Поэмная трилогия Юрия Кузнецова «Путь Христа» как явление современной духовной культуры

Грандиозная по замыслу и охвату действительности поэмная трилогия Ю.П.Кузнецова (1941-2003) о Христе стала вершиной более чем сорокалетнего творческого пути поэта, его своеобразным художественным завещанием и вызвала широкий резонанс в культурной  среде.

В 2000-2001 гг. поэма была опубликована в журнале "Наш современник". Ее трехчастная структура подчинена задаче осмыслить путь Христа от Вифлеема до Воскресения и знамения усомнившемуся Фоме, а также сопряжение Его земной, человеческой ипостаси и мистического инобытия: "Золотое и синее. Детство Христа"; "Юность Христа"; "Путь Христа". Творческий дух поэта устремлен к познанию таинственных смыслов в эпизодах земной жизни Спасителя, тех образных сцеплений, которые таит в себе Евангельский текст.

С начальных строк первой части в произведении обнаруживается активное присутствие лирического образа повествователя, раскрывающего творческий замысел поэмы и соотносящего ее содержание с собственным духовным опытом:
                                          Памятью детства навеяна эта поэма.
                                                  Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема!
                                                  Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!
                                                  Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера!

Подобная непосредственность авторского самовыражения соединяется здесь со стилистикой неторопливого древнего эпического сказания. Рассказ о Благовещении и Рождестве предваряется ветхозаветной ретроспекцией. Воспоминание о доходящем до дня сегодняшнего греховном наследии Адамовых времен становится в поэме дальним предвестием голгофских событий и задает общую трагедийную перспективу всему повествованию: "Все началось со свободы у древа познанья // И покатилось, поехало в даль без названья. // Все пошатнулось, а может, идет напролом…".

Сюжетная динамика начиная с первой части поэмы подчинена развертыванию ключевых символических эпизодов. Так, в сцене Рождества земная, предметная конкретика в описании Вифлеемского хлева проникнута дыханием чудесного и надвременного, что ощутимо в образе Богомладенца, ставшего центром притяжения разнозаряженных метафизических сил бытия: "С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель, // С левой руки дух лукавый, его искуситель…". Рассказ о первых шагах Христа, обратившего "злато" волхвов "в черные угли и пепел" и с любовью принявшего "простые дары" пастухов; о таинственном общении с ним Богоматери – обретает фольклорное звучание, представая в зеркале многовековой народной памяти: "Мать спеленала дитяти в тридевять земель, // Мать уложила дитяти в постель-колыбель". Через весь текст поэмы пройдут художественно весомые вставные фрагменты: в "Детстве…" это напеваемая Богородицей и выдержанная в народнопоэтическом стиле "Христова колыбельная". Память о чудесном пришествии Спасителя в мир хранит и одушевленный природный космос, на что указывает сквозной, эпический по духу, лейтмотив первой части поэмы: "Долго об этом чудесные кедры шумели…".

Используя, как отметили первые критики поэмы, в качестве исходного материала не только собственно канонические Евангелия, но и апокрифы, предания, Кузнецов придает повествованию о детстве Христа новеллистичную заостренность и символическую глубину. Так, в задумчивом наблюдении бедуина за "детской игрой" Младенца рождается интуиция о суетности человеческого бытия вне Христовой правды.  Детали обыденности, человеческие переживания Спасителя проникнуты тайной Высшего Промысла. Это заметно в эпизоде оживления глиняных птиц, в беседах с детьми-сверстниками, во внушенном Духом Святым вопрошании учителя о "начале начал", в психологически детализированной сцене выступления Христа перед старцами-пророками, которая явила гибельную закрытость человеческих душ для Божьей правды ("Юный Христос отвернулся в тяжелой печали…"). События из детской жизни Христа незримо проецируются на перспективу его последующего Крестного Пути, что проявилось и в сцене первого противоборства с силой дьявольского соблазна ("В образе путника, пыль против ветра гоня, // Дьявол принес ему зеркало во искушенье"), и в лукавом восприятии старейшинами Назарета чудесного воскрешения Христом убившегося ребенка: "Чудные эти мгновенья людей потрясли, // Только старейшины дело не так разумели…".

В чеканных, отрывисто и вместе с тем весомо звучащих, попарно рифмованных строках первой части поэмы намечены стилевые доминанты произведения в целом, где повышенную значимость имеют сложные метафорические сцепления далеких образных планов. "Чудно завивающиеся" в процессе плотницкой работы Иосифа стружки неожиданно ассоциируются с обернувшимися ложью речениями не пришедших к Христовой Истине людей:
                                  Так вот и люди: молились, божились, судились,
                                         Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились.
                                         Слово тесалось – ложью оно завилось…
                                         Глядя на это, впервые заплакал Христос…

Рождающиеся в авторском сознании неожиданные, экспрессивные образные параллели ("Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема. // Это не страшно. На черепе дремлет поэма") приоткрывают тайные нити Евангельского повествования, подчеркивают духовную причастность поэта всему изображаемому, запечатлевая живой процесс складывания поэмы о Христе. В финальной строфе первой части, подводя черту под рассказом о детстве Спасителя, поэт соотносит образ детства с Его известным Евангельским изречением, сводит в едином художественном образе индивидуальный и вселенский опыт переживания разных этапов жизненного пути:
                               Его детство прошло.
                                   И ничего не оставило людям на свете,
                                   Кроме святого трилистника: Будьте как дети!


                                    Только о детстве небесные громы гремят,
                                    Только о детстве священные кедры шумят.
                                    Памятью детства навеяна эта поэма,
                                    Древнею свежестью, вешней звездой Вифлеема.

Во второй части трилогии – "Юности Христа" – сохраняются в целом основные стилевые координаты, заданные в повествовании о Детстве. Обращает на себя внимание активная роль авторского "я", изображающего таинственный процесс порождения поэмы как глубоко одушевленной субстанции, которая движется согласно творческому "наитью" по пути интуитивного Богопознания: "Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!..". Парадоксальным образом автор предстает как скромный соучастник этого саморазвертывающегося в духовном пространстве священного предания: "Подле поэмы я сяду на камень катучий // И подожду, что пошлет ей судьба или случай". Позднее, в описании свадебного торжества в Кане Галилейской, прозвучит такое, фольклорное по духу, авторское признание: "Был я на свадьбе незримо, и пил я вино, // В буйной крови и доныне играет оно…".

Значимым  остается и сквозной лейтмотив эпического повествования, передающий вселенский резонанс Христовых деяний: "Глухо об этом скрипела вселенская ось, // И завывали пещеры, пустые насквозь…".

Углубляясь в онтологический смысл миссии Христа на земле, поэт художественно многопланово постигает мистику Его Богочеловеческой ипостаси. В начальных строках эта тайна предстает через образ антиномичного вещего сна, посланного "отроку тринадцати лет":
                                    Отроку снится: он – Бог; он – Сиянье сияний,
                                    Он – Красота красоты, он – Зиянье зияний.
                                    Он может все… Он не может почти ничего!
                                    Он – человек, плоть зыбучая мира сего…

Сквозным во второй части становится пронзительное ощущение немощи человека перед лицом величия Божественного замысла о мире. Это проявляется в психологически детализированном рассказе о внутренней драме Иосифа, не без затаенной горечи признающегося на пороге смерти: "Часто мне спать не давала, как нежить в ночи, // Тайна благого семейства…". Бытийная ограниченность греховной человеческой природы передается и в эпизодах проповеди Христа, смысл которой лишь отчасти улавливается народным сознанием, что тонко запечатлевается в иносказательных образных параллелях: "Люди слыхали, как листья по ветру свистели. // Больше они расслыхать ничего не успели. // Люди видали, как пыль оседала вдали. // Больше они разглядеть ничего не смогли…".

В повествовании о Юности Христа расширяется система действующих лиц, намечаются сюжетные линии, ведущие к последующему постижению тайны Крестного Пути. Здесь возникают и краткая предыстория Пилата, и символическая сцена воскрешения юным Христом убитого разбойника Вараввы, акцентирующая внимание на глубинных сплетениях в предначертанной свыше стезе главного Героя поэмы. В этой части, по сравнению с предыдущей, заметно сгущается катастрофический, имеющий конкретно-историческую основу, фон земного бытия Христа. Его проповедь любви разворачивается в условиях, когда "солнце Египта сражалось с луной Вавилона. // Пыль и цари осаждали врата Соломона". Картина мира предстает здесь в гротескно заостренной образности, повышенную художественную значимость приобретают гиперболизированные олицетворения: "Горы от ужаса падали в Мертвое море… // Мир безнадежно застрял в этой ране ногой". Изображение исторических потрясений времен земной жизни Христа косвенно проецируется на современность, а апокалипсические мотивы подчеркивают надвременный характер неприятия миром христианской проповеди: "Люди с оружьем выходят из женского лона // И направляются в сторону Армагеддона…".

Символический смысл обретают в данной части поэмы и психологический поединок Христа со старейшиной сектантской общины ессеев, живущих "светлой грезой: увидеть Мессию воочью", но в то же время не готовых в сердечной простоте принять Христа; и встреча Спасителя с "нищим бродягой". Этот последний, чью "рваную суть" разглядел Христос, выступает как олицетворение человечества, отвергнувшего Бога и погрузившегося во мрак братоубийства. Слова же Христа в этом эпизоде воплощают безграничную милость Создателя по отношению к мятущемуся миру: "Видно, забыл ты, сражаясь в крови по колено, // Что на земле людям жить подобает смиренно. // Вера твоя захромала в кровавом бою…". Абсолют милующей Божественной любви, укрощающей греховный человеческий соблазн, явлен и в не менее внутренне напряженном эпизоде встречи Христа "подле колодца" с Марией Магдалиной.

Образ юного Христа во второй части поэмы все чаще предстает в ипостаси странника, обходящего мир ради проповеди ему Божьей правды. Глубинный драматизм этого пути, предвосхищающего путь Голгофский, передан во вставном фрагменте под названием "Христова подорожная". Это фольклорное по звучанию песнопение Богоматери средствами народнопоэтической речи, символики доносит горестное пророчество о судьбе Сына: "Подле-около погибель обстолпилася, // И в чело сухая терния вцепилася, // И глядят ему в глаза ночные совушки… // Нет местечка для меня в его головушке…".

Происходит постепенное усиление художественной весомости пейзажных образов. Одушевленное, обоженное природное мироздание все чаще рисуется в поэме как неотъемлемая составляющая мистического действа. Это просматривается как в единичных метафорических уподоблениях (слова Христа "полыхнули, как зарницы во мгле"), так и в развернутых описаниях. Лирический образ тоскующей по Божественной гармонии природы становится экспозицией к рассказу о Марии Магдалине и ее встрече с Христом: "Над Иорданом плакучая ива склонилась. // Плачет она о любви, что когда-то приснилась. // Тихо струится река по кремнистым полям". В кульминационных фрагментах поэмы живописуемая Кузнецовым метафизическая бездонность природного космоса становится своеобразной завесой, скрывающей от человеческого разумения процесс духовного становления Христа, что изображается в призме образного параллелизма:
                                Звездные выси дышали прохладой ночной.
                                     Мертвое море шумело бессмертной волной.
                                     Древние свитки шуршали загадками смысла.
                                     Звездная дума, дрожа, над свечою зависла.
                                     Каменный сумрак в пещерной мерцал глубине.
                                     Разум Христа созревал, как покой в тишине…

Заключительная часть трилогии – "Путь Христа" –  является вершинной, кульминационной частью произведения, даже по объему превосходя две первые части вместе взятые. Максимально детализированно и психологически подробно прочерчен здесь вектор Пути Христа – от Крещения до Воскресения. В стилевом плане активизируется народнопоэтическая стихия в звучании авторского слова, значимую художественную функцию выполняют вставные –  ритмически выделенные –  лирические монологи героев: "Песня бесноватого", "Песня Лазаря", "Плач Богородицы". Ключевыми содержательными звеньями становятся потаенные грани соприкосновения Божественного и человеческого; "драматургия" отношений Христа с учениками, народом, природным космосом.

Часть открывается грандиозным – благодаря развернутому отрицательному параллелизму –  образом сурового ветхозаветного пророка Иоанна:
                                То не вечернее облако блещет огнями,
                                      То не дремучее древо трепещет корнями…
                                      Это пророк попущеньем небес обуян,
                                      Это бушует последний пророк Иоанн…

В тревожном мироощущении крестящего "водой Иордана" пророка отразилось умонастроение народа, ожидающего прихода Мессии: "На долгие годы // Замер на месте вопрос, как покойные воды…". В вещем предсмертном сне Иоанна, в подробно прописанной сцене Крещения Господня проступает неслиянность человеческого прозрения и Божественного Промысла:
                                Встретились вместе два взора: пророка и Бога.
                                      Пристально глянул пророк и сурово изрек:
                                      "Мягкий замес…". Очень тонко ошибся пророк… 

Эпизоды поэмы, являющие соприкосновение Божественного и человеческого, открытой Христом Истины и ветхозаветного мироощущения ("осыпается буквами ветхий Закон"), прописаны в русле "фантастического реализма"  – на грани предметной достоверности и сферы чуда. Таковы, к примеру, разговор Христа с "тенью Моисея", указывающего на сердцевину христианской этики ("Ты умягчаешь людей. Я карал их жестоко…"); сотворение Христом своего нерукотворного образа, который в мгновенном озарении явил миру высшую природу Божественной Красоты: "Только на миг человеку явился Христос. // Вихрь налетел и картину далече унес…".

С особой художественной тщательностью запечатлены в третьей части сцены проповеди Христа, насыщенные множеством пейзажных лейтмотивов, сравнений, а также психологических штрихов, которые свидетельствуют о значимости Его не только Божественной, но и человеческой ипостаси.

Эпизоды проповеди Христа –  о блаженствах, о душевном свете и тьме, наставления ученикам быть "мудрыми как змеи и кроткими как голуби" – торжественно приподняты благодаря обилию параллелизмов, фольклорных сравнений с природным мирозданием: "Голос Христа закипал, как морская волна"; "Встал он на камень, как месяц в сиянье чудесном"; "Имя Христа излетало, как голубь, из уст. // Слава Его распускалась, как розовый куст"… В нагорном наставлении ученикам становится очевидной Христова власть над природным мирозданием: "Остановил он крикливое облако птиц…". Но не менее значимы в этих сценах проявления Его непосредственного, земного отклика на людские скорби и переживания. Так, в беседе с вдовой, прикоснувшейся к одежде Христа ради исцеления "дитяти", архетипическая ситуация общения "Сына Человеческого" со страждущей матерью обогащается не выразимой словесно полнотой эмоциональных проявлений:
                             Это вдова прикоснулась к одежде Христа…
                                  Вера и слезы сверкали в безумных глазах.
                                  Сын Человеческий молвил: – Счастливая мати!
                                  Верой своей ты спасла дорогое дитяти…

Жертвенная сопричастность Христа земному людскому страданию и греховному несовершенству противостоит бездушному фарисейскому закону, рассуждениям подобного Великому Инквизитору первосвященника о "свободе, дурно влияющей на женское сердце народа…". Онтологический смысл приобретает и сопровождаемый проникновенным авторским словом милостивый ответ Христа на пощечину Марии Магдалины, на ее одновременно отчаянно-богоборческую и сокрушенно-покаянную исповедь – ответ, содержащий зародыш голгофского самоотвержения Спасителя:
                                  Принял Христос сего мира позор и тщету.
                                  Бей! – произнес и подставил другую щеку.
                                  Время обиды прошло, как и все остальное…

 


Страница 1 - 1 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру