Дневник писателя

Воспоминание о митрополите Антонии (Блуме)


Для меня вхождение в Церковь (а мне исполнилось тогда уже 23 года) было легким, и радостным, и даже блаженным: словно душа узнавала в красоте монастырских богослужений, в самой премудрости Православия все то, что она предчувствовала, о чем тосковала и чего она чаяла, но не могла отыскать в мире. Один вопрос оставался непонятным и мучительным – как мне теперь быть с моими стихами, как мне быть с творчеством, взыскующим и буквально требующим от меня бдений и трудов, как же мне быть с этим, в буквальном смысле, призванием?

Друг моего мужа, студент Московской духовной академии, лаврский иеродьякон (теперь он уже архиепископ) принес нам послушать кассеты с записью лекций митрополита Антония, и меня поразил в них живой опыт личного свидетельства владыки о Христе. Именно такой человек и был мне нужен, именно от него мне необходимо было получить ответ, совет и благословение. Но и мой муж, который тогда еще не был священником, а был искусствоведом и литературным критиком, очень желал бы поговорить с владыкой: мы упросили нашего друга оставить нам кассеты с тремя лекциями: о пастырстве, о молитве и о послушании, и каждый день, созвав друзей, снова и снова поистине с духовным наслаждением внимали словам великого проповедника.

Итак, мы мечтали о встрече с митрополитом Антонием, но мечта эта тогда представлялась нам совершенно неисполнимой: мы знали, что живет он в Лондоне, куда мы никогда в жизни не попадем, а после последнего его приезда в Советский Союз и лекций в Духовной академии появление его на российской земле, в силу известных причин, сделалось и вовсе проблематичным. Поэтому мы с особенным вниманием и трепетом вглядывались в его фотографию в Православном церковном календаре, с которой на нас смотрел из-под белого клобука красивый человек с проницательными глазами и длинной черной бородой. Голос его, ежедневно звучавший в нашей комнате, был мягким, но вместе с тем очень властным и энергичным, и его обладатель представлялся нам человеком весьма представительного вида, высокого роста и полным сил.

Духовник наш жил тогда в Лавре, и мы ездили к нему очень часто – иногда раз в неделю, иногда и чаще. Он назначал нам встречу возле проходной в монастырь, а потом проводил в какой-нибудь тихий закуток или же в храм, где в это время не было службы, и там мы исповедовались или просто беседовали. Я уехала в командировку в Грузию, а мой муж отправился в Лавру, чтобы чуть свет поисповедоваться у нашего духовника и причаститься на ранней литургии. Они должны были встретиться в шесть утра.

Это было 10 февраля 1983 года. День обещал быть морозный, а с ночи морозец был совсем лютый, так что муж мой, как-то по-студенчески легкомысленно одетый в джинсы и куртку, пока добирался на электричке до Лавры, уже успел замерзнуть.

В назначенный час он встал около проходной, ожидая, что вот-вот появится наш духовник. Но прошло десять минут, пятнадцать, а он все не показывался. Тогда мой муж, совсем заиндевев, стал просить монахов, входящих в монастырь, позвать ему нашего духовника, объясняя, что тот сам назначил ему это время. Но прошло еще пять минут, еще десять, а никто не появлялся. Мой муж, переминаясь с ноги на ногу и зябко ежась, почувствовал, как нечто вроде обиды кольнуло его в сердце, неприятное волнение колыхнулось в груди: может, наш духовник назначил час и сам забыл? Сидит в тепле и молится, воспаряя умом горе и не помня ни о чем земном? А вот-вот литургия начнется, как же ему причащаться без исповеди? Конечно, он успел бы еще поисповедоваться в надвратной церкви у другого священника, но вдруг - только он уйдет, как из проходной появится наш духовник в эпитрахили, в поручах, с крестом и Евангелием в руках. Поэтому он попытался отогнать все эти накинувшиеся на него разноречивые мысли как искусительные и стал еще сильнее переминаться с ноги на ногу, с тревогой отмечая то, что ступни его уже вроде как и не чувствуют себя самих, деревянные стали, непослушные.

Меж тем пробили часы на колокольне, началась литургия, а духовник все не шел. Не шел, а моему уже оцепеневшему от холода мужу казалось, что он вот-вот возникнет перед ним: ему было жалко, что он напрасно простоял здесь так долго, и ему хотелось, чтобы это напрасное ожидание было все-таки вознаграждено появлением духовника хотя бы за проявленную верность. Однако, еще через некоторое время мой муж понял, что теперь ему и в надвратном храме исповедоваться уже поздно, и причастие, к которому он так старательно готовился, откладывается. Он еще постоял под пыткой морозного ледяного ветра для укрепления чувства верности и, в конце концов, с сердцем, переполненным досадой, горечью и даже обидой, сдался, решив пойти немного погреться в храм Св. Троицы к преподобному Сергию. А кроме того он хотел помолиться, чтобы преп. Сергий, остающийся игуменом своего монастыря, как-нибудь напомнил своему молитвенному насельнику кое о каких его земных договоренностях.

И вот пришел он в этот чудесный храм, приложился к мощам и, спустившись по ступеньке, так и остался стоять возле них. Людей было мало, священник тихим мерным голосом читал акафист преподобному, и несколько бабулек надтреснутыми голосами подтягивали: “радуйся... радуйся...” . Мой муж приложился к раке и пристроился в углу, оперевшись на стасидию. В храме было тепло и чудесно...

Постепенно там стали появляться семинаристы, устремлявшиеся приложиться к преподобному перед началом занятий, потом сразу начался приток народа, который, впрочем, скоро, и иссяк – по-видимому, кончилась литургия, и блаженные причастники пришли поклониться игумену-чудотворцу. Итак, храм постепенно почти совсем опустел – день был будний, погода – не благоприятной для паломника, и, пригревшись, мой муж в полутьме, освещаемой огоньками разноцветных лампадок, слился со словами акафиста.

Вдруг на пороге храма появился невысокий – даже маленький, как показалось моему высокому мужу, монах-старичок с длинной седой бородой. Держался он очень прямо и сразу прошел к раке с мощами. Священник, чуть задерживая чтение, поднялся на солею, открыл ключиком раку с мощами и у старичка-монаха, не имевшего на себе никаких знаков своего сана, попросил благословения. Увидев, что священник просит у этого старчика благословения, бабульки вытянулись в очередь и тоже стали протягивать ему свои крестообразно сложенные руки.

Мой муж, наблюдавший это из своего угла, подумал, что все-таки такое испрашивание благословения неизвестно у кого напоминает ему некий магический обряд: и ты не ведаешь, кто тебя благословляет, и он не знает, что у тебя на душе... Короче говоря, он решил даже и не приближаться к этому седому старичку в скуфье. Меж тем тот уже направлялся к выходу, прошел мимо моего мужа и даже глянул в его сторону: тот был единственным, оставшимся без благословения, но мой муж опустил глаза. И вдруг он уловил, как одна из бабулек отвечая на вопрос другой, прошелестела что-то такое: “Антоний... из Англии...”

Тут мой муж встрепенулся – Антоний? из Англии? Что, может ли такое быть, чтобы и тут сейчас оказался владыка Антоний? Он об этом ничего не слышал, да к тому же этот маленький седой старичок с прямой спиной вовсе и не похож на того владыку из календаря... Тем не менее, он понял, что если это и в самом деле владыка Антоний, его любимый владыка, он никогда себе не простит, что был рядом с ним и не попросил у него благословения. Поэтому он ринулся следом за ним. Владыка уже был в дверях, и мой муж от волнения с некой неожиданной для него самого дерзостью крикнул ему:

– Подождите!

Старчик в скуфье остановился и повернулся, с удивлением глядя на этого странного молодого человека.

И тут мой муж снова засомневался – такой маленький, седенький, а где же его властность? Где сила? Где энергия? И наконец – где панагия? Лишь какой-то особенно блеск в глазах этого неизвестного всем еще монаха могло свидетельствовать в пользу того, что это все же сам митрополит Антоний...

Запнувшись, он вдруг спросил обескуражено и еще более дерзко:

– Как вас зовут?

– Антоний, – спокойно ответил старчик. – А вас?

– Владимир, – ответил мой муж и тут же склонился, прося благословения.

Но владыка Антоний уже и не посмотрел на его протянутые руки, он поднял свои, взял этого дерзкого и растерянного, и смущенного и пылающего от стыда молодого человека за щеки или даже за уши, притянул его лицо так, чтобы он мог до него достать и трижды его поцеловал.

И тут мой муж – надо сказать, что он человек совсем не сентиментальный и отнюдь не склонный к внешнему выражению даже сильных чувств, а тем паче – посредством слез, ощутил такое радостное волнение, что у него на глаза навернулись слезы и он в волнении пролепетал:

– Владыка, мы вас так любим, вы так много сделали для моей семьи и лично для меня, мы слушаем ваши лекции, записанные на магнитофон, как это важно для нас, какое счастье, владыка!

– Владимир, будем друг за друга молиться! – просияв лицом, сказал владыка. – Будем теперь молиться друг за друга всегда!

– А мы когда-нибудь еще увидимся?

– Обязательно увидимся! – пообещал владыка.

– И сможем поговорить?

– Обязательно сможем!

Мой муж вышел на улицу и, не чувствуя холода, пошел к проходной. Душа его ликовала. Вот, думал он, как бывает, претерпит человек какую-нибудь скорбь, а Господь его так утешит, словно и не было никакой скорби.

И он, желая уже поделиться своей радостью с нашим духовником, который тоже очень почитал владыку Антония, попросил какого-то монаха, собирающегося нырнуть в проходную, позвать нашего батюшку.

– Так он болен. Лежит в постели, температура у него под сорок. Грипп, наверное. Как его позовешь?

Вечером (разница с Москвой два часа) у меня в Тбилиси раздался звонок.

– Знаешь, кого я сегодня видел в Лавре и кто меня благословил? – воодушевленно спросил мой муж.

– Знаю, ты видел нашего духовника.

– А еще кого? Кого я очень, очень хотел увидеть, но даже и не смел мечтать...

– Владыку Антония? – спросила я, чувствуя, что у меня перехватывает от счастья горло.

– Да! Завтра он служит всенощную на Трех святителей, послезавтра литургию, и я опять его увижу!

Я заплакала. Это было настоящее чудо, милость Божия! Почему-то тогда казалось, что Господь укрепляет нас таким образом перед грядущими гонениями (был, напомню, 1983 год, самое начало). Даже в 86, как бы сейчас это ни казалось странным, монахи, в том числе и лаврские, готовились к большим скорбям – кажется, в “Комсомолке” на первой полосе вышел махровый атеистический фельетон, и черноризцы-старые лагерники начали уже сушить сухари.

Приехав в Лавру, можно было увидеть старенького согбенного иеродьякона Филадельфа, который, опершись на руку молодого иеромонаха, шел из монастыря в храм:

– Как поживаете, отец Филадельф?

– Сухари сушим. Газету-то читала? Опять начинается...

Или старый лагерник, архимандрит Зосима, которому нквдешники выбили глаз и на много лет заключили в лагерь на Соловках, теперь, когда я подходила к нему под благословение, грустно качал головой:

– Да-да, недобрые времена грядут... Статью-то видела?

Это про него рассказывали, что когда он попал с гриппом в монастырский лазарет и у него брала кровь молоденькая медичка, она тяжело вздыхала:

– Что это кровь-то у вас совсем не течет, дедушка?

– Так большевички всю выпили, деточка, большевички! – отвечал он.

Но вернусь к моему рассказу. Действительно, мой муж пошел тогда и на всенощную, и на литургию, и подходил к владыке на елеопомазании, и причащался у него, и целовал крест, и тот каждый раз ему, называя по имени: Владимир, что-то говорил – два-три слова. Но вот именно что поговорить тогда не удалось.

Зато когда митрополит Антоний приехал в Москву в 1988 году, он пригласил нас к себе в гостиницу “Украина”, где он тогда жил.

Ликуя и робея, мы вошли в его номер, и хотя я видела его впервые, у меня было такое ощущение, что я так давно знаю этого человека, и так давно его люблю, и он настолько мне близок и родственен, что я поразилась точности метафоры, когда говорят: “Этот человек мне по душе”.

Вот и разговор у нас поначалу пошел такой оживленный, прерывистый, радостный – как бы даже и ни о чем: так бывает, когда люди давно не виделись, и им доставляет удовольствие само ощущение общения.

Наконец, я приступила к владыке со своими проблемами. Прежде всего, в творчестве меня настораживало с духовной точки зрения то, что сам процесс литературной работы (ну хорошо, назовем все своими именами: вдохновение) полностью поглощает человека: когда я таким образом тружусь, я практически перестаю замечать мир, я в буквальном смысле “не наблюдаю часов”. Но как же тогда трезвение? Мало того, я чувствую в себе энергию и силы, не объяснимые моим собственным физическим естеством – в этом состоянии я могу работать ночи напролет. Но как же быть с различением духов, как понять, не лукавый ли меня подбадривает? А кроме того – бывает, я пишу то, чему я и сама порой удивляюсь, ибо я как бы этого и не ведала до того, как назвала, и лишь назвав, узнала. Словно творящая душа видит большее, чем мое дневное житейское “я”... Но все же — может, это и не “творящая душа”, а “навет вражий”, может, вообще я в какой-нибудь прелести, не приведи Бог? И, может, пока как поэт я блаженствую, как христианка я погибаю?

Все это я и поведала владыке Антонию. И еще прибавила, как пытаюсь бороться с этой творческой энергией: р-раз – и прерываю ее волевым усилием, подключаю свое православное сознание и выворачиваю стихотворение к концу так, чтобы оно увенчивалось чем-нибудь благочестивым и проверенным, духовно надежным, – либо евангельской аллюзией, либо скрытой цитатой из святых отцов, либо нравоучением. Но стихотворение от этого перекашивается, заваливается, как человек, которому связали ноги, теряет жизнь...

И тут владыка остановил меня и сказал строго, почти грозно:

– Не смейте этого делать! Вы же все портите! Вспомните, в Евангелии есть притча о злаках и плевелах. Человек посеял на поле доброе семя, но пришел враг и насадил между пшеницей плевелы. Когда же рабы предложили господину выдергать плевелы, что он ответил им? Он ответил им: “Нет, чтобы выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы”. Вот и вы в тот момент, когда начинаете искусственно ломать то, что пишете, как вы говорите, дивясь и блаженствуя, и на этом месте водружать нечто общезначимое и общеизвестное, портите свою пшеницу, свое, быть может, доброе семя. Оставляйте все, как есть, пусть даже с плевелами, и уже не ваше дело судить это.

Так сказал мне митрополит Антоний, чтобы я поняла: там, где есть дух Православия, всегда дышит свобода. Но там, где свобода, всегда есть риск.

А отец Владимир, который тогда еще не был отцом Владимиром, помимо прочего, спросил у владыки, как ему быть: его попросили в Издательском отделе Патриархии составить житие для канонизации Димитрия Донского, но он был смущен некоторыми фактами его биографии и потому отказался. А теперь благоверный князь канонизирован, и что же теперь делать с этими сомнениями?

И владыка ответил со властью:

– Так вы с ним самим молитвенно и объяснитесь. Он же святой!

И вот мы так замечательно поговорили, и вдруг раздается телефонный звонок. Владыка берет трубку, лицо его превращается в улыбку, и он произносит радостно и даже как-то ласково:

– Дорогой владыченька, ну, заходи, заходи!

Потом обращается к нам:

– Вы не возражаете, если сейчас к нам придет владыка, с которым мы очень близки? Знаете, к нему по-разному относятся, но я его очень люблю, он очень духовный человек – архиепископ Иоанн Снычев (в то время Иоанн Снычев был архиепископ Куйбышевский).

– Да как же мы можем возражать! – изумленно отвечаем мы, тем паче – это имя мало что нам говорит.

Через три минуты раздается стук в дверь и входит архиепископ. Они расцеловываются, дают взаимное благословение, и очевидно, что между ними самые теплые, самые трогательные братские отношения, какие бывают лишь между двумя очень близкими людьми. Они похлопывают друг друга по плечам, называют “владыченька” и “владычка”, “ты” и “ты”, улыбаются, перешучиваются. Становится весело, жарко, тесно. Мы у гостя просим архиерейского благословения, хозяин этой гостиничной кельи нас представляет, про меня говорит: “поэт”, и тут владыка Иоанн замечает на столике стопку журналов с моими стихами, которые я принесла показать митрополиту Антонию, и со словами: “А что тут у тебя? ну-ка почитаем”, берет один из раскрытых журналов и начинает декламировать, посмеиваясь и несколько запинаясь.

В этот момент я ловлю растерянный взгляд владыки Антония и понимаю, что он испугался, как бы его дружественный гость не стал вовсю иронизировать над моими опусами и своей иронией меня бы нечаянно не обидел.

Ну в принципе, что ж, я была бы и не против такого прочтения, тем более, что это было стихотворение “Переписка Грозного с Курбским” – диалогичное, напористое, характерное, “юродивое”, что ли. Каждая строфа начиналась либо: “Пишет Курбский Грозному” и двоеточие, либо: “Пишет Грозный Курбскому” и опять двоеточие. А за двоеточием – бесконечная брань, вечный спор западников и почвенников, либералов и государственников.

Но владыка Антоний этого не знал и ринулся на мою защиту.

После секундного замешательства он принялся отнимать журнал:

– Это не тебе, это мне принесли, ты все равно ничего не понимаешь!

А архиепископ Иоанн стал, в свою очередь, уворачиваться и прятать журнал за спину:

– Нет, нет, дай-ка мы сейчас почитаем, что они тут насочиняли, писаки.

Так они поначалу стояли, размахивая руками, и перетягивали журнал друг у друга, наконец, победил владыка Иоанн: он выхватил несчастное издание из рук митрополита Антония и побежал от своего друга вокруг маленького журнального столика, стоявшего возле дивана, пытаясь что-то прочесть на ходу, несмотря на то, что был преследуем буквально по пятам. И когда они сделали уже несколько кругов, смеясь и задыхаясь, владыка Антоний вдруг вскочил на диван и, оказавшись над самой головой своего гостя, который на мгновение упустил его из вида, торжествующе отобрал у него журнал да еще легонько хлопнул его этим журнальчиком по голове.

Владыки смеялись, запыхавшись, а мы с мужем хохотали почти до слез – это было так весело, исполнено такой радости и такой любви, какая бывает лишь между близкими друзьями, братьями. Ну ведь они и были и друзья, и братья...

И вот уже потом, через несколько лет, я узнала, что этих замечательных архипастырей Церкви принято среди недобросовестных партийно-групповых людей противопоставлять друг другу – мол, владыка Иоанн – духовный лидер “патриотов”, а владыка Антоний – духовный лидер “либералов” (хотя какой он либерал? – монархист, традиционалист, антикатолик, антиэкуменист).

Я даже сталкивалась с неформальными светскими и “православными” тестами, когда опрашиваемых пытаются сортировать вопросами: “А как вы относитесь с владыке Иоанну? А как вы относитесь к владыке Антонию?” И если ответишь: “К Владыке Иоанну я отношусь с большим почтением”, то тебя тут же запишут в черносотенцы, а если признаешься: “Владыку Антония я бесконечно люблю”, тебя тут же определят чуть ли не в масоны. Превратили этих двух славных и светлых архиереев в некие плоские знаковые фигуры, которыми лупят своих оппонентов.

На самом деле, они конечно же стоят неизмеримо выше этих человеческих, слишком человеческих разделений и группировок. Выше Курбского и выше Грозного, которые продолжают браниться. И вот то мое стихотворение, которое тщетно пытался прочитать владыка Иоанн:


  Пишет Курбский Грозному:
       “Почто бесчестью
  землю русскую предал? Волшбой и лестью
  утоляя пыл своенравный,
  в люциферовых играх, в бесстыжьих масках,
  в скоморошьих бубнах, в козлиных плясках
  опоганил трон православный!”

  Пишет Грозный Курбскому:
       “Сгинь, лукавый!
  Сам отверг ты Отечество с его славой,
  сам отвергнул крестное целованье,
  пренебрегши душой и Господним страхом,
  предавал ливонцам и всяким ляхам
  храмы Божьи на поруганье!”

  Пишет Курбский Грозному:
       “Сгинь, нечистый!
  Сам толкнул ты меня на путь тернистый,
  честь боярства пуская прахом,
  кровью княжеской упиваясь досыта,
  почто сгубил Филиппа-митрополита,
  Корнилия зарубил одним махом?”

  Пишет Грозный Курбскому:
       “Сгинь, изменник,
  басурманский прихвостень, ада пленник
  от семян Иуды осатанелых...”

  Пишет Курбский Грозному:
       “Сгинь, денница,
  Вельзевул, Антихрист, – почто родиться
  ты явился в наших пределах?”

  И такая брань сквозь столетья мчится,
  откликается в русской душе, двоится,
  наважденья ее смятенны:
  полоумный деспот засел в ней зримо,
  перебежчик, опричник, шпион из Рима,
  да младенцы плачут, что убиенны...

  Разливаются реки, не сдерживаемые берегами,
  и гудит земля, и горит земля под ногами.
  Полнолунье. Солнечное затменье...
  Но встает из крика, стона и всхлипа
  чудотворный образ мученика Филиппа,
  и Корнилий грядет из тленья!

Где-то там, возле преславного митрополита Филиппа и смиренного игумена Корнилия, во всяком случае, именно в их ряду, в окружении и контексте того, что там, там, а не здесь, подобает нам вглядываться в дивные образы архипастырей, рядом с которыми сподобил нас Господь и жить, и творить, и каяться, и веселиться, и горевать, и праздновать, и петь едиными устами и единым сердцем и “Символ веры”, и “аллилуйя”.

 


Страница 9 - 9 из 9
Начало | Пред. | 5 6 7 8 9 | След. | Конец | Все

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру