«Будущая копилка памяти»: сибирские рассказы В.Я. Шишкова 1910-х годов

Внимание современных исследователей творчества Вячеслава Шишкова привлекает главным образом зрелое творчество писателя — его масштабные
произведения "Угрюм-река", "Емельян Пугачев". Значит ли это, что в литературоведении уже сформировалось отношение к его ранней прозе как к некоему подготовительному этапу, только подводящему писателя к его зрелым созданиям? Конечно, нет. Признаются заслуги В.Шишкова и в создании своеобразной концепции природы, и вклад его в разработку русского национального характера. Однако существует пока еще очень мало работ, прослеживающих связи не только внутри "областнического сибирского гнезда" писателей, т.е. с коллегами, работавшими над тем же самым материалом в то же самое время — В.Бахметьевым, Г.Гребенщиковым и другими, но и с русским литературным процессом в целом. Явно мало исследований, определяющих направление развития Шишкова, проблему наследования им традиций и степень художественного новаторства. Необходимо помнить, что в литературу Шишков пришел сложившимся человеком, в возрасте 35 лет во второй половине 1900-х годов, и если еще не с полностью определившимися симпатиями и антипатиями, то во всяком случае хорошо ориентированным в том, что происходило в литературе.

Менее чем за 10 лет пребывания в Сибири, когда он работал инженером-путейцем на строительстве "Великой Сибирской дороги", прошел первопроходцем по берегам Бии, Лены, Нижней Тунгуски, им написано около 60 произведений разного жанра, достаточно разнообразных по стилевой манере, имеющих различное художественное достоинство, но внесших новую струю в русскую дореволюционную литературу.

Безусловно, в первых вещах писателя еще чувствуется некоторая литературная "растерянность". Он как бы запаздывает. Его сказки-аллегории более соответствовали бы началу 1900-х годов, а не их концу. Но, к сожалению, мы еще плохо знаем законы бытования массовой литературной продукции. И то, что в большой литературе переживает свой подъем и упадок, завершает свое существование, в беллетристическом потоке, и на страницах газет и популярных журналов может существовать бесконечно долго.

Свои первые произведения Шишков пишет, явно ориентируясь на тех художников, чьи успехи были очевидны при обращении к материалу, который привлек внимание и молодого автора. Так многие очерки, рисующие первые шаги капитализма в Сибири пишутся с оглядкой на Мамина-Сибиряка. переселенческая тематика разрабатывается "под Телешова", рассказы о жизни народностей Сибири создаются не без влияния Короленко и даже Тана-Богораза. И уж совсем не удивительно, что при обращении к менее известной ему городской жизни Шишков опирается на такой авторитет, как И. Шмелев. Бросается в глаза, что рассказ "Бобровая шапка" в характере героя и даже в сюжетной канве воспроизводит шмелевского "Гражданина Уклейкина". Толстовско-бунинская интонация, различимая в "Трех смертях" и "Соснах", слышится в размышлениях автора-героя "Холодного края": "Когда я все это представил себе до четкой ясности и вдумался в слова старика — "умирать шибко сладко", — то какое-то странное чувство зависти вдруг охватило меня всего. Не странно ли, что мы, люди иного уклада жизни, так боимся свой последней роковой черты, а он, этот немощный, первобытный старец, ждет смерти с радостной надеждой"(Шишков В.Я, Собрание соч. в 8 тт. Т.1, М., 1960. С.217. Далее цитаты в тексте даются по этому изд. с указанием страницы). Причем недостаточная выверенность собственного художественного видения сказывается в "двоящейся" и даже "троящейся" стилистике произведений. В эти годы романтическая условность может соседствовать со скрупулезнейшим воспроизведением быта и нравов, а сказовая интонация - прерываться лирическим излиянием. Некоторая неслаженность тона чувствуется даже в повести "Тайга" — самом значительном, во многом итоговом произведении дореволюционного творчества Шишкова. И там романтико-символическое воплощение идеи — пожар тайги как символ исчезновения старого, отжившего уклада — не вплотную "стыкуется" с густотой бытописания, не вытекает с художественной необходимостью из предшествующего повествования. В итоге - налицо воплощение публицистического тезиса о грядущем обновления, будущих переменах, даваемое в романтической форме, что было характерно для реализма эпохи первой русской революции (ср.: С. Скиталец "Лес разгорался", С. Гусев-Оренбургский "Страна отцов", А. Серафимович "Среди ночи"). Это было как бы воплощение авторского лирического переживания, даваемого в объективированном виде. Такой тип разрешения еще не разрешенного в действительности конфликта был связан с неясностью исторической перспективы и еще часто будет использоваться даже в 1910-е годы (ср. концовку романа А.Серафимовича "Город в степи": "Только в одном месте слабый отсвет, как будто заря занимается в глубокий ночной час, не то месяц хочет всходить, или зарница оставила след, или люди светят огнями в своей ночной жизни…"(Серафимович А. Собр. соч. в 7 тт. Т.4, М., 1959. С.220.); правда, следует все же учесть, что писатель начинал работать над романом в середине 1900-х годов). Но все же в 19I0-е годы более характерной тенденцией становится усложнение художественного способа выражения авторской мысли, приводящее к принципиальной перекомпоновке всей структурно-смысловой организации целого, растворению публицистического накала в подтексте.

В реализме 1910-х годов многие элементы структуры — социальность, публицистичность, тенденциозность — уходят как бы внутрь сюжета, подаются не в "лоб", как еще недавно было принято, а погружаются в стихию повествования, в тот многомерный, многоструйный поток, с помощью которого художник воссоздает противоречивость жизненных явлений. Он смело смешивает темные и светлые стороны бытия, добиваясь показа нерасторжимости сущего. Углубляется подтекст повествования, особую смысл приобретает обобщенная деталь, начинают просвечивать разнообразные, несхожие друг с другом, противоборствующие потенциальные смыслы. Художник делает философски насыщенными трафаретные житейские коллизии, обычнейшие реалии быта. И в результате бытовой план, обыденное течение жизни оказываются способны вместить огромное социальное и психологическое содержание. Нарастает скрытая дискуссионность произведений, когда видимое сюжетное разрешение ситуации оказывается не тождественным тому нравственному итогу, которого хочет добиться автор и к обнаружению которого подталкивает читателя. Подлинный смысл происходящего раскрывается постепенно и часто не совпадает с тем размышлением, которое автор вкладывает в уста героя или даже произносит от себя лично. И финальный аккорд оказывается не итогом, а только импульсом к размышлению над загадками человеческой психики или тайнами мироздания. Такого рода построение произведения рассчитано на активное читательское восприятие, побуждает к сотворчеству. Отсюда проистекает возможность разнообразной интерпретации художественного текста, вариативность смыслового наполнения. Прозу этих лет организуют понимание усложнившихся связей человека с миром. Общая накаленная атмосфера времени определяет неоднозначность авторской позиции, необходимость суммирования отдельных интенций, заключенных в тексте.

В какой же степени эти тенденции находят свое воплощение в ранней прозе В. Шишкова? Насколько писатель оказался восприимчив к художественным импульсам эпохи?

Рассказы В. Шишкова предлагают нам богатейшую галерею ярких народных характеров. И рассказ "Ванька Хлюст" привлекателен в первую очередь как рассказ-портрет, дающий представление о силе и изломах русского национального характера. Сочная речь героя, яркие психологические детали делают его одним из совершеннейших созданий Шишкова этого периода. Литературоведы, анализируя душевные качества Ваньки и деда Григория, обыкновенно обращают внимание на присущую им обоим жизнерадостность, пробивающуюся сквозь груз прожитых лет и невзгод. По их мнению, энергичность Ваньки и деда, несомненно, является положительными свойствами их характеров. Но так ли однозначно позитивна присущая героям жизнерадостность? Так ли уж веселы "побасенки" деда Григория? Нет ли в рассказе Шишкова нот авторского сочувствия-сожаления по отношению к беззаботности Хлюста, по сути дела до поры до времени живущего по принципу "завью горе веревочкой"? И не нарастающей ли тревогой веет от повторяющегося, как рефрен, напоминания о "золотых пальчиках", которые один за другим отнял Ваньке фельдшер? И разве не ужас должен рождаться от тупой безучастности деда Григория, с которой он слушает повесть о чужих несчастьях. Да и сам он рассказывает истории, от которых кровь стынет в жилах? Не созданы эти его "побасенки" в полном соответствии с поэтикой контраста, располагающей рядом чудовищное и трогательное, отвратительное и смешное, которая получила широкое распространение в художественном сознании I9I0-х годов? Такими контрастами полон его рассказ о раскрасавице девке с деревянной ногой, принявшей в испуге перед встречей с любовниками, которые неожиданно одновременно должны заявиться к ней, стрихнин и погибающей в корчах, вращая деревяшкой. Это ли не сочетание ужасного и жалкого, нелепого и страшного, что начинало проступать как неотъемлемое качество изломанной, исковерканной жизни того времени?

Поэтикой соединения трагического и нелепого, забавного и ужасного щедро пользовался Шишков и в своих рассказах о жизни малых народностей Сибири. Жестокие нравы, детское простодушие и выражают во многом существо характеров этих людей. Подлинная любовная драма, в тугой узел завязавшая отношения Анны, Василия и Чоччу ("Та сторона"), завершается трагедией - в ослеплении пьяного угара и ревности Анна убивает ребенка. Но этот кошмар перемежается забавными бытовыми сценками, рисующими тягу героев к спиртному. И именно это сочетание больше всего говорит читателю о гибельности условий существования тунгусов.

Динамику повествования у Шишкова начинает определять сложный рисунок художественного образа. Отрицательные и положительные черты в характере человека причудливо смешиваются. И не всегда социальное оказывается источником зверства в человеке. И праведность его поступков определяется отнюдь не только религиозными качествами его души.

Можно сказать, что недосказанность становится в рассказах Шишкова программной. Читатель с абсолютной точностью не может утверждать, действительно ли Ванька Хлюст спалил попа, утопил свою невесту Дуняшу, или это он наговаривает на себя. Возможно, это та циничная бравада, расхристанность, при которой человек предпочитает выставлять напоказ свою греховность, фиглярствовать, издеваясь над собой, готов надругаться над собственной душой? Казалось бы, в пользу первой версии говорит самоубийство Ваньки, которое может быть расценено как раскаяние за совершенные грехи. Но может быть и так — смерть становится для него последним прибежищем в непутевой, неудавшейся жизни. И можно ли расслышать раскаяние в его словах: "И ты? И ты, дед?! С попом вместях?!" (С.321). Скорее возмущение в них, чем сожаление! Да и скачет Ванька, по определению автора, "прочь от деда, как от журавля лягушка" (С.321), что вряд ли согласуется с образом человека, жаждущего отпущения грехов.

Принцип недосказанности проявляется и в сюжетосложении. Много дается намеками. И даже смерть Ваньки угадывается только по тому, что вопрос деда Григория остается без ответа, а слышен лишь протяжный вой собачонки... Насколько близок был Шишкову такой прием, можно судить почти по аналогичному финалу "Бобровой шапки", где опять же единственным свидетелем смерти героя оказывается бездомный пес, который и "дает знать" читателю трагическом конце.

Стремление к соединению различных пластов жизни, охвату ранее не соприкасающихся явлений, к обнаружению связей между разрозненными сторонами бытия, к передаче ощущения всеобщей зависимости и взаимообусловленности ощутимо в рассказе "Краля". На первый взгляд в рассказе утеряно сюжетное ядро. О чем он? О загубленной жизни красавицы Авдотьи? О потерявшем себя докторе? О пьяном разгуле купца? О несчастьях и бедах народа?

Сюжет развивается по нескольким линиям, ни одна из которых, если отвлечься, конечно, от "подсказывающего" названия рассказа, не является главенствующей. Кстати, Шишков часто называет произведение по имени или "профессиональной" принадлежности героя - "Каторжник", "Сибирский дед", "Ванька-Хлюст" и т.п. Пьянство и похмелье загулявшего купца, знакомство и краткий роман доктора с Авдотьей Ивановной, проводимый урядником за стеной допрос — все эти события происходят одновременно, но как бы независимо друг от друга, в то же время постоянно переплетаясь, скрещиваясь. Действующие лица одного сюжетного узла оказываются "задействованы" в другом. Так, Авдотья Ивановна оказывается любовницей урядника. Перед ним же унижается и заискивает купец, который постоянно отпускает реплики по поводу поведения Авдотьи Ивановны, той самой крали…

Перекличка тем, "сплетение" образов составляют структурный принцип построения рассказа. Он выстраивается как широкая панорама жизни. Этому способствует и введение ретроспекций: история жизни "крали", упоминание доктора о своем происхождении (мать - крестьянка), объясняющее его неприкаянность. И неожиданно лирическая связь эпизодов оборачивается масштабностью, своеобразной эпичностью произведения. За рассказываемой историей начинает проступать целый уклад жизни, душа народа, то, чем он живет, от чего томится. Вырисовывается более емкое, чем казалось вначале, содержание: повествуется не только о суровой женской доле, но и о безысходности положения любого русского человека. И в рассказе "Суд скорый" есть эпизод, который как бы зримо воплощает запутанный клубок жизненных противоречий: "Словно осенний листопад, подхваченный порывом ветра, скачут и крутятся перед ним (Унеканом. – М. М.) и здоровенный, весь обросший шерстью кулачище судьи, и дикий Гришка, с высунутым красным языком, и кувырком летящий к стене озорник Борька, и семеро рабочих, и девка Машка — весь этот кавардак то вихрем вьется перед смеющимися закрытыми глазами старого Унекана, то стелется понизу, сучит локтями, мечется из угла в угол и натыкается на этот страшный, какого еще белый свет не родил, кулачище" (С.294). Здесь опять присутствует и смешанность явлений и страшное, грозное — кулак, приобретающий невероятные размеры, и ласковое, беззлобное — смеющиеся глаза.

Однако укрупнение масштаба единичных явлений осуществлено Шишковым в "Крале" не до конца. Он как бы остановился на полпути: любовный сюжет, перипетии отношений доктора и крали в итоге перевешивают и заполняют весь первый план рассказа. Видимо, автора увлекла возможность нарисовать образ неординарной женщины, образ двоящийся, мерцающий. Она и страдалица, и змея одновременно. Но не менее занимал писателя и вопрос о беде-вине русского человека, доктора, не сумевшего встать выше обстоятельств и ввергнутого в ужас одиночества. И совсем уж "не из этой оперы" выглядит бравурно-лирический финал — что-то такое о весне, молодости, хороводе птиц… О чем он должен нам поведать? Что должен передать? Смутную надежду на всеобщую гармонию? Веру в исцеление природой? Он ни с чем не согласуется, не вытекает из предыдущего, никого ни с чем не примиряет.

Финалы произведений, пожалуй, наиболее слабое место в сюжетосложении раннего Шишкова. Очень характерны его колебания в выборе концовок рассказов — его одолевали сомнения по поводу окончания "Бобровой шапки", вопрос об изменении финала "Тайги" по совету В.Бахметьева тоже вставал. На этот перекос в сторону "лирики слов" обращал внимание еще Горький, писавший по поводу "Тайги", что "лирика фактов" более ценна, и советовавший использовать именно ее. Эти колебания во многом связаны с тем, что Шишкову хотелось уйти от морализаторской, дидактической, публицистически определенной концовки. Но и лирическая неопределенность, даже символическая заостренность мало отвечала его стремлению выразить представление о сложности жизни, вовсе не завершающейся с окончанием рассказанной истории.

В "Крале" писателю не до конца удалось "вытянуть" второй план — идею всеобщего неблагополучия, пронизывающего каждое мгновение существования любого человека в России того времени. А ведь именно об этом говорит нам проступающий контрапунктом любовного сюжета бесконечный допрос, проводимый урядником, в результате которого и обнаруживается подлинная трагедия — "обыкновенное" убийство. О нем в самых заурядных выражениях высказываются свидетели: "саданул ножом в бок", "попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит…" "он к-э-ак его тарарахнет, да как наддаст…" (С.227, 231). Своеобразным сигналом этого всеобщего разлада становится пожар на крестьянской риге. Но он присутствующих не занимает, говорят о нем равнодушно, так как он "далече". Он проходит "мимо сознания" героев, оставаясь яркой деталью, запоминающейся читателю. И эти детали — пожар, "какие-то фигуры не то мужиков, не то баб" (С.227), нескончаемой чередой текущих к уряднику на допрос, должны были бы приглушить драматизм метаний интеллигента-доктора или по крайней мере вписать их в тревожный контекст времени. Однако автор будто побоялся переставить акценты, пошел "на поводу" традиционного сюжета, сводимого к любовному треугольнику.

Ощущение непоправимой беды пытается передать Шишков и в не претендующем на широкое обобщение рассказе "Шквал". Здесь счастливый финал, рисующий чудесное спасение рыбака Прохора после многодневного пребывания под перевернувшейся в море лодкой (его извлекают оттуда рыбаки), оказывается весьма условным. Ведь не спасенным, забытым остался сын Прохора Михайло. И произошло это не по вине рыбаков, которые просто были в неведении, и не по вине отца, который был без сознания… Но вечно будет преследовать Прохора чувство неизбывной вины — об этом свидетельствуют его "обезумевшие глаза". И как это чувство будет "взаимодействовать" с "голосами" жизни, которые, как поднявшиеся на борт шумные рыбаки, отныне будут окружать Прохора?

События в рассказе "Шквал" не выходят за пределы конкретного несчастного случая. Но Шишкову удается в "наступившем смятении" (С.421), где "соседствуют" и мука Прохора, и растерянность спасшего его Луки Архипыча, и шум, создаваемый ничего не подозревающими рыбаками, передать непредсказуемость жизни, неоднозначность понятий счастья и несчастья.
Такому емкому ощущению способствует и распространенный в ранней прозе Шишкова мотив "без вины виноватых". Таким "без вины виноватым" выглядит Прохор. Такой оказывается убившая своего сына Ниру Анна ("Та сторона"). Переплетение вины и невинности, народных представлений о преступлении и собственного суда над самим собой образует сложный контрапункт нравственных оценок в рассказе "Каторжник", не отливающихся, к счастью, в итоговую моралистическую формулу.

Однако удачи Шишкова в этом направлении чередуются с полуудачами, как, например, в "Крале", рассказе, который является, на наш взгляд, наиболее характерным для писателя в плане поисков структурно-смыслового новаторства, усложнения художественной системы. В этом рассказе, задуманном интересно, впитавшем в себя новаторские тенденции реализма 1910-х годов, не прозвучала все же в полный голос волнующая писателя мысль о трагизме жизни. Нити, тянущиеся от судеб героев к действительности, образующие ее канву, оказались ослабленными, и на поверхность всплыла уже знакомая по предшествующей литературе драма единичной несложившейся человеческой судьбы. Возобладал монографический принцип повествования. Смысл рассказа оказался сведенным к трагедии интеллигента, не способного приобщиться к народной жизни, понять и прочувствовать ее боль.

Путь к равноправию самых разнообразных величин — больших и малых, значимых и несущественных, составляющих единство вселенной, — в творчестве Шишкова только намечался. Дальнейшим шагом в этом направлении стала повесть "Тайга", где предпринята попытка найти взаимосвязь природного и социального. В целом же раннее творчество писателя наглядно демонстрирует стремление рассмотреть психологические, социологические, биологические начала жизни в их органическом единстве.

И когда позже он в "Автобиографии" напишет: "перед моими глазами прошли многие сотни людей, прошли не торопливо, не в случайных мимолетных встречах, а нередко в условиях, когда можно читать душу постороннего, как книгу", - он будет иметь в виду в первую очередь свой сибирский опыт, когда он пристально вглядывался в человека и откладывал интересующие его черты и характеры в "будущую копилку памяти". 


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру