Вопросы психологии творчества в книге А. Белого «Мастерство Гоголя»

Помимо оригинальных наблюдений над поэтикой произведений Гоголя, осознанного здесь в качестве предтечи "нового искусства" Серебряного века, работа Белого существенна и в аспекте методологии интерпретации худо-жественного текста, в том числе и с точки зрения теоретических проблем психологии творчества.

Важнейшими методологическими установками исследования [1]1 стано-вятся суждения Белого о "формосодержательном процессе" создания произ-ведения, в котором "слоговые особенности обусловлены стилем мысли" ав-тора и макро- и микроэлементы которого имеют социально-психологическую мотивацию. Выявление того, как автор осознанно или стихийно отразил "в приеме… действительность своего сознания", становится стратегической сверхзадачей книги.

Постановочный характер носит у Белого тезис о двоякой социально-исторической обусловленности автора – коллективом, "формующим спрос" на определенное содержание его произведений, и существующим в более объемном временном континууме коллективом, "принимающим предложе-ния автора сотрудничать с ним во временах". Первостепенно значимым ста-новится в книге стремление нащупать меру рационального и стихийного как в самом творческом процессе, так и во взаимодействии авторского и чита-тельского сознаний. С одной стороны, сущность истинного искусства мыс-лится здесь "в редком умении" автора осознавать суть процессов, но не для резонирования над ними, а для действия формования", причем стилевые приемы, словарь гоголевской прозы трактуются как "продукты осознания Гоголем его словесного мастерства". С другой стороны, творческая трагедия позднего Гоголя связывается с негативным воздействием умозрительной "уз-кой тенденции" на образный мир произведений, в которых теперь "завял стиль". Читательское же творчество, воспринимаемое Белым в целом как от-носительно автономное от воли автора, оказывается при этом неотъемлемой составляющей "формосодержательного процесса". Так, например, объясняя повышенную значимость музыкального начала в ранних произведениях пи-сателя, где "аллитерирует вся звуковая ткань", "недооформленностью" ос-новной темы, "сюжетной тенденции", Белый указывает на глубинное, невер-бальное общение автора с читателем как на один из решающих факторов становления авторской творческой личности. Подобный акцент на вопросах рецепции произведения искусства и его тайных суггестивных возможностях связан здесь с универсалиями эстетической мысли начала ХХ в.: по Белому, ранний Гоголь "нашел удивительную форму для передачи читателю него-товности в нем сюжетной тенденции, как бы приглашая его искать вместе и для этого заражая его внятно слышимым ритмом, в котором таится она".

Основой рассмотрения динамики авторской психологии творчества, выра-зившейся в его "мастерстве", стало в книге Белого выделение трех фаз эво-люции Гоголя. Этот путь обозревается от ранних "украинских рассказов", где "в музыке композиции" присутствует "в латентном состоянии… глубина социальной тенденции"; к последующему движению от "гиперболы воспева-ния" к "гиперболе осмеяния" в повестях петербургского периода, с явлен-ным в них "распадом коллектива", и, наконец, к позднему творчеству поры "Мертвых душ", пронизанному, по Белому, противоречиями между образами и "тенденцией", а также темой "гибели класса", которая воплотилась, в част-ности, "в образе России-тройки, сорванной с места и мчащейся неизвестно куда". Многократно подчеркивая социальные истоки гоголевской психоло-гии и образного мира, Белый связывает их с изначальным положением его семьи – "мещан во дворянстве… среди помещичьей знати", что проецирует-ся на последующий разрыв художника "со своим родом и классом". В "не-равновесии социальных условий, породивших Гоголя", в мысли о том, что "гопакующий писарь себя защищал величием дворянина", Белый усматрива-ет корни творческой трагедии писателя, его внутреннего "расщепа", "начало разрыва его с необыкновенными творениями собственного пера".

В трактовке Белым отношений между художником и социумом ("Гоголь-художник внял спросу коллектива новых людей, оторванцев от своих клас-сов"), в обобщающем определении структуры творческой личности ("Лич-ное сознание – ствол, ветви – судьба творений, а корни – наследственность, быт, социальный устой") – присутствуют очевидные пересечения с социоло-гическим направлением в литературоведении. Однако Белого отличают вни-мание к потаенным, мистическим граням творческой личности, а также рас-крытие углубленного психологического содержания понятия "спроса", того содержания, "которого сугубые приверженцы социологического анализа не знали и от которого они сознательно открещивались" [2]3. Более того, тема "отщепенства" чрезвычайно значима в общем контексте творчества и судьбы самого Белого, в особенности периода 1920-х гг. [3]4

Итак, основным предметом книги Белого становится раскрытие элементов авторской психологии творчества на всех уровнях художественного текста; его привлекает личность писателя, "выявленная в мастерстве". Основными аспектами анализа становятся  жанрово-родовые формы, принципы сюже-тосложения, типы соотношений авторского "я" и персонажей, многораз-личные приемы поэтики, своеобразие художественного языка.

Уже в начальной главе, видя в прозе Гоголя, в отличие от прозаических произведений Пушкина и Лермонтова, "прозу поэта" и утверждая, что Го-голь "вложил в прозу… весь размах лирики, данный ритмами", Белый нащу-пывает обусловленность жанрово-родовых и стилевых свойств произведения спецификой как творческого, языкового самоощущения автора, так и харак-тером его адресации к читателю в произведении. Истоки "холодноватой" сдержанности пушкинской прозы увидены сквозь призму авторской индиви-дуальности: в лирике "ему читатель – друг; здесь – посторонний… переме-нились комнаты: домашняя на парадную". В лермонтовской прозе автор "паузой молчания проходит по тем местам, где он открыт в своих стихах", в ритмике же прозы Гоголя Белый отмечает эффект непосредственного, лири-ческого присутствия авторского "я".

Претворением авторской субъективности становится в интерпретации Белого и сюжетная сфера гоголевских произведений – показателен в этом плане заголовок одного из разделов книги: "Сюжет как автор". Уделяя зна-чительное внимание эволюции некоторых глубинных "матриц" гоголевского сюжета, Белый сопрягает ее с изменением авторского самопозиционирования в отношении и к бытию в целом, и к конкретному социуму: "взгляд на все-ленную из глаз коллектива" в первой фазе, "взгляд на нее из глаз мелкой личности" во второй, а в третьей – "и личность, и коллектив даны из глаз ав-тора". Произведения Гоголя разных фаз интегрированы, по оригинальной мысли Белого, единым метасюжетом – художественным инвариантом "ду-ховной биографии" автора. К общему контексту эстетики Серебряного века, с характерной для нее идеей субъективации изобразительных форм, к твор-ческим экспериментам самого Белого, связанным с  размыванием граней ме-жду интеллектуально-психологическим и эмпирическим пространствами (мотив "мозговой игры"), – восходит наблюдение над "двунатурностью" го-голевских сюжетов: "Не знаешь: где собственно происходит действие: в по-казанном ли пространстве, в голове ли Гоголя". По Белому, от фазы к фазе – в "распаде казацкого круга" в "Тарасе Бульбе", в "безродности" Башмачкина и Чичикова, в лейтмотиве "распада пространств" – тема отщепенчества от рода прирастает все новыми мистическими и социальными смыслами, "все более теперь выступает автор как собственный персонаж, сюжет все более – автобиография Гоголя".

Важным путем исследования выразившейся в тексте авторской психологии становится у Белого установление соотношения между авторским "я" и сознанием персонажей. Распознавая в "сюжете сюжетов – биографию Гого-ля", автор усматривает во внутренних мирах его персонажей проекцию ирра-циональных, часто бессознательных глубин гоголевского личностного и со-циального опыта, отягощенного "отрывом от рода, от быта рода": "Гоголь влагал в психику "героев"… то, что он нес, как неузнанное в себе нарушение границ рода и класса". История перерождения и эволюции гоголевских геро-ев в различных фазах увидена здесь в мистическом свете блужданий духа са-мого автора: "Точно на пути из Диканьки в столицу переродился в чиновника "чорт"". В самой постановке вопроса о "сюжете как авторе", об эстетиче-ской реальности, определяющей ход эмпирической жизни, в работе Белого просматривается влияние символистских жизнетворческих идей, что стано-вится очевидным, например, в проецировании финала "Ревизора" на гряду-щую драму Гоголя, обусловленную тем, что, "окаменив героев в последней сцене комедии, стал окаменевать в годах и автор, напуганный собственным смехом".

Углубляя исследование осознанного и бессознательного в творческом про-цессе, Белый многократно останавливает внимание на парадоксальных и час-то конфликтных взаимоотношениях "авторской тенденции" Гоголя и его образов. Постижение "диалектики образов" дает интерпретатору уникаль-ную возможность "говорить с Гоголем словами Гоголя против Гоголя", ви-деть, к примеру, в образах "положительных" героев второго тома "Мертвых душ" объективную фикцию вопреки авторскому намерению; представлять Костанжогло как "яркое чудовище", которое "бьет Гоголя наповал, выдавая убогость тенденции". В болезненном столкновении авторского мировоззре-ния и творчества, в перипетиях того, как "художник в Гоголе реагировал на убогость тенденции Гоголя-резонера", Белый высвечивает задатки провиден-циальной силы "ощупи великого мастерства", стимул к невольному для ав-тора  пророческому звучанию образов его поэмы, где "запахло 1905 годом, увиденным смутно; история Чичикова – история капитализма в России; ка-питан Копейкин – миф о политической революции". Власть образа, живуще-го вопреки "оседлавшим" его "формулам", в трактовке Белого простирается далеко за пределы художественного мира. Гоголевские образы "выпрыгнули из рамы" и фаталистически определили судьбу их создателя, что произошло, как полагает Белый, и с Петербургом, что "разбил Гоголя", и с "мертвыми душами" – "портретом России". Так прорисовывается целый метасюжет от-ношений художника и порожденного им образного мира: "Гоголь болел от того, что так видел; резолюция на все эти виды: бежать; отсюда поэзия доро-ги; в ней – судорожный испуг… Гоголь промертвенел в Петербурге: и не отогрел его Рим; "Мертвые души", портрет России, – выпрыгнули из рамы. Это началось… на Невском проспекте".

Основная часть книги Белого посвящена выявлению характера воплоще-ния индивидуальной и социальной психологии художника на разных уровнях поэтики произведений. Гоголевские сюжеты – инварианты авторского созна-ния – "впаяны", по Белому, в "цвета", "выярчены" "мелочами" и прочиты-ваются на уровне микростилистики текста. Так, особое внимание уделено в этой связи поэтике "атомистической" дробности, неопределенности, которая отличает изображение героев и картин окружающей действительности на позднем этапе – от "дергов жестов" и финального "описания умерших жес-тов и поз" в "Ревизоре" до "вселенной половинчатых свойств" героев "Мертвых душ" и выведенного на уровне предметной изобразительности по-эмы "инвентаря фикций". В прогрессирующей "ненатуральной зоркости" ав-тора, передавшего в "механистическом атомизме" распад личности, "нару-шенность натуры", угадываются глубинные социально-психологические ос-нования: "Эволюция слов сопутствует перерождению дворянского рода в мещанство; сначала "все"; потом – "ничто"; наконец – "не ничто": "ни се", но "ни то": оторванные сознания, не обретая "я", изживаются раздрызгами жеста".

Десятки страниц отводит Белый анализу цветовых, звуковых образов и ас-социаций в прозе Гоголя, связывая их динамику с эволюцией авторского соз-нания. С учетом эстетических экспериментов начала ХХ в. особенно показа-тельны здесь наблюдения над синтезирующими гоголевскими "восприятия-ми цветного слуха, певучего света". С точки зрения психологии творчества в книге Белого намечается подспудная обусловленность художественной пер-спективы, конфигурации образов переднего и отдаленного планов –  меняв-шимся от фазе к фазе соотношением между "авторской тенденцией" и образ-ами. Если в первой фазе "нет тенденции, не данной цветами и звуками", то в "Мертвых душах" все более болезненный разрыв между "каркасом рассуж-дений" и пластикой образов приводит к "перегруженности" первого плана "вещами", у автора теперь "глаз – прищуренный, суженный… впился в дета-ли; передние планы, теряя яркость, пучат рельеф".

В поэтике гоголевских тропов, лексических и интонационно-синтаксических особенностях текста Белым угадываются отражения творче-ской психологии автора, рефлексы его социального опыта. В часто встре-чающемся нагнетании эпитетов выявляется связь с "психической конструк-цией Гоголя – собирать, перечислять, каталогизировать"; сравнения, харак-теризующиеся "микроскопической зоркостью", приоткрывают "мир глаза Гоголя" и получают у Белого социально-генетическое толкование: "Сравни-валось с тем, что запало в глаза с детства, которое протекало в усадьбе". Со-циальные составляющие авторского миросозерцания виртуозно выводятся  Белым и из "двоякого гиперболизма" гоголевского художественного зрения ("один телескоп; другой – микроскоп"): "Гоголь оторвался от его породив-шего быта… усиливаясь с ним сключиться, он видел в нем дыры; и скаши-вался на далекие перспективы иных бытов". В анализе единичного тропа у Белого возникает даже онтологический ракурс, ибо в использовании одного тропа может быть заключен источник силы влияния на судьбу художника: "Гипербола – сильно действующее средство; неумеренное потребление ее и целебное действие превращает в яд. Гоголь отравился гиперболами". Близ-кую интерпретацию получает и знакомая романам самого Белого поэтика эк-зотичных и неблагозвучных имен собственных в прозе Гоголя; сама звуковая ткань становится, по Белому, повторением очертаний болезненного духа ав-тора: "Потребность бесконтрольно излиться звуковым посвистом буйствует эскадроном имен, отчеств, фамилий, названий местностей…, которыми Го-голь штурмует нас… В них глумится тенденция отщепенца от рода над без-личием родового чрева".

Убежденный в том, что "социальное сознание оставляет свой след и на слоговой форме", Белый предложил глубокую интерпретацию психологиче-ских оснований языка гоголевской прозы. В "грамматике" специфического "межязычия" Гоголя, обусловленного причудливым соседством руссициз-мов, украинизмов, полонизмов, в некоторых языковых трафаретах "провин-циала, попавшего в Петербург, куда Гоголь, "Никоша", рвался из Нежина", в "недоовладении" художником формальными языковыми нормами – Белый видит истоки убедительной победы индивидуального художественного язы-котворчества над усредненными "правилами": "Это подчеркивает его та-лант: и без грамматики совершать в языке революции", "в мощи ритмов и в выблесках звукословия" являя "силу… языковых перетрясов русского язы-ка".

Таким образом, в предложенной А.Белым концепции "кодов" творчества и судьбы Гоголя психология творчества складывается как из собственно эс-тетических параметров художнических слуха, зрения, интонаций, так и под воздействием социального опыта, лишь в малой мере осознанного самим творцом. В "расщепах" между осознанным и иррациональным в искусстве, между социальными закономерностями и жизнью художественного образа – Белым выявляются истоки как эстетических открытий, так и поражений Го-голя. Мир сюжетов и образов, система тропов и дискурсивных особенностей текста в представлениях Белого-символиста не только отражают авторскую психологию, но и активно воздействуют на нее и окружающую действитель-ность, составляя целостный "метасюжет" бытия и сознания личности худож-ника.

Примечания

1. Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование. М., 1996. Все цитаты в тексте статьи приведены по этому источнику.

2. Жукова Н. О мастерстве Гоголя, о символизме Белого и о формосодер-жательном процессе // Белый А. Мастерство Гоголя… С.8.

3. Там же. С.10, 5-6.