«Евгений Онегин» роман А. С. П у ш к и н а (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Часть первая.

От составителя

Книга профессора Николая Леонтьевича Бродского, крупного литературоведа, начавшего свою деятельность еще до Октябрьской революции 1917-го года, можно сказать, открыла этот особый жанр — подробное комментирование отдельного хрестоматийного произведения. Бродский определил ставшие позже привычными подходы к такого рода изданиям: история создания, восприятие в критике, главный раздел — построчный разбор текста. В этой основной части книги идет разбор художественного целого прежде всего с исторической точки зрения: многое становится просто непонятным в великих книгах, когда их читают уже в XXI веке. Большое место занимают историко-литературные связи, разбор разного рода перекличек с другими текстами. В комментарий входит и стилистический анализ фрагментов и отдельных фраз, и  — что было традиционным для отечественного литературоведения  — идейная оценка, развитие смысла, который видит исследователь в тексте романа.

Все вместе это образует самый широкий диалог читателя с живым произведением, все это ведет к пониманию классики.

Первое издание комментария было еще в 1932 году, затем книга переиздавалась многократно — последний раз в 1964 году. Несколько поколений учителей, к которым непосредственно обращена книга, несколько поколений школьников и студентов открывали для себя глубины пушкинского романа, читая "Евгения Онегина" вместе с комментарием Н.Л. Бродского.

Жанр оказался настолько востребованным, что постепенно к этой книге стали прибавляться другие исследования, написанные в том же ключе: комментарии к "Войне и миру", "Герою нашего времени", "Преступлению и наказанию", "Горю от ума" и др. — так сложилась целая библиотека комментариев, у истоков которой был именно труд Н.Л. Бродского.

Н.Л. Бродский задал и высокий научный уровень изданиям для школы. Здесь нет никаких намеренных упрощений, повторений и пересказов, что так часто встречается в школьной библиотеке. Наоборот, видна оригинальность трактовок, новизна для своего времени таких фактов, которые необходимы не только школьнику, но и любому историку литературы. За многое можно быть только благодарным книге и ее автору. Преподаватели старшего поколения прекрасно помнят эту книгу и отдают должное ей уважение. Не раз высказывались пожелания вновь издать комментарий Н.Л. Бродского.

Но как быть, если с 1980-х годов издавали только комментарий к "Евгению Онегину", написанный Ю.М. Лотманом? А в 1999 году вышел на русском языке комментарий В.В. Набокова, начала издаваться и Онегинская энциклопедия.

Скажем прямо, эти издания менее доступны, чем в свое время, когда большими тиражами выпускались комментарии издательством "Просвещение": очень малые тиражи и очень высокие цены. Но дело и в другом. Н.Л. Бродский сумел создать контуры жанра, он образцово воплотил их. Большая доля наблюдений и фактов, которые есть у Бродского, просто повторяется в поздних изданиях. Словно пытаясь затушевать это, поздние комментаторы иногда умеренно (Ю.М. Лотман), иногда недопустимо грубо (В.В. Набоков) принижают значение находок первого комментатора.

Теперь уже  справедливость требует, чтобы книга Бродского была переиздана, могла бы говорить сама за себя.

Основу нашего издания, конечно, составляет текст Н.Л. Бродского, который ценен и как некий литературный памятник. Мы позволили лишь снять несколько крайне незначительных фрагментов, которые слишком отдают духом времени, поминают, скажем, марксистско-ленинскую методологию, что едва ли будет востребовано ныне. Заметим, что это действительно единичные случаи — они помечены в тексте знаком <...>. В толковании текста, конечно, остаются приметы советской эпохи, некоторый общественный, даже отчасти революционный пафос. Но приметы советского взгляда на отечественную историю есть и у позднего Лотмана: как, например, устарело выглядит стойкое отвращение к российской государственности, императорской политике, к самим великим русским самодержцам (просто смешно читать, что Николай I — мелочный тиран и проч.). А ненавидящий Бродского за советскость Набоков, как ни странно, будет самым упорным образом доказывать хронологически приведение Онегина к декабристам — самую главную догму советской пушкинистики... Думается, что именно у Бродского меньше выражен сам пропагандистский пафос: только чтение и понимание.

Комментарий Бродского как авторское произведение, конечно, принадлежит своему времени: он показывает в главном все же необычайную степень развития литературоведения и той же пушкинистики после 1917-го года, когда, собственно, и были сделаны основные открытия. Печать времени сейчас придает даже особый колорит книге — колорит первых обобщений, первых находок.

Бродский сумел соблюсти выдержанность в комментировании романа: ни сам комментатор не заслоняет собою Пушкина, ни детали быта не становятся чем-то самостоятельным, вне Пушкина, когда роман — лишь повод для описания старины. И если не во всем можно принять видение пушкинской позиции в книге Бродского (а где мы найдем последнее слово о Пушкине? В чьих прогулках с Пушкиным!), то сам метод выстраивания авторского художественного кредо из наблюдений над текстом — это самый естественный подход как для преподавания, так и для всякого глубокого, заинтересованного прочтения Пушкина. Точка зрения комментатора здесь только побуждает к обоснованию своего собственного взгляда.

В ряде случаев редакторы издания ввели в текст комментария некоторые уточнения и даже своего рода аргументы в защиту его автора — от его не всегда благодарных последователей (выделено особым шрифтом, со ссылкой на позицию редакторов). Мы не старались дописать или дополнить Бродского, сказанного им достаточно. Расширять же поле исторических деталей, уводящих от романа в быт пушкинской эпохи, можно бесконечно. Но два вопроса, касающиеся не отдельных нюансов, а целостного восприятия пушкинского романа все же будут рассмотрены особо — в приложении. Это толкование внутренней хронологии романа и истории его десятой (сожженной) главы. Здесь речь не о деталях, а о восприятии художественного целого, и это должно только обогатить комментарий, показать живую жизнь пушкинского текста, неисчерпаемость романа.

Для пользователей интернет-версией книги особо поясним, что основной текст комментария является интерпретацией отдельных фрагментов романа, которые выделены курсивом, если цитируются автором, или обозначены номером соответствующей строфы. Главы комментария соответствуют главам романа. Оглавление находится в конце книги.

Первым комментатором романа стал, безусловно, сам его автор — А.С. Пушкин, в заметках и примечаниях. В 1877 году появилась небольшая, незавершенная книжка малоизвестного автора — А. Вольского "Объяснения и примечания к роману...". Уже вошли в пушкинистику, с тем или иным значением, упомянутые книги В.В. Набокова и Ю.М. Лотмана. В наши дни создаются комментарии В.С. Непомнящего, В.А. Кошелева. Словом, комментирование романа — бесконечная стезя. Книге Н.Л. Бродского все же здесь будет принадлежать особое значение — это первое достижение и во многом образец жанра как по широте и объективности наблюдений, так и по выверенности в методическом и литературном исполнении.

 А. А. Аникин
 

Предисловие

Первым комментатором романа "Евгений Онегин" был сам его гениальный автор: Пушкин снабдил свой роман примечаниями, где раскрывал намеки на разнообразные явления литературной современности, личной жизни, пояснял стихотворные цитаты, защищал от реакционной критики введенные в текст романа простонародные слова и выражения, переводил иностранные речения. Даже современный Пушкину читатель, как думалось поэту, иногда нуждался в литературной помощи. Со времени окончания романа прошло более столетия, в течение которого произошли гигантские изменения во всем строе нашей родины; Великая Октябрьская социалистическая революция до основания смела тот социально-политический порядок, в котором задыхался национальный гений и который погубил поэта вольности, врага "барства дикого" и царизма, и вызвала к творческой жизни подлинного хозяина страны — народ, на долю которого при жизни поэта, по его словам, выпала "крепостная нищета".

Современный читатель в романе Пушкина — этой "энциклопедии русской жизни" первых десятилетий XIX века — встречает характерные подробности чуждого ему быта, требующие разъяснения, может пропустить без внимания многое из того, что для Пушкина было животрепещущим, что волновало его современников по остроте поставленных вопросов, по меткости полемических ударов, направленных на все знакомые в то время детали, идейные течения, даже лица, и что в настоящее время требует конкретного исторического раскрытия. Роман не только полон "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" автора, он насыщен пушкинским мировоззрением — философским, политическим, эстетическим: "друг, товарищ" дворянских революционеров, он резко бичует нравы дворянской знати и отсталых групп господствовавшего класса, сочувствует передовым представителям дворянской культуры, в то же время отмечая их оторванность от народной массы и видя в этом обреченность их на бесплодное существование, — так возникает задача обрисовать в годы написания романа общественно-политические настроения, породившие главных героев романа, определившие их социальную судьбу, психологию, формы поведения, и раскрыть круг идей самого автора в изменявшейся при его жизни действительности, когда надежды на социальные преобразования были разбиты после поражения декабристов.

Наш комментарий характеризует по ходу повествования существенные стороны в жизни центральных образов, дающие читателю возможность создать целостное представление о поэтических образах в их эволюции, противоречиях, в их связях с общественной средой; наш комментарий дает отдельные экскурсы, посвященные общественным группировкам 20-х годов прошлого века (см. о X главе романа и о др. главах), специальные этюды о художественной стороне романа (например, о пейзаже) и этим приемом изложения помогает читателю синтетически охватить подлежащие анализу темы различного содержания, подводит его к научному постижению вершинного памятника русского классического романа.

Роман Пушкина

Первое упоминание о работе Пушкина над романом находим в его одесском письме к П.А. Вяземскому 4 ноября 1823 г. : "Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница..."

На возможность появления романа в печати Пушкин не рассчитывал, опасаясь цензуры. "О печати и думать нечего"... "Если когда-нибудь она [моя поэма] и будет напечатана, то, верно, не в Москве и не в Петербурге"... "Не знаю, пустят ли этого бедного "Онегина" в небесное царствие печати; на всякий случай попробую", — писал он в 18231824 гг. Вяземскому, Бестужеву и А.И. Тургеневу.

Хотя в начале своей работы поэт "еще не ясно различал" "даль своего романа", форма его уже была продумана: роман (или поэма) должен был стать — в свободной жанровой форме — отражением общественной жизни с обильными отступлениями от основной нити повествования о герое и его судьбе; он должен был стать романом социальным и романом-исповедью, романом лирическим и сатирическим, "романтической поэмой" и романом-памфлетом, насыщенным темами живой современности и откликами еt непосредственного участника, который "захлебывается желчью"1. Стиль романа несколько позже (в 1828г.) был определен самим поэтом в посвящении П.А. Плетневу, напечатанном в первом издании IV и V глав "Евгения Онегина":

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть — рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

"Пестрые главы" нового романа, написанные "едва ли не вольнее строф Дон-Жуана"[2], были облечены в стихотворную форму. Пушкин в этой форме видел новое качество своего романа, отличие его от прозаического романа. Один из наиболее образованных теоретиков литературы того времени, лицейский профессор А.И. Галич, в "Опыте науки изящного" (1825) так определял особенность романа как эпического жанра: "Роман есть история героя, которая в его лице сосредоточивает всю занимательность". Пушкин отталкивался от подобного определения и в своём "романе в стихах" хотел создать в русской литературе новый тип романа. Автор был доволен своим созданием: "Это лучшее мое произведение", — писал он в январе 1824г. Л.С. Пушкину; "Все-таки он ["Онегин"] лучшее произведение мое", — повторил он в письме к А.А. Бестужеву 24 марта 1825г.

"Забалтываюсь до нельзя", — признавался он А. Дельвигу в ноябре 1823 г., незадолго перед этим окончив первую главу романа. "Болтовня", causerie, непринуждённый тон легкой беседы, перебегающей от одной темы к другой, небрежная манера речи, постоянные обращения к читателю своего, светского круга, "шуточное описание нравов" с кажущимся безразличием автора, какое впечатление производят на читателя серьезные темы и забавные шутки, — таков тон первой главы. Начиная со второй главы, этот тон "забалтывающегося" поэта меняется; в роман включаются темы огромной содержательности; образ героя стал уясняться читателю в безвыходности его положения на фоне закостеневшего дворянского быта, в условиях политического тупика 20-х годов. Элементы сатиры в новых главах проявляются в отношении автора к "дикому барству", в резкой критике "большого света" и его "предрассуждений", в критике общественных нравов и политической системы, ломавших и калечивших людей с большим запасом душевных сил. "Небрежный" тон совсем исчезает в последних главах, написанных после 14 декабря 1825 г. в условиях мрачной николаевской реакции. Гениальный художник поставил перед собой серьtзные проблемы об отношении личности к обществу, об общественных и индивидуальных конфликтах, неразрешимых в классовом обществе.

Пушкин, кончая роман, прощался с ним и с читателем трогательно-волнующими словами:

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости.

Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд...

Труд поэта был оценен и рядовыми читателями, и теми критиками и публицистами, которые выражали наиболее полно мнения передовых общественных групп. Белинский в своих статьях о Пушкине дал замечательную, исторически верную оценку романа. Герцен, Добролюбов и Чернышевский углубили точку зрения гениального основоположника русской реалистической критики.

"Евгений Онегин" признан одним из величайших произведений русской художественной литературы. Белинский, называя "Онегина" "в высшей степени оригинальным и национально-русским произведением", писал в своей восьмой пушкинской статье о значении романа: "Вместе с современным ему гениальным творением Грибоедова — "Горе от ума", стихотворный роман Пушкина положил прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературе... оба эти произведения были школою, из которой вышли и Лермонтов и Гоголь. Без "Онегина" был бы невозможен "Герой нашего времени", так же как без "Онегина" и "Горя от ума" Гоголь не почувствовал бы себя готовым на изображение русской действительности, исполненное такой глубины и истины". Роман Пушкина такими художественными обобщениями, как образы Онегина и Татьяны, положил начало русскому социальному роману. Онегиным Пушкин предсказал Печорина, Бельтова, Рудина и других "лишних людей", героев дворянской классической литературы, а Татьяной — тургеневских женщин. Белинский прежде всего видел в "Онегине" реалистический роман, в котором была художественно воспроизведена "картина русского общества. Взятого в одном из интереснейших моментов его развития3. С этой точки зрения "Евгении Онегин" есть поэма  историческая в полном смысле слова, хотя в числе её героев нет ни одного исторического лица. Историческое достоинство этой поэмы тем выше, что она была на Руси и первым и блистательным опытом в этом роде. В ней Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося общественного самосознания: заслуга безмерная!"

К этой оценке, данной Белинским роману Пушкина как реалистическому произведению, присоединим еще слова А.М. Горького об историческом значении "Евгения Онегина": "Онегин как тип только что слагался в 20-х годах, но поэт тотчас же усмотрел эту психику, изучил ее, понял и написал первый русский реалистический роман, — роман, который помимо неувядаемой его красоты имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг".

Назвав роман Пушкина "энциклопедией русской жизни", исторически верным отражением действительности, Белинский подчеркнул не только широту её охвата в "Онегине", но и поэзию этой действительности, превращение автором романа каждого ее явления в поэтический факт, явление искусства. Как истинный художник, Пушкин не нуждался в выборе поэтических предметов для своих произведений, но для него все предметы были равно исполнены поэзии. Его "Онегин", например, есть поэма современной действительной жизни не только со всею ее поэзиею, но и со всею ее прозою, несмотря на то, что она писана стихами. Тут и благодатная весна, и жаркое лето, и гнилая дождливая осень, и морозная зима; тут и столица, и деревня, и жизнь столичного денди, и жизнь мирных помещиков, ведущих между собою

...разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне;

тут и мечтательный поэт Ленский, и тривиальный забияка и сплетник Зарецкий; то перед вами прекрасное лицо любящей женщины, то сонная рожа трактирного слуги, отворяющего, с метлою в руке, дверь кофейной, — и все они, каждый по-своему, прекрасны и исполнены поэзии. Пушкину не нужно было ездить в Италию за картинами прекрасной природы: прекрасная природа была у него под рукою здесь, на Руси, на ее плоских и однообразных степях, под её вечно серым небом, в ее печальных деревнях и ее богатых и бедных городах. Что для прежних поэтов было низко, то для Пушкина было благородно; что для них была проза, то для него была поэзия..." Типические герои романа показаны Пушкиным как художественные образы, социально-обусловленные типическими обстоятельствами. <…>

По справедливому замечанию Б. Мейлаха (в его книге "А.С. Пушкин", 1949), "широкое и правдивое изображение мира лжи, лицемерия, пустоты, в котором находятся герои романа, и судьбы попадающих в сферу его влияния людей с неумолимой логикой подсказывало единственно возможный вывод: "Человек родился не на зло, а на добро, не на преступление, а на разумное законное наслаждение благами бытия, его стремления справедливы, инстинкты благородны. Зло скрывается не в человеке, но в обществе..." (Белинский). В этом заключается и гуманизм романа, и народность его.

"Евгений Онегин" будил сознание читателей благородством идей и глубоким художественным раскрытием противоречий действительности, направлял мысль к поискам путей освобождения от всякого рабства, — морального и политического".

Критическое отношение Пушкина к действительности соединялось у него с умением найти в ней элементы ценностные, положительные, идеальные, его "милый идеал". Татьяна связана с национально-русскими элементами жизни, с народной почвой, которая и раскрыла в ее духовном облике высокие моральные качества, её отношение к светской жизни как "ветоши маскарада", её тяготение к "бедному жилищу", к воспоминаниям о няне.

Д.Д. Благой удачно отметил по поводу выражения "ветошь маскарада": "Пушкин находит здесь слово, которое определит отношение всех последующих передовых русских писателей к паразитарным формам общественной жизни, основанным на насилии и эксплуатации. Недаром символическое название "Маскарад" придаст своей драме из жизни светского общества Лермонтов. С этого-то "маскарада" и будет срывать "все и всяческие маски" автор "Смерти Ивана Ильича" и "Воскресения" — Лев Толстой" ("Мировое значение Пушкина", 1949). Белинский указывал огромное влияние "Онегина" не только на современную и последующую русскую литературу, но и на нравы общества; роман Пушкина был, по словам критика-публициста, "актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него!.. Этот шаг был богатырским размахом, и после него стояние на одном месте сделалось уже невозможным... Пусть идет время и приводит с собою новые потребности, новые идеи, пусть растет русское общество и обгоняет "Онегина": как бы далеко оно ни ушло, но всегда будет оно любить эту поэму, всегда будет останавливать на ней исполненный любви и благодарности взор..."

"Евгений Онегин" — "самое задушевное произведение" поэта, отдавшего ему около десяти лет своей творческой жизни, — неисчерпаемый материал для познания мировоззрения художника, который, как удачно выразился Чехов, "правильно поставил вопросы" большой философской, моральной, политической, бытовой, интимно-личной значимости4. Это мировоззрение поэта было ярко окрашено освободительными идеями передовых слоев русского общества.

"Евгений Онегин" — роман, которым русская литература утвердила метод критического реализма в мировой литературе. Д.Д. Благой правильно напомнил, что "Евгений Онегин" был первым подлинно великим реалистическим созданием всей мировой литературы XIX в., так как предварял появление признанных образцов европейского классического реализма — романов Бальзака и Стендаля, которые были напечатаны почти 10 лет спустя, в начале 30-х годов, когда Пушкиным был завершен весь его "Евгений Онегин". Современная Пушкину критика неоднократно — и совершенно неосновательно — мерила "роман в стихах" Пушкина байроновским "Дон-Жуаном". Однако Пушкин, с самого начала признавая, что жанровым толчком к написанию "Онегина" послужил ему байроновский "Дон-Жуан" ("...пишу... роман в стихах... в роде Дон-Жуана..."), имел полное право отклонить сближение с ним этого своего произведения по существу. "Никто более меня не уважает Дон-Жуана (первые 5 песен, других не читал), но в нем ничего нет общего с Онегин", — писал Пушкин декабристу Александру Бестужеву 24 марта 1825 г., когда у него уже были готовы три с лишним главы "Онегина". "Те, кто говорит, что поэма Пушкина "Онегин" есть "Дон-Жуан" русских нравов, — замечал 26 лет спустя Герцен, — не понимают ни Байрона, ни Пушкина, ни Англии, ни России; они судят по внешности..." В высшей степени характерен в этом отношении рассказ известного чешского писателя середины XIX в. Густава Пфлегер-Моравскы, очень увлекавшегося в начале своей литературной деятельности Байроном, о том, как в нем зародился замысел его стихотворного романа "Пан Вышинский": "Однажды вечером я перечитывал Пушкина, именно его "Онегина". Вдруг у меня родилась мысль. Я понял, что мне нужно. Реальность, именно идеальная реальность, изображение предметов, событий, чувств и мыслей такими, каковы они есть, только в своего рода возвышенном одеянии: вот что я понял вдруг. Раньше я замышлял написать что-либо в жанре Чайльд-Гарольда. Теперь я выбросил из головы чешского Чайльда. В тот же вечер я безо всякого плана набросал две первые строфы "Вышинского". Реальность, изображение предметов, событий, чувств и мыслей такими, каковы они есть, притом изображение в высшей степени поэтическое, — вот то новое, небывалое, что нёс европейской литературе "Евгений Онегин" Пушкина..."

Переводы "Евгения Онегина" на иностранные языки обильны, они начали появляться вскоре после гибели Пушкина (с 1840г.); роман, например, в Венгрии за неполные 100 лет издавался двадцать два раза (против девяти изданий в Германии, шести — во Франции и трех в Англии)5. Роман Пушкина был оценен читателями и выдающимися критиками как первоклассное произведение гениального русского поэта: еще при жизни Пушкина, в 1827 г., профессор Эген де Герль в своей вступительной статье к антологии русских поэтов во французском переводе писал: "Недавно [Пушкин] издал первую песнь поэмы, озаглавленной "Онегин", которая возбуждает в читателях неодолимое желание видеть скорее окончание этого произведения". 3 марта 1837 г. Леве-Веймар в "Journal des Debats" писал, что Пушкин своим романом и "Борисом Годуновым" "создал тот русский язык, которым пишут и говорят теперь" (этот отзыв французского писателя был перепечатан 12 марта 1837 г. в одной немецкой газете). Адам Мицкевич в 1837 году называл "Евгения Онегина" "лучшим и своеобразнейшим и наиболее национальным из творений Пушкина". В 1838 г. известный немецкий критик Фарнгаген фон Энзе, читавший Пушкина в подлиннике, называл роман "Евгений Онегин" "вещью, ни с чем не сравнимою, читая которую, вы должны сказать, что здесь перед вами Пушкин и только Пушкин". Переводчик Пушкина на немецкий язык (в 1855 г.) Ф. Боденштедт ставил роман Пушкина "в ряд величайших поэтических творений всех времён и всех народов"6. Мы привели отзывы о "Евгении Онегине", относящиеся к ранним годам знакомства с Пушкиным зарубежных читателей. В настоящее время стало общепризнанным в передовых читательских кругах на Западе и на Востоке значение Пушкина, автора "Евгения Онегина" как гениального художника-реалиста, учителя правды и красоты в искусстве, творца художественного метода, которым русская литература завоевала ведущую роль в мировой литературе.
"Евгений Онегин" как явление искусства продолжает жить второе столетие, питая каждого читателя богатством и яркостью идей и эмоций, высоким мастерством пушкинской образно-поэтической формы. <…>

Хронология романа "Евгений Онегин"

В черновых бумагах Пушкина П. Анненковым был найден листок, на котором поэт в 1830 г. набросал план полного издания "Евгения Онегина".

ОНЕГИН

Часть первая. Предисловие.

I песнь. Хандра. Кишинев, Одесса.

II    "     Поэт. Одесса. 1824.

III   "     Барышня. Одесса. Мих[айловское]. 1824.

Часть вторая.
IV песнь. Деревня. Михайлов[ское]. 1825.

V   "        Именины. Мих[айловское]. 1825, 1826.

VI  "        Поединок. Мих[айловское]. 1826

Часть третья

VII песнь. Москва. Мих[айловское]. П.б. Мал[инники]. 1827, 1828.

VIII  "  Странствие. Моск[ва]. 1829. Павл[овское]7. Болд[ино].

IX   "         Большой свет. Болд[ино].

Примечание.

1823 года, 9 мая. Кишинев.

1830 года, 25 сентября. Болдино.
__________________________________________

7 лет, 4 месяца, 17 дней.

Этот набросок можно дополнить более точными указаниями из черновых тетрадей Пушкина.

Роман был задуман в Кишиневе 9 мая 1823 г., первые строфы первой главы были начаты ночью 28 мая 1823 г., работа продолжалась в Одессе и была закончена 22 октября 1823 г.

Вторая глава была начата на другой день, к 1 ноября были готовы 16 строф, под XVIIXVIII строфами пометка 3 ноября; ночью 8 декабря 1823 г. была окончена XXXIX строфа.

Третья глава начата ночью 8 февраля 1824 г.; окончена 2 октября 1824 г. (в селе Михайловском).

Четвертая глава носит пометы: при XXIII строфе — 31 декабря 1824 г. и 1 января 1825 г.; под ХLIII строфой — 2 января 1826 г.: под LI строфой — 6 января 1826 г.

Пятая глава начата 4 января 1826 г. и в том же году окончена и переписана 22 ноября.

Шестая глава писалась в Михайловском в 1826 г., окончена 10 августа 1826 г.

Седьмая глава написана в 1827-1828 гг.; начата в Москве 18 марта 1827 г.; весной (в Москве и Петербурге) Пушкин написал строфы, посвященные описанию Москвы; после долгого перерыва Пушкин возобновил работу в начале 1828 г.: между XII и XIII строфами помета 19 февраля [1828 г.]; окончена седьмая глава 4 ноября 1828 г. 19 декабря 1827 г. Пушкин написал посвящение Плетневу. К седьмой главе относится "Альбом Онегина" — помета 5 августа [1828 г.].

Восьмая глава — впоследствии исключенная и напечатанная под заглавием "Отрывки из путешествия Онегина" — начата 24 декабря 1829г., но еще раньше (не позже 1827 г.). Пушкин написал строфы, посвященные Одессе. К 30 октября было готово начало главы до строфы "Он видит Терек своенравный"; последняя строфа ("И берег Сороти отлогий") датирована 18 сентября 1830 г.

Девятая глава, потом занявшая место восьмой, задумана в 1829 г., кончена 25 сентября 1830 г. (в Болдине); летом (в июле — начале августа) 1831 г. поэт вставил в восьмую (печатную) главу несколько строф из путешествия Онегина, написал новые строфы (например, XIII), заменил старые (например, первые 4), переработал картину петербургского света (XXIVXXVI строфы) и 5 октября 1831 г. вставил "Письмо Онегина к Татьяне". 21 ноября 1830 г. написано предисловие к "Евгению Онегину", которое Пушкин хотел предпослать задуманному изданию восьмой и девятой глав вместе.

Десятая глава. Сохранилась запись Пушкина: "19 октября [1830 г.] сожж. X песнь". В дневнике П. Вяземского от 19 декабря 1830 г.: "Он [Пушкин] много написал в деревне; привел в порядок VIII и IX главу Онегина, ею и кончает; из X, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих — славная хроника!"

Возвращение к "Евгению Онегину". К осени 1833 г. относятся наброски, в которых Пушкин говорит о желании продолжать свой роман. 15 сентября 1835г. он написал две вступительных строфы к задуманному продолжению романа.

"Евгений Онегин" в печати

1825 г. Глава первая. Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина.

В типографии департамента народного образования. 1825 — 12°. XXII + 2 нен. + 60 стр. Цена 5 рубл. (Вышла 15 февраля.)

V стр. Посвящено брату Льву Сергеевичу Пушкину.

VII-VIII стр. Предисловие:

"Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.

Несколько песен, или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы.

Первая глава представляет нечто целое. Она заключает в себе описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона.

Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, "в коих чувство уныния поглотило все прочие". Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов".

Первоначальный текст был значительно полнее напечатанного Пушкиным. Начало приблизительно то же, но конец иной. После слов: "чувство уныния поглотило все прочие" — следует: "Звание издателя не позволяет нам ни хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными. Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и гг. журналистов на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Петроний, Вольтер и Байрон далеко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.

Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее немалую честь сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов государственного спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы насмешливого легкомыслия".

IX стр. Разговор книгопродавца с поэтом (стр. XI-XXII, текст).

1-49 стр. "Евгений Онегин".

51-59 стр. Примечания к "Евгению Онегину".

1826 г. Глава вторая (вышла в Москве около 20 октября).

1827 г. Глава третья (вышла в Петербурге 10-11 октября).

1828г. Главы четвертая и пятая. С посвящением Петру Александровичу Плетневу (вышли вместе в Петербурге 31 янв. — 1-2 февраля).

1828г. Глава шестая (вышла в Петербурге 22-23 марта).
1830 г. Глава седьмая (вышла в Петербурге 18-19 марта).

1832 г. Глава восьмая (вышла в Петербурге в январе).

С предисловием:

"Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифрой; но, во избежание соблазна, решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина, и пожертвовать одною из окончательных строф:

Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал  —
Хвала вам, девяти Каменам, и проч.

П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо через то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. — Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф".

1833г. Около 23 марта вышло из печати первое полное издание романа с "Примечаниями к Евгению Онегину" (примечания до этого печатались в отдельных изданиях глав только при первой и седьмой главах). Впервые были присоединены "Отрывки из путешествия Онегина".
 

Пушкин об "Евгении Оегине" [1].

4 ноября 1823 г. (Одесса) в письме к П. А.Вяземскому:
Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница! В роде Дон-Жуана. О печати и думать нечего: пишу спустя рукава...[2]

16 ноября 1823 г. в письме к А. А. Дельвигу:
Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь до нельзя... Бог знает, когда мы и прочитаем ее вместе...

1 декабря 1823г. в письме к А. И. Тургеневу:
Я на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы.

В январе 1824г. в письме к Л. С. Пушкину:
Может быть, я ему [Дельвигу] пришлю отрывки из "Онегина"; это лучшее мое произведение. Не верь Н. Раевскому, который бранит его, — он ожидал от меня Романтизма, нашел Сатиру и Цинизм и порядочно не расчухал.

8 февраля 1824 г. в (черновом) письме к А. А. Бестужеву:
Об моей поэме нечего и думать. — Она писана строфами едва ли не вольнее строф Дон-Жуана. Если когда-нибудь она будет напечатана, то верно не в П. Б.3 и не в Москве.

В начале апреля 1824 г. в письме к П. А. Вяземскому:
Сленин4 предлагает мне за "Онегина" сколько я хочу... Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина я... готов хоть в петлю.

В апреле — первой половине мая 1824 г. в письме к П. А. Вяземскому:
Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого Афеизма...

7 июня 1824 г. в письме к П. А. Вяземскому:
С женой отошлю тебе 1-ю песнь Онегина. — Авось с переменой министерства5 она и напечатается.

13 июня 1824 г. в письме к Л. С. Пушкину:
Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первой главой или песнью "Онегина". Авось пролезем. Ты требуешь от меня подробностей об "Онегине" — скучно, душа моя. В другой раз когда-нибудь...

29 июня 1824 г. в письме к А. А. Бестужеву:
"Онегин" мой растет. Да черт его напечатает. Я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове, — а вижу, что при старом по-старому.

14 июля 1824 г. в письме к А. И. Тургеневу:
Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего "Онегина", да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного "Онегина" в небесное царствие печати; на всякий случай попробую.

В сентябре — октябре 1824 г. в письме к П. А. Плетневу:
Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего "Онегина". Созови мой ареопаг: то есть Жуковского, Гнедича и Дельвига. От вас ожидаю суда и с покорностью приму его решение. Жалею, что нет Баратынского.

В первой половине октября 1824 г. в письме В. Ф. Вяземской:
Что касается моих соседей, то сперва я давал себе труд только не принимать их; они не надоедают мне; я пользуюсь среди них репутацией Онегина6, — итак, я пророк во отечестве своем... Я нахожусь в наилучшем, какое только можно себе представить, положении для того, чтобы окончить мой поэтический роман, но скука — холодная муза, и поэма моя совсем не подвигается; вот, однако, строфа, которою я вам обязан; покажите ее князю [Петру Вяземскому], скажите ему, чтобы он не судил о всем по этому образчику.

В первой половине ноября 1824г. в письмах к Л. С. Пушкину:
Что "Онегин"? Перемени стих: звонок раздался  —
поставь: швейцара мимо он стрелой[7]...  Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за Нехрист? он руской, из переруских руской.

В начале ноября 1824 г. в письмах к Л. С. Пушкину:
Что "Онегин"?.. Брат, вот тебе картинка для "Онегина" — найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно.

[На обороте листка начерчены карандашом: крепость, лодка на Неве, набережная и, опершись на нее, двое мужчин в широкополых шляпах. Над каждым предметом цифры, а внизу написано: "1. Хорош. 2. Должен быть опершися на гранит. 3. Лодка. 4. Крепость Петропавловская". Картинка была перерисована А. Нотбеком для гравюры Е. Гейтмана, которая и приложена к "Невскому Альманаху" на 1829 г. вместе с другими 5 картинками из "Онегина". Положение Онегина на картинке согласно стихам 2 и 3 XLVIII строфы главы I "Евгения Онегина":

С душою, полной сожалений
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений.

В половине ноября 1824 г. в письме к Л. С. Пушкину:
Печатай, печатай "Онегина" и с "Разговором"... Будет ли картинка у "Онегина"?

[П. Вяземский Пушкину 6 ноября 1824 г.:
...Твое любовное письмо Тани: Я к вам пишу — чего же боле? — прелесть и мастерство. Не нахожу только истины в следующих стихах:

Но, говорят, вы нелюдим,
В глуши, в деревне всё вам скучно,
А мы ничем здесь не блестим!

Нелюдиму-то и должно быть нескучно, что они в глуши и ничем не блестят. Тут противумыслие! — Сделай милость, пришли скорее своих Цыган и дай мне их напечатать особенно! Давай мне всё печатать... Вообще в Москве печатать лучше, вернее, дешевле. Петербургская литература так огадилась, так исшельмовалась, что стыдно иметь с нею дело. Журналисты друг на друга доносят, хлопочут только о грошах... И тебе не худо хлопотать о грошах, или денежках на черный день; но это дело другое! Собери все свои элегии и пришли мне их; можно их отдельно напечатать. Потом три поэмы. Там отрывки из Онегина; а уж под конец полное собрание. Вот тебе и славная оброчная деревня! А меня наряди своим Бурмистром. Тебе времени теперь много: есть досуг собрать, переписать. Да и я без дела и без охоты делать. А твое занятие будет для меня: дела не делай, а от дела не бегай. Сделай милость для меня и для себя, займись моим предложением.]

 29 ноября 1824 г. в письме к П. А. Вяземскому:

Брат увез Онегина в П.Б. и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя; но в нынешние обстоятельства всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия. — Дивлюсь, как Письмо Тани очутилось у тебя. NВ. Истолкуй это мне. Отвечаю на твою критику. Нелюдим8 не есть мизантроп, т. е. ненавидящий людей, а убегающий от людей. Онегин — нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне ему скучно, и что блеск один может привлечь его. Если, впрочем, смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме. Письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюбленной!

В начале декабря 1824г. в письме к Д. М. Княжевичу:
...Вот уже четыре месяца, как нахожусь я в глухой деревне, — скучно, да нечего делать. Здесь нет ни моря, ни голубого неба полудня, ни Итальянской оперы, ни вас, друзья мои. Но зато нет ни саранчи, ни милордов Уор9. Уединение мое совершенно, праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко (совершенный Онегин); целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны: вы, кажется, раз её видели; она — единственная моя подруга, и с нею (одною) только мне не скучно...

В. А. Жуковский Пушкину в середине ноября 1824г.:
...Читал О н е г и н а и разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе Первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостью Гения соединишь и высокость цели. Милый брат по Аполлону! это тебе возможно! А с этим будешь недоступен и для всего, что будет шуметь вокруг тебя в жизни.

4 декабря 1824 г. Л. С. и О. С. Пушкиным:
Что Козлов слепой? ты читал ему Онегина?

 В декабре 1824 г. в письме к Л. С. Пушкину:
Христом богом прошу скорее вытащить "Онегина" из-под цензуры... Деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи — режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради бога, денег!

Хлопоты по изданию первой главы "Евгения Онегина" взял на себя П. А. Плетнев. Так, он писал:

22 января 1825 г.:
"Как быть, милый Пушкин! Твоё письмо пришло поздно. Первый лист "Онегина" весь уже отпечатан, числом 2400 экзем. Следственно поправок сделать нельзя. Не оставить ли их до второго издания? В этом скоро будет настоять нужда... Все жаждут. "Онегин" твой будет карманным зеркалом петербургской молодёжи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и скачешь, то я не умею вообразить, что выйдет после... Если хочешь денег, то распоряжайся скорее. Когда выйдет "Онегин", я надеюсь скопить для будущих изданий значительную сумму, не отнимая у твоих прихотей необходимого.

7 февраля 1825 г.:
Ты из прежнего письма моего знаешь, что поправок сделать в "Онегине" и "Разговоре" нельзя (если не захочешь бросить понапрасну 2400 листов веленевой бумаги и оттянуть выход книги ещё на месяц по проклятой медленности наших типографий). Теперь еще требуешь поправки, когда уже всё напечатано. Сделай милость, оставь до второго издания.

Предвижу ваше возражение:
Но тут не вижу я стыда...

И в самом деле: твоя щекотливость почти не у места. Что знаешь ты, да кто другой, того мы не поймем. Всякий подумает, будто нельзя и поэм писать как только о себе самом10.

3 марта 1825 г.:
Нынешнее письмо будет рапортом, душа моя, об Онегине... Напечатано 2400 экз. Условие заключал я со Олениным, чтобы он сам продавал и от себя отдавал, кому хочет, на комиссию, а я, кроме него, ни с кем счетов иметь не буду. За это он берет по 10 проц., т. е. нам платит за книжку 4 р. 50 к., продавая сам по 5 руб. За все экземпляры, которых у него не будет в лавке, он платит деньги сполна к каждому 1 числу месяца для отсылки к тебе, или как ты мне скажешь. 1 марта, т. е. через две недели по поступлении "Онегина" в печать, я уже не нашел у него в лавке 700 экз., следовательно, он продал, за вычетом процентов своих, на 3150 р. Из этой суммы я отдал: 1) за бумагу (белую и обертошную) 397 р., 2) за набор и печатание 220 р., 3) за переплет 123 р., за пересылку экземпляров тебе, Дельвигу, отцу и дяде (твоим) 5 р. Итого 745 руб.

25 января 1825 г. в письме к К. Ф. Рылееву:
Бестужев пишет мне много об "Онегине". Скажи ему, что он не прав. Ужели хочет он изгнать всё легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии? Следственно должно будет уничтожить и "Orlando furioso" 11, и "Гудибраза"12, и "Pucelle" 13 и "Вернера" 14 и "Рейнеке-Фуко"15  и лучшую часть "Душеньки", и сказки Лафонтена16, и басни Крылова, и проч. и проч. Это немного строго. Картина светской жизни также входит в область поэзии. Но довольно об "Онегине".

К. Ф. Рылеев Пушкину 12 февраля 1825:
...Разделяю твое мнение, что картины светской жизни входят в область поэзии. Да если б и не входили, ты с своим чертовским дарованием втолкнул бы их насильно туда. Когда Бестужев писал к тебе последнее письмо, я еще не читал вполне первой песни Онегина. Теперь я слышал всю: она прекрасна; ты схватил все, что только подобный предмет представляет...

25 января 1825 г. в письме к П. А. Вяземскому:
О н е г и н  печатается, брат и Плетнев смотрят за изданием; не ожидал я, чтобы он протёрся сквозь цензуру. Честь и слава Шишкову!..

19 февраля 1825 г. в письме к П.А. Вяземскому: 
О н е г и н  напечатан; думаю, уже выступил в свет...
 
23 февраля 1825 г. в письме к Н. И. Гнедичу:
Кажется, вам обязан Онегин покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова17. Вижу, что дружба наша не изменилась, и это меня утешает.

В конце февраля 1825 г. в письме к Л. С. Пушкину:
Читал объявление об "Онегине" в "Пчеле"18; жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас же к изданию другому, или условься с каким-нибудь книгопродавцем. — Отпиши о впечатлении, им произведенном. Покамест я почтенному Фаддею Бенедиктовичу [Булгарину] послал два отрывка из "Онегина", которых нет ни у Дельвига, ни у Бестужева: не было и не будет... а кто виноват? Все друзья, все треклятые друзья.

А. А. Дельвиг Пушкину 20 марта 1825 г.:
... "Онегин" твой у меня, читаю его и перечитываю и горю нетерпением читать продолжение его, которое, должно быть, судя по первой главе, любопытнее и любопытнее...

24 марта 1825 г. в письме к А. Бестужеву:
Твоё письмо очень умно, но все-таки ты не прав; все-таки ты смотришь на "Онегина" не с той точки; все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с "Дон-Жуаном". Никто более меня не уважает "Дон-Жуана" (первые 5 песен, других не читал), но в нем ничего нет общего с "Онегиным". Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помина нет в "Евгении Онегине". У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. — Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен. Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!.. Ты увидишь, что если уж и сравнивать "Онегина" с "Дон-Жуаном", то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse) — Татьяна или Юлия? 1-я песнь — просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается). Сим заключаю полемику нашу...

К. Ф. Рылеев Пушкину 25 марта:
Что Дельвиг? По слухам он должен быть у тебя... С нетерпением жду его, чтоб выслушать его мнение об остальных песнях твоего "Онегина".

В начале апреля 1825 г. в письме к Л. С. Пушкину:
А Хмельницкой19 моя старинная любовница — я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в 1-ю песнь Онегина (да кой черт! говорят, он сердится, если об нем упоминают как о драматическом писателе).

 Середина апреля 1825 г, в письме к П. А. Вяземскому:
Я переписываю для тебя "Онегина". Желаю, чтоб он помог тебе улыбнуться. В первый раз улыбка читателя me sourit; извини эту плоскость: в крови!..20 А между тем будь мне благодарен: отроду ни для кого ничего не переписывал, даже для Голицыной21.

22 апреля 1825 г. в письме к Л. С. Пушкину:
Толстой22 явится у меня во всём блеске в 4-й песне "Онегина", если его пасквиль этого стоит, и посему попроси его эпиграмму23 и пр. от Вяземского (непременно). Ты, голубчик, не находишь толку в моей луне 24 — что же делать? а напечатай уже так.

 В конце апреля 1825 г. в письме к П. А. Вяземскому:
Дельвиг у меня. Чрез него посылаю тебе 2 главу "Онегина" (тебе единственно и только для тебя переписанного). За разговор с няней, без письма, брат получил 600 руб. Ты видишь, что это деньги, следственно должно держать их под ключом.

В конце мая 1825 г. в письме к А. А. Бестужеву:
Все, что ты говоришь25 о нашем воспитании, о чужестранных и междоусобных (прелесть!) подражаниях — прекрасно выражено и с красноречием сердечным; вообще мысли в тебе кипят. Об Онегине ты не высказал всего, что имел на сердце: чувствую, почему, и благодарю; но зачем же ясно не обнаружить своего мнения? Покамест мы будем руководствоваться личными нашими отношениями, критики у нас не будет, а ты достоин ее создать.

П. А. Катенин Пушкину 9 мая 1825 г.:
...на прошедшей почте князь Николай Сергеевич Голицын прислал мне из Москвы в подарок твоего "Онегина". Весьма нечаянно нашел я в нем мое имя26, и это доказательство, что ты меня помнишь и хорошо ко мне расположен, заставило меня почти устыдиться, что я по сие время не попекся тебя проведать... С отменным удовольствием проглотил г-на Евгения (как по отчеству?) Онегина. Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Мильонной. Хотелось бы мне потребовать от тебя в самом деле исполнения обещания шуточного: написать поэму, песен в двадцать пять; да не знаю, каково теперь твоё расположение; любимые занятия наши иногда становятся противными. Впрочем, кажется, в словесности тебе неудовольствий нет, и твой путь на Парнас устлан цветами...

В начале июня 1825 г. в письме к А. А. Дельвигу:
...Что мой "Онегин"? Продается ли? Кстати скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на комиссии мои... Что делает Жуковский? Передай мне его мнение о 2-й главе "Онегина"...

К. Ф. Рылеев Пушкину 12 мая 1825 г.:
...Слышал от Дельвига и о следующих песнях "Онегина", но по изустным рассказам судить не могу... Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование. Прощай, чудотворец...

И. И. Рылеев Пушкину 31 мая 1825 г.:
...J’ai lu le 2-m chant dе "Евгений Онегин"; c’est un charme!..
(Я прочел 2-ю песнь Евгения Онегина; прелесть!)

П. А. Вяземский Пушкину 7 июня 1825 г.:
...Я получил вторую часть "Онегина" и еще кое-какие безделки. "Онегиным" я очень доволен, т. е. многим в нем; но в этой главе менее блеска, чем в первой, и потому не желал бы видеть ее напечатанною особняком, а разве с двумя, тремя, или по крайней мере еще одною главою. В целом или в связи со следующим она сохранит в целости свое достоинство, но боюсь, чтобы она не выдержала сравнения с первою, в глазах света, который не только равного, но лучшего требует...

В июне 1825 г. в письме к П. А. Вяземскому:
Думаю, что ты уже получил ответ мой на предложения Телеграфа27. Если ему нужны стихи мои, то пошли ему, что тебе попадётся (кроме  О н е г и н а...)

Плетнев 5 августа 1825 г. продолжал свой отчет по продаже первой главы "Евгения Онегина": "Вновь же "Онегина" продано (кроме тех, о которых я уже тебя уведомлял, т. е. к 1-му марта 700 экз., да к 28 марта 245 экз.) 161 экз., т. е. на 724 руб. 50 к. ... Я повторяю: напечатано 2 400 экз.; за деньги из них прод.: 1106 экз., а без денег вышло для разных лиц 44 экз. Следовательно, продать осталось еще 1250 экз. И их-то я решился для скорейшей продажи уступать книгопродавцам по 20 процентов, т. е. чтобы тебе с них за экземпляр брать по 4 руб., а не по 4 р. 50 к., как было прежде. Доволен ли ты моими распоряжениями?"... В письме 29 августа: "Об "Онегине" заговаривал было я с книгопродавцами, чтобы они взяли остальные экземпляры с уступкой им за все издание 1000 руб. Никак не соглашаются. Они думают, что эта книга уже остановилась, а забывают, как ее расхватят, когда ты напечатаешь ещё песнь или две. Мы им тогда посмеемся дуракам. Признаюсь, я рад этому. Полно их тешить нам своими деньгами. Милый, прими совет мой!"...

Около 12 сентября 1825 г. в письме к П. А. Катенину:
4 песни "Онегина" у меня готовы и еще множество отрывков; но мне не до них. Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву — я сам ее люблю...
Плетнёв снова просит Пушкина об издании следующих глав "Евгения Онегина" — в письме 21 января 1826 г.: "Умоляю тебя, напечатай одну или две вдруг главы "Онегина". Отбоя нет: все жадничают его. Хуже будет, как простынет жар. Уж я и то боюсь: стращают меня, что в городе есть списки 2-й главы". В письме 6 февраля: "Сделай милость, выпусти "Онегина". Ужели не допрошусь я?"

3 марта 1826 г. в письме к П. А. Плетнев:
...Пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское... А ты хорош! пишешь мне: переписывай, да нанимай писцов опоческих28, да издавай "Онегина". Мне не до "Онегина". Черт возьми "Онегина"! Я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите!

П. А. Катенин Пушкину 14 марта 1826:
...Наконец достал я и прочел вторую песнь "Онегина" и вообще весьма доволен ею; деревенский быт в ней так же хорошо выведен как городской — в первой. Ленский нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие еще не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем его уже теперь исправить нельзя, а остается тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях. Буде ты не напечатаешь второй до выхода альманаха, ее подари; а буде издашь прежде, просим продолжения: вещь премилая...

П. А. Катенин Пушкину 11 мая 1826 г.:
...Что делает мой приятель Онегин? Послал бы я ему поклон с почтением, но он на все это плевать хотел: жаль, а впрочем малой не дурак...

27 мая 1826 г. в письме к П. А. Вяземскому:
...Мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне  "Онегина" я изобразил свою жизнь...

1 декабря 1826 г. в письме к П. А. Вяземскому:
В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет. Во Пскове, вместо того чтобы писать VII главу Онегина, я проигрываю в штос четвертую: не забавно.

Плетнев от 18 января 1827 г. сообщил Пушкину:
"Из поступивших в действительную продажу 2356 экз. 1-й главы  "Е. Онегина" остается в лавке Оленина только 750 экз., т. е. на 3000 руб., а прочие 1606 экз. уже проданы и за них получены деньги сполна 6977 руб.

В конце января 1827 г. в письме к В. И. Туманскому: ...Пришли в Одессу мой отрывок29.

31 июля 1827 г. в письме к А. А. Дельвигу:
Теперь у тебя отрывок из "Онегина".

В августе 1827 г. в письме к М. П. Погодину:
Что наш "Вестник"? Посылаю вам лоскуток "Онегина" ему на шапку [30].
Плетнев сообщил Пушкину в Москву 27 августа 1827 г. о полученных им на имя Пушкина отношениях Бенкендорфа. В первом находилось: "Представленные вами новые стихотворения ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение: 1) "Ангел" к напечатанию дозволяется; 2) Стансы, а равно 3) и третия глава "Евгения Онегина" тоже"... Далее Плетнев писал: "Я уже приступил к печатанию "Онегина". Напиши, почем его публиковать? Следующую главу вышли мне без малейшего замедления... Хоть раз потешим публику оправданием своих предуведомлений. Этим заохотим покупщиков".

22 сентября Плетнев писал Пушкину снова: "Ничто так легко не дает денег, как "Онегин", выходивший по частям, но регулярно через 2 или 3 месяца. Это уже доказано а posteriori. Он, по милости божией, весь написан. Только перебелить, да пустить. А тут-то у тебя и хандра. Ты отвечаешь публике в припадке каприза: вот вам "Цыганы"; покупайте их! А публика, назло тебе, не хочет их покупать и ждет "Онегина" да "Онегина". Теперь посмотрим, кто из вас кого переспорит. Деньги-то ведь у публики: так пристойнее, кажется, чтобы ты ей покорился, по крайней мере, до тех пор пока не набьешь своих карманов. Короче тебе скажу: твоих Цыганов ни один книгопродавец не берется купить: всякий отвечает, что у него их — дескать, еще целая полка старых. Нуждаются только во 2-й гл. "Онегина", которая засела в Москве, а здесь ее все спрашивали. Итак, по получении сего письма, тотчас напиши в Москву, чтобы оттуда выслали все остальные экземпляры "Онегина" 2-й главы в Петербург на имя Сленина... В последний раз умаливаю тебя переписать 4-ю главу "Онегина", а буде разохотишься, и 5-ю, чтобы не с тоненькою тетрадкою идти к цензору... По всему видно, что для разных творений твоих бесприютных и сирых один предназначен судьбою кормилец: "Евгений Онегин". Очувствуйся: твое воображение никогда еще не создавало, да и не создаст, кажется, творения, которое бы такими простыми средствами двигало такую огромную [массу?] денег, как этот бесцен[ный] [клад?] [золо]тое дно "Онегин". Он ... не должен выводить [из терп]ения публики своею ветреностью".

В июне 1827 г. в письме к С. А. Соболевский:
Напиши мне слово путное, где  "Онег.". II часть? Здесь ее требуют. Остановилась даже продажа и других глав. А кто виноват? Ты...

В ноябре 1827 г. в письме к С. А. Соболевскому:
Если бы ты просто написал мне, приехав в Москву, что ты не можешь прислать мне 2-ю главу31, то я без хлопот ее бы перепечатал; но ты все обещал, обещал — и, благодаря тебе, во всех книжных лавках продажа 1-й и 3-й глав остановилась.

В конце 1827 г. в письме к М. П. Погодину:
Отрывок из "Онегина" и "Стансы" пропущенные — на днях пришлю в Москву...[32].

 Пушкин к Е. М. Хитрово:
В начале февраля (6-го?) 1828 г. Петербург:

Беру на себя смелость послать Вам только что вышедшие 4 и 5 главы  "Онегина". От всего сердца желал бы, чтоб они вызвали у Вас улыбку.

Пушкин к Е.М. Хитрово:
10(?) февраля 1828. Петербург:
Я в восторге от того, что Вы покровительствуете моему другу "Онегину". Ваше критическое замечание одинаково справедливо и тонко, как и все, что Вы говорите33; я поспешил бы прийти, чтоб услышать и другие, если бы ещё немного не хромал и не боялся лестниц.

Пушкин к П.А. Осиповой:
Начало марта 1828. Петербург:
Беру смелость послать Вам 3 последних песни "Онегина"34, желал бы, чтобы они заслужили Ваше одобрение. Прилагаю к ним ещё один экземпляр для m-lle Euphrosine [35].

В редакцию "Литературной газеты".
Конец 1829 г. Петербург:
Отрывок из "Евг. Онег." Глава VIII. Пришлите мне назад листик этот36.

Пушкин к Е.М. Хитрово.
Конец января 1832 г. Петербург:
Я очень рад, что "Онегин" Вам понравился: я дорожу Вашим мнением37.

Е. Баратынский Пушкину. В конце февраля — начале марта 1828 г.:
...Вышли у нас ещё две песни "Онегина". Каждый о них толкует по-своему: одни хвалят, другие бранят и все читают. Я очень люблю обширный план твоего "Онегина"; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут необыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностью вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех её изменениях проходит перед их глазами, mais que le diable les emporte et que Dieu les benisse! Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нём почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза...]

П. А. Катенин Пушкину 27 марта 1828 г.:
...Я читал недавно третью часть "Онегина" и "Графа Нулина": оба прелестны, хотя, без сомнения, "Онегин" выше достоинством.

В конце марта 1828 г. в письме к С. А. Соболевскому:
Кто этот Атенеический Мудрец, который так хорошо разобрал IV и V главу38 — Зубарев39 или Иван Савельич40?

В апреле 1828 г. (получено 5 числа) в письме к И. Е. Великопольскому:

Любезный Иван Ермолаевич, Булгарин показал мне очень милые ваши стансы41 ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не мог согласиться:

Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе —

и ваше примечание — конечно, личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Прочие очень милы. Мне кажется, что вы немножко недовольны. Правда ли? По крайней мере, отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. Неужели вы захотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю гл. "Онегина"? NB. Я не проигрывал 2-й главы, а её экземплярами заплатил свой долг...

П. А. Вяземский Пушкину 26 июня 1828 г. из с. Мещерского Саратовской губернии:
В нашем соседстве есть Бекетов... (у него) есть сестра — все главы "Онегина" знает наизусть... Я у Павлуши (сына) нашел в тетради: критика на "Евгения Онегина", и по началу можно надеяться, что он нашим критикам не уступит. Вот она: И какой тут смысл: заветный вензель О да Е. В другом же месте он просто приводит стих: какие глупые места.

26 ноября 1828 г. в письме к А. А. Дельвигу из Малинников [42].
Здесь думают, что я приехал набирать строфы в "Онегина"... а я езжу на пароме [43].

В начале мая 1830 г. в письме к П. А. Плетневу.
Скажи: имел ли влияние на расход "Онегина" отзыв "Северной Пчелы"?

9 декабря 1830 г. в письме к П. А. Плетневу из Москвы, по возвращении из Болдина:
Вот что я привез сюда: две последние главы "Онегина", восьмую и девятую44, совсем готовые к печати...

ГЛАВА ПЕРВАЯ
"И жить торопится, и чувствовать спешит".

Эпиграф взят из стихотворения П.А. Вяземского "Первый снег" (1819). В издании первой главы 1825 г. эпиграф отсутствовал. Пушкин заимствовал его из двустишия, в котором Вяземский дал обобщенную характеристику молодости, ее жажды жизни:

По жизни так скользит горячность молодая:
И жить торопится и чувствовать спешит!

Таким образом, в свете этих стихов становится очевидным, что эпиграф относится не к индивидуальному портрету Онегина, а характеризует настроение, типичное вообще для молодых людей того времени. В IX строфе, не включенной в окончательный текст романа, автор подчеркивал это:

Мы алчем жизнь узнать заране,
И узнаем ее в романе.
[Лета] придут, а между тем
Не насладились мы ничем.
Прелестный опыт упреждая,
Мы только счастию вредим.
Незнанье скроется, а с ним
Уйдёт горячность молодая.

Читатели, знавшие стихотворение Вяземского, дополняли стих эпиграфа печальным раздумьем автора "Первого снега", совпадавшим с собственным взглядом Пушкина на скоротечность ярких чувств:

Напрасно прихотям вверяется различным;
Вновь увлекаема желаньем безграничным,
Пристанища себе она нигде не зрит.
Счастливые лета! Пора тоски сердечной!
Но что я говорю? Единый беглый день,
Как сон обманчивый, как привиденья тень,
Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!
И самая любовь, нам изменив, как ты,
Приводит к опыту безжалостным уроком
И, чувства истощив, на сердце одиноком
Нам оставляет след угаснувшей мечты.
Но в памяти души живут души утраты...

Незнакомому с "Первым снегом" эпиграф указывал только одну сторону в жизни Онегина; тот, кто помнил стихотворение Вяземского, связывал конец его с последующими строфами первой же главы, говорившими об остывших чувствах Евгения, у которого "уж нет очарований"...

I

"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог;
Его пример другим наука:
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!"

Евгений Онегин ироническим применением к дяде стиха из басни Крылова "Осел и мужик" (1819): "Осел был самых честных правил", – вскрыл свое прямое и трезвое отношение к нему. Пушкин в размышлениях "молодого повесы" о тяжелой необходимости "денег ради" быть готовым "на вздохи, скуку и обман" (LII строфа) раскрыл подлинный смысл родственных связей, прикрытых лицемерием, показал, во что обратился принцип родства в той реальной действительности, где, по выражению Белинского, "внутренне, по убеждению, никто... не признает его, но по привычке, по бессознательности и по лицемерству все его признают".

Содержание этой строфы (а также XX в IV главе) вызвало нарекания на Пушкина, которого признали "безнравственным" за то, что он "охарактеризовал (по словам Белинского) родство этого рода в том виде, как оно существует у многих, как оно есть в самом деле, следовательно, справедливо и истинно..." Героя романа с первых же строк также признали "безнравственным". "Мы помним, — писал Белинский в 1844 г., — как горячо многие читатели изъявляли свое негодование на то, что Онегин радуется болезни своего дяди и ужасается необходимости корчить из себя опечаленного родственника, —

Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!

Многие и теперь этим крайне недовольны".

Признавая, что Пушкин, давший правдивую картину жизни, "поступил нравственно, первый сказал истину", теперь уже "не новую и не очень глубокую", Белинский берет под защиту Онегина. Он считает мотивы поведения Евгения и его размышления не заслуживающими обычного в стане ханжей и блюстителей домостроевского быта взгляда на него как на "холодного, сухого и эгоиста по натуре". Напомним эту оценку великого критика, она сразу дает правильную основу для понимания пушкинского "молодого повесы" как человека "вообще не из числа обыкновенных, дюжинных людей":

"Обратимся к Онегину. Его дядя был ему чужд во всех отношениях. И что может быть общего между Онегиным, который уже  — равно зевал
Средь модных и старинных зал,

и между почтенным помещиком, который в глуши своей деревни

Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.

Скажут: он его благодетель. Какой же благодетель, если Онегин был законным наследником его имения? Тут благодетель — не дядя, а закон, право наследства. Каково же положение человека, который обязан играть роль огорченного, состраждущего и нежного родственника при смертном одре совершенно чужого и постороннего ему человека? Скажут: кто обязывал его играть такую низкую роль? Как кто? Чувство деликатности, человечности. Если, почему бы то ни было, вам нельзя не принимать к себе человека, которого знакомство для вас и тяжело, и скучно, разве вы не обязаны быть с ним вежливы и даже любезны, хотя внутренне вы и посылаете его к черту? Что в словах Онегина проглядывает какая-то насмешливая легкость, — в этом виден только ум и естественность, потому что отсутствие натянутой тяжёлой торжественности в выражении обыкновенных житейских отношений есть признак ума. У светских людей это даже не всегда ум, а чаще — манера, и нельзя не согласиться, что это преумная манера" [1].

Не представляется правильным ничем не мотивированное несогласие Ю.Лотмана с оценкой первой строчки: перекличка с басней Крылова достаточно очевидна. Избыточным кажется толкование Лотманом выражения черт возьмет: здесь нет никакого щегольского оттенка, ведь и современник Онегина – Чичиков тоже сулит, например, Коробочке черта. С другой стороны, справедливо видеть в первой строфе перекличку с романом "Мельмот-скиталец" Ч.Р.Метьюрина, где герой тоже отправляется к умирающему дяде. – А. Аникин.

II

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.

См. еще в строфе XXXVII:

И хоть он был повеса пылкой...

В этом определении нет ничего снижающего образ Онегина, никакой иронии автора над своим "добрым приятелем". Так Пушкин называл и самого себя:

А я, повеса вечно праздный... ("Юрьеву", 1818)

Досель я был
...друг демона, повеса...
 ("Гавриилиада", 1821)

И в то же время он называл себя "другом человечества" ("Деревня", 1819), т. е. применял к себе выражение из русского гражданского словаря ещё XVIII в.2, в известном смысле однозначное знаменитому титулу ami de I’humanitе, — который Национальное собрание в революционной буржуазной Франции присуждало идейным врагам феодально-абсолютистского порядка. Кружок передовой дворянской молодежи "Зеленая лампа", филиал "Союза благоденствия", также состоял из  п о в е с, по выражению поэта:

...Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где верю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены...
Где глупостью единой все равны. ("Послание к кн. Горчакову", 1819)

Онегин назван "молодым повесой" уже после того, как с ним "подружился" автор романа, когда он "отстал от суеты", когда "ему наскучил свет", когда обоих их "томила жизнь", когда "в обоих сердца жар погас".

Эпитетом сумрачный наделён повеса Онегин в "Путешествии" — штрих, подчеркивающий сложность и своеобразие героя романа, который соединял кипенье молодых сил с охлажденьем к жизни и пресыщенностью.

Летя в пыли на почтовых.
 
См. ещё в LII строфе:

Стремглав по почте поскакал.

Передвижение на казенных лошадях по почтовому тракту было подвержено всем случайностям; см. в "Станционном смотрителе": "Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут..."
Ударение в слове на почтовых (см. еще IV строфу VII главы) объясняется исследователем языка Пушкина как отзвук северно-великорусского произношения. Псковская губерния, где иногда проживал поэт, давала ему народный языковый материал, и эти "северные звуки" ласкали его "привычный слух" (см. пропущенные строфы III главы), но эти диалектологические отклонения от общепринятого в то время литературного языка вообще в романе редки [3].

Наследник всех своих родных.

Отец Онегина "долгами жил" и вел расточительную жизнь, полную праздных развлечений ("давал три бала ежегодно"), разоряясь, оплачивал долги "продажей лесов" (вариант к VII строфе) иль "земли отдавал в залог"; к Онегину в гувернеры был приставлен "француз убогий", в то время как, по свидетельству Карамзина, в начале XIX века "французские гувернеры в знатных домах наших выходили уже из моды", — их заменяли женевцы4; Евгений ездил на балы "в ямской карете" (т. е. в наемной), следовательно, не имел собственного выезда; после смерти отца он "наследство предоставил" жадным заимодавцам, "большой потери в том не видя". И тем не менее герой романа оставался "знатным расточителем"5; "забав и роскоши дитя" (XXXVI строфа) — он не думал о конце, о материальном крахе.

Онегин принадлежал к дворянскому роду, которому еще не угрожало разорение. "Наследник всех своих родных", он по законам того времени имел юридические права на собственность, движимую и недвижимую (полностью или в известной доле), всех тех, кому по боковой линии приходился родней; а их, вероятно, было немало, и потому "в цвете лучших лет" он располагал возможностью вести образ жизни, требовавший больших денежных средств.

Дядя-старик, одинокий и "скупой богач" (вариант ко II строфе II главы), оставил Евгению значительное наследство —  земли, воды, леса, заводы (LII строфа). На это наследство Евгений, очевидно, рассчитывал, когда, "тяжбы ненавидя", отказался от отцовского имущества, на котором долгов было больше, чем стоило оно само; благодаря наследству дяди, он мог в течение нескольких лет путешествовать и затем вновь появиться в петербургском большом свете, преследуя Татьяну "везде — на вечере, на бале, в театре, у художниц мод".

Видеть в социальном положении пушкинского героя совпадение с образами ущербного барства, с коллежским регистратором из "Родословной моего героя"[6] — значит стирать различие между отношением Пушкина к судьбам дворянства в 20-х и 30-х годах, не замечать разницы между представителями различных общественных классов. Беспоместный, дворянин лишь по паспорту Езерский и "сельский житель, заводов, вод, лесов, земель хозяин полный" Онегин; бедный, живший жалованием чиновник и неслужащий барин, вращающийся в высшем свете, — они так же классово не похожи друг на друга, как Евгений из "Петербургской повести" ("Медный всадник") не похож на Евгения из "романа в стихах".

В 30-х годах Пушкин в чеканной формуле совершенно точно отразил историческую судьбу большинства семейств русского родовитого барства: "Дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру" ("Роман в письмах", 1829) [7].

Эта формула в те же годы наполнилась образным, поэтическим материалом (см. "Дубровский", "Капитанская дочка", "Роман в письмах" и др.). Но если сравнить с Онегиным гвардейского офицера Владимира Дубровского, то, несмотря на внешнее сходство в их образе жизни и на хронологическую близость их друг к другу, классовое бытие, социальное самочувствие того и другого выступают в резком различии: Владимир "позволял себе роскошные прихоти; играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и предвидя, что ему рано или поздно придется взять богатую невесту, мечту бедной молодости". "Итак, все кончено, — сказал он [Владимир] сам себе: — еще утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился..."; Евгений, "довольный жребием своим", отцовское наследство предоставил заимодавцам, оставаясь и завидным женихом, и состоятельным помещиком.

В те годы, когда Пушкин начал писать роман из барской жизни, Онегин не был ни нуждающимся сыном, ни внуком нищим; он был членом господствовавшего класса, дворянином-землевладельцем и душевладельцем.

Вопрос о наследстве был весьма сложно представлен в законах Российской империи, это была прописанная процедура, и Онегин не мог решить все одним словом, требовалось соблюдение формальностей и главное – сроков. Как самое малое, решение о наследстве принималось после истечения полугодичного срока. Подробнее см. в Приложении. – А.Аникин.

Друзья Людмилы и Руслана!

В 1820 г. была напечатана поэма "Руслан и Людмила". Друзья и почитатели Пушкина с того же года стали называть поэта "певцом Руслана" ("Поэты" Кюхельбекера, 1820), "чувствительным певцом любви и доброго Руслана" ("К Пушкину и Дельвигу" Кюхельбекера)[8]; с той же поэмой связывалась память о поэте и позже: Языков в стих. "Тригорское" — "певец Руслана и Людмилы"; Полежаев в стих. "Венок на гроб Пушкина" — "певец Людмилы и Руслана" и др.
Жуковский подарил юному Пушкину свой портрет с такой характерной надписью: "Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, когда он окончил свою поэму "Руслан и Людмила, 1820 марта 26".

Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы...

В романе разбросаны хронологические указания, которые дают возможность точно определить главные моменты в жизни Евгения. Онегин родился около 1796 г., "лет шестнадцати окончил курс своих наук" — это было в 1812 г., через 8 лет он бросил свет и летом 1820 г. поселился в деревне. С 1820 г. по весну 1825 г. тянется действие романа.

Роман Пушкина — история молодого человека 20-х годов, картины русской жизни определенного исторического периода. Но роман был окончен в начале 30-х годов, и потому поэтическое освещение этой исторической поры — в последних главах особенно — было продиктовано поэту уже новым периодом русской общественной жизни, наступившим после 1825 г.

Версию иной хронологии романа см. в Приложении. – А.Аникин.
                                

Но вреден север для меня.

Пушкин в мае 1820 г. был выслан из Петербурга за свои антиправительственные политические стихотворения.

Примечанием к этому стиху — горькой иронии над своей судьбой — поэт указывал одно из мест своей ссылки: "Писано в Бессарабии". Вначале молодому поэту угрожала ссылка в Сибирь или заточенье в Соловецком монастыре.

"Пушкина надобно сослать в Сибирь, — сказал Александр I Энгельгардту, директору лицея, — он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает". Благодаря хлопотам Жуковского и Карамзина мера наказания была смягчена.

Пушкин, числившийся чиновником коллегии иностранных дел, официально был переведен в Екатеринослав (теперь Днепропетровск) и выехал 6 мая из столицы на юг курьером с бумагами министерства, получив тысячу рублей ассигнациями "на курьерские отправления".

Не раз в романе в иносказательной форме поэт говорил о себе как о жертве "самовластья":

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей...

<...>

III

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец.
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.

Социальная биография отца Онегина (ср. еще VII строфу) вскрывает экономическое оскудение части поместного служилого дворянства.

Отсутствие денег и рост залога помещичьих земель — типичное явление в 20-х годах XIX в., на что постоянно указывали современники Пушкина. 5 мая 1824 г. А.Я. Булгаков писал из Москвы брату: "Одна песня у всех: нет денег и взять негде"9. Декабрист А.А. Бестужев из крепости писал Николаю I: "Наибольшая часть лучшего дворянства, служа в военной службе или в столицах, требующих роскоши, доверяет хозяйство наёмникам, которые обирают крестьян, обманывают господ, и таким образом 9/10 имений в России расстроено и в закладе". П.Г. Каховский о том же писал из Петропавловской крепости Николаю I: "Сколько дворянских имений заложено в казне, верно, более половины всех их"[10].

Сперва  Madame  за ним ходила,
Потом  Monsieur  ее сменил.

Madame и Monsieur — воспитатели Онегина — обычное явление в дворянских семьях XVIIIXIX вв. Беллетристы и драматурги до Пушкина, его современники, и позднейшие писатели всегда в главах о воспитании в дворянских гнездах посвящали страницы иностранцам-гувернерам [11]. В отрывке пушкинского романа "Русский Пелам" (1835) читаем: "Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и оставил меня на попечение французов, которых беспрестанно принимали и отпускали. Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек неглупый и не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживший у нас целый год, был сумасшедший, и в доме только тогда догадались о том, когда пришел он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы подговорили клопов со всего дому не давать ему покою, и что сверх того чертенок повадился вить гнезда в его колпаке. Прочие французы не могли ужиться с Анной Петровной, которая не давала им вина за обедом, лошадей по воскресеньям. Сверх того, им платили очень неисправно". Учителем отца Пелымова (от лица которого даны "записки" в указанном романе) был "m-r Дерори, простой и добрый старичок, очень хорошо знавший французскую орфографию". Ср. Образ мосье Бопре в "Капитанской дочке", Дефоржа в "Дубровском" и мосье Трике, из Тамбова перекочевавшего к Харликовым (глава V).

Monieur l’Abbé — указание на то, что воспитателем Евгения было лицо духовного звания, один из тех иезуитов-аббатов, которые массой хлынули в дворянскую Россию после французской революции 1789-1793 гг. В "Лицейских записках" Пушкин вспоминает: "Меня везут в Петербург. Иезуиты... Лицей". О степени распространенности этого рода воспитателей в дворянских семьях свидетельствует Д.П. Горчаков в сатирическом послании С. Н. Долгорукому (рукопись 1807-1810 гг.): "Там Вральман... а здесь учит Аббе..."

Типичность картинки первоначального воспитания Евгения подтверждается Ф.Ф. Вигелем, который, рассказывая о воспитании князей Голицыных под руководством шевалье де Ролен де-Бельвиля, писал: "Развитие их умственных способностей оставлено было на произвол судьбы; никаких наставлений они не получали, никаких правил об обязанностях человека им преподаваемо не было. Гувернер ими очень мало занимался и только изредка, как Онегина,  с л е г к а  б р а н и л..."[12] П. А. Вяземский, питомец иезуитского коллегиума, вспоминал, что его и товарищей "водили в Летний сад".

IV

Вот мой Онегин на свободе;
 Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет -
И наконец увидел свет.

К слову денди Пушкин сделал примечание: франт. Несмотря на французоманию русского дворянства (Евгений "по-французски совершенно мог изъясняться и писал"), реально-экономические интересы землевладельческого класса тянули в первые годы XIX в. к Англии; после победы Священного союза в передовых слоях дворянства интерес к английским политическим учреждениям усилился; поэзия Байрона возбуждающе действовала на либералистов 20-х годов. Одновременно устанавливалась мода на английскую манеру одеваться, на внешние повадки, детали домашнего обихода и пр.

Князь Григорий в комедии Грибоедова — "чудак единственный"...

Век с англичанами, вся английская складка,
И так же он сквозь зубы говорит,
И так же коротко обстрижен для порядка.

Русский франт, усвоивший "всю английскую складку", с обилием характеристических способностей был зарисован Тургеневым в "Дворянском гнезде" в лице Ивана Петровича Лаврецкого, вернувшегося из-за границы в 1820г.

Тургенев по преданиям, по историческим документам и по наблюдениям над живыми представителями английского дендизма набросал портрет исключительной яркости и исторической точности. Современник Онегина, Иван Лаврецкий, был "англоманом": "Коротко остриженные волосы, накрахмаленное жабо, долгополый гороховый сюртук со множеством воротничков, кислое выражение лица, что-то резкое и вместе равнодушное в обращении, произношение сквозь зубы, деревянный внезапный хохот, отсутствие улыбки, исключительно политический и политико-экономический разговор, страсть к кровавым ростбифам и портвейну — все в нем так и веяло Великобританией; весь он казался пропитан ее духом... Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь" ("Дворянское гнездо", гл. X).

III-VI

Характер воспитания столичной дворянской молодежи метко схвачен поэтом, что подтверждается свидетельством одного из современников Пушкина, А.А. Бестужева, писавшего в 1825 г.: "Мы учимся припеваючи, и оттого навсегда теряем способность и охоту к дельным, к долгим занятиям. При самых счастливых дарованиях мы едва имеем время на лету схватить отдельные мысли, но связывать, располагать, обдумывать расположенное не было у нас ни в случае, ни в привычке. У нас юноша с учебного гулянья спешит на бал; а едва придет истинный возраст ума и учения, он уже в службе, уж он деловой — и вот все его умственные и жизненные силы убиты в цвету ранним напряжением, и он целый век остается гордым учеником, от того что учеником в свое время не был. Сколько людей, которые бы могли прославить делом или словом свое отечество, гибнут, дремля душой в вихре модного ничтожества, мелькают по земле, как пролётная тень облака. Да и что в прозаическом нашем быту, на безлюдьи сильных характеров, может разбудить душу? Что заставит себя почувствовать? Наша жизнь — бестенная китайская живопись; наш свет — гроб повапленный!" [13]

В статье "О народном воспитании" (1826) Пушкин резко отзывался по этому же вопросу: "В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах немногим лучше; здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника". (Ср. вариант к III строфе: "И лет шестнадцати мой друг окончил курс своих наук".)

В шутливой форме обличение тогдашней системы домашнего образования и воспитания было выражено в словах:

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь.

Но эта ставшая классической формула не должна рассматриваться без учета изменений и индивидуальных различий в общественной среде, порождавшей Онегиных.

Онегин преодолевал недостатки домашнего воспитания, пополняя свои знания, пытаясь идти с веком наравне.

Он не был жертвой "пагубной роскоши полупознаний", его не характеризуют "праздность ума" и "недостаток твердых познаний"14. Его несчастье заключалось в том, что его развивавшееся сознание упиралось в косное бытие "гнусной расейской действительности" и в то же время, вступая в противоречие с господствовавшим строем понятий, не могло освободиться от "предрассуждений" близкой ему классовой среды.

V

Онегин был, по мненью многих
 (Судей решительных и строгих),
Учёный малый, но педант.

Слово педант имело в 20-х годах признаки, впоследствии выветрившиеся в обиходном языке, и применялось в дворянском кругу к людям, которые отличались своим взглядом на жизнь, своими привычками от обычной толпы "большого света". В.Ф. Одоевский, один из тех немногочисленных представителей культурного дворянства, которые испытывали "досаду", "скуку" и одиночество среди фамусовского общества, получивший за свои "странности" от крестного отца, князя Львова, прозвище "педант", неоднократно останавливался в своих сочинениях на образе молодого человека, "чудака", "педанта", по мнению "стариков," разных возрастов из "класса людей, кто пешком ходит редко".

В майской книжке (№ 9) "Вестника Европы" 1823г. в очерке "Дни досад" он дал следующую характеристику своему любимому герою Аристу: "Он, право, добрый малый, но неуменье жить в свете, упорство во мнениях, педантство — погубили его... [Он] говорит, что большой свет (который Арист сравнивает с мексиканским храмом, с верха до низа украшенным безмозглыми головами) мешает его любимой привычке — открывать все, что у него есть на сердце, словом — педантствовать" (стр. 35-36).

Арист, обращаясь к "людям модного света", с грустью думал: "О люди, люди модного света! вы засмеетесь, когда кто скажет вам..., что и так называемые вами знакомство, приязнь провидение поставило средством к той высокой цели, к которой человек должен стремить и свои мысли, и желания, и малейшие действия — к совершенствованию! — Вы не верите мне; рассуждать боитесь и отвечаете насмешливой улыбкой; называете меня именем — именем страшным, при произнесении которого, как от волшебства, трепещет самая истина, именем, которого, однако, значения не понимаете, одним словом, — педантом" [15].

Критикуя современное ему воспитание, оставляющее "почти без внимания нехлебные стихии нашей души, без коих многие весьма легко обходятся в жизни, как то: совестливость, откровенность, простосердечие, смирение", В.Ф. Одоевский заявляет, что тех людей, у которых преобладают "нехлебные стихии", в обществе величают именем "педантов". "Горе тому молодому человеку, — восклицает Одоевский, — которого взрослые негодяи не называли педантом; лишь тот, кто юношею был педантом, будет честным человеком в своей будущей жизни (NB. — Подьячие называют педантом, кто не берет взяток). Отсутствие педантизма в юноше показывает отсутствие характера, порочную холодность души, которая с ранних лет заражена расчетом и убийственным эгоизмом"[16].

Онегин — юноша-педант — принадлежит к тому же типу людей, что и Арист. Не тождественный герою Одоевского, он имеет сходные с ним черты. Пушкин, применив к Онегину прозвание п е- д а н т а — приговор "судей решительных и строгих", дает ключ к раскрытию некоторых особенностей характера, мировоззрения Евгения и его положения в обществе.

В комедии Шаховского "Урок кокеткам или Липецкие воды" (1815) один из героев так отзывается о своём двоюродном брате графе Ольгине: "Он все ругает, остр, куплеты дерзкие и вольнодумный вздор — его единственный ученый разговор", причем оказывается — в светском обществе "дельное зовут педантством бесполезным".

Только поняв педантство Онегина путем сравнения пушкинского героя с Аристом и Ольгиным, можно уяснить, почему Евгений разошелся по целому ряду пунктов с "благоразумной" толпой, с общепринятыми, традиционными воззрениями, почему Пушкиным были отмечены у Онегина его "мечтам невольная преданность", "роптанье вечное души", критическое отношение к "судьям", прорывавшееся "огнем нежданных эпиграмм" — черты, столь близкие самому поэту и всем тем, кому было не по себе "в мертвящем упоеньи света". Только тогда можно понять, почему этот "философ в осьмнадцать лет" "условий света свергнул бремя", в то время как большинство людей его круга продолжало вести "однообразную и пеструю" жизнь "среди досадной пустоты расчётов душ и разговоров".

Педантом назвали его "строгие судьи". Как и Чацкий, Онегин мог бы спросить: "А судьи кто?" Пушкин в том же романе дал этим судьям великолепную оценку: тупые, привязчивые, они же злодеи и смешные, и скучные (ХLVII строфа, выпущенная позднее Пушкиным, глава VI). Ту же оценку мы найдём у Грибоедова, в монологах Чацкого, осмеявшего за "непримиримую вражду к свободной жизни" различных "Несторов негодяев знатных", которые бросали по адресу Чацких клички: "карбонари", "опасный человек", "мечтатель". По мнению провинциальных помещиков, Онегин — также "опаснейший чудак" [17].

Так, прозвище педанта в 20-х годах несло с собой не только этическую, но и политическую примесь чего-то непокорного, враждебного господствовавшему кругу в дворянском обществе.

Подобное понимание этого слова было завещано традицией XVIII в. Иванушка в комедии Фонвизина "Бригадир" говорит Советнице: "По моему мнению, кружева и блонды составляют голове наилучшее украшение. Педанты думают, что это вздор и что надобно украшать голову снутри, а не снаружи. Какая пустошь..." (д. I, явл. III). Карамзин в 1802 г., констатируя общественную реакцию после французской революции и радуясь, что "разврат" и революционные мысли заменились какой-то "благопристойностью и уважением к святыне нравов", писал: "Вольтер не мог бы ныне прославиться некоторыми насмешками, Буланже18 педантством, Ламетри безумием" (Соч., т. IX. М., 1820. С. 106).

Припомним еще, что в незаконченном романе "Рославлев" Пушкин отмечал, что в зараженном галломанией дворянском обществе "любовь к отечеству казалась педантством".

В более узком, близком к современному, значении даны в романе слова педант и педантство в главе VI (строфа XXVI: "в дуэлях классик и педант"), главе VIII (строфа XXIII) и в той же I главе (строфа XXV).

Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.

Онегин мог "вести приятный разговор, а иногда и жаркий, мужественный спор" (варианты к V строфе) о тех вопросах, которые его интересовали, волновали, он был в состоянии энергично отстаивать свои мнения, "бранить", т. е. резко отзываться о том, что другие собеседники защищали; но, мастер "язвительного спора" (ХLVI строфа), он не участвовал в разговоре там, где слышал суждения, почерпнутые "из забытых газет времен очаковских и покоренья Крыма".

Важный спор — это спор, который вели меж собой "судьи решительные и строгие", рутинеры, защитники косной старины. Пушкин применяет слово важный именно в этом смысле. Говоря в главе IV (строфа VII) о былом разврате хладнокровном, который "наукой славился любовной", поэт указывает:

Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

Ср. в VIII строфе IV главы:

Стараться важно в том уверить,
В чём все уверены давно.

Ср. в IX строфе VIII главы:

Что важным людям важны вздоры.

Ср. в LIII строфе I главы:

Покойника похоронили,
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.

Ср. в вариантах романа:

Смешон, конечно, важный модник —
Систематический Фоблаз.

Грибоедов устами Чацкого также иронически отзывался о "в а ж н ы х людях":

Есть люди важные, слыли за дураков:
Иной по армии, иной плохим поэтом,
Иной... боюсь назвать, но признаны всем светом,
Особенно в последние года,
Что стали умны хоть куда. (Д. III, явл. I)

В.Ф. Одоевский в "Дневнике студента" (18201821) с возмущением писал о своей аристократической родне: "Эти люди и не могут себе вообразить, что что-нибудь за пределами корыстолюбия (всякого — например, почестей, богатства) может производить горесть, и свои презренные, пустые хлопоты величают именем  важного или сурьезного дела! О глупость глупостей!"
Онегин держал себя "в важном споре" так же, как те молодые люди 20-х годов, зараженные либерализмом, "лицейским духом", о которых доносил в 1826 г. Ф. Булгарин: "Пророчество перемен, хула всех мер или презрительное молчание, клгдп хвалят что-нибудь, суть отличительные черты сих господ в обществах".

... Огнем нежданных эпиграмм.

Дар Онегина откликаться на злобу дня эпиграммами, колкими, злыми и мрачными (см. конец XLVI строфы)19, был характерной особенностью тех же молодых либералистов: "Молодой вертопрах должен порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или самому быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском — знать все дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений"20.
Необходимо иметь в виду, что жанру эпиграмм нередко придавалось тогда политическое значение. Когда в 1818г. П. Свиньин посвятил льстивые стихи временщику Аракчееву, кн. П.А. Вяземский тотчас откликнулся эпиграммой на автора и, посылая ее из Варшавы А.И. Тургеневу, писал: "Свиньин полоскается в грязи и пишет стихи — и еще какие, — а вы ни слова, как будто не ваше дело. Да чего же смотрит Сверчок [Пушкин]... при каждом таком бесчинстве должен он крикнуть эпиграмму".

Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале...

Эпиграф — одно слово или изречение, в прозе или стихах, взятое из какого-либо известного писателя, или свое собственное, которое помещают авторы в начале своих сочинений и тем выражают общую идею произведения или свое отношение к изображаемой действительности.

Сдавленные политической реакцией в период аракчеевщины, представители революционно-дворянской интеллигенции пользовались образами и темами античной литературы как средством для обозначения сходных положений в окружавшей их общественной жизни, как материалом для сравнения с современной практикой государственного и частного быта или для возбуждения "вольнолюбивых мечтаний".

По воспоминанию Якушкина, в 1818г. он и его товарищи, будущие декабристы, "страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого почти настольными книгами"21. Образами Брута, Катона, Каталины, Сеяна и др. поэты сигнализировали о героическом, достойном подражания или о ненавистных представителях политического строя [22].

В заметке, написанной по поручению императора Николая I "О народном воспитании" (1826), Пушкин выступил против обязательного изучения латыни. –А.Аникин.

Ювенал, сатирик императорского Рима (род. в конце I в. и умер в половине II в. н. э.), читался Пушкиным еще на лицейской скамье; в стихотворении "К Лицинию" (1815г., переделано в 1825г.) поэт мечтает "свой дух воспламенить Ювеналом":

В гремящей сатире порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу23.

Лицейский друг Пушкина В. Кюхельбекер вспоминал Ювенала в стихотворении "Поэты" (1820), в котором один из литературных доносчиков того времени видел намек на ссылку Пушкина:

О Дельвиг, Дельвиг, что гоненья?
Бессмертие равно удел
И смелых, вдохновенных дел
И сладостного песнопенья!..
И ты, наш юный Корифей,
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана!

Кюхельбекер восклицал в этом послании:

В руке суровой Ювенала
Злодеям грозный бич свистит
И краску гонит с их ланит,
И власть тиранов задрожала!

Яркие картины разложения нравов, обеднения патрициев, продажности и наглости разбогатевшей "новой знати", нищеты и рабства; резкие характеристики императоров — Домициана и др., — все это, видимо, читалось современниками Пушкина в александровское время как памфлет, полный аналогий с русской действительностью.

Рим — "гордый край разврата, злодеянья", "где все на откупе: законы, правота, и жены, и мужья, и честь, и красота", где "под иго преклонились временщику Ветулию" — "любимец деспота сенатом слабым правит, на Рим простер ярем, отечество бесславит... О срам! о времена!" В 20-х годах Ювенал в пушкинском стихотворении "К Лицинию" звучал живым укором современности, был полон намеков на конкретные явления (Аракчеев и т. п.).

Домициан, властолюбивый и тщеславный, в то же время скрытный и трусливый, названный в IV сатире Ювенала плешивым Нероном, мог сопоставляться с Александром I, с его характером, даже с внешним обликом: "Кочующий деспот" ("Сказки", 1818), "дрожавший" в 1812 г., "властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь" (X глава "Онегина"), — таков Александр в оценке Пушкина, не раз бравшего "Ювеналов бич" в своей борьбе с "самовластьем".

"Потолковать об Ювенале", таким образом, значило коснуться общественных язв, политического режима, беседовать о "гнете власти роковой", о "тиране", о "холопах венчанного солдата" и пр.

Разумеется, Онегин мог толковать на подобные темы только в каком-либо кружке идейных друзей. Пушкин даёт право предполагать эту возможность:

Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить. (VII строфа)

Равнодушный к формальным элементам искусства, глухой к спорам о "звуках", Онегин предпочитал беседы на другие темы, он вступал в горячие "мужественные" споры

О Мирабо, об Мармонтеле,
О карбонарах, о Парни,
О Бейроне и Бенжамене,
Об генерале Жомини.

Пушкин изъял из окончательного текста эти стихи, но тот факт, что в вариантах к V строфе Онегин был представлен с подобного рода интересами, — надо считать показательным. Тем более что перечень этих писателей почти полностью входил в программу чтения либеральных молодых людей 18191820 гг.

Мирабо (17491791) — крупный деятель французской буржуазной революции. "Первый декабрист" майор В.Ф. Раевский обвинялся, между прочим, в том, что в ланкастерской школе для нижних чинов он пропагандировал идеи "свободы, равенства, конституции", ссылаясь на "Квирогу, Вашингтона, Мирабо". Пушкин не раз вспоминал автора "Essai sur le despotisme" (1774), ненавистника деспотизма, в 1825г. называл его "пламенным трибуном, предрекшим перерождение земли", в 1836г. писал о "колоссальном Мирабо", выдающемся ораторе, которому принадлежало известное изречение перед появлением в национальном собрании изменившего народу Людовика XVI: "молчание народов пусть послужит уроком королям!"

Мармонтель (1723-1799) — французский писатель; был близок к просветителям, переписывался с Вольтером, вращался в политических салонах, где бывали Гольбах и Дидро, д’Аламбер и Гельвеций; пользовался огромной популярностью как автор "Сказок" и романа "Велисарий"; переводы его сочинений в России были многочисленны: роман выходил в нескольких изданиях (начиная с 1768г.); "Contes morales", посвященные вопросам семьи, воспитания, разнообразным эпизодам в жизни людей, когда чувство любви врывается в их душевный мир, были переведены Карамзиным (1794) [24].

После его смерти вышли мемуары (1804), где Мармонтель, покинувший Париж, когда события развертывались под знаком победы якобинцев, в рассказах о своих связях с просветителями иронизировал над былыми соучастниками политических салонов, особенно над Гельвецием. Роман "Велисарий" для Онегина мог быть интересен по аналогиям с русской современностью. Ослеплённый монархом полководец Велисарий, изгнанный по проискам придворных, обличал Тиберия и Юстиниана, выступал против придворной знати, против тирании, рассуждал о принципах верховной власти, о законах, о бедности народа и пр.

В романе находились тирады, созвучные либералистам александровской эпохи: "Тайна, которую скрывают от гордых монархов и которую государь добрый ведать достоин, есть та, что только сила законов имеет в себе власть беспредельную. А кто ищет государствовать самовластно, тот есть невольник. Закон есть согласие всех воль, совокупленных во едину волю. Итак, могущество оного есть стечение всех сил государства. Вопреки тому воля единого, как скоро она бывает неправедна, увидит противны себе те ж самые силы, которые надобно разделять, вязать, истреблять или противоборствовать. В таком случае тираны прибежище имеют иногда к плутам, народ обманывающим… иногда к подлым меченосцам, кровь отечества своего продающим, которые с обнажёнными в руках мечами, обходя, посекают главы тех, кто выше ига восходит и естественного права отыскивать дерзают. Оттуда восстают междоусобия, в которых брат брату говорит: "умирай или покоряйся тирану, который мне платит за то, что я тебе горло перерезал" и т. д. (русский перевод в изд. 1802 г., стр. 85, 87 и 93).

Политический характер имели беседы о карбонарах. Тайная революционная организация так называемых угольщиков (карбонариев), начавшая действовать в Италии с 1817г., имевшая связи с революционерами Франции, Швейцарии, Польши, была известна в определённых кругах русской молодежи: подпоручик Измайловского полка Лаппа признался Гангеблову, члену Северного тайного общества, что он в 1817г. был принят в братство карбонаров его наставником, итальянцем Джильи; какой-то читатель книги Н.И. Тургенева "Теория налогов", очевидно недовольный его либерализмом, написал на полях: "и видно карбонара" [25], кн. Баратов в 1819г. пытался привлечь в орден карбонаров одного чиновника, показывая инструкции, в которых указывалось, что принятый в организацию клянется в вечной ненависти к тиранам и их приверженцам и будет пользоваться всеми случаями для их искоренения. Декабрист Беляев в своих записках говорит: "Нашему либерализму содействовали и внешние события, как то движение карбонариев".

Есть указания, что неаполитанское восстание 1821г. произвело большое впечатление на либеральную часть петербургского общества: "Большая часть молодежи в восторге от всего, что происходит, и не скрывает своих мыслей", — писал один из представителей командовавшей верхушки о событиях того времени.

На языке декабриста А.И. Якубовича  недовольный и карбонарий были понятиями равнозначащими. См. в его письме 28 декабря 1825 г. Николаю I: "Недовольных, или карбонариев, в природе человека и порядке вещей нет; правительство их созидает" [26].

По поводу отставки Н.И. Тургенева А.Я. Булгаков писал брату из Москвы 26 мая 1824 г.: "Про него говорят: туда и дорога, мартинист! Пора их всех истребить! Общее мнение столь поражено карбонарами, что все секты относят к ним! По крайней мере, сим обнаруживается благонамеренный дух нашей старой столицы" [27].
Имя Байрона не случайно стоит рядом с карбонарами. Мятежный индивидуалист, вступивший в Италии в орден карбонариев, волновал русскую либеральную молодежь революционным романтизмом своих сочинений. В одной из переводных статей в "Вестнике Европы" 1818г. о Байроне писалось как о поэте-философе, показывающем "отрицательное действие деспотизма". С 1815г. стали появляться переводы из Байрона в русских журналах. Они, по словам М.А. Бестужева, "кружили всем головы".

11 октября 1819 г. П.А. Вяземский писал А.И. Тургеневу: "Я всё время купаюсь в пучине поэзии, читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бедных выписках французских". А.И. Тургенев отвечал ему 22 октября: "Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы все лето читали", а в письме 6 января 1820 г. писал И. И. Дмитриеву "Жуковский дремлет над Байроном, Вяземский им бредит". Автор гневного и резко публицистического стихотворения "Негодование" (1820), Вяземский 25 февраля 1821 г. в письме к А.И. Тургеневу указывал, что "Байрон, который носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими".

"Властитель дум", по известной пушкинской характеристике, Байрон казался в глазах многочисленных мракобесов самым "опасным" разрушителем общественного порядка. Д. Рунич, возмущённый тем, что на страницах "Русского инвалида" появилась переводная статья о Байроне, обратился 23 апреля 1820 г. к издателям этого органа с письмом, в котором находим такие строчки: "Какая может заключаться польза для русских и вообще для человечества в том сведении или уведомлении, что в Англии или Америке или Австралии есть чудовища, в ожесточенном неверии сплетающие нелепые системы и поэмы, целью коих есть то, чтобы представить преступление страстью и необходимою потребностью великих душ? Что тут великого, изящного, полезного? Не философия ли это ада?.. Кто заразится бреднями Байрона, — тот погиб навеки; подобные впечатления, особенно в юных сердцах, с трудом изглаживаются. Поэзии Байронов... родят Зандов и Лувелей!.. [28] Стихотворения его исполнены смертоносного яда, такой философии, которую изрыгает один только ад... Прославлять поэзию лорда Байрона есть то же, что восхвалять и превозносить убийственное орудие, изощрённое на погибель человечества" [29].

Онегин вступал в "любопытный" спор о гетерии. Национально-освободительное движение греков против Турецкой империи, в котором участвовала разноплеменная масса на Балканском полуострове, в Молдавии и Валахии (сербы, румыны, болгары, албанцы), вызывало в русском обществе в 20-х годах напряженный интерес. Пушкин, познакомившийся в Кишиневе с вождем гетеристов А. Ипсиланти, мечтал принять участие в греческом движении, горячо обсуждал в годы южной ссылки "успех предприятия этерии" (см. Кишиневский дневник Пушкина от 2 апреля 1821).

Бенжамен Констан (1767-1830) — публицист и романист, идеолог буржуазного либерализма, пользовался значительным авторитетом среди дворянской интеллигенции. Его сочинения, защищавшие умеренный конституционализм в эпоху реставрации феодальных порядков во Франции, были в руках у многих будущих деятелей декабризма. По словам Н.И. Тургенева, вернувшегося в Петербург в конце 1816г., "имена знаменитых французских публицистов были так же популярны в России, как и на их родине, и русские офицеры сроднились с именами Бенжамена Констана и некоторых других ораторов и писателей, которые как будто взялись за политическое воспитание европейского континента".

В списке лиц, интересовавших Онегина, первоначально были Гесснер и Манюэль.

Гесснер (1730-1783) — швейцарский автор идиллий, которые были чрезвычайно популярны на Западе, переводились у нас Карамзиным, Жуковским. Руссо, Мирабо, Дидро, А. Шенье высоко ценили этого писателя, несмотря на приукрашивание действительности, умевшего найти правдивые черты в описании психологических переживаний героев. Ему принадлежит "Песня швейцарца, с оружием защищающего отечество". Декабрист Фонвизин, доказывая текстами Ветхого и Нового Завета враждебность "самовластительного, или деспотического, правления" новым общественным потребностям, писал в 1823 г.: "Иоанн Златоуст, Гесснер, Лафатер — не были поборники самовластия" [30].
Манюэль (1775-1827) — крупный политический деятель; в палате депутатов в эпоху Ста дней выступал против деспотизма Империи, в 1818г., избранный в палату двумя департаментами, защищал социальные завоевания Великой буржуазной французской революции и в 1822 г. заявил с трибуны, что Франция встретила приход Бурбонов "только с отвращением и беспокойством". Речи Манюэля в палате депутатов в защиту закона, против испанского короля Фердинанда и т. п. привлекали к нему внимание далеко за пределами Франции; по словам Беранже, Манюэль "всецело принадлежал народу — сердцем, рукою, умом".

Деятельность Манюэля вызывала к себе интерес среди вольнолюбивой молодёжи, — декабрист П.Г. Каховский, указывая в тюремном письме Николаю I факты реакционной политики Священного союза, заставлявшие его возмущаться, отметил: "Конституция Франции нарушена в самом своем основании: Манюэль, представитель народа, из палаты депутатов извлечен жандармами!"

Еще читал Онегин французского поэта Парни (1753-1814). Так как этот автор стоит в ряду с карбонарами, после Байрона и Бенжамена, то "мужественные споры", очевидно, велись не из-за любовной лирики Парни, а по поводу более содержательных и значительных тем. <… >

Молодой человек 20-х годов в характеристике верноподданного той эпохи "должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах, казаться неверующим христианским догматам". Бенжамен Констан с его "Курсом конституционной политики" (1818-1820) или "Рассуждением о конституциях и об их гарантиях" (1814), с одной стороны, кощунственные поэмы Парни, — с другой, давали тот терпкий "лицейский дух", следы которого обнаруживаются на умственном облике пушкинского героя [31].

Круг интересов "жарких спорщиков" Пушкин заключил именем  генерала Жомини. Автор специальных работ по военному искусству, барон Жомини (1779-1869) вызывал внимание к себе в военной среде как своей жизненной судьбой, так и некоторыми темами своих трудов: бывший офицер французской армии, губернатор Вильны и Смоленска в кампанию двенадцатого года, он перешел в стан союзников, в 1813г. был принят на русскую службу, изменив Наполеону, которому помогал при отступлении через Березину. В ранних сочинениях Жомини превозносил военный гений Наполеона, а к низложенному французскому императору в годы торжества Священного союза вернулись симпатии многих, увидевших, что "самовластие (в Европе) стало еще тягостней"  (Рылеев). Образ Наполеона в трудах Жомини вызывал сравнение с Александром I, далеко не лестное для "главы царей", интересовавшегося "фрунтоманией, солдатской вытяжкой, единичным учением и проч., несмотря на то, что опыты двухлетней жестокой войны с неприятелем, самым искусным, могли бы, кажется, убедить Александра, что не от этих мелочей зависит победа"  (М. А. Фонвизин — декабрист).

Имя Жомини в 1817 г. попало в "Песню старого гусара" Д. Давыдова:

А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят, умней они...
Но что слышим от любова?
Жомини да Жомини!
А об водке — ни полслова!

Имя этого военно-исторического писателя как будто врывается в строфу излишним, неожиданным, но Пушкин, вообще скупой на биографические подробности, строя первую главу без точной хронологизации жизни своего героя, однако отметил один любопытный факт, бросающий свет на интерес Онегина к имени военного специалиста:

И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

Эти строки в XXXVII строфе, сочетание  брани (ср. "Послание к Юдину": "Трепещет бранью грудь моя... лечу на гибель супостата"),  сабли (ср. там же: "Нашед на поле битв и чести одни болезни, костыли, навек оставил саблю мести") и свинца характеризуют военную обстановку, военную среду.

Евгений вступил в свет лет 16-17 (см. варианты к III и IV строфам), в эпоху Отечественной войны. Подобно Чацкому, Евгений мог увлечься "расшитым и красивым мундиром" и даже носить его некоторое время, как это было в жизни Грибоедова и др., не встречаясь с "свинцом" "на поле битв" (на поле брани). Но так как в биографии пушкинского героя нет точного указания на его военную службу, то признание, что Онегин когда-то любил "брань, саблю и свинец", может быть истолковано как указание на связи статского молодого человека с военными, на его тяготение к кружку военной молодежи.

Отрывок неоконченной пьесы Пушкина 1821 г. (так называемой "Комедии об игроке") превосходно комментирует XXXVII строфу: брат отвечает на вопрос сестры, почему она не видит его в свете:

...мы жить привыкли на свободе,
Не ездим в общество, не знаем наших дам,
Мы вас оставили на жертву [старикам],
Любезным баловням осьмнадцатого века...
А впрочем, не найдешь живого человека
В отборном обществе.....

Далее из их диалога мы узнаем, в чьем обществе проводили время те, кому надоели "важны вздоры":

— Хвалиться есть ли чем!
Что тут хорошего. Ну, я прощаю тем,
Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
Привыкли  —  как же быть? — лишь к пороху [да к ]полю.
Казармы нравятся им больше наших зал —
Но ты, который ввек в биваках не живал,
Который не видал походной пыли сроду, —
Зачем перенимать у них пустую моду?
Какая нужда в том?
— В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини.

Артель передовой офицерской молодежи, той, которая входила в состав Союза спасения, не была чуждой Онегину. Известно, какие изменения произошли после европейских походов "в укладе жизни, в речах и даже в поступках" гвардейских офицеров, которые "обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрений"32. Но Онегин разлюбил "и брань, и саблю, и свинец", т. е. перестал бывать и на собраниях военной молодежи. Причины этого перелома указаны в романе: в Онегине "чувства остыли", он "к жизни вовсе охладел" (XXXVIII строфа).

Совершенно очевидно, что рассказ о том, как Евгений, "томясь душевной пустотой, читал, читал, а все без толку" (ХLIV строфа), относится к иному периоду, чем тот, когда он участвовал в "жарком споре" о Жомини, толковал об Ювенале и т. п. Эти разговоры Онегин вел не тотчас по окончании курса своих наук, а позже, когда политические интересы стали преобладающими в среде дворянской молодежи, пришедшей к выводу о необходимости преобразований в крепостнической стране. Если бы Пушкин оставил в основном тексте V строфу в ее первоначальном виде, то перед читателем романа предстала бы та картина оживленной умственной работы, которая велась на собраниях у Н.И. Тургенева, среди участников Союза спасения, "Зеленой лампы" [33].             ].

В первой главе романа на переднем плане, особенно в начальных строфах, выступает светское времяпровождение Онегина, кружение в вихре разнообразных развлечений. Но "наука страсти нежной", которой отдавался с таким усердием молодой Евгений, соединялась у него и с театральными влечениями, и с чтением знаменитой книги английского экономиста, и с любовью к сатирическим сочинениям в стиле Ювенала. Сравнение Онегина с Кавериным, Чаадаевым заставляет видеть в пушкинском герое портрет тех молодых людей, которые были, по выражению историка В.О. Ключевского, типическим исключением в дворянском обществе, которые были охвачены идеологическим движением, приведшим многих из них к декабризму. Первая глава романа рисует формирование молодого человека между 1812 и 1819 годами, т. е. в то время, когда, по позднейшей характеристике Пушкина (в сожжённой главе романа), "не входила глубоко в сердца мятежная наука", когда "дружеские споры" велись "между лафитом и клико", когда брожение мысли выливалось в "разговоры":

[Все это было только] скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.

"Тоскующая лень" Онегина в соединении с его "учеными спорами" — это как раз те краски, которые Пушкин собирался в 1830г. положить на картину преддекабрьских настроений дворянского либерализма, которые он помнил по личным петербургским впечатлениям, по заседаниям "Зеленой лампы", где собирались "рыцари лихие любви, свободы и вина"; эти настроения он сильно затушевал в первой главе романа, но сохранил настолько, что читателю, если бы роман закончился десятой главой, было бы понятно, почему Онегин мог вступить в общество декабристов.

Собрания "лампистов" изображались Пушкиным как вечера, где "своенравный произвол".

Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна;
И разгорались наши споры
От искр и шуток и вина. ("Стансы Я. Толстому", 1821)

"Льются пунш и эпиграммы"... В этих  с п о р а х  члены филиала Союза благоденствия касались злободневных политических вопросов, вели  р а з г о в о р ы

Насчет... вельможи злого,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.

<...>

Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.

"Энеида" — поэма из 12 песен, рассказывающая легендарную историю Энея, который после падения Трои прибыл в Италию и утвердился там после упорной борьбы с туземными племенами. Автором поэмы был Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.).

Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

Во времена Пушкина анекдот был особым литературным жанром. Это была краткая "прозаическая повесть" о малоизвестном историческом явлении, сообщающая какую-либо характерную, своеобразную черту исторического деятеля. Исторические труды в Европе и у нас нередко представляли собою собрания анекдотов.

В 1790г. вышла книжка под названием "Анекдоты любопытные". В предисловии к ней читаем: "Сии две повести были в начале сего века. Чтение их может быть любопытно и полезно: любопытно — по особенности случаев; полезно — в рассуждении чувствительных примеров, которые здесь представляются и которые пронзают душу. Впрочем, истина действий дает им право преимущества пред романами". Таким образом, термин "анекдот" ранее имел другой смысл, чем в наше время (ср. рассуждения Белкина в "Истории села Горюхина"). В библиотеке Пушкина были книги С. Н. Глинки — "Русские анекдоты военные и гражданские, или Повествование о народных добродетелях россиян древних и новых" (1822) и Якова Штелина — "Подлинные анекдоты о Петре Великом" (изд. 3-е, 1830).

Онегин, хранивший в памяти огромный запас исторических анекдотов, вероятно, знал анекдоты из современной жизни, подобно декабристу Завалишину, который, как показывал на следствии по делу 14 декабря лейтенант Арбузов, "при каждом свидании рассказывал новости: то новая республика в Америке образовалась или какой-нибудь анекдот из Испании или Греции"34. В варианте к VI строфе Пушкин указал, что Онегин "знал, что значит Рубикон". Из романа исчез, из-за цензурных опасений автора, намек на политическое применение либеральной молодёжью знаменитого эпизода из жизни Цезаря, с русским осмыслением латинского слова Рубикон.

А. Бестужев на следственной комиссии сообщил: "Я сам при многих, перешагнув через порог Рылеева кабинета, сказал, смеясь: "Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит руби кон, т. е. все, что попадется, но я никак не разумел под сим царствующей фамилии"35.

VII

Бранил Гомера, Феокрита,
Зато читал Адама Смита...

Как мы видели, Онегин интересовался современными по тому времени проблемами; политическая публицистика и экономические трактаты эпохи победы буржуазии над феодализмом прежде всего привлекали его внимание. Поэтому его критический, "резкий охлаждённый ум" видел в "Одиссее" и в "Илиаде" — поэмах легендарного греческого поэта Гомера — картины рабовладельческого общества, того строя, который напоминал порядки в некоторых отсталых странах XIX в. Купля и продажа людей; цари, всю жизнь воюющие и грабящие мирное население; примитивные формы хозяйства — всё это было не по душе молодому смитианцу. Идиллические зарисовки пастухов и пастушек с "козочками" и "овечками" на лоне природы, чувствительные картинки греческого поэта Феокрита также шли вразрез с представлениями горожанина Онегина, которого лишь два дня могли занимать

Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья. (LIV строфа)36

Адам Смит (1723-1790) — английский экономист, ранний идеолог промышленного капитализма, авторитетный в передовых слоях дворянства, считавших очередной задачей в России ломку крепостничества. Он подсказывал Онегину на многочисленных примерах экономической жизни в прошлом и настоящем критику хозяйственной культуры древней, "гомеровской" Греции. Вот что Евгений мог прочесть в классическом труде Адама Смита "Исследование о природе и причинах богатства народов" (1776), впервые переведенного на русский язык в 1802-1806 гг.: "Политика древних республик Греции и политика Рима, хотя она более ценила земледелие, чем мануфактурную промышленность или внешнюю торговлю, все же, по-видимому, скорее затрудняла эти последние занятия, чем непосредственно или сознательно поощряла первое. В некоторых из древних государств Греции внешняя торговля была совершенно запрещена, а в некоторых других промысел ремесленников и мануфактуристов считался вредным для силы и ловкости человеческого тела, поскольку он делал его неспособным воспринимать те навыки, которые старались развить в нем при помощи военных и гимнастических упражнений, а потому и неспособным в большей или меньшей степени переносить утомление и опасности войны. Эти промыслы считались пригодными только для рабов, а свободным гражданам государства запрещалось заниматься ими. Даже в тех государствах, где не существовало такого запрещения, как, например, в Риме и Афинах, масса народа фактически была отстранена от всех тех промыслов, какими в настоящее время занимаются обычно низшие слои населения городов. Всеми этими промыслами в Афинах и Риме занимались рабы богачей, причем занимались они ими в пользу своих хозяев, которые своим богатством, могуществом и влиянием делали почти невозможным для свободного бедняка найти рынок для продукта своего труда, когда последнему приходилось конкурировать с продуктами труда рабов богатого человека. Но рабы редко проявляют изобретательность; все более важные улучшения в орудиях труда или в порядке и распределении работы, которые облегчают и уменьшают труд, являлись открытиями свободных людей. Если бы даже раб предложил какое-либо улучшение подобного рода, его хозяин был бы склонен счесть это предложение внушенным леностью и желанием раба сократить свой труд за счет хозяина. Бедный раб вместо награды получил бы, вероятно, на свою долю град ругательств, а может быть, и подвергся бы наказанию. Поэтому в мануфактурах, в которых работают рабы, обычно требуется больше труда для выполнения того же количества работы, чем в предприятиях, где применяется труд свободных рабочих. Труд первых должен в виду этого обходиться дороже, чем труд последних"37.<… >

О том, что какие-то критические голоса раздавались в 20-х годах о Гомере, его мировоззрении, картинах быта в его поэмах и пр., можно судить по следующим фактам.

В "Московском телеграфе" 1829 г. по поводу второго издания I главы "Евгения Онегина" писалось, что у Пушкина — классического писателя — "для русского читателя нравственности более, нежели во всех поэтах Греции и Рима, у которых везде или языческие причуды, или сладострастные и часто безнравственные картины, или, наконец, резня наповал. Вспомните о Гомере... у него герои — драчуны, и вся "Илиада" — настоящая  бойня, в сравнении с которою наши романтические кровавые сцены — бой петухов"38.

Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.

Н.В. Святловский указывает, что "по точному смыслу стихов Пушкина перед нами характеристика физиократизма, а не смитианства, придававшего значение "свободе", а не "простому продукту" земли"39. Это указание не совсем точно.

В рассуждениях Евгения, действительно, встречается терминология физиократов. Французские экономисты-физиократы40 (Кене, Тюрго, писавшие перед французской буржуазной революцией XVIII в.), выражавшие идеологию дворян-землевладельцев, мечтавших путем насаждения крупнокапиталистической культуры предотвратить агонию сельского хозяйства, учили, что единственным источником богатства является земля, что только земля дает чистый продукт (produit net), "только земля доставила все капиталы, которые образуют общую массу всех затрат на обработку и на промыслы" (Тюрго), только труд в сельском хозяйстве дает избыток ценности, которым землевладелец может свободно распоряжаться. В поисках накопления чистого дохода физиократы выдвигали теорию вложения капиталов не в промышленность, а в земледелие: "Единственным источником доходов земледельческих стран являются земли и капиталы предпринимателей", но необходимо "сочетать браком денежные богатства, сами по себе бесплодные, с земельными".

Теоретики аграрного капитализма считали, что деньги, золото, сами по себе не представляют особенного богатства, наоборот, из всех видов капитала деньги отличаются наибольшим бесплодием, представляют из себя лишь знаки употребления для продажи и покупки. "Вы могли бы, — писал Кене, — без большого усилия воображения представить себе эти кусочки металла  наподобие билетов, которые обозначают часть, какую каждый может иметь в ежегодном распределении произведений, так как производительный класс регулярно возвращает те же самые билеты, чтобы снова обеспечить распределение следующего года"41.

Итак, Онегин, на первый взгляд, как будто развивает в своем кругу основы учения физиократов, учения, классово близкого той части русского дворянства, которое искало "спасения" и "благоденствия" в борьбе с трудностями помещичьего хозяйствования после наполеоновских войн. Но дело в том, что Адам Смит разделял многие положения школы физиократов, и Пушкин был прав, характеризуя рассуждения своего героя как смитианство. По словам проф. В.М. Штейна, несмотря на то, что "источником богатства у Смита является труд" ("годичный труд каждой нации"), "это не мешает ему быть сторонником физиократического мнения об особой производительности земледельческого труда, благодаря способности почвы давать чистый избыток"42. К. Маркс, касаясь этой стороны в учении Смита, утверждал, что А. Смит впадает в "иллюзию физиократов, будто земельная рента вырастает из земли, а не из общества" ("Капитал", кн. 1)43.

Что касается смитовской теории денег, то, по мнению А. Смита, деньги — мертвый капитал, ничего не производящий, они составляют ничтожную часть народного капитала: "Армии и флоты содержатся предметами потребления, а не золотом и серебром"; "если мы нередко выражаем доход какого-нибудь человека числом получаемой им ежегодно металлической монеты, то это потому, что количеством последней определяются размеры возможности для него покупать или ценность ежегодно потребляемых им товаров. Однако мы тем не менее оцениваем его доход этою возможностью для него покупать или потреблять, а не монетою, которая служит только орудием этой способности"44.

А. Смит — пламенный защитник бережливости, накопления, подлинно буржуазных добродетелей в феодальном обществе — и русский дворянин, "порядка враг и расточитель", "забав и роскоши дитя", убивающий свою "тоскующую лень" на всяческие забавы, требующие денег и денег,  — трудно придумать большее несоответствие между шотландским экономистом и петербургским "глубоким экономом". Но придет черед — Евгений забудет физиократа маркиза Мирабо, запрещавшего "вместе со скупостью и аскетизмом сбережения и умеренность в потреблении", и сделает опыт применения хозяйствования в духе буржуазной экономии Адама Смита: "бережливый хозяин становится идеалом даже для богачей с тех пор, как они превратились в буржуа"45.

Учение А. Смита было известно Пушкину по лицейским лекциям проф. Куницына, по книге хорошо знакомого ему Н.И. Тургенева "Опыт теории налогов"46.

Н. Тургенев, в предисловии к "Опыту" отметив, что "в нашем отечестве сведения по части политической экономии начали распространяться с очевидным успехом", выступил горячим пропагандистом "изучения науки государственного хозяйства", "благотворной в своих действиях на нравственность политическую". Чтобы понять, как воспринимали передовые дворяне различные системы буржуазных экономистов, что вычитывали они из трактатов по политэкономии, как применяли усвоенные идеи к политическому и хозяйственному строю в феодально-крепостнической России, достаточно привести страничку из тургеневского предисловия: "Занимающийся политическою экономиею, рассматривая систему меркантилистов, невольно привыкает ненавидеть всякое насилие, самовольство и, в особенности, методы физиократов, он приучается любить правоту, свободу, уважать класс земледельцев, — столь достойный уважения сограждан и особенной попечительности правительства, — и потом, видя пользу, принесенную сею, впрочем, неосновательною, системою, убеждается, что, при самых великих заблуждениях, действия людей могут быть благодетельны, когда имеют источником желание добра, чистоту намерений и благоволение к ближнему. Система физиократов и происхождением и духом своим принадлежит XVIII веку. Тогда каждая идея о свободе принималась с восхищением и быстро проникала в умы людей, особенно во Франции. К несчастию, такой энтузиазм не допускал строгого разбора, и вредное редко было различаемо от полезного. Физиократы одним из главных правил представляли свободу совместничества в промышленности народной: система их необходимо долженствовала пленить современников, утомленных игом меркантилизма. Наконец, занимающийся политическою экономиею, проходя систему, называемую  смитовою, или критическою, научается верить одним только исследованиям и соображениям рассудка, простому здравому смыслу и всему, что естественно, не принуждённо. Он и здесь увидит, что все благое основывается на свободе, а злое происходит от того, что некоторые из людей, обманываясь в своем предназначении, берут на себя дерзкую обязанность за других смотреть, думать, за других действовать и прилагать о них самое мелочное и всегда тщетное попечение. Вместе с сим изыскивающему причины и свойства богатств народных представится неотрицаемый опыт времен протекших, и он удовлетворится, что свобода новейших народов рождалась и укреплялась вместе с их благоденствием и основывалась на внутреннем устройстве, на финансах и что сии финансы, служа основанием свободе, бывали также и орудием оной".

В "Отрывках из романа в письмах" (1829) герой, Владимир Z., вспоминает об этих годах: "...умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг: нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами... Это все переменилось: французская кадриль заменила Адама Смита..." <… >

 

 VIII

                        ...Наука страсти нежной,
                   Которую воспел Назон,
                   За что страдальцем кончил он
                   Свой век блестящий и мятежный
                   В Молдавии, в глуши степей,
                   Вдали Италии своей.

О в и д и й  Н а з о н — римский поэт, живший во второй половине I в. до нашей эры и в начале новой эры, автор книг "Искусство любви" ("Ars amatoria"), "Метаморфозы" и др., был сослан императором Августом в Томы при устье Дуная (в Добрудже). Пушкин в декабре 1821 г. ездил к Дунаю, посещал Измаил и Аккерман, где искал следы пребывания Овидия.

В ссылке Пушкин сравнивал свою судьбу с судьбой Овидия (см. письма к Гнедичу от 24 марта 1821 г.; эпизод об Овидии встречаем в рассказе старика в поэме "Цыганы", 1824).

В.Ф. Раевский называл Пушкина "Овидиевым племянником"; в беседах они не раз возвращались к вопросу о месте ссылки римского поэта. В примечаниях к первому изданию Пушкин полемизировал с Вольтером по поводу его мнения о причинах ссылки Овидия. Словом, тема Овидия сильно занимала поэта. "Блестящий и мятежный век" автора "Искусства любви" и "Метаморфоз" — превосходная характеристика, основанная на изучении биографии Овидия и его эпохи. Овидию рано выпала слава первоклассного мастера: еще учеником он уже был знаменит, память о его импровизациях долго сохранялась среди риторов. 20-летний юноша, он уже соперничал с Горацием и Вергилием; римский свет внимательно следил за новым поэтом. "Мне посчастливилось, — говорит сам Овидий, — приобрести при жизни ту славу, которая обыкновенно выпадает на долю лишь мертвецов". "Мужчины и женщины искали знакомства со мною", признавался автор прославленных "Amores" ("Любовных песен"). Внучка Августа Юлия и знатный Силан искали дружбы с поэтом. Внезапная ссылка лишила Овидия всех благ. Император Август в последние годы и его преемник Тиверий вызывали недовольство своей политикой, что давало право называть век пострадавшего Овидия "мятежным".
Пушкин упоминанием о римском поэте, попавшем в ссылку за стихи, неугодные Августу, бросал читателю намек из Бессарабии о себе, о своей судьбе: в стихотворении "К Овидию" (1821), уже известном поклонникам пушкинской музы, он заявлял:

             Как часто, увлечен унылых струн игрою,
             Я сердцем следовал, Овидий, за тобою...
             .......................................................................
             Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
             Не славой, участью я равен был тебе.

Пушкин, находясь в той же стране, где "грустный век некогда влачил" Овидий, писавший "песни робкие" Октавию, — гордо заявлял о своей независимости:

                       В стране, где Юлией венчанный
                       И хитрым Августом изгнанный,
                       Овидий мрачно дни влачил;
                       Где элегическую лиру
                       Глухому своему кумиру
                       Он малодушно посвятил...
                       ..............................................
                      Всё тот же я, как был и прежде,
                      С поклоном не хожу к невежде...
                      Октавию48, в слепой надежде,
                      Молебнов лести не пою...
                                                      ("Послание к Гнедичу", 1821)

                                           XII

                         Фобласа давний ученик.

Ф о б л а с  — герой французского романа "Похождения кавалера Фобласа" Луве-де-Кувре (1760-1796). В предисловии автора (русский перевод романа 1792-1796 гг.) дана следующая характеристика героя, типичного для дворянской молодежи второй половины XVIII в.: "Я старался, чтоб Фоблас, ветреной и влюбчивой, как и нация, для коей и у которой он на свет вышел, имел бы, так сказать, французскую личину. Я старался, чтоб при всех его недостатках можно было узнать поступки, наречие и развращённые нравы молодых людей моего отечества. Во Франции, в одной только Франции, должно искать подобных подлинников, коих столь слабые представил я копии..."49

                                        XV

                   Покамест в утреннем уборе,
                   Надев широкий   б о л и в а р,
                   Онегин едет на бульвар
                   И там гуляет на просторе...

Примечание Пушкина: "Шляпа a la Bolivar". Либерализм Онегина подчеркнут этой деталью в его наряде: шляпа (с большими полями, кверху расширявшийся цилиндр) в честь деятеля национально-освободительного движения в Южной Америке, Симона Боливара (1783-1830), была модной в той среде, которая следила за политическими событиями, которая сочувствовала борьбе за независимость маленького народа. Когда молодые либералы 20-х годов в интимных записочках клялись "во имя Боливара, и Вашингтона, и Лафайэта", когда Н. Полевой и его приятель С. Полторацкий в издававшейся ими рукописной газете помещали эпиграф: "Боливар — великий человек", то на этом фоне, а также на фоне газетных и журнальных заметок, восхвалявших Боливара и "старания его правительства о благоденствии жителей" [50], шляпа а 1а Воlivar означала не просто головной убор, — она указывала на определенные общественные настроения ее владельца, получала в известном смысле тот же характер, какой придавали тогдашние либералисты фригийскому колпаку патриотов французской революции [51].
В "Московском телеграфе" 1825 г., в отделе "Летописи мод", я нашёл заметку: "Черные атласные шляпы, называемые Боливарами, выходят из употребления" (№ 2, 5 января, стр. 37), но о Боливаре печаталось в журнале в 1825 г., № 19 и в 1828 г., № 16.

                         Онегин едет на бульвар...

Онегин гулял и катался в санках (см. строфу XVI) по Невскому проспекту, в то время по середине обсаженному рядами деревьев ("тощими липами") для удобств пешеходов. В мае 1820 г., по свидетельству П. Свиньина в "Отечественных записках" того же года, "исчез высокий бульвар, разделявший его [Невский проспект] на две равные половины, и теперь уже на месте сем разъезжают экипажи по гладкой мостовой. С бульваром исчезнет любопытная отличительность сей улицы, нередко случавшаяся весной, т. е. что по одной стороне катались ещё в санках, а по другой неслась пыль столбом от карет и дрожек" [52].

Полезно в комментарии к строфе описание часов парижского мастера А.-Л. Брегета, данное Ю.Лотманом: особо модные, со сложным механизмом, вызванивающим время:
                     Пока недремлющий брегет
                     Не прозвонит ему обед. – А.Аникин. 

                                      XVI

                  К  T a l o n помчался: он уверен,
                  Что там уж ждет его Каверин.

В примечании к слову Talon Пушкин отметил: известный ресторатор.
Примечание было вызвано тем, что к моменту выхода в свет первой главы ресторан Талона уже не существовал. Он находился на Невском проспекте в б. Куракинском доме (ныне дом № 15). Весной 1825 г. в газетах появилась публикация о предстоящем отъезде за границу "Петра Талона, повара, французского подданного из Парижа"[53].
В рукописи романа было К. В новых изданиях обычно восстанавливается полностью фамилия Каверина.  П. П. К а в е р и н  (1794-1855) был в 1816-1823 гг. офицером лейб-гусарского полка; Пушкин сблизился с ним, ещё будучи лицеистом. В 1817 г. поэт посвятил ему два стихотворения: "К портрету Каверина" ("В нём пунша и войны кипит всегдашний жар") и "К П.П. Каверину", в котором находятся строки, характеризующие его "любезного" приятеля, в 18101812 гг. слушавшего лекции в Геттингенском университете:

                        Пока живется нам, живи,
                        Гуляй в мое воспоминанье,
                        Усердствуй Вакху и любви
                        И черни презирай ревнивое роптанье;
                        Она не ведает, что дружно можно жить
                        С Киферой54, с Портиком55, и с книгой, и с бокалом;
                        Что ум высокий можно скрыть
                        Безумной шалости под легким покрывалом56.

                        Вошел: и пробка в потолок,
                        Вина кометы брызнул ток...

Выражение "вина кометы брызнул ток" находит объяснение в следующем: в 1811 г. был необычайный урожай винограда на юге Франции, осенью того же года появилась исключительной яркости комета. По народному поверью, хорошее качество виноградного вина урожая 1811 г. приписывалось влиянию этой кометы. Вот почему в эпоху Пушкина славились вина 1811 г., известные под названием vins de la comete в послании Я. Н. Толстому (1822):

                          Налейте мне вина кометы...

Выражение "вина кометы" является в языке Пушкина галлицизмом (см. заметку Н. Н. Кузнецова в XXXVIII-XXXIX вып. "Пушкин и его современники").

                                    

             Пред ним roast-beef окровавленный,
             И трюфли, роскошь юных лет,
             Французской кухни лучший цвет,
             И Стразбурга пирог нетленный
             Меж сыром, лимбургским живым
                     И ананасом золотым [57].

Все эти яства особенно ценились гастрономами и долго были в ходу. В № 15 "Московского телеграфа" 1832 г. рассказывается, что для денежных людей дельцы "мелкой торговли и промышленности" мигом доставят "пироги из Страсбурга, сыр из Лимбурга", "горы ананасов"; "с благодарных полей Шампани польются реками вина" — и "все дадут вам напрокат; угощение... будет вам стоить только то, что надобно заплатить за лист вексельной бумаги — если вы бесспорный наследник дядюшки, который еле дышит" [58].

                                       XVII

                     Театра злой законодатель,
                     Непостоянный обожатель
                     Очаровательных актрис,
                     Почетный гражданин кулис,
                     Онегин полетел к театру...

В характеристике Онегина-театрала обращает внимание то, что он назван: "театра злой законодатель". Онегин не из числа рядовых зрителей, которые лишь "обшикивают" иль "охлопывают" в театрах. Он и не только "почетный гражданин кулис", т. е. постоянный завсегдатай театра, из тех, кто был на короткой ноге с актёрским цехом и, пользуясь связями с дирекцией, имел право свободного входа за кулисы. Дворянская молодежь любила в те годы театр и в лице членов "Зеленой лампы", Я. Толстого, Н. Всеволожского и других театралов дружила с драматургами, бывала на вечерах у кн. Шаховского, участвовала в составлении "куплетов", водевилей, в домашних спектаклях, одновременно по-барски расценивая "очаровательных актрис" как наложниц, с беспечным цинизмом мечтая об амурных похождениях с воспитанницами Театрального училища.
В этой среде некоторые выделялись своей театральной культурой, критическим вкусом, эрудицией в вопросах театрального мастерства. Тогда шли горячие споры об актерской технике, системах декламации; приемы игры заезжих иностранных артистов вызывали сравнение с местными корифеями сцены; среди русских актеров пробивалась яркая струя сценического реализма, перебиваемая напевной, классической школой времен Дмитревского, ученика Сумарокова. На заседаниях "Зеленой лампы" читались доклады Д. Баркова о театральных постановках (за апрель-май 1819 г.). Пушкин писал критические заметки о театре ("Мои замечания" 1819-1820 гг.), полные тонких соображений о различных методах актерской игры. Никита Всеволожский, "амфитрион веселый", был страстным театралом, знатоком драматической литературы. Офицер П. Катенин славился своими суждениями о театре; перевидавший в 1814 г., в Париже всех знаменитостей того времени Тальма, Марс, Дюшенуа и других, сам драматург и декламатор, этот полковник Преображенского полка, злой и резкий на язык, проявлял себя в театре как авторитетный театральный рецензент, шел иногда наперекор мнениям толпы. По словам генерал-губернатора Милорадовича, Катенин — "дерзок и подбирает в партере партии, дабы господствовать в оном и заставлять актеров и актрис искать его покровительства".

Онегин среди зрителей кресел занимал эту своеобразную "катенинскую" позицию. Не случайно в черновом наброске послания "Я.Н. Толстому" (1822) Пушкин обратился к одному из "лампистов" с теми же строками, какими он охарактеризовал Онегина:

                    Приди, [счастливый царь] кулис,
                    Театра злой летописатель,
                    Очаровательных
                    [Младых трагических] актрис
                    Непостоянный обожатель!

                                             

                 …Онегин полетел к театру,
                 Где каждый, вольностью дыша,
                 Готов охлопать entrechat,
                 Обшикать Федру, Клеопатру,
                 Моину вызвать (для того,
                 Чтоб только слышали его).

Онегину с друзьями звон брегета доносит, "что новый начался балет". Но конец строфы и следующая, XVIII, строфа, посвященная театру вообще, дают право предполагать что  Ф е д р а — героиня из оперы Штейбельта (на сюжет трагедии Расина), шедшей в 1819 г. [59], К л е о п а т р а — имя героини из пьесы, до сих пор не установленной, М о и н а  — героиня трагедии Озерова "Фингал", впервые поставленной с шумным успехом в Петербурге 18 декабря 1805 г. В этой роли в пушкинскую пору славилась артистка А.М. Колосова, которую Пушкин называл "Моиной нашей сцены" (1820). О ее первом выступления в театре Пушкин сохранил заметки (1819 г.) "В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась недавно на поприще Мельпомены. Семнадцати лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно — частая приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой. Во все продолжение игры ее рукоплесканья не прерывались. По окончании трагедии она была вызвана криками исступления"60. В дальнейших строках этой заметки Пушкин подвергает игру Колосовой в новых ролях строгой критике. В том же 1819 г. он написал на артистку эпиграмму:

                     Все пленяет нас в Эсфири:
                     Упоительная речь,
                     Поступь важная в порфире,
                     Кудри черные до плеч;
                     Голос нежный, взор любови...
                     Набеленная рука,
                     Размалеванные брови
                     И широкая нога!

Впоследствии Пушкин признал свою неправоту перед А.М. Колосовой и в послании к П. Катенину (1821) писал:

                    Талантов обожатель страстный,
                    Я прежде был ее поэт.
                    С досады, может быть, неправой,
                    Когда одна в дыму кадил
                    Красавица блистала славой,
                    Я свистом гимны заглушил.
                    Погибни злобы миг единый,
                    Погибни лиры ложный звук:
                    Она виновна, милый друг,
                    Пред Селименой и Моиной...                               

 XVIII

          Волшебный край! Там в стары годы,
          Сатиры смелый властелин,
          Блистал Фонвизин, друг свободы,
          И переимчивый Княжнин;
          Там Озеров невольны дани
          Народных слез, рукоплесканий
          С младой Семеновой делил;
          Там наш Катенин воскресил
          Корнеля гений величавый;
          Там вывел колкий Шаховской
          Своих комедий шумный рой,
          Там и Дидло венчался славой;
          Там, там, под сению кулис
          Младые дни мои неслись.

Д .И. Ф о н в и з и н (1745-1792) — автор комедий "Бригадир" (1766) и "Недоросль" (1782), сатирически изображавший быт и нравы помещиков XVIII века. "Другом свободы" назван за критику рабства в "Недоросле", за смелые выпады против самовластья в "Вопросах автору "Былей и Небылиц" (т. е. Екатерине II). Эти "вопросы" вызвали недовольство Екатерины за вольнодумство. См., например, его размышления о вольности: "Вольность есть первое право человека, право повиноваться единым законам и кроме них ничего не бояться. Горе рабу, страшащемуся произносить ее имя! Горе той стране, где изречение его вменяется в преступление!" и пр. (переводное с французского языка "Похвальное слово Марку Аврелию", 1777).

Я. Б. К н я ж н и н (1742-1791) — автор трагедий ("Дидона", "Росслав", "Вадим") и комедий ("Хвастун", "Чудаки"), в которых много заимствованного из европейской драматургии. "Переимчивый" Княжнин в одной комедии И. А. Крылова был назван "Рифмокрадовым".

В. А. О з е р о в (1770-1816) — автор трагедий ("Дмитрий Донской", "Эдип в Афинах", "Фингал" и др.), имевших шумный успех у тогдашней театральной публики (главным образом высшей знати и людей со "средним состоянием") благодаря консервативно-патриотическому и сентиментальному содержанию.

Е .С. С е м е н о в а (1786-1849) — знаменитая трагическая актриса, дочь крепостной; о ней восторженно писал Пушкин в 1819 г. в статье "Мои замечания об русском театре": "Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой — и, может быть, только об ней. Одарённая талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семёнова никогда не имела подлинника. Бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души... Семенова не имеет соперницы. Пристрастные толки и минутные жертвы, принесённые новости прекратились, она осталась единодержавною царицею трагической сцены" (т. VI, стр. 9-10).

Когда в начале 20-х годов Пушкин получил известие об уходе Семеновой из театра, он набросал начальные строки стихотворения:

                    Ужель умолк волшебный глас
                    Семеновой, сей чудной музы,
                    И славы русской луч угас?

А. А. Ш а х о в с к о й (1777-1846) — плодовитый драматург, осмеивавший в своих комедиях разнообразные бытовые явления и отдельных лиц (например, Карамзина в "Новом Стерне", Жуковского в образе Фиалкина в комедии "Урок кокеткам, или Липецкие воды"). Пушкин нередко бывал в кружке Шаховского, где собирались актёры и многочисленные почитатели театра, драматургии.

П. А. К а т е н и н (1792-1853) перевел в 1822 г. стихами трагедию Корнеля "Сид" (1636 г.). До этого он перевел также трагедию Корнеля "Аркадия". 19 июля 1822 г. Пушкин писал ему из Кишинёва: "Ты перевел Сида; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. Сид кажется мне лучшею его трагедиею". Переведенная Катениным трагедия французского драматурга была представлена в Петербурге 14 декабря 1822 г. в бенефис В.А. Каратыгина и в том же году издана. Комплимент по адресу Катенина:

                      Там наш Катенин воскресил
                      Корнеля гений величавый  —

был у Пушкина готовой стиховой формулой. В 1821 г. (24 марта) Пушкин (как отметил Ю. Тынянов) точно такой же комплимент преподнес Н.И. Гнедичу, переводчику "Илиады":

                      О ты, который воскресил
                      Ахилла призрак величавый.

Катенин, член Союза спасения, был известен своим вольнодумством, числился в списке "неблагонамеренных людей"; по словам доносчика, офицеры считали его гением — так он выделялся своим блестящим умом, познаниями в разнообразных областях; "он был вреден своим влиянием и распространением вольтерианства". Вынужденный оставить военную службу в сентябре 1820 г, Катенин вскоре из-за демонстративного поведения в театре, когда он вызывал Каратыгина (в трагедии "Поликсена") в то время как публика хлопала Семёновой и Азаревичевой (последней покровительствовал Милорадович), на основании официального рапорта генерал-губернатора был подвергнут суровой каре. Александр I воспользовался случаем наказать бывшего офицера, который "неоднократно замечен был с невыгодной стороны" (Катенина, между прочим, подозревали в причастности к делу о прокламациях, появившихся осенью 1820 г. среди солдат в казармах Преображенского полка), и приказал выслать его из Петербурга "с запрещением въезжать в обе столицы без высочайшего на то разрешения". В 1822 г. Катенин покинул столицу и на много лет засел в глуши костромской усадьбы.

Пушкин познакомился с Катениным в июле 1817 г. Как относился юноша Пушкин к этому офицеру-литератору, красноречиво говорит описание первой встречи поэта с Катениным в казармах Преображенского полка: Пушкин "встретил меня в дверях (рассказывает Катенин в своих воспоминаниях), подавая в руки толстым концом свою палку и говоря: "Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи". — "Ученого учить — портить", отвечал я, взял его за руку и повел в комнаты..." [61]
Пушкин на юге, с запозданием узнав о высылке Катенина, тревожно запрашивал своих друзей о его судьбе:
"Правда ли, что говорят о Катенине? мне никто ничего не пишет — Москва, Петербург и Арзамас совершенно забыли меня..." (Письмо Вяземскому, 5 апреля 1823 г.)
Эмоциональная окраска в упоминании о Катенине в этой строфе (наш Катенин) вполне объяснима: ссыльный Пушкин публично выражал свое сочувствие также пострадавшему от "кочующего деспота" Александра I.
Бессарабский ссыльный, неуимчивый Пушкин, оказался "бесом арабским" и тогда, когда в ХLVIII строфе упомянул о Мильонной улице:

                   Все было тихо, лишь ночные
                   Перекликались часовые;
                   Да дрожек отдаленный стук
                   С Мильонной раздавался вдруг.

Казармы Преображенского полка, где проживал Катенин, находились на углу Мильонной улицы (теперь ул. Халтурина). Здесь Пушкин впервые познакомился с Катениным, здесь он проводил вечера в литературных беседах и спорах с ученым-архаистом. Катенин, прочитав в 1825 г. первую главу "Онегина", понял намек Пушкина и благодарно откликнулся: "Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость и вспомнил наши казармы в Мильонной" (письмо Катенина Пушкину от 9 мая 1825 г.).

К. Д и д л о (1767-1837) — знаменитый балетмейстер: о нем Пушкин в примечаниях в XXI строфе по поводу слов Онегина "но и Дидло мне надоел" отметил: "Балеты Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной". Дидло поставил два балета по произведениям Пушкина: "Кавказский пленник" (15 января 1823 г.) и "Руслан и Людмила" (8 декабря 1824 г.). 30 янв. 1823 г. Пушкин просил своего брата Льва Сергеевича (из Кишинева): "Пиши мне о Дидло".

Последние две строчки XVIII строфы, свидетельствующие о театральных увлечениях Пушкина, находят комментарий в его письмах: "Мы не забыли тебя (пишет он П.Б. Мансурову 27 октября 1819 г.) и в 7 часов с 1/2 каждый день поминаем в театре рукоплесканиями"; "Что Катенин? что Шаховской?.. Что Семёнова?.. Что весь театр?" — спрашивал он Я.Н. Толстого в кишинёвском письме от 26 сентября 1822 г.

Гоголь в числе особенностей художественного таланта Пушкина отмечал его "необыкновенное искусство немногими чертами означить весь предмет: эпитет [Пушкина] так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание".
Эпитеты к встречающимся в этой строфе писателям именно таковы: одним-двумя словами характеризуется Фонвизин, Княжнин, Шаховской, Корнель. Присоединим сюда Гомера, Руссо, Гримма, Бейля, Байрона, Парни; героев из романов Ричардсона, Руссо, Нодье; Жуковского, Дмитриева, Баратынского, Языкова и других, о которых в разных местах романа поведал автор, — перед нами в эпитетах своеобразная история мировой литературы. Гениальный умница и глубокий знаток искусства наглядно проступает через эту манеру в сжатой словесной форме очертить большое явление, схватить существенное в творческом облике мастеров поэзии.

 

                                 XX-XXI

Зрительный зал театра пушкинской поры отвечал сословно-классовым отношениям: за оркестром шло несколько рядов кресел, затем была обширная площадь партера, где могло разместиться свыше тысячи зрителей; над партером возвышались ложи (три или четыре яруса); верхний этаж — раек (галерея). В креслах сидела знать, аристократия (Онегин "идет меж кресел по ногам"); в партере, где публика стояла (ср. par terre — в европейских театрах XVXVI вв. зритель победней стоял на земле, под открытым небом), преимущественно находилась та часть общества, которую можно назвать "средним состоянием", буржуазной интеллигенцией; ложи предназначались для женщин и их спутников (Онегин "двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам"), в райке — демократическая публика, "чернь". Спектакли обычно шли между шестью и девятью часами вечера.

Пушкин оставил нам характеристику современных ему зрителей. В уже цитированных его замечаниях об русском театре он намечал разные типы театральных любителей.

"Что такое наша публика? Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми. "Откуда ты?" — "От Семеновой, от Сосницкой, от Колосовой, от Истоминой". — "Как ты счастлив!" — Сегодня она играет — она танцует — похлопаем ей — вызовем ее! она так мила! У ней такие глаза! такая ножка! такой талант!!! — Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают [62]. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но можно ли полагаться на мнения таковых судей?

Часто певец или певица, заслужившие любовь нашей публики, фальшиво дотягивают арию Боэльдьэ или della Maria. Знатоки примечают, любители чувствуют, они молчат из уважения к таланту. Прочие хлопают из доверенности и кричат форо [63] из приличия.

Трагический актер заревет громче, сильнее обыкновенного; оглушённый раек приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий.

Актриса... Но довольно будет, если скажу, что невозможно ценить таланты наших актеров по шумным одобрениям нашей публики.

Еще замечание. Значительная часть нашего партера (т. е. кресел) слишком занята судьбою Европы и отечества, слишком утомлена трудами, слишком глубокомысленна, слишком важна, слишком осторожна в изъявлении душевных движений, дабы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического искусства (к тому же русского). И если в половине седьмого часу одни и те же лица являются из казарм и совета занять первые ряды абонированных кресел, то это более для них условный этикет, нежели приятное отдохновение. Ни в каком случае невозможно требовать от холодной их рассеянности здравых понятий и суждений и того менее движения какого-нибудь чувства.

Следовательно, они служат только почтенным украшением Большого каменного театра, но вовсе не принадлежат ни к толпе любителей, ни к числу просвещенных или пристрастных судей.

Еще одно замечание. Сии великие люди нашего времени, носящие на лице своем однообразную печать скуки, спеси, забот и глупости, неразлучных с образом их занятий, сии всегдашние передовые зрители, нахмуренные в комедиях, зевающие в трагедиях, дремлющие в операх, внимательные, может быть, в одних только балетах, не должны ль необходимо охлаждать игру самых ревностных наших артистов и наводить лень и томность на их души, если природа одарила их душою?" (т. VI, стр. 7-9).

 

                                       XX

                Блистательна, полувоздушна,
                Смычку волшебному послушна,
                Толпою нимф окружена,
                Стоит Истомина...

Бутафория балетов пушкинской поры насыщена была фантастикой античной мифологии; балетмейстер Дидло славился постановкой "мифологических балетов" ("Амур и Психея", "Ацис и Галатея", "Зефир и Флора"). Нимфы и амуры (см. XXII строфу) — воспитанницы театральной школы, одетые в трико и газовые туники, пленяли воображение зрительного зала, где в пушкинскую пору ещё сидели "погружены умом в зефирах и амурах" владельцы крепостных балетов, вынужденные иногда "распродавать поодиночке" своих амуров и зефиров (см. "Горе от ума").

А. И. И с т о м и н а (1799-1848) — знаменитая балерина. Между прочим, исполняла роль черкешенки в балете Дидло "Кавказский пленник, или Тень невесты", представленном в Петербурге 15 января 1823 г. 30 января того же года Пушкин в письме к брату Л. С. назвал ее "Черкешенкой-Истоминой". Эпизод дуэли из-за нее между двумя представителями петербургской "золотой" молодежи, дуэли, кончившейся трагически для одного из них, Пушкин вспомнил в работе над романом "Русский Пелам".

                                      XXIII

               Все, чем для прихоти обильной
                Торгует Лондон щепетильный
                И по Балтическим волнам
                За лес и сало возит нам,
                Все, что в Париже вкус голодный,
                Полезный промысел избрав,
                Изобретает для забав,
                Для роскоши, для неги модной,  —
                Все украшало кабинет
                Философа в осьмнадцать лет.

В поэтической форме изложен экскурс из истории русской промышленности и торговли начала XIX в.
Слово щепетильный введено было в русскую литературу писателем Вл. Лукиным в 1768 г. Этим словом он перевел французский термин "Bijoutier" и пояснил следующим образом: "Невзирая на то, что подвергнуся хуле несметному числу мнимых в нашем языке знатоков, взял я к тому старинное слово "щепетильник", потому что все наши купцы, торгующие перстнями, серьгами, кольцами, запонками и прочим мелочным товаром, называются "щепетильниками". Очевидно, слово это в эпоху Пушкина, как предполагает Б. Томашевский, не потеряло ещё того оттенка, который ныне связывается с понятием "галантерейный"64. Действительно, А.А. Бестужев в письме к царю 1826 г. говорил: "У нас мещане кочуют, как цыгане, занимаясь  щ е п е т и л ь н о ю  п е р е п р о д а ж е ю " [65].
Онегин — "философ в осьмнадцать лет". Пушкин в "Послании к Юдину" (1815), описывая своё житье-бытье в сельце Захарове, писал:

                ...Живу с природной простотой,
               С философической забавой
               И с музой резвой и младой...
               .................................................
               ...И снова я, философ скромный,
               Укрылся в милый мне приют... [66]

К лицейскому товарищу А.М. Горчакову Пушкин обращается в послании 1819 г.:

                О ты, харит любовник своевольный,
                Приятный льстец, язвительный болтун,
                По-прежнему остряк небогомольный,
                По-прежнему философ и шалун.

Я. Толстому, "ламписту", в "Стансах" 1819 г. он пишет:

                Философ ранний, ты бежишь
                Пиров и наслаждений жизни...

Назвав Онегина философом, автор романа ничуть не иронизировал, а лишь отметил в этом денди наряду с его светскими забавами привычку размышлять и рассыпать блестки ума в стиле салонного острословия, которым отличались многие из дворянского круга той эпохи. Любопытно признание В.Ф. Одоевского (в "Мнемозине"): "До сих пор философа не могут себе представить иначе, как бы в образе французского говоруна XVIII века, посему-то мы для отличия и называем истинных философов любомудрами".

                             XXIII-XXIV

Кабинет Онегина описан приемом каталога вещей. Эпитет чувств изнеженных отрада характеризует "духи в граненом хрустале" в отношении к ним человека. Такой эмоциональный привкус вообще присущ пушкинским образам-вещам. Рассыпанные в романе простые определения: пилочки стальные; прямые ножницы, кривые; пол дубовый; кровать, покрытая ковром; манежный хлыстик, лаковые доски, мраморные ступени и т. п. не обнаруживают в авторе стремления к натуралистическим подробностям: вещи только обрамляют человека, привлекаются поэтому постольку, поскольку помогают уяснить психологический образ их владельца, привычки жизни или мимолетные настроения их собственников. Тафта, которой Онегин задернул полку пыльных книг, названа траурной (ХLV). Размышления героя по поводу содержания книг мрачные, мертвящие душу:

                       Там скука, там обман и бред,
                       В том совести, в том смысла нет,
                       На всех различные вериги,
                       И устарела старина,
                       И старым бредит новизна.

Найденное Пушкиным определение своей внутренней качественностью делает более ярким в воображении читателя образ того, кто "к жизни вовсе охладел" (XXXVIII). Диван пуховый (гл. II) — метко определяет старика, дядю Евгения, деревенского старожила обломовской складки; душистый чай, бегущий темною струею по чашкам из китайского чайника (гл. III, строфа XXXVII), — рисует идиллическую обстановку в помещичьем гнезде ("простая, русская семья") летним вечером; услужливые кости профессионального игрока на ярмарке; утихнувший в Новгороде Великом мятежный колокол; величавые парики — все эпитеты, каждый по-своему, подчеркивают в предмете психологическую насыщенность, обусловленную бытием общественного человека. В том же направлении толкают воображение, осложняя его характерными подробностями, другие описания, встречающиеся в романе (например, "модная келья" Евгения, глава VII, строфа XIX). Пушкин иногда употребляет картинные определения, но они не имеют самодовлеющего живописного назначения: они исключительно смыслового характера (желтая шаль семинариста, красные каблуки вельможи XVIII в , красный кушак ямщика и т. д.). Пушкинский эпитет в образах-вещах обычно эмоционален; в вещи отражается психологическая настроенность человека в данное мгновение: благословенное вино; бордо благоразумный; высокопарный, но голодный прейскурант; молчаливый кабинет; лорнет — разочарованный, ревнивый, невнимательный, неотвязчивый, разыскательный; дрожки удалые; послушная кукла; ящик боевой; памятник унылый, смиренный; забвенью брошенный возок; дерзостные своды; неутомимы наши тройки и т. д.

В романе заметно сказывается, как отражение бытовой обстановки разных классов, различие в количественном соотношении предметов материальной культуры: пестрый лапоть пахаря, звонкие кувшины женщин, рожок пастуший, лучинка — зимний друг ночей в крестьянской избушке, салазки дворового мальчика, бумажный колпак немца-хлебника — совершенно тонут среди фарфора и бронзы, янтаря на трубках Цареграда, граненого хрусталя, зеркал, штофных обоев, портретов на стенах модных и старинных зал, каминов, биллиарда, канапе, манежного хлыстика, окованных позолоченным серебром альбомов, лорнетов, золотых серег, пушистого боа, малинового берета, бобрового воротника на шубе, мягких ковров, шелковых занавесей и прочей собственности, принадлежавшей владельцам дворянских гнезд (в городе и усадьбе).

Строфа ХХIII указывает возраст героя, и, думается, прочитывать ее надо таким образом: Онегин имел подобный кабинет к 18 годам, но это не значит, что герою 18 лет в главе первой. - А.Аникин.

                                  XXIV

                 Руссо (замечу мимоходом)
                 Не мог понять, как важный Грим
                 Смел чистить ногти перед ним,
                 Красноречивым сумасбродом.
                 Защитник вольности и прав
                 В сем случае совсем не прав.

Ж а н – Ж а к  Р у с с о  (1712-1778) — французский писатель и мыслитель, представитель демократического радикализма "эпохи просвещения", автор романа "Новая Элоиза" (см. упоминание о нем в III главе, строфы IX и X), многих трактатов общественного и педагогического содержания, оказавших мощное воздействие на разнообразные социальные группы. "Защитник вольности и прав" Руссо в "Общественном договоре" (1762) выставил знаменитое положение: "Человек родится на свет свободным, а между тем он везде в оковах". Этот трактат, сожженный в Женеве, с энтузиазмом читался на улицах Парижа перед революционно настроенной массой "другом народа" Маратом. Председатель Национального собрания Броми указывал, что "французы сознают, чем они обязаны тому, кто в своём "Общественном договоре" вернул людям равенство прав, а народам — узурпированный у них суверенитет" (см. комментарий к VI строфе II главы). Пушкин рано познакомился с сочинениями Руссо и упоминает о нем в стих. "К сестре" (1814), в "Первом послании к цензору" (1822) и т. д. В этой строфе он имеет в виду эпизод, рассказанный Руссо в "Исповеди" (см. 6-е примечание Пушкина): "Войдя однажды утром в комнату [Гримма], я застал его за чисткой ногтей щеточкой, нарочно для того сделанной — труд, который он гордо продолжал передо мною".

Пушкин называет Руссо "красноречивым сумасбродом" за его ошибочные взгляды, подобные следующим: "Вечно рассуждать —  это мания мелких умов"; "науки и искусства совершенствуются, а люди становятся хуже... Люди порочны, они были бы еще хуже, если бы они, по несчастью, родились учеными" и пр.

Ф р е д е р и к – М е л ь х и о р  Г р и м м (1723-1807) — участник "Большой Энциклопедии", идейного органа французской предреволюционной буржуазии; литературный корреспондент европейских монархов (в частности, Екатерины II).
                                 

                            XXXVIII

               Недуг, которого причину
               Давно бы отыскать пора,
               Подобный английскому сплину,
               Короче: русская хандра
               Им овладела понемногу...

"Хандра", "скука" и "тоска" — типичное для Онегина душевное состояние. Восемь лет, проведенных им в свете "среди блистательных побед, среди вседневных наслаждений", наполненных разнообразными впечатлениями жизни, сменились годами однотонной скуки, ставшей его спутником на протяжении всего романа:

                   Хандра ждала его на страже,
                   И бегала за ним она,
                   Как тень иль верная жена.

Скука преследовала его везде — в столице и в деревне, среди "громад Кавказских" и на "брегах Каспийских вод".

Это душевное состояние, заставившее Онегина покинуть свет, вести уединённую жизнь, не было внезапным, оно подготовлялось постепенно: "хандра им овладела понемногу". Пушкин указал сложный клубок причин, приведших его героя к этому горькому чувству охлаждения к жизни, отметив даже случайные, временные причины ("не всегда же мог [Онегин]... сыпать острые слова, когда болела голова") и не придавая последним, разумеется, существенного значения. Внешне праздная жизнь, "безделье", привычка жить без труда ("труд упорный ему был тошен"), весь этот груз векового барства, питавшегося общественным строем крепостничества, обеспеченной и беззаботной жизни за счет барщинного и оброчного крестьянства, должны были создавать предпосылки для ощущения "душевной пустоты", для онегинской "зевоты". Но ведь какое же множество было разных NN среди "черни светской"  —

             Кто в двадцать лет был франт иль хват,
             А в тридцать выгодно женат... и т. д.  —

кто не испытывал ни в малейшей степени того "сплина", который преследовал Онегина!

Творческий труд писателя в известной мере мог бы освободить Евгения от его тоскливого недомогания, но, во-первых, его попытка заняться писательским делом кончилась неудачей из-за очевидного отсутствия призвания к литературному труду, а, во-вторых, как увидим ниже, онегинские настроения не были чужды и некоторым замечательным писателям этой эпохи; следовательно, если бы Онегин и попал в "цех задорный", к которому принадлежал Пушкин, его, как и автора романа, по каким-то причинам посещала бы та же "скука".
Попытка чтением заполнить чувство "душевной пустоты" была явно несостоятельной; то, что читал Онегин, лишь углубляло его переживания; в тех книгах, какие попадались ему, он находил "обман и бред; в том совести, в том смысла нет; на всех различные вериги". Пропагандист Адама Смита, он не мог удовлетворяться "стариной" ("и устарела старина"); читая "новизну", приходил к выводу, что "старым бредит новизна", что сменяют одна другую различные идейные системы и в этом вечном круговороте бред старины прорывается через "новизну", создавая впечатление безвыходности, бесцельности жизни. Чтение не давало Онегину "толку", не выводило его из круга привычных настроений скуки и хандры. Он "из опалы исключил" нескольких авторов, но в их творениях он читал свою собственную исповедь, встречал своё лицо, свои раздумья и чувства.

Характеризуя того литературного героя, который был близок Евгению, Пушкин среди других черт отмечает в нем безмерную склонность к мечтанью и озлобленный ум, кипящий в действии пустом (XXII строфа главы VII).
Мы приблизились к отгадке главной причины онегинской "скуки". То, что он видел в жизни, не соответствовало его мечтам; его ум озлоблялся и охлаждался, анализируя окружавшую действительность; кипенью сил мешала та же действительность, ставя преграды, превращая личную жизнь в нечто пустое. "О н е    г и н  м о г  б ы т ь  с ч а с т л и в  и л и  н е с ч а с т л и в  т о л ь к о  в  д е й с -т в и т е л ь н о с т и  и  ч е р е з  д е й с т в и т  е л ь н о с т ь" — так понял Белинский причину онегинского недуга как следствия "некоторых неотразимых и не от нашей воли зависящих обстоятельств" (1844).
Недугом, подобным английскому сплину, онегинством, поражены были многие из дворянского круга, близкого Пушкину. К.Н. Батюшков в 1811-1812 гг. в отрывке "Прогулка по Москве" рисовал почти автобиографический портрет героя,

            Который посреди рассеянной столицы
            Тихонько замечал характеры и лицы
            Забавных москвичей;
            Который с год зевал на балах богачей,
            Зевал в концерте и в собранье,
            Зевал на скачке, на гулянье,
            Везде равно зевал...

В.Ф. Одоевский в "Дневнике студента" признавался: "Жизнь мне снова становилась скучною, тягостною".

О М.А. Щербинине, участнике "Зеленой лампы", приятеле Пушкина, его мать писала вскоре после выхода его в отставку (1821): "От души желаю, чтобы он свою  х а н д р у  оставил бы в Москве"; приехав в деревню, он продолжал скучать: "Мне здесь скучно..."[80]

Если эти меланхолические признания вырывались у людей, не обнаруживавших склонности к общественному делу, пассивно выражавших лишь свое отвращение к пошлости обыденной жизни, то та же объективная жизнь в ее косной стихии вызывала более обостренное, более едкое чувство  с к у к и, х а н д- р ы  в той среде, которая мечтала о сдвигах и переменах в общественной жизни, которая иногда попадала в страдающее положение, слышала окрик чиновных Скалозубов, ощущала тяжелую и давящую лапу деспотического строя.

У Пушкина в политической ссылке то и дело прорывались стоны: "мне скучно"; "у меня хандра"; "скука смертная везде"; "тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне"; "скучно — вот и всё"; "часто бываю подвержен так называемой хандре"; "скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека".

Н.И. Тургенев в 1814 г. завел "Книгу скуки", и когда в 1820 г. закончилась неудачей его попытка обратиться к правительству с предложением начать освобождение страны от рабства, он писал в дневнике 1 июня: "Безнадежность моя достигла высочайшей степени... Скучная, мрачная будущность, одинокая старость, морозы, эгоисты и бедствия непрерывные отечества — вот что для меня остается!" Его брат С.И. Тургенев в связи с той же неудачей писал 15 июля 1820 г.: "Теперь все веселье мое исчезло. Наши противники обдали меня холодной водой, их любимым элементом, и я проснулся поневоле".

П.А. Вяземский, подписавший вместе с Тургеневым записку к царю (см. ниже), в конце июня того же 1820 г. писал С.И. Тургеневу: "Нельзя жить для пользы, то хотя жить надобно на радость и перенести то, что живого есть в душе, в какое-нибудь бытие поэтическое, а не то совсем протухнешь. Пока еще воображение не увяло и сердце не обветшало, есть где уйти от скуки. Но что предстоит, когда баснословная эпоха жизни издержится и придет время, что надоест ходить по облакам, а рассудком и душою потребуется поверять очевидностью следы, означенные по дороге перешедшей? Тогда-то русская жизнь во всей своей худощавой наготе, во всей своей плоской безобразности представится взору, и длинный ряд нулей окажется в итоге бытия промотанного". И вновь возвращаясь к этой теме бессилия что-либо сделать среди "злобы, глупости и гнусности", Вяземский приходил к мрачной оценке русской жизни. "На нас от рождения нашёл убийственный столбняк: ни век Екатерины, со всей уродливостью своею, век,  м н о г о   о б е щ а в ш и й, ни 1812 год, — ничто не могло нас расшевелить. Пошатнуло немного, а тут опять эта проклятая Медузина голова, т. е. невежество гражданское и политическое, окаменило то, что начинало согреваться чувством".

Пушкин тонкими намеками показал, что именно эта  М е д у з и н а  г о л о в а была главной причиной онегинской  с к у к и  как факта общественной психологии в известных кругах дворянского класса. Его прозвали "опаснейшим человеком". Мы знаем, какое содержание вкладывали в эти слова хозяева положения в городе и в усадьбе: точно так же прокламировали в 1820 г. всю группу молодых либералистов петербургские крепостники-вельможи, соединяя с "опасным человеком" представление о "якобинцах" (см. комментарий к II главе).
Онегин  н е  с л у ж и л, и это было его фрондерством, своеобразной формой дворянской оппозиции против режима, где надо было "прислуживаться", как отвечал Чацкий Фамусову. Так же поступили Вяземский и Чаадаев; так сделал Батюшков, сказавший: "К службе вовсе не гожусь"; так сделали Я.И. Сабуров, "избалованный светским воспитанием и легкими успехами", потом бросивший службу в гусарском полку и светский блеск для чтения книг и изучения русской жизни, и В.А. Ушаков, из гвардейского офицера, "самого щеголеватого и притом мечтателя, "романической головы", превратившийся в обложенного книгами деревенского анахорета" [81].

Пушкин не раз отмечал в своем герое  ч е с т ь  и  г о р д о с т ь, качества, считавшиеся поэтом обязательными для независимого дворянина. Но мы знаем от того же Пушкина, как "без гордости спесивые" баре ценили больше "почести", чем "честь", как все трепетало перед тем, кто "полон злобы, полон мести", был "без ума, без чувств, б е з  ч е с т и", как вельможи вроде Воронцова-"полуподлеца" третировали поэта. Честь Онегина приходилась не ко двору там, где главенствовали "почетные подлецы" и "холопья добровольные" [82].

Онегин жил  б е з  д е л, "ничем заняться не умел". Быть офицером, чиновником, деловым помещиком, — эти три единственные возможные формы деятельности в то время не могли прельстить его. На обвинения в лени, в бездействии со стороны тех, кто занимал вышеуказанные места и должности, Онегин мог бы повторить слова Батюшкова: "Что значит моя лень? лень человека, который читает или рассуждает! Нет... если бы я строил мельницы, пивоварни, обманывал и исповедывал, то верно б прослыл честным и притом деятельным человеком".

Вяземский в 1824 г. на упрек в лени ответил, что скука скоро осадит "усталого зрителя людских проказ":

                    Поспешно отворотишь взоры
                    От наших былей-небылиц,
                    Кляня действительные вздоры
                    Несчастных действующих лиц;
                    Тогда раскаешься в упреке,
                    Прибегнешь к праздности моей... [8]

Да и самый ум Онегина, который нравился поэту своим "резким, охлажденным" характером, разве не был причиной "мильона терзаний" у некоторых его современников? "Горе от ума" выпало на долю Чацкого, ум доводил иных до безумия, безумным прославили в 20-х годах героя пьесы Грибоедова его враги, несколько позже безумным прозвали пушкинского друга Чаадаева, сам автор "Онегина", почти всю жизнь "гонимый самовластьем", должен был с горечью воскликнуть: "Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!" "Ум, любя простор, теснит", — говорил Пушкин в той строфе, где защищал своего героя от "неблагосклонных" отзывов о нем всяческих NN. Эти многочисленные представители "посредственности" дружным хором говорили о "странностях" Онегина. "Пасмурный чудак" мог бы их спросить, как Чацкий Софью:

                Я странен? А не странен кто ж?
                Тот, кто на всех глупцов похож,
                Молчалин, например?..

Есть в романе еще один намек на гнетущее воздействие социально-политической действительности как фактора, создавшего недуг онегинства. Этот намек мельком брошен, но смысл его на фоне общественных явлений того времени легко раскрывается:

                Обоих ожидала злоба
                Слепой Фортуны и людей
                На самом утре наших дней.

                                             (ХLV строфа)

Ф о р т у н а,  р о к,  с у д ь б а  — в пушкинской поэтике обычный символ косной стихии объективного мира, символ зла, насилия, гнета, анчаровского начала в исторической жизни народа.<...>

У г р ю м о с т ь  так въелась в Онегина с той поры, как он "к жизни вовсе охладел", что он появлялся угрюмый и в гостиных, "не замечая ничего", и даже тогда, когда встречался с замужнею Татьяной:

                                     ...угрюмый,
                Неловкий, он едва-едва
                Ей отвечает...

                                       (Гл. VIII, строфа XXII)

З л о б а  л ю д е й  по адресу молодого Онегина осталась в романе нераскрытой. Пушкин подменил воздействие людей, власть имущих (см. факты в биографии Чацкого), бытовым воздействием среды, что, конечно, затушевало в читательском восприятии мрачный образ "Медузиной головы"; но это в конце концов не снимает вопроса о существенном влиянии на развитие онегинства общественных отношений85. В воспоминаниях Онегина об его ранних впечатлениях от большого света главное место занимает именно общественная среда, ее специфические формы проявления:

                То видит он врагов забвенных,
                Клеветников и трусов злых,
                И рой изменниц молодых,
                И круг товарищей презренных..;

                                          (Гл. VIII, строфа XXXVII)86

"Медузина голова" политического строя, давшего торжество "изношенным глупцам, святым невеждам, почетным подлецам", должна была окаменять (по выражению Вяземского) особенно тех, в чьих жилах текла "холодная, ленивая" кровь, кому в удел был дан не восторженный энтузиазм стремления к подвигу борьбы, а скептицизм, склонность к желчным выходкам, кто в холоде жизни приобретал привычку "презирать людей".

Онегин — сложная и противоречивая натура; в приемах обрисовки его мы должны видеть одно из первых применений в художественной литературе того творческого метода, который впоследствии так мощно развернулся у Л. Толстого и который Чернышевским был определен как уменье художника показать "диалектику души".

Евгений — мечтатель с резким умом, пылкий и охлажденнный ум, чувствительный и угрюмый, снисходительный и злой, томный и проворный, "одним на время очарован, разочарованный другим"; "в нем души прямое благородство" и мстительное чувство, побуждавшее шептать Ольге "какой-то пошлый мадригал"; "он презирал вообще людей" и в то же время "иных он очень отличал и вчуже чувство уважал" — и вся эта амальгама различных настроений и наклонностей преломляется (особенно в ранней молодости) через своеобразную форму аристократизма — капризного эгоцентризма, небрежной повадки денди, барственной пренебрежительности к тому, что требовало серьезного и внимательного отношения; именно так, барственно, глядя на всё сверху вниз, Онегин "задумал порядок новый (в деревне) учредить" — чтоб только время проводить; играя чувствами, страшась по-светски "ложного стыда", оказался рабом общественного мнения им же презираемых людей и убил друга, которого любил.

В этом противоречивом характере, развивавшемся в малоподвижном общественном быту (в сравнительно узкой социальной прослойке) без заметных потрясений и угроз близкой катастрофы — черты холодности, "души ленивой" в соединении с "резким охлажденным умом" играли большую роль в развитии того недуга, которым был поражен Онегин. Он "застрелиться, слава богу, попробовать не захотел", но среди Онегиных были люди, которые находили выход из своего недомогания в самоубийстве: так, один молодой офицер оставил письмо, в котором заявляет, что "застрелился потому, что надоело ему жить"87. Автор "Горя от ума", испытавший "мильон терзаний" от того политического строя, в котором обречены были на онегинство многие передовые дворяне, обращался к своему другу со словами, полными предчувствия страшного конца. "Я с некоторых пор мрачен до крайности, — писал 12 сентября 1825 г. Грибоедов С. Бегичеву. — Мой бесценный Степан... сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди!"  Скука, хандра упорно преследовали этого "пламенного мечтателя в краю вечных снегов" (см. письмо к Бегичеву от 9 декабря 1826 г.). В переписке Грибоедова, как и у многих его современников, то и дело встречаются признания: "К моей скуке я умел примешать разнообразие... скучаю попеременно то с деловыми бездельями, то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена" (1820, февраль); "Налегла на меня необъяснимая мрачность" (1823, январь); "Со временем у тебя поищу прибежища не от бурь, не от угрызающих скорбей, но решительно от пустоты душевной" (из письма С.Н. Бегичеву, 4 января 1825 г.); "Мне невесело,  скучно, отвратительно, несносно" (9 сентября 1825 г.); "Так скучно! Так грустно! Думал помочь тебе, взялся за перо, но пишется нехотя... Скажи мне что-нибудь в отраду... Представь себе, со мной повторилась ипохондрия, но теперь в такой усиленной степени, как ещё никогда не было" (12 сентября 1825 г.) [88].

Пушкин закончил первую и вторую главы романа в 1823 г.; Онегин был представлен в них вполне сложившимся характером.

Пушкину на юге оставались неизвестными те обстоятельства, которые привели к перестройке в рядах членов Союза благоденствия, к организации Северного и Южного обществ; в ссылке он хотя и вращался среди будущих декабристов, но внешне он слышал одни лишь разговоры своих "демократических друзей"; конспирация южан, закрывавшая перед непосвященным неясные, но революционные перспективы будущего, вызывала у Пушкина горький осадок политического одиночества:

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты...

Живу печальный, одинокий,
И жду: придёт ли мой конец? [89]

Внутренняя политика в стране в годы реакции усиливала среди тех, кто не был связан с тайной организацией, тоскливые настроения. На Западе, который привлекал пристальное внимание дворянской интеллигенции, потерпели поражение революционные попытки в ряде стран (в Испании, Италии и др.), раздавленные Священным союзом монархов, что также возбуждало среди русских либералов безнадежные чувства: "Народы Европы вместо обещанной свободы увидали себя утесненными, просвещение — сжатым. Тюрьмы Пьемонта, Сардинии, Неаполя, вообще всей Италии, Германии наполнились скованными гражданами. И судьба народов стала столь тягостной, что они пожалели время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона!.. Некая тишина лежит теперь на пространстве твердой земли просвещенной Европы..." Так характеризовал П. Каховский то положение дел на Западе в эпоху реставрации, которое вызвало у Пушкина в конце ноября 1823 г. трагедийное стихотворение "Свободы сеятель пустынный".

В такой атмосфере начат был роман на тему о молодом человеке 20-х годов. Онегин первых глав отражал один из моментов общественной жизни этой эпохи, когда еще не настала пора для выхода на историческую сцену общественного героя из лагеря декабристов с рылеевским пафосом революционного действия, хотя бы и обреченного на гибель.

Но если скептицизм холодного ума Онегина не тянул его к активным людям, даже идейно близким ему (впрочем, его другом был тот, кому поэт пророчил судьбу Рылеева на виселице), то это не значит, что типом того времени был декабрист, а не Онегин, как думал в 60-х годах Герцен, в статье "Еще раз Базаров" .

Именно Онегин был типичной фигурой того времени. Александр Раевский, пушкинский "демон", один из прототипов Евгения, был в этом смысле характерной, далеко не единственной фигурой среди "охлажденных" дворян 20-х годов (ср. Чаадаева, Вяземского, Грибоедова). Но Онегин, как правильно было указано Белинским, лучше всего познается через  действительность.  Мы должны сказать, что при известных обстоятельствах перед Онегиным его же ум и "роптанье вечное души" могут поставить на очередь необходимость перестроить его обычную жизнь, могут выдвинуть то чувство  д о л г а,  когда личное, доселе эгоистическое, будет понято им, как личное, связанное с общественным делом. Пушкин так и собирался кончить биографию Онегина. Но для того, чтобы возник план включить Евгения в ряды декабристов, требовались предпосылки в самом интеллекте и мировоззрении пушкинского героя. В пушкинском понимании Онегина они, очевидно, были. Это авторское понимание мы не должны сбрасывать со счетов при суждении об общественном типе Онегина, при суждении об общественном значении  онегинской скуки в преддекабрьскую эпоху.

 XLII

Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор  —
Несносный, хоть невинный вздор…

С э й (Say) — французский либеральный буржуазный экономист (17671832). Некоторые его сочинения были изданы в русском переводе, в их числе "Сокращенное учение о государственном хозяйстве", 1816 (на французское издание "Traite d’economie politique", 1803, дважды ссылался NN в статье "О деньгах" в "Вестнике Европы", 1824, № 2).

С именем Сэя в русских читательских кругах были связаны факты, о которых, действительно, могли знать "иные дамы". Сэй вскоре после вступления русских войск в Париж (1814) выпустил 2-е издание своего "Трактата политической экономии" (1-е изд. — 1803 г.), не пропущенное наполеоновской цензурой, с посвящением Александру I. Несколько лет спустя между тем же Сэем и немцем Шторхом, преподававшим политическую экономию великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам, разгорелась полемика по поводу парижского издания курса лекций Шторха с примечаниями Сэя, где издатели указали на все заимствования автора из сочинений Сэя, Смита, Бентама и других экономистов. Шторх выступил против Сэя, обвиняя его в краже литературной собственности; Сэй в свою очередь в особом письме в редакцию французского журнала (январь 1825 г.) доказывал, что 3/4 сочинений Шторха — "текстуальная копия" других авторов, в частности "Трактата" Сэя [90].
Бентам (1748-1832) — английский ученый-юрист, теоретик промышленной буржуазии, ее морали — главенства личного интереса.<..>

Оба писателя были популярны среди будущих декабристов; Розен в своих записках писал: "С 1822 года между офицерами все чаще слышны были суждения о политической экономии Сэя". Пестель советовал читать Сэя, Адама Смита; в Южном обществе, по словам А. Поджио, многие читали Сэя и Бентама, причем один из них, Н. Крюков, начал переводить Сэя и выписал из его сочинения следующее: "Революции нового времени, разрушив известные предрассудки, изощрив умы и опрокинув неудобные преграды, по-видимому, были скорее благоприятны, чем вредны, для успехов развития богатства"; в библиотеке декабриста Шаховского были сочинения Сэя, Бентама, А. Смита [19].

ХLVШ

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.

Пушкин в примечании указывает на строфу из стихотворения М.Н. Муравьева (1757-1807) "Богине Невы":

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

В начале ноября 1824 г. Пушкин писал брату Льву Сергеевичу: "Брат, вот тебе картинка для "Онегина" — найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно". На обороте листка начерчены карандашом: крепость, лодка на Неве, набережная и, опершись на гранит, двое мужчин. Над каждым предметом цифры, а внизу написано: "1. Хорош. 2. Должен быть — опершися на гранит. 3. Лодка. 4. Крепость Петропавловская".

В половине ноября 1824 г. Пушкин спрашивал брата. "Будет ли картинка у Онегина?"

Первое издание романа вышло без картинки. Она была перерисована А. Нотбеком и приложена в гравюре Е. Гейтмана к "Невскому альманаху" на 1829 г. вместе с другими рисунками к "Онегину". Рисунок Нотбека вызвал эпиграмму Пушкина:

Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись задом о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосье Онегиным стоит
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.

И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая.

Здесь имеется в виду роговая музыка, оркестровая забава русского дворянства, а вовсе не "мелодия пастушьего рожка", как это думает А. Грушкин, автор книжки "К вопросу о классовой сущности пушкинского творчества" (1931). Ср. "рожок пастуший", глава III, строфа XXXII и глава IV, строфа ХLI.
Отличительной чертой роговой музыки было то, что каждый музыкант в оркестре мог извлекать из своего инструмента-рога звук только одного тона.

Но слаще средь ночных забав
Напев Торкватовых октав.

Октава — строфа из 8 стихов рифмовки abababcc. Один из современников Пушкина, С. Раич, переводчик "Освобожденного Иерусалима", так характеризовал этот размер итальянской поэзии: "Октава состоит из 8 одиннадцатисложных стихов; первый имеет рифму с третьим и пятым, второй с четвертым и шестым, седьмой с осьмым. Стихи не подчинены строгой цезуре — она может иметь место после 4, 6 и 8 слога. Долгие слоги перемешиваются с короткими музыкально, по законам утонченного звука, или, если можно так выразиться, по такту сердца... Каждая, или почти каждая октава, разделяясь на две равновесные части, имеет какую-то округлость, симметрию, полноту, словом — это отдельно взятое небольшое сочинение, в котором есть начало, середина и конец..." (С. Р а и ч. О переводе эпических поэм южной Европы и в особенности итальянских. "Сочинения в прозе и стихах. Труды Общества любителей Российской Словесности при Московском университете". Ч. III. М., 1823. С. 209).

У Пушкина октавами написаны "Домик в Коломне" и "Осень".
Еще в 1814 г. в стихотворении "Городок" находим признание Пушкина о его любви к Тассо:

На полке за Вольтером
Вергилий, Тасс с Гомером,
Все вместе предстоят.
В час утренний досуга
Я часто друг от друга
Люблю их отрывать.

В 1827 г., припоминая переданное Байроном в одном из примечаний к IV песне "Чайльд-Гарольда" предание, что венецианские гондольеры (лодочники) поют октавы Тассо из "Освобожденного Иерусалима", Пушкин называет главных героев поэмы (стих. "Близ мест, где царствует Венеция златая"); в том же году он вновь вспомнил "волшебный край" — Италию,

Где пел Торквато величавый,
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы.

ХLIХ

Адриатические волны,
О Брента! [94] нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!

На юге у Пушкина была мысль бежать за границу. В январе 1824 г. из Одессы он писал брату, что его ходатайство об отпуске дважды было отклонено: "Осталось одно... взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь..." Есть указание, что В. Ф. Вяземская, жена приятеля Пушкина, пыталась содействовать побегу Пушкина из Одессы, "искала ему денег, гребное судно" [95].

Накануне ссылки и в первые годы жизни на юге Пушкин чувствовал временную утрату поэтического вдохновенья. Так, в эпилоге к "Руслану и Людмиле" находим следующие строки:

Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой —
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений;
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!

В стихотворениях:

И ты, моя задумчивая лира…
Найдешь ли вновь утраченные звуки…
 
 (Черновой вариант стих. "Кто видел край… ", 1821)

Предметы гордых песнопений
Разбудят мой уснувший гений.
 ("Война", 1821)

 

По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.

Альбион  — древнее наименование Англии; слово кельтского происхождения (происходит, по одной гипотезе, от слов Alb  —  высокий и in, ion — остров; след., Albion — "высокий остров", "горный остров"; название сохранилось доныне у шотландцев: Albain — "горная страна"); выражение "гордый Альбион" стало господствующим во Франции с 1793 г. (см. "Meyers Lexicon", I Вd., 1924, стр. 296). Здесь Пушкин применил эпитет гордый к поэзии Байрона.

С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

Петрарка (1304-1374) — итальянский поэт, известный сонетами и канцонами, в которых воспел свою возлюбленную Лауру. Пушкин еще раз припомнил этого мастера любовной лирики в LVIII строфе I главы; из канцоны Петрарки он взял две строчки для эпиграфа VI главы романа.

Пушкин ценил лирику Петрарки как поэтическую исповедь "высших радостей любви". В 1830 г., перечисляя творцов сонета, Пушкин писал:

Суровый Дант не презирал сонета;
В нём жар любви Петрарка изливал...
 ("Сонет")

                                            L

Под небом Африки моей...

В первом издании романа Пушкин давал к этому стиху примечание: "Автор, со стороны матери, происхождения африканского". Надежда Осиповна, его мать, была дочерью капитана морской артиллерии Осипа Абрамовича Ганнибала (1744-1806) и М.А. Пушкиной. Очерк жизни прадеда поэта А.П. Ганнибала, полный неточностей, был приложен к первому изданию романа в 1825 г. Б.Л. Модзалевский в статье "Род Пушкиных" устанавливает, что А. П. Ганнибал родился в Абиссинии, мальчиком в качестве заложника прожил более года в Константинополе в султанском серале и по поручению Петра I был вывезен русским посланником в Москву. Пушкин пристально интересовался историей своих предков Ганнибалов и в своих сочинениях нередко вспоминал об этом ("Воспоминания в Царском Селе", "Ф.Ф. Юрьеву", "Арап Петра Великого", "Моя родословная"). В послании Языкову (Михайловское, 20 сентября 1824 г.) он писал:

Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой, арап,
Где, позабыв Елизаветы
И двор и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей,
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей, —
Я жду тебя...

Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

В лирических стихотворениях за разные годы поэт часто повторял этот мотив, стилизуя итог личного опыта в форме сентиментально-романтических элегий. (См., например, в 1816 г.  — "Желание", "Элегия", "Наслажденье"; в 1819 г. — "К А.М. Горчакову"; в 1820 г. — "Мне вас не жаль, года весны моей", "Элегия", "Погасло дневное светило"). Последнее стихотворение тематически особенно сходно с L строфой.

                                             LI

Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.

Тема судьбы — одна из характерных в поэзии Пушкина. Обычное определение ее в лирике Пушкина: жестокая, гневная, грозная, злая, горькая, темная, несправедливая, завистливая.

Так как Пушкин был сослан на юг весной 1820 г., то очевидно, что Евгений Онегин, в это же время получив известие о кончине дяди, сделался "сельским жителем" с лета 1820 г. (см. LIII, LIV строфы). С этого момента надо хронологизировать события, происшедшие в дальнейших главах; во II, III и IV главах время действия — лето 1820 г.; XL, и ХLI строфы IV главы — осень 1820 г.; V и VI главы — январь 1821 г.; VII глава начинается описанием весны того же года (см. далее комментарий к "Отрывкам из путешествия Онегина").

Вновь обращаем внимание на трактовку хронологии в нашем приложении. –А.Аникин.

                                            LV

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.

Начальные строки обнаруживают мотив, сходный со стихотворением "Деревня" (1819):

Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединеньи величавом
Слышнее ваш отрадный глас;
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.

Поэзия "жизни мирной", "деревенской тишины" — один из наиболее повторяемых мотивов в творчестве Пушкина. О "деревенской свободе" в "отдаленной сени" "от суеты столицы праздной", "под сенью дедовских лесов", "с цевницей, негой и природой", о "поместье мирном" в "наследственной сени" с особым чувством умиленья говорит в своей лирике Пушкин (см., например, "Уединение", "В.В. Энгельгардту", "А. Орлову", "Домовому" — стихотворения только за один 1819 г.); и позже поэт мечтал спасти Болдинское поместье, бездоходное и перезаложенное.

Il far niente — мой закон.

Il far niente  — итальянское выражение, обозначает  ничегонеделание. Образ жизни, далее изображенный, был свойственен той классовой группе, которая имела возможность жить "для сладкой неги и свободы". Вот картинка одного дня жизни близкого поэту человека (из письма К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу, 30 сент. 1810 г.):

"...Праздность и бездействие есть мать всего, и между тем и прочим, болезней". Вот что ты мне пишешь, трудолюбивая пчела... Смысл грешит против истины, первое — потому, что я пребываю не празден.

В сутках 24 часа.
Из оных 10 или 12 пребываю в постели и занят сном и снами.
1 час курю табак.
1 — одеваюсь.
3 часа упражняюсь в искусстве убивать время, называемом il dolce far niente.96
1 — обедаю.
1 — варит желудок.
1/4 часа смотрю на закат солнечный. Это время, скажешь ты, потерянное? Неправда! Озеров всегда провожал солнце за горизонт, а лучше моего пишет стихи, а он деятельнее и меня и тебя.
3/4 часа в сутках должно вычесть на некоторые естественные нужды, которые г-жа природа, как будто в наказание за излишнюю деятельность героям, врагам человечества, бездельникам, судьям и дурным писателям, для блага человечества присудила провождать в прогулке вперёд и назад по лестнице, в гардеробе и проч. O, humanite!97
1 час употребляю на воспоминание друзей, из которых 1/2 помышляю о тебе.
1 час занимаюсь собаками, а они суть живая практическая дружба, а их у меня, по милости небес, три: две белых, одна черная.
1/2 часа читаю Тасса.
1/2 — раскаиваюсь, что его переводил.
3 часа зеваю в ожидании ночи.
Заметь, о мой друг, что все люди ожидают ночи, как блага, все вообще, а я — человек! Итого 24 часа. Из всего следует, что я не празден..."98

                                                     LVI

Как Байрон, гордости поэт...

Байрон  (1788-1824) — в оценке Пушкина "властитель дум" современного ему поколения либеральной дворянской молодёжи. Пушкин познакомился с его сочинениями еще до ссылки и особенно на юге (1820), при посредстве Н.Н. Раевского, и, по словам поэта, "сошёл с ума от Байрона..." В Байроне и его героях поэта привлекли черты независимости, образы людей, дорожащих честью и личным достоинством.  Г о р д о с т ь  Онегина и Ленского (см. в вариантах:  г о р д ы й  Ленский) выделяет их из круга "холопьев добровольных", каких было большинство. Пушкин в мае-июне 1825 г. писал Бестужеву: "Так! мы можем праведно гордиться: наша словесность не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы... Подлец Воронцов... воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою — а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин. Дьявольская разница!.." Когда Рылеев указал Пушкину, что ему не к лицу чваниться 600-летним дворянством, Пушкин вновь стал защищать свое право на независимость: "Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость etc.".

А.М. Горький превосходно разъяснил причины, побуждавшие Пушкина гордиться своим "древним происхождением": "Очень вероятно, что частые указания Пушкина на своё дворянство вызывалась следующими причинами:

1. В ту пору Александр, постепенно отдаляя от себя русских, заменял их немцами — во главе государства становились люди с именами Клейнмихель, Адлерберг, Бенкендорф и т. д. По свидетельству Якушкина и других декабристов, это явление тревожило дворян и сливалось с общим оппозиционным настроением молодежи.

Вспомните: они смотрели на себя, как на победителей Европы, а их ставили под команду немцев.

2. Не менее вероятно и то, что лично Пушкин вкладывал в понятие дворянства чувство собственного достоинства, сознание своей человеческой ценности и внутренней свободы" [99].

В романе, помимо I главы, упоминания о Байроне и его сочинениях в главе III, строфа XII; главе IV, строфы XXXVI, XXXVII, главе V, строфа XXII; главе VII, строфы XXII, XXIV; главе VIII, строфа VIII.

Эти нередкие упоминания о Байроне в романе — черта, характерная для читательских интересов современников поэта. Но необходимо отметить, что Пушкин и по своему мировоззрению и творческому методу ложно понимался теми его почитателями, которые видели в нем "северного Байрона". Автор романа "Евгений Онегин" исторически правильно был оценен Белинским, который в восьмой пушкинской статье писал: "При сравнении "Онегина" Пушкина с "Дон-Хуаном", "Чайльд-Гарольдом" и "Беппо" Байрона нельзя найти ничего общего, кроме формы и манеры. Не только содержание, но и дух поэм Байрона уничтожает всякую возможность существенного сходства между ими и "Онегиным" Пушкина. Байрон писал о Европе для Европы... Пушкин писал о России для России, — и мы видим признак его самобытного и гениального таланта в том, что, верный своей натуре, совершенно противоположной натуре Байрона, и своему художническому инстинкту, он далек был от того, чтобы соблазниться создать что-нибудь в байроновском роде, пиша русский роман... Он заботился не о том, чтоб походить на Байрона, а о том, чтоб быть самим собою и быть верным той действительности, до него ещё непочатой и нетронутой, которая просилась под перо его..." Добавим к этому признанию оригинальности, народности русского гения, данному Белинским, столь же ценное в историческом плане суждение другого революционного демократа — Герцена, который четко вскрыл основное различие между Пушкиным и Байроном: "Пушкин знал все страдания цивилизованного человека, но у него была вера в будущее, которой человек Запада уже лишился. Байрон, великая свободная личность, человек, уединяющийся в своей независимости и все более и более закутывающийся в свое высокомерие, в свою гордую скептическую философию, становится все более мрачным и непримиримым. Он не видел никакого близкого будущего..."

                                                  LVII

Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.

Пушкин имеет в виду свои поэмы "Кавказский пленник" и "Бахчисарайский фонтан": "дева гор" — черкешенка, "пленницы берегов Салгира" — Мария и Зарема. Салгир — в пушкинском словаре означал крымскую реку вообще100.
Один из современников поэта, В.И. Туманский, передавая свои впечатления от знакомства с семейством Раевских, с которыми Пушкин путешествовал в Крыму и на Кавказе, писал 5 декабря 1823 г. своей сестре — "Мария [Раевская]  — идеал пушкинской черкешенки [собственное выражение поэта]" 101.

                                                LIX

Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов…

Черновые тетради Пушкина испещрены такими рисунками. I глава романа оканчивалась в Одессе; по наблюдению П. В. Анненкова, первого исследователя пушкинских рукописей, "многочисленные профили прекрасной женской головы, спокойного, благородного, величавого типа, идут почти по всем бумагам из одесского периода жизни [Пушкина]". Предполагают, что это профили жены новороссийского генерал-губернатора Воронцова Е.К. Воронцовой, которой Пушкин был увлечен в годы пребывания в Одессе.

 

Страница 1 - 10 из 10
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru