Забытая книга. Об Александре Воронском и его «Гоголе»

В судьбе этой книги есть нечто поистине гоголевское – роковое и фантастическое. В 1934 году, когда она была уже написана, Александр Воронский с дочерью проходил мимо памятника Гоголю работы скульптора Николая Андреева (он стоял тогда на своем изначальном месте – на Арбатской площади, где ныне находится памятник, созданный Николаем Томским). Глядя на сгорбленную, нахохлившуюся фигуру, полускрытую шинелью, Воронский сказал дочери (этот рассказ мы слышали от самой Галины Александровны): "Кажется, мне удалось приоткрыть тайну Гоголя. Но в то же время остается чувство, что он не позволит  сделать это. В Гоголе есть что-то от чёрта". Воронский вспомнил здесь известную книгу Дмитрия Мережковского "Гоголь и чорт".

Недобрые предчувствия автора сбылись. Законченная, отпечатанная на машинке рукопись была украдена прямо в издательстве. Воронский вышел с кем-то поговорить в коридор, а когда вернулся в редакцию – портфель исчез. Дали объявления в газетах "Известия" и "Вечерняя Москва": "У писателя Воронского пропала рукопись. Вознаграждение нашедшему – пятьсот рублей". Не надеясь на возвращение рукописи, Воронский сел писать книгу заново, благо оставались черновики. В новом варианте она ему понравилась даже больше прежней, и когда "пропавшая грамота" нашлась (тоже довольно странно – рукопись, в которой не хватало многих листов, принес директор одного из учреждений, располагавшегося вблизи издательства, и наотрез отказался от обещанного вознаграждения), он заменил в ней первую главу на вновь написанную.

Но на этом мытарства "Гоголя" не окончились. Книга должна была выйти в свет в 1934 году, к 125-летнему юбилею со дня рождения Гоголя, в недавно возобновленной тогда М. Горьким серии "Жизнь замечательных людей" (выпуск ХVII–ХVIII). В выходных данных ее указано: "Сдано в набор 31/VIII–1934 г. Подписано к печати 2/Х – 1934 г."; "Тираж – 50000". По-видимому, пробную часть тиража успели отпечатать: в доме был уже сигнальный экземпляр. Однако книге не суждено было дойти до читателей. 1 декабря 1934 года убит С.М. Киров. Воронский под подозрением, у него начинаются неприятности. Набор книги рассыпан. 1 февраля 1937 года писатель арестован, и о дальнейшей судьбе его почти ничего не известно. Естественное сомнение вызывала даже дата его смерти в энциклопедиях и справочниках – 1943 год. По данным, полученным семьей Воронского из Военной коллегии Верховного Суда СССР, он был приговорен к расстрелу 13 августа 1937 года. Зная тогдашнюю практику приведения приговоров к исполнению, это число, по всей видимости, и следует считать датой гибели Воронского.

Незаконно репрессированный Воронский был реабилитирован после ХХ съезда партии, а его "Гоголь" стал возвращаться к читателям по частям только с середины 60-х годов. Дело в том, что несколько экземпляров книги уцелело. Один из них находится в настоящее время в Российской государственной библиотеке, другой – у автора настоящего очерка. Галине Александровне Воронской известны еще три экземпляра, один – у нее самой, второй принадлежал критику и литературоведу Андрею Дементьеву, третий – Юрию Власову, в прошлом известному тяжелоатлету, а ныне писателю. Возможно, сохранились и другие экземпляры. В 1964 году Юрий Манн опубликовал в журнале "Новый мир" (№ 8) в сокращении заключительную главу книги со своей вступительной заметкой. В дальнейшем отдельные главы "Гоголя" включались в сборники Воронского "Избранные статьи о литературе" (М.: Художественная литература, 1982) и "Искусство видеть мир" (М.: Советский писатель, 1987). Полностью книга ни разу не переиздавалась.

***
Судьба автора "Гоголя" в чем-то напоминает типичную судьбу русского шестидесятника, перенесенную в обстановку начала ХХ века. Александр Константинович Воронский родился в селе Хорошавка на Тамбовщине в 1884 году, в семье сельского священника. Фамилия их происходила от названия небольшой речки Вороны, протекавшей в тех местах. Когда мальчику было пять лет, умер отец, и они с матерью и сестрой жили у деда. Как сирота, сын покойного священника, Александр имел право на казенное содержание в духовных учебных заведениях и потому поступил в Духовное училище в Тамбове, а затем в семинарию. Детство и годы учебы колоритно описаны им в автобиографической повести "Бурса" (1933, переиздана в 1966 году), продолжающей традиции писателей шестидесятников и в первую очередь Николая Помяловского с его известными "Очерками бурсы".
Впечатлениями детства и отрочества, вероятно, до некоторой степени объясняется и особый интерес Воронского впоследствии к гоголевскому "Вию" и его бурсаку-философу Хоме Бруту. Порою в детских воспоминаниях автора "Бурсы" можно ощутить гоголевские мотивы. "Часто кто-то окликал меня по имени, – пишет он, – и так ясно и громко, что я быстро оглядывался и удивлялся, когда не видел никого кругом". Невольно вспоминается рассказ о таинственных голосах в "Старосветских помещиках": "Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени…  Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя… Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом… и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню". Комментируя в "Гоголе" это место, Воронский замечает, что таинственные голоса слышат в детстве многие, но испытывают при этом скорее любопытство, нежели страх. Биографическую основу имеют многие "школьные" моменты в книге. Так, приведя письмо юного Гоголя к матери с просьбой о деньгах, которые необходимо отдать за потерянный ножик товарища, Воронский не без юмора замечает: "У всех у нас при стесненных обстоятельствах пропадали ножики товарищей, чаще всего воображаемые, и мы просили родителей выручить нас из беды".

Религиозного духа бурса Воронскому не привила. При переходе в последний, шестой класс, он был исключен из семинарии за "буйство, вредное в политическом отношении". В 1904 году, еще будучи семинаристом, Воронский вступил в ряды РСДРП. С переездом в Петербург он занялся партийной работой, сотрудничал в большевистской печати, принимал активное участие в первой русской революции, а в годы гражданской войны редактировал в Иваново-Вознесенске газету "Рабочий край". Всесоюзную известность он приобрел в 20-е годы как редактор первого советского литературно-художественного журнала "Красная новь", созданного при участии Ленина и Горького. Вокруг журнала группируются молодые писательские силы, главным образом так называемые "попутчики". Воронский активно выступает в литературных дискуссиях, становится одним из ведущих критиков. Им создан ряд "литературных портретов" советских и зарубежных писателей (всего около тридцати). Одновременно он возглавлял издательство "Круг", организовал содружество писателей "Перевал", был членом редколлегии Госиздата.
Литературная позиция Воронского в эти годы определяется защитой классического наследия и продолжающих традиции русской классики писателей-"попутчиков" ("во время литературного пожара он выносил мне подобных на своих плечах из огня", – писал о нем Михаил Пришвин литературному критику Вячеславу Полонскому в 1926 году). Из художественных произведений Воронского пользовалась успехом мемуарно-автобиографическая повесть "За живой и мертвой водой" (1927, переиздана в 1970 году). В серии "ЖЗЛ", помимо "Гоголя", им написана еще одна книга – "Желябов" (1934, выпуск 3–4).

***
Работе над "Гоголем" предшествовало тщательное изучение источников. Первые биографы Гоголя видели свою главную задачу в собирании и систематизации документальных материалов. Таковы наиболее значительные биографические труды, созданные в ХIХ веке – П.А. Кулиша "Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем" (Т. 1–2. СПб., 1856) и В.И. Шенрока "Материалы для биографии Гоголя" (Т. 1–4. М., 1892–1898). Особо следует сказать еще об одной работе, на которую Воронский не раз ссылается и по которой цитирует многие воспоминания. Это книга Викентия Вересаева "Гоголь в жизни" – своеобразная биографическая летопись, составленная из документов и мемуарных свидетельств современников. Вышедшая в 1933 году в издательстве "Academia", она значительно облегчила труд биографов и исследователей творчества Гоголя, собрав под одной обложкой едва ли не все значительные (и нередко труднодоступные, разбросанные по периодике) источники. Воронский, кстати сказать, близко знал Вересаева, написал о нем статью, и именно по его инициативе тот был приглашен редактором художественного отдела в "Красную новь".

В истолковании художественных произведений Гоголя Воронский опирается в первую очередь на работы двух своих современников – "Творчество Гоголя" Валериана Переверзева (4-е изд. Иваново-Вознесенск, 1928) и "Мастерство Гоголя" Андрея Белого (М.-Л., 1934). Эти книги, не утратившие своего значения и поныне (монография Переверзева была переиздана в 1982 году, к столетию со дня его рождения; исследование А.Белого вышло в 1969 году в Мюнхене на немецком языке, а в 1996 году переиздано и у нас), представляли как бы два направления в советском гоголеведении: социологическое и формалистическое. Книга Переверзева являла собой одну из первых попыток ввести марксистские принципы в литературоведение, и в ней упрощенный, зачастую вульгаризированный подход (Гоголь объявлялся выразителем настроений мелкопоместного дворянства) сочетался с достаточно тонким анализом художественной манеры писателя. Работа Андрея Белого, напротив, намеренно игнорировала социальную обусловленность гоголевского творчества и всецело была направлена на изучение "мастерства" писателя, анализ формальных моментов (стиля и языка в широком смысле) без соотнесения их с содержанием. Сам автор рассматривал свое исследование как "введение к словарю Гоголя, к элементам поэтической грамматики Гоголя". Любопытно, что с книгой Белого Воронский ознакомился до выхода ее в свет, по всей видимости, в верстке. В выходных данных книги указаны даты: "Сдано в набор 29 декабря 1932 г. Подписано к печати 21 декабря 1934 г.". Во всяком случае, Воронский приводит цитаты из "Мастерства Гоголя" с указанием страниц.

Развивая многие положения Переверзева и Белого, автор "Гоголя" нередко вступает в полемику со своими предшественниками. Так, книгу последнего он называет "замечательной, но социологически слабой, во многом спорной и односторонней". Сам Воронский стремится избежать крайностей, пытаясь сочетать эстетический анализ с социологическим. Правда, это ему не всегда удается. Андрей Белый, например, писал, что Чичиков в "Мертвых душах" изображен путем проведения фигуры фикции, суть которой в "неопределенном ограничении двух категорий: "все" и "ничто": "не больше единицы, не меньше нуля". Высоко оценивая это наблюдение исследователя и в целом соглашаясь с ним, Воронский пытается объяснить, почему понадобилась для характеристики героя фигура фикции: все дело якобы в том, что Чичиков – "продукт мануфактурного века с его бездушной расчетливостью, вульгарным эгоизмом, рыночностью". Соответственно и пошлость Чичикова автор связывает с "определенным укладом и видом собственности, именно с той, какая производится  л е г к о й  капиталистической промышленностью". Подобные жесткие социологические определения нередки в книге. Широкое распространение в гоголеведении получила мысль Андрея Белого о том, что каждый последующий помещик, с которым встречается Чичиков, "более мертв, чем предыдущий". По сути, ту же самую идею высказывает и Воронский (ссылаясь, правда, на критика Степана Петровича Шевырева, заметившего, что расположение героев у Гоголя отнюдь не случайно и не механистично): "Герои все более делаются мертвыми душами, чтобы потом почти совсем окаменеть в Плюшкине".
У Переверзева Воронский, помимо общего социологического подхода, берет поэтическую генеалогию гоголевских типов: "В Манилове узнается Шпонька, Подколесин; в Ноздреве – Чартокуцкий, Кочкарев, Пирогов, Хлестаков; в Собакевиче – Сторченко, Довгочхун, Яичница, городничий…" Необходимо, однако, помнить, что книги А. Белого и В. Переверзева являются научными исследованиями, а "Гоголь" Воронского – жизнеописание, адресованное широкому читателю; заимствуя отдельные моменты и наблюдения, автор стремится воссоздать живой облик Гоголя как человека и писателя. Художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца.

В основе концепции Воронского достаточно традиционная схема "двух Гоголей", но развивает он ее вполне оригинально. Еще первый биограф писателя П.Кулиш задавался вопросами о двойственной природе натуры Гоголя – по поводу его письма к матери 1829 года, в котором он начертал свой портрет в следующих словах: "Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере, редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку, зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения". По Воронскому, существует два Гоголя: "Два исконных врага друг другу в одном человеке, даже в подростке, в юноше". Один – нежинский обыватель, готовый, где нужно, поклониться и польстить. Другой – вдохновенный художник, творец и гражданин, осознавший ничтожное самодовольство существователей. "И чем низменнее окружающая жизнь существователей и чем выше полеты и запросы духа, тем сильнее раздвоение между Гоголем, миргородским барчуком-крепостником и Гоголем, познавшим цену тогдашней действительности".

Следуя этой схеме, автор книги подробно говорит о всех "неприятных" чертах личности Гоголя и "неприглядных" фактах его биографии. Гоголь-помещик женит слугу Якима на крепостной, чтобы у сестер в Петербурге была горничная (факт этот не раз приводил в смущение биографов); Гоголь-историк ищет протекции, получает место окольными путями, и т.д. Иногда Воронский "оправдывает" Гоголя, например, тем, что в ту пору кафедры раздавались легко, и их занимали далеко не самые достойные. Да и в целом биографу порою не хватает, говоря словами Павла Анненкова, "доверенности к благодатной природе своего героя", который не нуждается в наших оправданиях.

Гоголь у Воронского как бы обладает "двойным зрением", которое, с одной стороны, позволяет ему с поразительной остротой видеть "вещественность мира", а с другой – прозревать духовный рост и духовное развитие человека. Этими способностями Гоголь был одарен в высшей степени, и в них Воронский видел его огромный творческий потенциал. "По своим природным дарованиям Гоголь должен был оставить произведения, в которых "вещественность" Гомера находила бы вполне органическое и цельное сочетание с высоким и суровым духом Данте". Но с выводом, который Воронский делает из этого в общем верного наблюдения, трудно согласиться: он считает, что в Гоголе пропал гениальный народный художник, и причину этого видит в мрачной, отравленной общественной атмосфере, в которой жил писатель.

Пропасть между духовным и "вещественным" у Гоголя соответственно порождает две стороны его художественного мира – "милой чувственности", полнокровной жизни и "смертного очарования", нежити. И если в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" победу одерживает явь, то в "Вии" побеждает мертвое, неживое. Последнюю повесть Воронский считает автобиографической и переломной в творчестве Гоголя; ее анализ – одно из наиболее удачных мест в книге. В этой теории двойственности можно уловить влияние символистской критики. Так, по Воронскому, у Гоголя "низкая вещественность мира совмещается с горними полетами духа: ведь человек – это чорт и ангел, роза и жаба, колдун и святой". Нельзя не заметить сходство этой сентенции с аналогичными высказываниями Дмитрия Мережковского и Василия Розанова – авторов, с которыми в других случаях Воронский вступает в полемику.

Не исключено, что Воронский, прекрасно знавший эмигрантскую литературу (в свое время он реферировал ее для В.И. Ленина), был знаком и с новейшими русскими зарубежными исследованиями о Гоголе, в частности, с книгой Константина Мочульского "Духовный путь Гоголя", вышедшей в Париже в 1934 году (книгой, кстати, тоже во многом основанной на работах начала века). Во всяком случае, переклички с ней у Воронского достаточно показательны: так, оба автора, указывая на загадочность личности Гоголя и крайнюю поляризацию духовного и материального начал у него, ссылаются при этом на одни и те же высказывания Сергея Тимофеевича Аксакова, который видел в Гоголе "не человека" и "добычу сатанинской гордости" и в то же время называл его "святым".

Принцип двойственности, коренящийся в особенностях натуры Гоголя ("Гоголь – двуликий Янус русской литературы. Одно лицо у него вполне земное. Другое – аскетическое, "не от мира сего") распространяется автором книги и на все стороны гоголевского мира: двойственны его герои, сама Русь, пейзаж, сюжет и язык. Особенно значимым представляется суждение о двойной природе гоголевских героев: "они погрязли в пошлом существовании, в стяжательстве, но в них брезжит нечто, обнадеживающее, некий намек на духовное возрождение". Здесь Воронским уловлена крайне важная, типично "гоголевская" мысль о возможности духовного воскресения каждого человека. При этом он, как и Константин Мочульский, указывает на исключительно ранний интерес Гоголя к духовным проблемам, подтверждением чему может служить повесть "Портрет", в которой художник оставляет мир и становится монахом. "Портрет" Воронский считает пророческим произведением: "В нем уже приоткрывается трагическая судьба Гоголя, его будущая борьба за "высшее озарение", за аскетизм". (Справедливости ради заметим, что на автобиографическое значение повести указал еще литературовед Нестор Александрович Котляревский.) Данное наблюдение можно подкрепить одним эпизодом биографии Гоголя, оставшимся неизвестным исследователям: летом 1845 года Гоголь действительно имел намерение оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Однако окончательный вывод автора книги о соотношении художественного и духовного у Гоголя достаточно традиционен: Гоголь "убил в себе художника во имя аскета-проповедника".
Касается Воронский и вопроса о влиянии Гоголя на дальнейший ход русской литературы: "Переписка с друзьями", дуализм, проповедь нравственного самоусовершенствования во многом определили христианство Достоевского, проповедничество Толстого… От Гоголя идет чувство неблагополучия, катастрофы, страх перед революционным пролетариатом у Розанова, Мережковского, Андрея Белого, Блока, Сологуба".

***
Появление "Гоголя", безусловно, стало бы заметным явлением советского литературоведения. Написанная в жанре беллетризованной биографии, соединяющая легкость и изящество стиля с глубиной постижения художественного мира Гоголя, книга Воронского, вне всякого сомнения, имела бы успех у читателей. Разумеется, как с фактической, так и с концептуальной стороны, она сегодня в некоторых отношениях устарела. За время, прошедшее после ее написания, было открыто немало фактов и материалов, заставляющих по-новому осмыслить многие моменты биографии и творчества Гоголя. Книга не свободна от недостатков как субъективного характера, так и порожденных эпохой. Иногда автор без должной критической оценки относится к свидетельствам современников, например, воспоминаниям Фаддея Булгарина о службе Гоголя в III отделении: этот "факт", отвергнутый большинством биографов писателя, удачно вписывается в концепцию "двух Гоголей". Порою Воронскому не хватает подлинного историзма и эстетического вкуса в трактовке гоголевских произведений. Сегодня мы никак не можем принять его утверждений, что "Тарас Бульба" испорчен юдофобством и православием и что "вторая более поздняя редакция ухудшила повесть". Не хватает автору книги и должного такта, когда он касается столь непростого и деликатного вопроса, как отношения Гоголя с женщинами, или когда он пытается опереться на достижения психопатологии в объяснении причин смерти писателя. Надо сказать, что Воронский много занимался психоанализом, и это отразилось на его представлениях о природе художественного творчества и трактовке личности Гоголя. Не удалось автору книги избежать и упрощенного, вульгарно-социологического подхода в общей оценке миросозерцания Гоголя. В его характеристике писателя как "реакционного утописта" и других подобных формулировках явственно ощущается дух литературоведения 30-х годов. Поверхностно истолкованы и взаимоотношения Гоголя с людьми из его ближайшего окружения, в частности, ржевским протоиереем отцом Матфеем Константиновским, который к тому же ошибочно именуется в книге Константинопольским.

Удачна или не удачна книга Воронского о Гоголе – это вопрос несущественный. Неудачи были как бы запрограммированы мировоззрением автора и требованиями надзирающих за литературным процессом. Тем ценнее несомненные достоинства книги. Во всяком случае "Гоголь" Воронского явление заметное в гоголеведении. В нем, несмотря ни на какие препятствия, пусть и нечетко и не в полноте, отразилась личность гениального русского писателя. А великое ничем не может быть умалено.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру