«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Главы четвертая - седьмая

XXXVII

             Вот, окружен своей дубравой,
             Петровский замок. Мрачно он
             Недавнею гордится славой.
             Напрасно ждал Наполеон,
             Последним счастьем упоенный,
             Москвы коленопреклоненной
             С ключами старого Кремля:
             Нет, не пошла Москва моя
             К нему с повинной головою.
             Не праздник, не приемный дар,
             Она готовила пожар
             Нетерпеливому герою.
             Отселе, в думу погружен,
             Глядел на грозный пламень он.

В этой строфе Пушкин-патриот гордится Москвой, которая в 1812 г. "не дань и не ключи", а "голод и пожар"4 готовила Наполеону. В Петровском замке, построенном при Екатерине II архитектором Казаковым, "нетерпеливый герой", "баловень", до Бородинского сражения считавшийся непобедимым полководцем, тщетно ожидал парламентеров из Москвы; дворец, где он жил, стал "свидетелем падшей славы" французского императора.

XXXVIII

             ...вот уж по Тверской
             Возок несется чрез ухабы.
             Мелькают мимо будки, бабы...
             ...............................................
             Балконы, львы на воротах
             И стаи галок на крестах.

До сих пор сохранилось украшение на воротах бывшего Английского клуба на Тверской улице (сейчас Музей современной истории России – А.А.) —  л ь в ы  н а  в о р о т а х.  В пушкинскую пору эта московская мода была распространенной. В романе "Дым" Тургенев поместил князей Осининых "около Собачьей площадки, в одноэтажном деревянном домике, с полосатым парадным крылечком на улицу, с зелеными львами на воротах и прочими дворянскими затеями" (VII гл.).

Некрасов описал типичный стародворянский дом ("Секрет", 1846):

             В счастливой Москве, на Неглинной,
             Со львами, с решеткой кругом,
             Стоит одиноко старинный,
             Гербами украшенный дом.

Отголоском старой Москвы звучат для нас названия улиц и переулков по приходским церквам:   у  Х а р и т о н ь я  в переулке, живёт у  С и м е о н а  (строфы XL—XLI).
Картинка московского дворика в Харитоньевском переулке, которую наблюдала Таня (XLIII):

             Садится Таня у окна.
             Редеет сумрак; но она
             Своих полей не различает:
             Пред нею незнакомый двор,
             Конюшня, кухня и забор —

эта картинка припомнилась Пушкину по его детским воспоминаниям. В 1803 г. Пушкины жили в приходе Харитония во дворе графа Санти. Двор был тесно застроен деревянными службами и, по-видимому, обходился без садика и огорода. Теперь на этом "Сантиевом дворе" новый дом по Б. Харитоньевскому переулку под № 8, а также постройки под № 2 по Мыльникову переулку. Цензор Никитенко в своем "Дневнике" рассказывает, что в последнем стихе этой строфы митрополит Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей и что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и не цензор. Бенкендорф учтиво отвечал Филарету, что дело не стоит того, чтобы вмешиваться такой почтенной особе.

XLV

             У Пелагеи Николавны
             Все тот же друг мосье Финмуш,
             И тот же шпиц, и тот же муж;
             А он, все клуба член исправный,
             Все так же смирен, так же глух,
             И так же ест и пьет за двух.

Английский клуб в Москве был местом встреч богатого и родовитого дворянства. Особенно славился он своими изысканными обедами. Ср. Чацкий о Фамусове:

         Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
           Старинный, верный член до гроба?

Строфа написана в стиле монологов Чацкого, зло осмеивавших московских бар (см. комментарий к "Отрывкам из путешествия Онегина").

XLIX

             Архивны юноши толпою
             На Таню чопорно глядят,
             И про нее между собою
             Неблагосклонно говорят.

В московском архиве государственной коллегии иностранных дел служили преимущественно представители дворянской молодежи; один из современников писал об их служебных занятиях: "Молодые люди (в архиве) балуются и не привыкают к труду". В 20-х годах, т. е. в то самое время, когда Татьяна появилась в московских гостиных6, в архиве составился кружок любомудров, к которому принадлежали В.Ф. Одоевский, братья Киреевские, Д.В. Веневитинов, А.И. Кошелев и др. В кружке господствовали философские интересы, увлечение теориями Канта, Фихте, Шеллинга. Прозвище "архивные юноши" было придумано С. Соболевским, входившим в этот кружок. А.И. Кошелев в своих "Записках" писал: "Архив прослыл сборищем блестящей московской молодежи, и звание "архивного юноши" сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего тогда входить в большую славу А.С. Пушкина".

В свое время Ф.В.Булгарин, писатель, издатель газеты "Северная пчела", к тому времени ставший явным врагом Пушкина, отметил зависимость этих строк об архивных юношах от эпизода из "Горя от ума": Молчалин служит в Архивах. Это наблюдение скорее интересно в отношении грибоедовского героя, который причислен к по-своему блестящему кругу архивных юношей. Возможная трактовка, повторенная в комментарии В.В.Набокова без ссыки на "Северную пчелу". – А.А.

             У скучной тетки Таню встретя,
             К ней как-то В[яземский] подсел
             И душу ей занять успел.

Князь П. А. В я з е м с к и й  (1792-1878) — один из близких друзей Пушкина, поэт и литературный критик. Пушкин в 1822 г. в "Надписи к портрету кн. П. А. Вяземского" дал следующую характеристику его:

         Судьба свои дары явить желала в нем,
         В счастливом баловне соединив ошибкой
         Богатство, знатный род с возвышенным умом
         И простодушие с язвительной улыбкой.

Пушкин не раз брал для своих произведений эпиграфы из стихотворений Вяземского: эпиграф к "Кавказскому пленнику" из послания "Графу Ф.И. Толстому" (потом выпущенный); эпиграф к I главе "Евгения Онегина" из стихотворения "Первый снег" (1819); эпиграф (слегка измененный) к "Станционному смотрителю" из стихотворения "Станция". См. также 27-е и 42-е примечания Пушкина к роману.

L

             Но там, где Мельпомены бурной
             Протяжный раздается вой,
             Где машет мантией мишурной
             Она пред хладною толпой,
             Где Талия тихонько дремлет
             И плескам дружеским не внемлет,
             Где Терпсихоре лишь одной
             Дивится зритель молодой
             (Что было также в прежни леты,
             Во время ваше и мое),
             Не обратились на нее
             Ни дам ревнивые лорнеты,
             Ни трубки модных знатоков
             Из лож и кресельных рядов.

М е л ь п о м е н а,  Т а л и я  и  Т е р п с и х о р а  — в античной мифологии музы — богини искусств: первая — трагедии, вторая — комедии, третья — танцев (хореографического искусства). Этот условный язык, выкованный на основе античной поэзии в литературе периода классицизма, густо насыщавший раннюю лирику Пушкина, продолжал питать пушкинское лирическое творчество и в 30-х годах.

В 1822 г. Пушкин писал в своей статье "О слоге": "Что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами! Эти люди никогда не скажут дружба — не прибавя: "сие священное чувство, коего благородный пламень и проч." — Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: "едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба". — Как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее? Читаю отчет какого-либо любителя театра: "сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одарённая Аполлоном". "Боже мой! да поставь: "эта молодая хорошая актриса", и продолжай — а будь уверен, что никто не заметит твоих выражений — никто спасибо не скажет".

Осуждая эту манеру речи, этот перифрастический стиль, понятный для немногих, Пушкин, однако, в данной строфе писал именно этим языком, вводя "протяжный вой бурной Мельпомены", Талию и Терпсихору. Таким стилем писал глава сентименталистов Карамзин, продолжая традицию классицизма XVIII века; в его "Письмах русского путешественника" встречаем подобное выражение: "целый месяц быть всякий день в спектаклях! Быть и не насытиться ни смехом Талии, ни слезами Мельпомены".

Пушкин уже в "Руслане и Людмиле" преодолевал старомодный стиль; в свой роман он ввел немало "прозаизмов", элементов просторечья, "нагой простоты" обыденного языка, — и тем не менее продолжал частично пользоваться книжным языком той дворянской группы, среди которой вращался.

Пушкин сам чувствовал наличие противоречий в своем литературном языке. В ноябре 1823 г. он писал из Одессы Вяземскому: "Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе". Эти стилевые противоречия, четко сознаваемые Пушкиным (см. "Путешествие Онегина"), составляют особенность  п у ш к и н с к о г о стиля, который получает предельно четкое, законченное выражение в романе. Язык поэта — отражение живого говора классово близкой ему группы — в то же время, в результате борьбы за "простоту" и "грубость" организовывал литературную речь других общественных групп, превращался в фактор огромного общественного значения. Читатели, современники Пушкина, за вычетом "учившихся по старым грамматикам", в общем единогласно отмечали "особое достоинство пушкинского языка [в романе] — в е р н о с т ь и  т о ч н о с т ь  в ы р а ж е н и я", исключительную свободу и  н е п р и н у ж д е н н о с т ь:  "Пушкин, — писал "Московский вестник" 1828 г., — рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении Онегин есть феномен в истории русского языка и стихосложения".

LII

             У ночи много звезд прелестных,
             Красавиц много на Москве.
             Но ярче всех подруг небесных
             Луна в воздушной синеве.

Эти строки восходят к стихам С. Боброва, автора "Тавриды" (1798), поэмы, которую Пушкин просил переслать ему в 1821 г. в Кишинев:

             О, миловидная Зарена!
             Все звезды в севере блестящи,
             Все дщери севера прекрасны;
             Но ты одна средь их луна.
             Твои небесны очи влажны
             Блестят — как утренние звезды...

Но, назвав звезды прелестными, Пушкин создал интереснейший прием игры различных осмыслений этого термина, приём каламбурного применения церковнославянизма путем отожествления его с соответствующими русскими "омонимами".

В "Словаре Академии Российской" (1809) было сказано: "Звезда прелестная. То же, что звезда блудящая", планета. А. Шишков в "Рассуждении о старом и новом слоге" писал: "П р е л е с т н ы м и  з в е з д а м и  называются те воздушные огни, которые, доколе сияние их продолжается, кажутся нам быть ниспадающими звёздами, кои потом исчезают..." (Ср. "Послание Иуды", гл. I, где нечестивые люди сравниваются с "звездами прелестными, которыми блюдется мрак тьмы вовеки". "В противомыслие сему под именем непрелестных звезд разумеются настоящие, не обманчивые звезды"). Таким образом, применением к московским красавицам выражения прелестная звезда Пушкин давал современному читателю наряду с общепринятым пониманием — прекрасная звезда — красавица — другое осмысление: прелестная звезда — коварная, изменчивая красавица (см. обычное у Пушкина: "младые изменницы").

             Но та, которую не смею
             Тревожить лирою моею,
             Как величавая луна,
             Средь жен и дев блестит одна.

П.А. Вяземский дважды высказал предположение, что Пушкин воспел в этой строфе Александру Корсакову. В доме М.И. Римской-Корсаковой Пушкин бывал зимой 1826/27 и 1827/28 гг. С А.А. Корсаковой были у поэта какие-то сложные, близкие к влюблённости отношения. У Пушкина остался план "романа на кавказских водах", где в числе персонажей была А. Корсакова — "девушка лет 18, стройная и высокая, с бледным, прекрасным лицом и черными огненными глазами".

LV

             ...Чтоб не забыть, о ком пою…
             Да кстати, здесь о том два слова:
             Пою приятеля младого
             И множество его причуд.
             Благослови мой долгий труд,
             О ты, эпическая муза!
             И верный посох мне вручив,
             Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
             Довольно. С плеч долой обуза!
             Я классицизму отдал честь:
             Хоть поздно, а вступленье есть.

"Эпическая муза" эпохи классицизма XVIII века, еще имевшая своих последователей среди писателей пушкинской поры, для Пушкина давно уже была "обузой", преодоленной им в первой же поэме (хотя отголоски стиля классической поэмы встречались у Пушкина не только в эпилоге "Кавказского пленника", но и в "Полтаве"). Здесь он пародировал стилистику классической поэмы (традиционное вступление — обращение к музе) приемом писателя XVIII века В.И. Майкова, автора "ироикомической поэмы" "Елисей" (1771):

             Пою стаканов звук, пою того героя...
             О муза, ты сего отнюдь не умолчи...