенно справлялась с любыми прозаическими домашними обязанностями.

Встреча с Лидией Дмитриевной поставила перед Вячеславом Ивановым новый нелегкий нравственный вопрос, который он разрешил вполне в духе Серебряного века, под влиянием учения Ницше. "Это ницшеанство помогло мне, – писал он – жестко и ответственно, но по совести правильно – решить представший мне в 1895 г. выбор между глубокою и нежною привязанностью, в которую обратилось мое влюбленное чувство к жене и новою, всецело захватившей меня любовью, которой суждено было с тех пор, в течение всей моей жизни, только расти и духовно углубляться, но которая в те первые дни, казалась как мне самому, так и той, которую я полюбил, лишь преступною, темною, демоническою страстью" (Там же. С. 315) Во всем сказанном больше всего удивляют слова "по совести правильно" – совершенно очевидно, что это решение было принято не "по совести", во всяком случае. Не по христианской совести, т. е следуя голосу Бога, – а в угождение своей воле. Но в сознании поэта голос "дионисийского" своеволия как раз и был голосом Бога, с христианской точки зрения это была очевидная ошибка, отчего и дальнейшее "духовное углубление" чувства стало лишь странным блужданием в мистической мгле. "Друг через друга нашли мы – каждый себя и более, чем только себя: я бы сказал, что мы обрели Бога", – пишет он (Там же). Первая часть этого высказывания, безусловно, верна: друг без друга они не стали бы тем, чем стали. То же касается Бога, то все же это был их некий собственный "бог", которого они могли называть Христом или Дионисом, но это было, скорее всего, лишь вдохновение, внутреннее горение, которым были воспламенены их души. Но пусть это и было заблуждение, заблуждался поэт совершенно искренно, и несомненно то, что с Лидией Дмитриевной его объединила не "темная страсть", характерным признаком которой является эгоистическая безответственность, но действительно глубокая любовь, сочетающаяся с заботой друг о друге и об окружающих, с готовностью нести общий крест.

Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи  летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.

Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.

Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста. ("Любовь")

Как ни странна на посторонний взгляд была последующая семейная жизнь Вячеслава Иванова, в его пользу говорит то, что его дети – дочь Лидия, от брака с Лидией Дмитриевной, и сын Дмитрий – от последующего брака с "продолжением" Лидии Дмитриевны, ее дочерью Верой – вполне состоялись как личности и были верны своему отцу и впоследствии его памяти до конца своих дней.

Первая жена Вячеслава Иванова приняла его выбор. Видимо, она не испытывала ненависти к оставившему ее супругу, о чем свидетельствует хотя бы то, что именно она способствовала его выступлению в печати в качестве поэта: именно она показала его стихи Владимиру Соловьеву, который одобрил их, отметив "самобытность дарования". "Он был покровителем моей музы и исповедником моего сердца", – сказал о Соловьеве Вячеслав Иванов (Там же. С. 316). Они виделись несколько раз во время кратких приездов Вячеслава Иванова в Россию, последняя их встреча состоялась за два месяца до кончины Соловьева, и в эту последнюю встречу он "благословил" название первой книги стихов Вячеслава Иванова – "Кормчие звезды".


Страница 1 - 1 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру