Современное состояние изучения творчества Б.К.Зайцева

Обычно, когда речь заходит о творчестве Б.К.Зайцева, делают упор на его религиозной составляющей, характеризуемой чаще всего словосочетаниями: "сердечное созерцание", "совестная воля", "верующая мысль", "доверительное думанье". Все это верно, но оставляет в тени другие моменты, присущие творчеству писателя.

Например, историзм его мышления. Кажется, что к Зайцеву вообще неприменимо это слово: ни тогда, когда он заглядывал в мифологические глубины вечности, как в своих вещах раннего мистического периода, ни когда обратился к религиозному постижению основ мироздания. Но представляется невозможным уловить специфику построения национальной модели мира, какой она возникает под пером Зайцева, не обращая внимания на тончайшие переходы в образной системе его произведений, соединяющие историческое, национальное и религиозное бытие. Думается, что стоит более подробно поговорить о специфике историзма Зайцева, тем более, что Ф.Степун обнаруживал в его мировосприятии апелляцию к сверхисторической силе, роднящую писателя с Блоком и Андреевым.

Историзм может стать "удобным" ключом для расшифровки зайцевских текстов ретроспективного характера, которые обычно рассматриваются в кругу главным образом мемориальных свидетельств, его следует применять и к анализу публицистических текстов писателя. Публицист не может существовать без исторического мышления. А у Зайцева оно налицо и в рассказе-реконструкции прошлого "Улица Св. Николая", и в случае обращения к образу Сергия Радонежского, когда писатель размышляет над поведением человека в ситуации исторического слома.

Настало время и поразмышлять над исторической концепцией писателя – хотя бы в самых общих чертах. Ведь есть же у него и осмысление места во времени, в истории не только своего собственного, но и поколения "отцов" и поколения "детей".

Возможно, что в связи с явной недооценкой историзма мышления Зайцева находится и очень невысокая оценка политических взглядов писателя. Да, действительно, Зайцев всегда подчеркивал свое равнодушие к политике, свою отрешенность от нее. Но это отнюдь не значит, что у него не было своего взгляда на политические проблемы, тем более, что иногда он все же в них "вглядывался" и тогда высказывал иногда очень "неточные", как нам кажется, соображения (например, о недопустимом преувеличении "веса" национальных литератур в общей массе советской литературы и в соотношении с русской, в частности, что нашло место в рецензии Зайцева на Краткую Литературную энциклопедию). Но нередко он же весьма "политически профессионально" рассуждал: например, об идее "Единой Италии". Вообще следует отметить особую сложность оценки политической программы художника. Где критерий, эталон? Ведь восприятие ее "прогрессивности", консерватизма, прозорливости ее создателя и т.п. целиком зависит от наших собственных политических взглядов, политической ориентации.

Необходимо более внимательное отношение к личности создателя выдающихся произведений литературы первой половины ХХ века. В данном случае имеются в виду те качества Б.К.Зайцева, которые характеризуют его как человека, в первую очередь, и которые, к тому же, весьма своеобразно отражаются и преломляются в его творчестве. Это, несомненно, поразительное умение дружить, быть нежным, преданным, надежным и верным другом. Широко известно, что под именем Алексея Петровича Христофорова вывел он в повести "Голубая звезда" (1918) своего друга, единомышленника, соратника по творческому цеху – поэта, прозаика, драматурга Ивана Алексеевича Новикова. С конкретного человека "срисовал" он облик идеального героя – доброго, кроткого, осененного благодатью Всевышнего, умеющего все принимать безропотно и благословляющего все, ниспосланное ему. От Алексея Петровича Христофорова исходит свет, озаряющий все вокруг, он дарит любовь и прощение – недаром фамилия его расшифровывается как "носящий в себе Христа", напоминает о том преображении, которого достичь человек. Новикову Зайцев посвятил и рассказ "Душа" (1921), повествование об одном осеннем дне, проведенном двумя друзьями вместе в разоренной революцией усадьбе, о пришедшем нежданно средь бурь и гроз спокойствии, о сохранении наперекор всему происходящему душевного равновесия, о возвышающем и сберегающем душу чувстве всеприятия и бесцельности. О полном слиянии душ, полном взаимопонимании двух писателей говорит концовка рассказа: "Мы стоим. Смотрим, слушаем, два призрака, два чудака в пустынях жизни"[1] .

Последний раз возникнет Христофоров-Новиков в рассказе Зайцева "Странное путешествие" (1926), который заканчивается смертью главного героя зимой, по-видимому, восемнадцатого или девятнадцатого года. Теперь герою дано совсем прозрачное имя-отчество, перевертыш от реального – Алексей Иванович. И его гибель во имя спасения другого, и его желание перед смертью передать восемнадцатилетнему Ване, будущему "инструктору физической культуры", "красноармейцу" или "купцу", т.е. реальному "деятелю" новой эпохи неустанный поиск истины – воспринимается читателем как восхождение на Голгофу истории. Так "символически" похоронил Зайцев своего самого близкого друга, оставшегося в мятежной России, так он навеки распрощался с человеком, к которому – единственному – мог обратить слова о умиротворенной душе, который – единственный – полностью понимал его и разделял его убеждения и веру, который, как и он, в своих произведениях стремился к воссозданию православной картины мира и предостерегающе обрисовывал подстерегающие христианина искушения, живописал его искания, падения и заблуждения "живого человека" эпохи. "Похоронил" – потому что очень рано осознал: тем писателем, каким прежде был Новиков, ему не суждено остаться. Он воскреснет – но в другом обличии, в другой ипостаси – как писатель страны Советов, что, собственно, и произошло.

Были ли у Зайцева для этого основания? Наверное, да, и, возможно, что опирался он в этом своем суждении на тот "прощальный привет", который послал другу и Новиков, написав рассказ "Возлюбленная – земля" (1922). Он - о тех, кто, ощутив окончательную потерю России как "храмины, строя, идеи, истории" [2], не выдержал свершающихся на их глазах ужасов и навсегда покинул ее пределы. Писатель горько сожалел о ждущей эмигрантов на чужбине участи, об их одиночестве и потерянности, но не осуждал их. Себя же писатель утешал тем, что время революции – необходимое время лишений, испытаний, посланных Богом, что нищета, голод помогут сбросить с себя мишуру суетных помыслов и желаний, что это – очищение, которого ждали, которого искали лучшие умы человечества и возможность которого даровала русским людям судьба.

Может быть, именно сопоставление с творчеством И.А.Новикова поможет "расшифровать" мифологемы, составляющие "костяк"  зайцевского творчества. И главную среди них – мифологему "Земля". Не следует забывать и о поисках "аналогий" зайцевскому мировидению в западной литературе. И в этом отношении на первое место должен быть поставлен К.Гамсун, любовь которого к природе никогда не переходила в абстракцию, а питалась самыми конкретными чувствами к самым конкретным вещам.

Зайцев действительно умел дружить и быть в этой дружбе и требовательным, и великодушным. Известно, как тяжело он переживал свой вынужденный разрыв с Буниным, обусловленный тем, что не мог он принять готовности Ивана Алексеевича идти, как ему показалось, на компромисс с советской властью. И как беззлобно, немстительно, благородно попрощался с ним в преддверии смерти, отпустив все обиды, причиненные ему.

Но что более удивительно: Зайцев мог принять неревностно и спокойно женскую дружбу, о которой в кругу мужчин существует испокон века весьма нелестное мнение. И не просто принять, а поразиться ее глубине, непостижимой, может быть, даже мужским сознанием проникновенностью. И создать памятник такой Дружбе, написав свои "Четьи-Минеи" "двух Вер": "Повесть о Вере", где на первом плане Вера Бунина, и "Другую Веру", посвященную уже своей жене – Вере Орешниковой. Как тактично, можно даже сказать, почтительно отмечает он все этапы этой дружбы – от момента, когда молодую "декадентку" Веру Орешникову изгнали за ее "фривольное" поведение из чопорного дома Муромцевых, где воспитывалась будущая жена И.А.Бунина, а потом и простили – со слезами и рыданиями, сквозь те моменты, где, как он пишет, скрыта "тайна их сердец", коей отмечено "нелегкое" время, которое им пришлось пережить (стоит обратить внимание на отсутствие настойчивого желания проникнуть в "эту тайну" – какое в этом доверие и уважение к другой личности!), до времени "тоски по близким, оставшимся в России, которая необычайно сблизила обеих подруг.

Есть еще одно качество, о котором почти не упоминают исследователи зайцевского творчества. Это юмор. Очень тонкий, с едва просвечивающей иронией, скорее, добродушный смешок, с которым он устремляет взгляд на близких и дорогих ему людей. Конечно, именно таким, слегка насмешливым взглядом сопровождал он свою супругу, ту самую рыжеволосую Лисичку, которая запечатлена в рассказе "Миф" во всем великолепии своей искрящейся молодости, лучезарной улыбки, обращенного к любимому и миру лукавого кокетства. Вот такая лучистая лукавость возникает и в текстах Зайцева, где заходит разговор о жене, особенно в тех, которые написаны уже после ее смерти. Так и кажется, что задорная, бурная, шумливая, молодая стоит она перед его глазами. И время не властно над ее сердечной обаятельностью. Именно так прелестно-лукаво звучит фраза Зайцева из "Повести о Вере": "Во времена тоже отчасти легендарные, но уже когда Вера Орешникова перемещалась в Веру Зайцеву…" [3]. Как неожиданно звучит это "перемещалась", намекающее и на долгий период влюбленности, и на тот непростой этап, когда уже живущим вместе молодым людям не удавалось церковно оформить свой брак. Так же любовно по отношению к "объекту" звучит фраза, сказанная о Вере Буниной: "Да, в ней была, конечно, складка основательности и усердия – не появись на перекрестке Иван Бунин, вышел бы, может быть, из нее ученый-исследователь" [4]. А как замечательно емко и в то же время заметно подтрунивающе звучат слова, которыми характеризуется домашняя обстановка и взаимоотношения родителей Веры Буниной, тогда еще Муромцевой: "Николай Андреевич Муромцев был тихий, благообразный и безответный человек.<…> Лидия федоровна, его жена, <…> – отчасти персонаж из Достоевского, нечто вроде генеральши Епанчиной или Татьяны Павловны из "Подростка". Буря и гром, сочетавшиеся с тишайшим иконописно-православным Николаем Андреевичем, – действительный залог со страдательным" [5]. И это определение: относительно "залогов", очевидно, так понравилось автору, что он употребит его еще раз, говоря уже о жизни Буниных в Скатертном переулке – "в квартире скромной, но украшенной благообразием и смиренностью Николая Андреевича, страдательного залога" [6].

Все перечисленное выше, кажется, убедительно свидетельствует о том, что далеко не полно проштудировано наследие замечательного писателя – Б.К.Зайцева. И надо более активно искать новые подходы, новые ракурсы рассмотрения его творчества, а не идти проторенными путями.

Примечания

 1. Зайцев Б.К. Собр. соч. Т.2. М., 1999. С. 347.

 2.  Новиков И.А. Возлюбленная – Земля. М., 1989. С.23.

 3. Зайцев Б.К. Собр. соч.  Т. 6 (доп.). М., 1999. С. 373.

 4. Там же. С. 374.

 5. Там же. С. 373.

 6. Там же. С. 375.